Текст книги "Голос ночной птицы"

Джонстон стоял, опираясь на трость обеими руками, и Мэтью сообразил, что он – как требовала его натура – опять оказался в центре внимания публики.

– Я попал в милость к одной очень большой и очень злобной личности, которого у нас называли Мясорубка, поскольку он… гм… с помощью этого прибора избавился от тела жены. Но – подумать только! – он оказался фанатиком рампы. Меня повысили до руководителя представлений, и к тому же я теперь был защищен от угроз.

Как Мэтью и предвидел, Джонстон повернулся так, чтобы видеть всех присутствующих. Скорее даже, чтобы они вполне видели выражение лица актера.

– Незадолго до окончания моего срока, – продолжал Джонстон, – я свел знакомство с одним человеком. Он был примерно моих лет, но выглядел намного старше. И еще он был болен, кашлял кровью. Не стоит говорить, что больной в Ньюгейтской тюрьме – кусок теплого ливера среди волков. Это даже интересно было наблюдать. Его били, потому, что он был легкой добычей, а еще потому что хотели, чтобы он поскорее умер и никого не заразил. Я вам скажу, очень многое можно узнать о человеческой природе в Ньюгейте. Вам следует туда себя поместить на ночь в порядке изучения.

– Я думаю, есть намного менее опасные университеты, – ответил Мэтью.

– Да, но нигде не учат так быстро, как в Ньюгейте. – Джонстон полыхнул короткой улыбкой. – И уроки усваиваются великолепно. Но вернемся к тому человеку, о котором я говорил. Он сознавал власть Мясорубки в нашей маленькой общине, но сам Мясорубка… он бы, скажем, легче бы убил человека, чем понюхал. Поэтому тот больной и избитый субъект попросил меня выступить от его имени как джентльмена. Он и сам был вполне образован. Когда-то был торговцем антиквариатом в Лондоне. Он меня попросил вмешаться и оградить его от дальнейших избиений и прочих недостойных вещей… в обмен на некоторую интересную информацию об одном источнике на той стороне Атлантики.

– А! – сказал Мэтью. – Он знал про клад.

– Не только знал, он помогал его там прятать. Был членом экипажа. О, мне он все это рассказал с захватывающими подробностями. Сказал, что не открывал этого ни одной живой душе, потому что собирается когда-нибудь туда вернуться. Когда-нибудь, говорил он. А я могу стать его партнером и разделись с ним богатство, если спасу ему жизнь. Он мне говорил, что источник глубиной в сорок футов, говорил, что клад опущен туда в плетеных корзинах и джутовых мешках… достаточно рассказал, чтобы вложить мысль о путешествии в мозги бедного оголодавшего бывшего актера, не имеющего ни перспектив, ни родственников, ни хоть какой-нибудь веры в ту соломенную куклу, что вы называете Богом. – Снова Джонстон улыбнулся острой, как нож, улыбкой. – Этот… человек… матрос с пиратского корабля… рассказывал, что на море случилась буря. Корабль потерпел крушение. Он и еще пятеро уцелели и добрались до какого-то острова. Пираты – они и есть пираты, и, я полагаю, камни и кокосы сделали работу ножей и пистолетов. В общем, выжил только один, который огнем подал сигнал проходящему английскому фрегату. – Джонстон пожал плечами. – Что мне было терять, если я хотя бы приехал бы посмотреть? А… да. Этот человек прятал в матрасе золотые карманные часы с гравировкой, которые он тоже отдал мне. Его, видите ли, звали Алан Джонстон.

– А тебя тогда как зовут? – спросил Бидвелл.

– Юлий Цезарь. Вильям Шекспир. Лорд Тяни-Толкай. Выбирайте сами, какая разница?

– А что сталось с настоящим Аланом Джонстоном? – спросил Мэтью, хотя уже понимал. И еще он понял, что черепахи – природные поедатели камышей – очень, наверное, любили пировать на ивовых корзинах и джутовых мешках.

