Текст книги "Голос ночной птицы"

– Я пока не знаю, – ответил он. – Я пытаюсь…

– Аг-аг! – Навпавпэ погрозил пальцем. – Дух воды может оскорбиться, услышав грязные слова.

– Приношу свои извинения. Позволь спросить, если можно: как дает вам дух воды эти солнца мужества?

В ответ Навпавпэ вошел в воду. Он уходил от берега, пока не зашел по пояс. Потом остановился и, одной рукой придерживая на голове парик, наклонился, а другой стал ощупывать дно. То и дело он доставал пригоршню ила и просеивал сквозь пальцы.

– Что он ищет? – тихо спросила Рэйчел. – Ракушки?

– Не думаю, – ответил Мэтью. У него был соблазн рассказать ей о Шоукомбе, просто чтобы избавиться от тяжести виденного, но не было смысла делиться таким ужасом.

Навпавпэ сменил место, зайдя чуть поглубже, наклонился и снова стал искать. Перед вудвордова камзола потемнел от воды.

И через минуту вождь перешел на третье место. Рэйчел тихонько вложила пальцы в ладонь Мэтью.

– Я никогда не видела ничего подобного. Вокруг всей деревни – стена леса.

Мэтью хмыкнул, наблюдая Навпавпэ за работой. Защитная стена деревьев – еще одно связующее звено между деревней и Фаунт-Роялом. У него было чувство, что эти два поселения, разделенные милями, связаны еще каким-то образом, о котором никто не подозревает.

Близость Рэйчел и тепло ее руки напомнили об их недавней близости. Как будто это воспоминание лежало совсем рядом с центром памяти. Но это все была иллюзия. Так ведь? Конечно, так. Рэйчел не полезла бы на лежанку отдаваться умирающему. Даже если он спас ей жизнь. Даже если бы она думала, что ему уже недолго осталось на этой земле.

Но… чисто теоретически… если именно так стало известно, что он на пути к выздоровлению? А что, если… доктор даже поощрил ее к такому физическому и эмоциональному контакту, этакий индейский способ лечения, подобный… да, подобный кровопусканию?

Если так, то доктору Шилдсу много есть чему поучиться.

– Рэйчел, – сказал Мэтью, осторожно гладя пальцами ее руку. – Ты… – Он остановился, не зная, как к этому подойти, и решил избрать обходной путь. Тебе дали какую-нибудь другую одежду? Какую-нибудь… гм… местную?

Она встретила его взгляд.

– Да, – сказала она. – Эта молчаливая девушка принесла мне платье в обмен на то синее, что было у тебя в мешке.

Мэтью попытался прочесть правду у нее в глазах. Если они с Рэйчел действительно тогда любили друг друга, то признаваться в этом она сейчас не собиралась. И прочесть по ее внешности этого тоже не удавалось. И в этом, подумал он, ключевой вопрос: она могла отдать ему свое тело из-за чувства или же в рамках метода лечения, рекомендованного доктором, который Мэтью казался сделанным из одного теста с Исходом Иерусалимом, а могло быть, что это фантазия, навеянная горячкой и дурманящим дымом, желаемое, но не действительность.

В чем же правда? Правда, подумал он, в том, что Рэйчел все еще любит своего мужа. Или хотя бы память о нем. Он это понимал из того, о чем она не говорит. Если тут было на самом деле о чем говорить. Она может хранить чувства к нему как букет розовых гвоздик. Но это не красные розы, и в этом вся разница.

Он мог спросить, какого цвета то платье. Мог точно описать ей его. Или мог начать его описывать, и она ему скажет, что сильнее ошибиться он не мог.

Может быть, ему и не надо знать. Или даже желать знать. Наверное, лучше оставить все несказанным, и пусть граница между явью и фантазией останется непотревоженной.

Он прокашлялся и снова посмотрел на пруд.

– Ты говорила, что с индейцами прошла час пути. Не помнишь, в какую сторону?

– Солнце какое-то время было слева. А потом светило в спину.

Он кивнул. Значит, они шли час обратно в сторону Фаунт-Рояла. Навпавпэ перешел на четвертое место и крикнул:

– Дух воды любит шалить! Иногда он отдает их просто так, а иногда приходится искать и искать, чтобы найти хоть одно!

С детской улыбкой он вернулся к своей работе.