– Бить его перестали. Я должен был доказать ему свою ценность. Он какое-то время жил. Потом он сильно, сильно разболелся. Смертельно, честно говоря. Я сумел добиться от него широты и долготы этого источника… что пытался уже сделать около месяца, стараясь не казаться особо назойливым. А потом кто-то сказал Мясорубке в ту же ночь… кто-то… незаметная тень кого-то… что этот больной, харкающий кровью на все подряд, вон там, в углу… ну, что он очень опасен для всех. Такая болезнь может загубить всю нашу маленькую компанию, а мы ее так любим! К утру, увы, мой партнер отправился в свое последнее путешествие, одинокий и неоплаканный.

– Клянусь Богом, – тихо сказал Мэтью. Его выворачивало от отвращения. – Неудивительно, что вы решили придумать эту интригу с ведьмой. Вы с Сатаной накоротке, не правда ли?

Джонстон – за отсутствием другого имени – тихо рассмеялся. Потом запрокинул голову, сверкая глазами, и засмеялся громче. Потом донесся едва слышный щелчок.

И вдруг с быстротой, которую скрывала раньше изувеченная нога, Джонстон бросился вперед и приставил Мэтью к горлу острый конец пятидюймового клинка, до того скрытого в трости.

– Ни с места! – прошипел Джонстон, ввинчиваясь взглядом в глаза Мэтью. Бидвелл вскочил, и Уинстон с доктором Шилдсом тоже поднялись. – Никто ни с места!

Грин шагнул через порог, держа в руках пистолет. Джонстон протянул руку, схватил Мэтью за рубашку и повернул его так, чтобы самому встать лицом к стене, а Мэтью подставить под выстрел, если Грин вдруг потеряет голову.

– Ну-ка! – сказал Джонстон, будто одергивая расшалившегося ученика. – Грин, стой где стоишь.

Рыжебородый великан замер. Клинок был прижат почти к самой коже. Несмотря на панику внутри, Мэтью сумел сохранить маску спокойствия.

– Это вам ничего не даст.

– Еще меньше мне даст тюрьма и растяжка шеи! – Лицо Джонстона покрылось испариной, пульс быстро бился на виске. Кровь еще осталась на ноздрях и верхней губе. – Нет, я этого не вынесу. Ни за что. – Он решительно покачал головой. – Одного сезона в Ньюгейте хватит кому угодно.

– У вас нет выбора, сэр. Как я уже сказал, это вам ничего не…

– Бидвелл! – рявкнул Джонстон. – Подготовить фургон! Быстро! Грин, возьми пистолет за ствол. Подойди сюда – медленно – и дай его мне.

– Джентльмены, – сказал Мэтью, – я предлагаю вам этого не делать.

– Я держу нож у твоего горла. Чувствуешь? – Джонстон чуть кольнул Мэтью. – Хочешь сильнее распробовать?

– Мистер Грин, – произнес Мэтью, глядя в дикие глаза лисы. – Займите свое место и направьте, будьте добры, пистолет в голову мистера Джонстона.

– Боже мой, мальчик! – заорал Бидвелл. – Грин, нет! Он с ума сошел!

– Игра в героя закончилась, – процедил Джонстон. – Ты распустил перья, похвастался пипиской и расстрелял меня в упор. Так что побереги себя, потому что я сейчас выйду в эту дверь, и никакая сила на земле не отправит меня обратно в эту проклятую тюрьму!

– Я понимаю ваше стремление избежать правосудия, сэр. Но перед входом в дом стоят два человека с топорами.

– Какие еще два человека? Врешь!

– Видите фонарь на подоконнике? Мистер Бидвелл поставил его туда как сигнал тем двоим занять места.

– Назови их!

– Один – Хирам Аберкромби, – ответил Бидвелл. – Второй – Малкольм Дженнингс.

– Ни один из этих двоих дураков лошади по голове не попадет топором. Грин, я сказал: дай мне пистолет!

– Стойте на месте, мистер Грин, – велел Мэтью.

– Мэтью! – заговорил Уинстон. – Не будь дураком!

– Пистолет в руке этого человека означает чью-то смерть. – Мэтью не сводил глаз с Джонстона. Гончая и лиса сцепились в поединке воль. – Одна пуля – одна смерь. Это я вам гарантирую.

– Пистолет! Иначе начинаю резать!

– А, так это и есть тот инструмент? – спросил Мэтью. – Тот самый? Вы его привезли из Чарльз-Тауна, я полагаю?

– Кончай трындеть, сопляк!

Джонстон уколол острием клинка в шею Мэтью сбоку. От боли Мэтью чуть не рухнул на колени, на глазах выступили слезы. Он стиснул зубы. Даже все тело стиснулось. Но будь он проклят, если заплачет или покажет, что ему больно. Лезвие вошло только на долю дюйма, достаточно, чтобы теплая кровь потекла по шее, но не прокололо артерию. Мэтью знал, что Джонстон попросту повышает ставки в игре.

– Еще хочешь? – спросил Джонстон.

Бидвелл обошел их со стороны и потому увидел кровь.

– Боже мой! – бухнул он. – Грин! Дайте ему пистолет!

Мэтью не успел возразить, как услышал стук сапог Грина за спиной, и к Джонстону протянулся пистолет рукояткой вперед. Тут же его схватила рука Джонстона, но лезвие осталось там, где было, погруженное в кровь, будто пьет.

– Фургон, Бидвелл! – потребовал Джонстон, уткнув пистолет в живот Мэтью. – Готовьте фургон!

– Да-да, готовьте! – Мэтью говорил с усилием. Не каждый день приходилось ему разговаривать с ножом в шее. – А когда закончите, подкрутите колеса так, чтобы они свалились часа через два пути. Почему вам не взять просто лошадь, Джонстон? Она может споткнуться в темноте о рытвину, сбросить вас и сломать вам шею, чтобы уже со всем покончить. Или… постойте! Почему бы вам просто не пойти через болото? Я знаю отличные трясины, которые с радостью примут ваши сапоги.

– Заткнись! Я требую фургон! Мне нужен фургон, потому что ты едешь со мной!

– Х-ха! – С еще большим усилием Мэтью заставил себя осклабиться. – Сэр, вы действительно превосходный комический актер!

– Тебе смешно? – Лицо Джонстона перекосилось злобой. Он брызгал слюной. – Как ты лучше будешь смеяться: через разрез в горле или через дыру в кишках?

– На самом деле вопрос другой, сэр: как будете смеяться вы, когда ваш заложник окажется на полу, а пистолет разряженным?

Джонстон открыл рот. Звука не донеслось, но серебристая струйка слюны перелезла через нижнюю губу и упала обрывком паутины.

Мэтью осторожно шагнул назад. Острие соскользнуло с шеи.

– Ваша проблема, сэр, – сказал Мэтью, зажимая пальцем ранку, – состоит в том, что ваши друзья и компаньоны отличаются очень малой продолжительностью жизни. Если бы я стал сопровождать вас в фургоне, продолжительность моей жизни резко сократилась бы. Итак: мне очень не нравится мысль о смерти – абсолютно не нравится, но поскольку я непременно умру где-то, если буду следовать вашим желаниям, то лучше будет умереть здесь. Тогда по крайней мере собравшиеся тут достойные джентльмены сумеют навалиться на вас и положить конец этим нелепым фантазиям о бегстве, которые вами владеют. Но на самом деле я не думаю, что кто-нибудь возразил бы, если бы вы попытались. Можете идти. Прямо в дверь. Я обещаю хранить молчание. Конечно, мистер Бидвелл, мистер Грин – или даже миссис Неттльз, которую я вижу вон там в дверях, – могут крикнуть тем людям с топорами. – Он наморщил лоб. – Два топора против ножа и одной пули. Да, вы сможете их пройти. И тогда направитесь… а куда вы направитесь, мистер Джонстон? Видите? Вот здесь трудность. Куда же вы направитесь?

Джонстон молчал. Он все так же направлял на Мэтью нож и пистолет, но глаза его помутнели, как иней на льду озера.