– Потрясающе! – сказала Рэйчел, качая головой. – Просто неимоверно!

– Что именно?

– Что он говорит по-французски, а ты его понимаешь. Я бы не могла больше удивиться, если бы он знал латынь!

– Да, он потрясающе… – Мэтью резко замолчал, будто прямо перед ним рассыпалась каменная стена. – Бог мой! – прошептал он. – Вот оно!

– Что?

– Не знает латыни. – Мэтью горело возбуждением. – То, что сказал преподобный Гроув в гостиной Бидвелла в присутствии миссис Неттльз. «Не знает латыни». Вот он, ключ!

– Ключ? К чему?

Он посмотрел на нее, и теперь он тоже сиял мальчишеской улыбкой.

– К доказательству твоей невиновности! То доказательство, которое было мне нужно, Рэйчел! Оно было прямо здесь, ближе, чем… – Он искал сравнение, поскреб щетинистый подбородок… – чем собственные усы! Эта хитрая лиса не умеет…

– Рука Навпавпэ взметнулась вверх, по запястье в иле. – Вот она, находка!

Мэтью пошел по воде ему навстречу. Вождь открыл ладонь и показал серебристую жемчужину. Немного, но вместе с осколком тарелки – достаточно. Мэтью стала любопытна одна вещь, и он, обойдя вождя, прошел туда, где глубина была ему по пояс.

И вот оно! Подозрение подтвердилось; он ощутил заметное течение у колен.

– Вода движется, – сказал он.

– О да, – согласился Навпавпэ. – Это дышит дух. Иногда сильнее, иногда слабее. Но всегда дышит. Тебя заинтересовал дух воды?

– Да, очень.

– Гм! – вождь кивнул. – Я не знал, что ваш род религиозен. Я тебя отведу в дом духов как почетного гостя.

Навпавпэ отвел Мэтью и Рэйчел в другую хижину возле озерца. У этой стены были выкрашены синим, вход занавешен причудливо сплетенным занавесом из перьев индеек и голубей, кроличьего меха, лисьих шкур прямо с головами и шкур разных других зверей.

– Увы, – сказал Навпавпэ, – твоей женщине нельзя туда входить. Духи удостаивают разговором только мужчин, а женщин – только через мужчин. Кроме, конечно, случаев, когда женщина рождается с метками духа и становится провидицей.

Мэтью кивнул. Он понял, что то, что в одной культуре называется «метки духа», в другой будет «метками дьявола». Он сказал Рэйчел, что обычаи вождя требуют, чтобы она подождала их снаружи. Потом вслед за Навпавпэ вошел в хижину.

Внутри было почти совсем темно, только язычок пламени горел в глиняном горшке, полном масла. К счастью, разъедающего глаза дыма здесь не было. Дом духов казался пустым, насколько мог видеть Мэтью.

– Здесь надо говорить уважительно, – предупредил Навпавпэ. – Это построил мой отец, и с тех пор много зим и лет миновало. Я часто сюда прихожу просить совета.

– И он отвечает?

– Ну… нет. Но все-таки отвечает. Он слушает, что я говорю, а потом отвечает всегда одинаково: сын, решай сам. – Навпавпэ поднял глиняный горшок. – Вот дары, которые дает дух воды.

Он с мечущимся огоньком пошел в глубь хижины, Мэтью – за ним.

И все равно ничего здесь не было. Кроме одного предмета. На полу стояла миска побольше, полная илистой воды. Вождь сунул в нее ту же руку, что держала жемчужину, и она вышла обратно, капая илом.

– Так мы чтим духа воды.

Навпавпэ подошел к стене, не сосновой, как другие, а покрытой толстой коркой ила из озера.

Вождь прижал пригоршню ила с жемчужиной к стене и разгладил.

– Сейчас я должен буду говорить с духом, – сказал он. И потом тихим распевом произнес: – Па не са нехра каи ке пану. Кена пе пе кайру.

Распевая, он водил язычком пламени вдоль стены.

Сперва блеснуло красное. Потом синее.

Потом красное… золотое… еще золотое… дюжина золотых… серебро… пурпур и…

…безмолвный взрыв красок, когда свет двигался вдоль стены: изумрудная зелень, рубиновая алость, сапфировая синева… и золото, золото, тысячу раз золото…

– Ох! – выдохнул Мэтью, и волосы дыбом встали у него на загривке.