– А! – Мэтью кивнул, будто сообразил. – Почему бы не через лес? Индейцы, не сомневаюсь, вас пропустят беспрепятственно. Но видите, в каком я виде? К несчастью, я столкнулся с медведем и чуть не погиб. Но у вас все-таки есть нож и одна пуля. Но… а чем вы будете питаться? Ну да, у вас есть нож и пуля. Хорошо бы еще прихватить с собой спички и фонарь. Лучше всего вам будет заглянуть к себе домой и собраться в дорогу, а мы пока подождем у ворот, чтобы попрощаться. Давайте, вперед!

Джонстон не шевельнулся.

– Боже мой, – тихо сказал Мэтью. Перевел взгляд с ножа на пистолет и обратно. – Так парадно одет, и совершенно некуда пойти.

– Это… – Джонстон замотал головой из стороны в сторону, как тяжело раненный зверь. – Это… еще… не конец. Не конец.

– Гм… – сказал Мэтью. – Представьте себе театр, сэр. Аплодисменты отзвучали, поклоны отданы. Публика разошлась по домам. Медленно-медленно гаснут огни рампы. Правда же, это красиво, будто засыпает сам свет? Декорации разобраны, костюмы свернуты и уложены. Уборщик подметает сцену, и даже вчерашней пыли не остается.

Мэтью слушал, как хрипло подымается и опадает грудь Джонстона.

– Спектакль окончен, – сказал Мэтью.

Воцарилось напряженное молчание, и никто не решался его нарушить.

Наконец Мэтью решил, что пора сделать ход. Он заметил, что у ножа на лезвии мелкие зубчики, которые перерезали бы артерии и голосовые связки одним или двумя быстрыми неожиданными ударами. Особенно если подойти к жертве сзади, рукой зажать рот и оттянуть голову назад, чтобы лучше открыть горло. Наверное, это была не та трость, с которой Джонстон приехал в Фаунт-Роял, но сделанная в Чарльз-Тауне или в Англии, когда он придумал, как будут совершены убийства.

Мэтью протянул руку, рискуя получить удар ножом.

– Не будете ли вы так добры отдать мне пистолет?

Лицо Джонстона будто потеряло форму и распухло от бушующих внутри страстей. Он будто не понимал, что говорит Мэтью, а просто таращился в пространство.

– Сэр? – окликнул его Мэтью. – Вам пистолет не понадобится.

– Э-э… – произнес Джонстон. – Э-э…

Он открывал рот, закрывал, открывал снова. Как рыба на песке. Потом вдруг в мгновение ока мысль и ярость снова засветились в глазах Джонстона, и он отступил на два шага, почти упершись в стену. За ним висела фантастическая карта Фаунт-Рояла с его изящными улицами и рядами домов, лоскутным одеялом ферм и огромными садами, драгоценной судоверфью и причалами, а в центре города – дарящий жизнь источник.

– Нет, – сказал Джонстон. – Нет.

– Послушайте! – заговорил горячо Бидвелл. – В этом нет смысла! Мэтью прав, вам некуда идти!

– Нет, – повторил Джонстон. – Не вернусь. Не вернусь в тюрьму. Никогда. Ни за что.

– К несчастью, – сказал Мэтью, – у вас в этом вопросе нет выбора.

– Наконец! – Джонстон улыбнулся, но это была страшная гримаса, как оскал черепа. – Наконец-то неверное утверждение. Оказывается, ты не такой умный, как тебе хочется.

– Простите?

– Неверное утверждение, – повторил он, и голос его стал ровнее. – Скажи: пусть я… пусть мой сценарий был с дефектом… но роль я сыграл хорошо?

– Да, сэр. Особенно в ту ночь, когда горела школа. Я был тронут вашим горем.

Джонстон издал глубокий, горький смешок, который, быть может, на миг забрел на территорию слез.

– Это был единственный раз, когда я не играл, мальчик! У меня душа рвалась на части, когда горела школа!

– Да? Она действительно столько для вас значила?

– Вы не понимаете. Я… я действительно наслаждался работой учителя. В чем-то она похоже на актерскую игру. Но… в этом куда большая ценность, и аудитория всегда благодарна. Я говорил себе… что если не найду больше этих сокровищ, кроме того, что уже откопал… я мог бы остаться здесь и быть Аланом Джонстоном, школьным учителем. До конца дней своих. – Он опустил глаза на пистолет. – Вскоре после этого я вытащил рубиновое кольцо. И оно снова зажгло меня… напомнило, зачем я здесь.