В этой стене был клад.

Клад пиратов. Сотни драгоценностей – небесно-голубые, темно-зеленые, бледно-янтарные, ослепительно белые – и монеты, золото и серебро в таких количествах, что король Франз-Европэ задрожал бы и пустил бы слюни. И самое потрясающее – что это Мэтью видел только самый верхний слой. Высохший ил имел не менее четырех дюймов толщины, шесть футов высоты и четырех футов ширины.

Здесь. Здесь, в этой глиняной стене, в этой хижине, в этой деревне, в лесной глуши. Мэтью не поручился бы, но ему показалось, что он слышит, как хохочут в унисон Бог и Дьявол.

Теперь он знал. Спрятанное в источнике Фаунт-Рояла унесло течением подземной реки. Конечно, на это потребовалось время. Время нужно на все. Вход в подземную реку, где-то в глубине бидвелловского источника, мог быть не шире тарелки Лукреции Воган. Если бы пират промерил озеро перед тем, как опустить туда мешки с драгоценностями и монетами, он бы обнаружил дно на глубине сорока футов, но не нашел бы стока, через который все унесло в подземную реку. Может быть, течение бывает сильнее в каком-то сезоне или на него действует луна, как на океанские приливы. В любом случае тот пират – человек, у которого хватало ума грабить спрятанное, но не прятать награбленное в крепкую упаковку, – выбрал хранилище с дырой в виде трубы в дне. Зачарованный Мэтью подошел к стене.

– Се на кайра па па кайру, – распевал Навпавпэ, медленно водя пламенем вдоль стены, и все время вспыхивали разноцветные огоньки отраженного света.

Потом Мэтью заметил, что в высохшем иле блестят еще и черепки посуды, золотые цепочки, серебряные ложки и так далее. Вон выступила инкрустированная золотом рукоять кинжала, а там – треснувший циферблат карманных часов.

Понятно было, почему тарелка Лукреции Воган попала к доктору – как некое колдовское приспособление, посланное духом воды. В конце концов, она была украшена узором, в котором индейцы наверняка узнали изображение человеческого органа.

– На пе гуида на пе каида, – сказал Навпавпэ и, очевидно, закончил свой обряд, потому что поднес свет к Мэтью.

– Солнце… – Голос Мэтью подсел, пришлось начать снова. – Солнце мужества. Ты говорил, что одно солнце украл белая рыба?

– Да, и убил человека, которому оно было дано.

– А можно спросить, почему оно было ему дано?

– Как награда, – ответил Навпавпэ, – награда за мужество. Этот человек спас другого, раненного диким кабаном, а потом убил кабана. Эту традицию начал мой отец. Но белая рыба заманивал моих людей на свои дурные пути, делал их слабыми своим крепким питьем, а потом заставлял работать на себя, как собак. Пришло ему время уйти.

– Понимаю. – Мэтью вспомнил, как Шоукомб говорил, что его таверна выстроена с помощью индейской рабочей силы. Теперь он действительно понимал. Он видел всю картину и видел, как становятся на место сложным узором ее фрагменты.

– Навпавпэ, – начал Мэтью, – мы с моей… гм… женщиной должны уйти. Сегодня. Должны вернуться туда, откуда пришли. Ты знаешь ту деревню у моря?

– Конечно, знаю. Мы все время за ней наблюдаем. – Навпавпэ вдруг стало озабоченным. – Но Победитель Демона, тебе нельзя уходить сегодня! Ты еще слишком слаб, чтобы столько пройти. И ты должен мне рассказать все, что знаешь о Франз-Европэ, и еще сегодня вечером праздник в твою честь. Танцы и пир. И у нас вырезана голова демона, которую ты будешь носить.

– Ну… я… видишь ли…

– Уйдешь утром, если все еще пожелаешь этого. Сегодня мы празднуем, чтим твою храбрость и смерть зверя. – Он снова направил свет на стену. – Вот, Победитель Демонов! Дар для тебя, как следует по нашей традиции. Возьми отсюда ту вещь, сияние которой привлечет твою руку.

Потрясающе, подумал Мэтью. Навпавпэ не знает – и не дай Бог ему когда-нибудь узнать, – что во внешнем мире, в цивилизованном мире, есть люди, которые пришли бы сюда и снесли бы всю деревню до основания всего за один квадратный фут грязи с этой стены.

Но дар неимоверной ценности был предложен, и рука Мэтью пошла за его сиянием.

Глава 18

Когда село солнце и надвинулись синие тени вечера, Фаунт-Роял забылся тяжелыми снами о том, что могло бы быть.

Снами – прообразом смерти.

Пустыми стояли дома, пустыми стояли сараи. На заброшенном поле свалилось с шеста пугало, и два дрозда устроились на его плечах. Валялась на улице Гармонии соломенная шляпа, полураздавленная колесами фургонов. Распахнутыми остались главные ворота, и запорный брус лежал в стороне, отброшенный туда и там оставленный последней выехавшей семьей. Из тридцати или сорока человек, оставшихся в умирающей мечте Фаунт-Рояла, ни у кого не хватало сил или духа привести ворота в порядок. Конечно, это безумие – оставить открытыми ворота, потому что кто знает, какие дикари могут ворваться сюда, чтобы скальпировать, увечить и мародерствовать?

Но правду сказать, зло внутри города казалось еще страшнее, и закрыть ворота означало запереться в темной комнате со зверем, дыхание которого ощущаешь у себя на шее.

Все теперь было ясно. Все до конца было ясно гражданам.

Ведьма сбежала при содействии своего одержимого демонами любовника.

Этот мальчишка! Вы его знаете! Он в нее втюрился – да-да, как в Адскую Бездну, говорю я, – и он одолел мистера Грина и вытащил ее, а потом они сбежали. Да, в лес, туда, где деревня самого Сатаны. Да, она там есть, я сам слышал, как Соломон Стайлз про это говорил, он ее сам видел! Можно бы его спросить, да он уехал навсегда из города. Вот что он рассказывал, и берегите души свои, когда слушаете: Сатана построил в лесной чаще деревню, и там все дома из терновника. Поля там засевают адским огнем, и вырастает из посевов самый коварный яд. Знаете, что магистрат опять болен? Да, снова. Он при смерти. Уже почти умер. Так я слышал, что кто-то в этом доме сам ведьма или колдун, и бедному магистрату отравили чай ядом самого Сатаны! Так что смотрите, что пьете! Боже мой… я только что подумал… может быть, не чай ему отравили, а саму воду? Бог мой… да если Сатана такое задумал… проклясть и отравить сам источник… мы же все тогда умрем в судорогах?

Бог мой… Бог мой…

В густеющем теплом вечере повеял через Фаунт-Роял ветерок. Он пустил рябь по водам озерца, приласкал крыши темных домов. Он прошел по улице Трудолюбия, где, как клялись жители, видели недавно призрак Гвинетта Линча. Крысолов спешил куда-то с перерезанным горлом и своей острогой в руке, безмолвно предупреждая, что ведьмы Фаунт-Рояла голодны и жаждут новых душ… новых душ…

Ветерок шевельнул пыль на улице Гармонии и понес вихрик на кладбище, где, как тоже клялись, ходил темный силуэт между надгробиями, на счетах подсчитывая их число. Зашептал ветерок на улице Истины, пролетая мимо проклятой тюрьмы и того дома – дома ведьмы, – откуда слышатся звуки адского веселья и перестук демонских когтей, если у кого хватит смелости подойти послушать.

Да, все стало ясно горожанам, и на эту ясность они ответили бегством ради спасения жизни. Пустым стоял дом Сета Хейзелтона, голыми остались стойла в сарае, остыл горн. Очаг в покинутом доме Воганов еще держал аромат свежего хлеба, но слышалось в этом оставленном хозяйстве лишь сердитое гудение ос. В лазарете лежали запакованные ящики и мешки, готовые к погрузке, стеклянные флаконы и бутыли, завернутые в вату, ждали…

Просто ждали…

Все, почти все уехали. Остались несколько самых стойких; кто из верности Роберту Бидвеллу, кто потому, что фургоны требовалось починить, иначе они не выдержат долгой дороги, а кто – самый редкий случай – не имел, куда еще деваться, и продолжал тешить себя иллюзиями, что все образуется. Исход Иерусалим, борец до победного, остался в своем лагере, и хотя аудитория его вечерних проповедей поредела, он продолжал поносить Сатану к восторгу паствы. К тому же он свел знакомство с некоей вдовой, не имевшей блага мужской защиты, а потому, после своих горячечных проповедей, Иерусалим взял ее под тесную защиту могучего меча своего.