Он поднял глаза и посмотрел на Мэтью. Потом на Уинстона, доктора Шилдса и Бидвелла по очереди.

– Пожалуйста, положите пистолет, – предложил Мэтью. – По-моему, настало время.

– Да. Время, – повторил Джонстон, кивнув. – Действительно, настало время. Я не могу вернуться в тюрьму. Можете вы это понять?

– Сэр! – Мэтью теперь с тревогой понял, что задумал этот человек. – Не надо этого делать!

– Мне надо. – Джонстон уронил нож на пол и наступил на него ногой. – Ты вот в чем был прав, Мэтью: если мне дать пистолет… – Он замолчал, закачался на ногах, будто готовый потерять сознание. – Кто-то умрет.

Вдруг Джонстон повернул пистолет дулом к себе в лицо, и Бидвелл потрясенно ахнул.

– Есть у меня выбор, как видите, – сказал Джонстон, и пот блестел у него на щеках в красных лучах свечей. – И будьте вы все прокляты и ступайте в Ад, где я вас буду ждать с распростертыми объятиями… А теперь смотрите! – объявил он, чуть повернув голову. – Так уходит Артист!

Он открыл рот, сунул туда ствол, крепко зажмурился и спустил курок.

Раздался громкий металлический щелчок, когда сработал спусковой механизм. В лицо Джонстону брызнул сноп искр, шипящих, как миниатюрные кометы.

Но пистолет не выстрелил.

Джонстон открыл глаза, и в них был такой ужас, какого Мэтью не видел и не хотел бы увидеть снова. Джонстон вытащил пистолет изо рта. Что-то еще тихо стрекотало внутри оружия. Струйки синеватого дыма вились вокруг лица Джонстона, уставившегося в дуло. Прыгнула еще одна искорка – яркая, как золотая монета.

Пистолет грохнул, как деревянным молотом по доске.

Голова Джонстона качнулась назад. В широко открытых глазах стояла влага, их переполняло потрясение. Мэтью увидел кровь и красновато-серые комочки, прилипшие к стене за спиной Джонстона. Карта бидвелловского Фаунт-Рояла тут же оказалась залита кровью и залеплена мозгом.

Джонстон упал, колени у него подогнулись. В конце, в миг перед тем, как рухнуть на пол, он будто отдал последний, надменный поклон.

Потом голова его упала на половицы, и из рваной дыры на затылке, прямо напротив едва ли более аккуратной дыры во лбу, потекла физическая материя, несущая память трагика, интриги, актерский талант, разум, гордость, страх тюрьмы, желания, зло и…

Да, и даже страсть к учительству. Даже это. И все превратилось просто в лужу какой-то жидкости.

Глава 20

Вдали брехала собака – одинокий, ищущий звук. Мэтью оглядел темнеющий город из окна комнаты магистрата и подумал: даже собаки знают, что Фаунт-Роялу конец.

Прошло пять часов после самоубийства Алана Джонстона. Почти все это время Мэтью провел здесь, сидя в кресле у кровати Вудворда и читая Библию в мрачном круге света от лампы. Не какую-то одну главу, но просто кусочки утешительной мудрости. На самом деле он читал почти все фразы, не видя их, и приходилось читать еще раз, чтобы понять. Книга была увесистая, и приятно было ощущать ее в ладонях.

Магистрат умирал. Шилдс сказал, что он может не дотянуть до утра, так что лучше Мэтью быть поблизости.

Бидвелл и Уинстон сидели в гостиной, вспоминая недавние события, как вспоминают уцелевшие битву, навеки их переменившую. Сам доктор спал в комнате Мэтью, а миссис Неттльз в этот полночный час была на ногах, готовя чай, полируя серебро и занимаясь всякими мелочами в кухне. Мэтью она сказала, что должна сделать много мелких работ, которые раньше откладывала, но он понял, что она тоже стоит на вахте смерти. Впрочем, неудивительно, что миссис Неттльз не могла спать – ведь ей пришлось отмывать кровь в библиотеке, хотя мистер Грин вызвался собрать осколки черепа и мозги в джутовый мешок и выбросить.