Но по-прежнему горели лампы в особняке, и искрился свет на четырех поднятых бокалах.

– За Фаунт-Роял! – провозгласил Бидвелл. – За тот Фаунт-Роял, каким он был. И каким он мог бы стать.

Бокалы осушили без комментариев со стороны Уинстона, Джонстона и Шилдса. Они стояли в гостиной, готовясь перейти в столовую к легкому ужину, на который пригласил их Бидвелл.

– Я глубоко сожалею, что так обернулось, Роберт, – сказал Шилдс. – Я знаю, что вы…

– Не надо. – Бидвелл поднял руку. – Сегодня вечером слез не будет. Я прошел свою дорогу горя и теперь направлюсь к следующей цели.

– Тогда к какой? – спросил Джонстон. – Вы возвращаетесь в Англию?

– Да. Через месяц или полтора, закончив кое-какие дела. Для этого мы с Эдуардом и ездили в Чарльз-Таун во вторник – подготовить переезд. – Он сделал еще глоток вина и оглядел комнату. – Бог мой, как я мог вообще затеять такое безумие? Совсем потерял рассудок – столько денег вбухать в это болото!

– Мне тоже пора бросать карты, – сказал Джонстон с убитым лицом. – Нет смысла больше здесь оставаться. Уеду, наверное, на следующей неделе.

– Вы отлично поработали, Алан, – ободрил его доктор Шилдс. – Фаунт-Рояла благом были ваши идеи, образование, которое вы давали.

– Я делал то, что было в моих силах, и спасибо за вашу оценку. А вы, Бен… какие у вас планы?

Шилдс допил вино и пошел к графину наполнить бокал.

– Уеду… когда не станет моего пациента. А до тех пор, черт меня побери, я постараюсь изо всех сил облегчить его состояние, потому что это самое меньшее, что я могу сделать.

– Боюсь, доктор, сейчас это самое большее, что вы можете сделать.

– Да, вы правы. – Шилдс одним глотком осушил половину бокала. – Магистрат… висит на ниточке, и она с каждым днем все тоньше. Можно даже сказать, с каждым часом. – Шилдс приподнял очки и почесал переносицу. – Я сделал все, что было в моих силах. Я думал, что лекарство поможет… и оно действительно помогало какое-то время. Но его тело не могло воспринять лекарство и в конце концов сдалось. Поэтому вопрос не в том, уйдет ли он, а в том, когда он уйдет. – Доктор вздохнул. Лицо его осунулось, глаза покраснели. – Но сейчас он хотя бы не страдает, и дышит хорошо.

– И он все еще не знает? – спросил Уинстон.

– Нет. Он все еще верит, что ведьма Ховарт была сожжена в понедельник утром, и верит, что его клерк время от времени к нему заглядывает – верит, потому что я ему это говорю. Разум его ослабел, он не замечает хода времени и не замечает, что клерка его нет в доме.

– Но вы не собираетесь говорить ему правду? – Джонстон оперся на трость. – Не жестоко ли это?

– Мы решили… я решил, что крайне жестоко было бы сказать ему об истинном положении вещей, – объяснил Бидвелл. – Нет нужды тыкать его лицом в тот факт, что его клерк попал под чары ведьмы и встал на сторону Дьявола. Сказать Айзеку, что ведьма не казнена… ну, в этом просто нет смысла.

– Согласен, – подтвердил Уинстон. – Надо дать ему умереть в мире.

– Я только не могу понять, как этот молодой человек смог одолеть Грина! – Джонстон поболтал вино в бокале и допил его. – Это было либо крайнее везение, либо крайнее отчаяние.

– Или одержимость сверхъестественной силой, или ведьма прокляла Грина и высосала его силу, – добавил Бидвелл. – Я так думаю.

– Простите, джентльмены, – объявила вошедшая миссис Неттльз, – ужин на столе.

– А, хорошо. Мы уже идем, миссис Неттльз. – Бидвелл подождал, пока женщина удалится, и тихо сказал остальным: – У меня есть одна проблема. Нечто невероятно важное, что я должен обсудить со всеми вами.

– Какая? – спросил Шилдс, хмурясь. – Вы говорите как совсем другой человек, Роберт.

– А я и есть другой человек, – ответил Бидвелл. – По правде говоря… когда мы вернулись из Чарльз-Тауна и я смог оценить, во что обошелся мне мой неминуемый провал, я изменился – причем так, как никогда не предполагал возможным. Именно это фактически мне и надо с вами обсудить. Давайте перейдем в библиотеку, откуда голоса не так разносятся.

Он взял лампу и направился в библиотеку, ведя за собой гостей.

Там уже горели две свечи, давая достаточно света, и стояли полукругом четыре кресла. За Бидвеллом вошел Уинстон, за ним Шилдс, и последним, хромая, переступил порог Джонстон.

– А в чем дело, Роберт? – спросил Джонстон. – Вы напускаете такую таинственность…

– Присядьте, пожалуйста. Всех прошу. – Когда гости расселись, Бидвелл поставил фонарь на подоконник распахнутого окна и сел сам. – Проблема, которую мне необходимо решить… это проблема…

– …вопросов и ответов, – раздался голос от входа в библиотеку.

Доктор Шилдс и Джонстон тут же повернулись к двери.

– Первые надлежит задавать, вторые получать, – произнес Мэтью, входя в комнату. – И спасибо вам, сэр, за своевременную реплику.

– Бог мой! – Шилдс вскочил на ноги, глаза его за линзами очков полезли на лоб. – Вы-то что здесь делаете?

– Пока что весь день я находился у себя в комнате. – Мэтью встал так, чтобы видеть всех четверых, спиной к стене. На нем были темно-синие бриджи и чистая белая рубашка. Левый рукав миссис Неттльз отрезала ниже глиняной повязки. Мэтью не стал говорить, что когда он брился и был вынужден рассматривать собственную морду в синяках и с глиной на лбу, то на время исцелился от излишних взглядов в зеркало.

– Роберт? – раздался спокойный голос Джонстона. Учитель обеими руками сжимал набалдашник трости. – Что это за фокусы?

– Это не фокусы, Алан. Просто определенная подготовка, в которой помогли мы с Эдуардом.

– Подготовка? К чему, позвольте узнать?

– К данной минуте, сэр, – ответил Мэтью. Его лицо не выдавало никаких эмоций. – Я сюда прибыл – вместе с Рэйчел – около двух часов дня. Мы прошли через болото, и поскольку я был… гм… недостаточно одет и не хотел, чтобы меня видели, я попросил Джона Гуда поставить мистера Бидвелла в известность о моем присутствии. Он это сделал с вызывающей восхищение осмотрительностью. Потом я попросил мистера Бидвелла собрать вас всех вместе сегодня вечером.

– Ничего не понимаю! – произнес Шилдс, но снова сел. – Вы говорите, что привели ведьму обратно? Где она?

– Эта женщина в данный момент находится в комнатах миссис Неттльз, – информировал его Бидвелл. – Думаю, ест свой ужин.

– Но… но… – Шилдс мотал головой, не находя слов. – Она же ведьма! Это же доказано!

– Доказано! – Мэтью слегка улыбнулся. – Доказательство – мера всех вещей, доктор?

– Да, это так! И вы сейчас мне доказали, что вы не просто одержимый, но одержимый дурак! И что такое с вами случилось? Вам пришлось драться с каким-то демоном за благосклонность ведьмы?

– Да, доктор, и я его победил. А теперь, если вам нужны именно доказательства, счастлив буду утолить вашу жажду.

Мэтью уже в четвертый или пятый раз поймал себя на том, что бессознательно чешет глиняный пластырь под рубашкой, покрывающий сломанные ребра. У него был небольшой жар и бросало в пот, но индейский врач – через Навпавпэ – сегодня утром объявил его транспортабельным. Победителю Демонов не пришлось идти всю дорогу собственными ногами: кроме последних двух миль, его и Рэйчел индейские проводники пронесли на устройстве вроде лестницы с помостом посередине. Отличный способ путешествовать.

– Мне кажется, – начал Мэтью, – что все мы, будучи людьми образованными и богобоязненными, согласимся со следующим положением: ведьма не может произнести молитву Господню. Я возьму на себя смелость предположить, что колдун также на это не способен. Поэтому: мистер Уинстон, не будете ли вы так добры прочитать молитву Господню?

Уинстон сделал глубокий вдох:

– Разумеется. Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

Мэтью ждал, глядя в лицо Уинстона, а тот абсолютно правильно прочел всю молитву. В ответ на «аминь» Мэтью сказал «спасибо» и перенес внимание на Бидвелла.

– Сэр, не произнесете ли и вы молитву Господню?

– Я? – Тут же искорка привычного негодования загорелась в глазах Бидвелла. – Почему это я должен ее читать?

– Потому что, – ответил Мэтью, – я вам это сказал.

– Мне сказал? – Бидвелл надул губы и фыркнул. – Я не буду произносить столь личные слова только потому, что мне кто-то приказывает!

– Мистер Бидвелл! – Мэтью стиснул зубы. Этот человек невыносим даже в качестве союзника! – Это необходимо.

– Я согласился на эту встречу, но не соглашался читать столь серьезную молитву к Господу моему по чьему-то требованию, будто это строчки из балаганной пьесы! Нет, я не буду ее произносить! И меня за это нельзя объявлять колдуном!

– Да, похоже, что у вас и Рэйчел Ховарт одинаковое упрямство – вы не находите, сэр?

Мэтью приподнял брови, но Бидвелл больше не стал отвечать.

– Хорошо, мы к вам вернемся.

– Возвращайтесь хоть сто раз, будет то же самое!

– Шилдс? – обернулся Мэтью к человеку в очках. – Вы не согласитесь помочь мне в этом деле и прочесть молитву Господню?

– Что ж… хорошо. Я не понимаю смысла, но… ладно.

Шилдс обтер рот тыльной стороной ладони. Пока Уинстон читал молитву, он допил бокал и теперь смотрел в пустой сосуд.

– У меня вино кончилось. Можно мне еще бокал?

– Как только будет произнесена молитва. Не начнете ли?

– Ладно. Хорошо. – Доктор заморгал, и глаза его стали чуть остекленевшими в красноватом свете свечей. – Ладно, – повторил он и начал: – Отче наш… иже еси на Небеси… да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет… воля Твоя… яко на Небеси… тако и на земли… – Он остановился, вытащил из кармана песочного цвета пиджака платок и промокнул испарину на лице. – Извините, здесь жарко… вина… мне нужно выпить холодного…

– Доктор Шилдс? – тихо окликнул его Мэтью. – Продолжайте, пожалуйста.

– Я уже достаточно сказал! Что это за глупости?

– Почему вы не можете дочитать молитву, доктор?

– Я могу! Видит Бог, могу! – Шилдс вызывающе задрал подбородок, но Мэтью видел ужас в его глазах. – Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам… остави нам долги наши… яко же и мы оставляем… оставляем…

Он прижал руки к губам, и видно было, что он на грани срыва, вот-вот зарыдает. Шилдс издал приглушенный звук, который можно было бы назвать стоном.

– В чем дело, Бен? – с тревогой спросил Бидвелл. – Скажите нам, ради Бога!

Шилдс опустил голову, снял очки и вытер платком мокрый лоб.

– Да, – ответил он дрожащим голосом. – Да. Я скажу… я должен сказать… во имя Божие.

– Принести вам воды? – предложил Уинстон, вставая.

– Нет. – Шилдс махнул ему рукой, чтобы тот снова сел. – Я… я должен это рассказать, пока в силах.

– Рассказать – что, Бен? – Бидвелл глянул на Мэтью, который имел представление о том, что сейчас откроется. – Бен? – окликнул Бидвелл Шилдса. – Что рассказать?

– Что… что это я… убил Николаса Пейна.

Упала тишина. У Бидвелла челюсть стала тяжелее наковальни.

– Я его убил, – продолжал доктор, не поднимая головы. Он промокал лоб, щеки, глаза мелкими птичьими движениями. – Казнил его… – Он медленно помотал головой из стороны в сторону. – Нет. Это жалкое оправдание. Я его убил и должен за это ответить перед законом… потому что не могу больше отвечать перед собой или перед Богом. А Он спрашивает меня. Каждый день, каждую ночь Он спрашивает. Он шепчет мне: «Бен, теперь… когда это сделано… когда это наконец сделано… и ты собственными руками совершил самый отвратительный для тебя в этом мире акт… акт, превращающий человека в зверя… как ты будешь дальше жить целителем?»

– Вы… вы сошли с ума? – Бидвелл решил, что у друга случился приступ безумия прямо у него на глазах. – Что вы такое говорите?

Шилдс поднял лицо. Глаза его распухли и покраснели, губы обвисли. Слюна собралась в углах рта.

– Николас Пейн и был тем разбойником, который убил моего старшего сына. Застрелил… при ограблении на Филадельфийской Почтовой Дороге, возле самого Бостона, восемь лет назад. Мальчик еще достаточно прожил, чтобы описать этого человека… и сообщить, что сам успел вытащить пистолет и прострелить разбойнику икру. – Шилдс горестно и едва заметно улыбнулся. – Это я ему говорил никогда не ездить по той дороге без заряженного пистолета под рукой. Этот пистолет… это был мой подарок ему на день рождения. Мой мальчик получил рану в живот, и ничего нельзя было сделать. Но я… наверное, я сошел с ума. И очень надолго.

Он взял пустой бокал и стал из него пить, не сразу осознав бесполезность этого занятия.

Потом Шилдс сделал долгий, прерывистый вдох и выпустил воздух. Все глаза смотрели на доктора.

– Роберт… вы же знаете, каковы констебли в этих колониях. Медлительные, неумелые, глупые. Я знал, что этот человек может скрыться, и я никогда не получу удовлетворения… сделать его отцу то, что он сделал мне. И я начал действовать. Сперва… найти врача, который мог его лечить. Пришлось искать по всем забегаловкам и бардакам Бостона… но я нашел его. Так называемого врача, пьяного слизняка, который лечил шлюх. Он знал этого человека, знал, где он живет. Он недавно похоронил… жену и маленькую дочь этого человека; первая умерла от судорог, а вторая угасла вскоре после первой.

Шилдс снова обтер лицо платком, рука его дрожала.

– Мне не было жаль Николаса Пейна. Совсем. Я просто… хотел уничтожить его, как он уничтожил какую-то часть моей души. И я пошел по его следам. От дома к дому. От деревни и поселка в город и обратно. Все время рядом, но отставая. Пока я не узнал, что он меняет лошадей в Чарльз-Тауне, и хозяин конюшни сообщил мне, куда он едет. И на это ушло восемь лет. – Он посмотрел в глаза Бидвеллу. – А знаете, что я понял в первый же час, как его убил?

Бидвелл не ответил. Он не мог говорить.

– Я понял… что убил и себя самого, восемь лет назад. Я бросил практику, отвернулся от жены и второго сына… которым был нужен еще больше, чем раньше. Я их оставил, чтобы убить человека, уже во многих смыслах мертвого. И теперь, когда это завершилось… я не ощущал гордости. Никакой гордости за это. И ни за что другое. Но он был мертв. Он истек кровью, как истекало кровью мое сердце. А самое страшное… самое страшное, Роберт… это когда я теперь думаю… что Николас не был тем же человеком, который спустил курок. Я хотел, чтобы он был хладнокровным убийцей… но он совсем им не был. А я… я был тем самым человеком, которым был всегда. Только намного, намного хуже.

Доктор закрыл глаза, голова его запрокинулась.

– Я готов уплатить свой долг, – сказал он тихо. – Какова бы ни была расплата. Я кончился, Роберт. Совсем кончился.

– Я не согласен, сэр, – возразил Мэтью. – Ваш долг ясен: облегчить магистрату Вудворду его последние часы. – Эти слова вызвали боль, как вонзенный в горло кинжал, но они были правдивы. Здоровье магистрата резко ухудшилось в то утро, когда сбежал Мэтью, и было безжалостно ясно, что конец уже близок. – Не сомневаюсь, что все мы ценим вашу искренность и ваши чувства, но ваш долг врача выше долга перед законом, в чем бы мистер Бидвелл – как мэр этого города – ни счел этот долг выражающимся.

– Что? – Бидвелл, побледневший во время исповеди, теперь был ошеломлен. – Вы оставляете это решать мне?

– Я не судья, сэр. Я – как вы мне часто и с хорошей дозой перца напоминали – всего лишь клерк.

– Ну, – выдохнул Бидвелл, – будь я проклят!