Рэйчел была внизу, спала – как предполагал Мэтью – в комнате миссис Неттльз. Она пришла в библиотеку после выстрела и попросила взглянуть в лицо человеку, который убил Дэниела. Не Мэтью было ей отказывать. Хотя Мэтью ей заранее рассказал, как были совершены убийства, кем и по какой причине и все прочее, Рэйчел все еще хотела посмотреть на Джонстона сама.

Она прошла мимо Уинстона, доктора Шилдса и Бидвелла, не взглянув. Она сделала вид, что не заметила Хирама Аберкромби и Малкольма Дженнингса, которые со своими топорами бросились на выстрел. Разумеется, она прошла мимо Грина так, будто рыжебородый щербатый великан был просто невидим. Она остановилась над мертвецом, глядя в его открытые, невидящие глаза. Мэтью смотрел на нее, как она наблюдает за уходом Джонстона. Наконец она очень тихо сказала:

– Кажется… я должна была бы рвать и метать, что я так много дней провела в камере… а он ускользнул. Но… – Она посмотрела в лицо Мэтью со слезами на глазах: все кончилось, и она могла себе их позволить. – Человек столь злобный… столь подлый… он был заперт в камере, которую воздвиг себе сам, заперт каждый день своей жизни. Разве не так?

– Так, – ответил Мэтью. – И даже когда он понял, что нашел ключ, чтобы из нее сбежать, то всего лишь перешел в более глубокое подземелье.

Грин подобрал пистолет, принадлежавший ранее Николасу Пейну. Мэтью подумал, что все, кого они с магистратом встретили вечером в день своего прибытия, были названы сегодня здесь, в комнате.

– Спасибо за помощь, мистер Грин, – сказал Мэтью. – Она была неоценима.

– Рад был служить, сэр. Готов вам помогать чем угодно. – Грин стал относится к Мэтью с таким почтением, будто у того была стать гиганта. – Я все еще никак не могу поверить в тот удар, что от вас получил! – Он потер челюсть, вспоминая. – Я видел, как вы замахиваетесь, а потом… Бог мой, какие искры из глаз! – Он хмыкнул и посмотрел на Рэйчел: – Меня свалить мог только настоящий боец, клянусь!

– Гм… да. – Мэтью покосился на миссис Неттльз, которая стояла рядом, слушая разговор, и лицо ее было непроницаемей гранита. – Ну, никогда же не знаешь, откуда берется необходимая сила. Правда ведь?

Мэтью смотрел, как Дженнингс и Аберкромби подняли труп, положили его ничком на деревянную лестницу, чтобы больше ничего не измазать, потом накрыли покойного тряпкой. Отнесли его, как Бидвелл сообщил Мэтью, в сарай возле хижин рабов. Наутро, сказал Бидвелл, труп – «вонючего мерзавца», если цитировать точно, – отнесут в болото и выбросят в трясину, где его игре будут аплодировать вороны и стервятники.

Он кончит, понял Мэтью, как покойники в грязи у таверны Шоукомба. Что ж: прах к праху, пепел к пеплу и грязь к грязи.

Сейчас его волновала неизбежность другой близкой смерти. Мэтью узнал от доктора Шилдса, что стимулирующее средство достигло пределов своей полезности. Тело Вудворда постепенно сдавалось, и ничто уже не могло обратить этот процесс. Мэтью не таил досады на доктора: Шилдс сделал все, что было в его силах при ограниченном наборе наличествующих лекарств. Может быть, кровопускание было излишним, или роковой ошибкой было разрешать магистрату выполнять его обязанности в столь плохом состоянии, или еще что-то, что было или не было сделано… но сегодня Мэтью сумел принять суровую, холодную правду.

Как уходят времена, года и века, так же и люди – хорошие плохие, равные в бренности своей плоти – преходят с земли.

Он услышал пение ночной птицы.

Там, снаружи. На одном из деревьев у пруда. Это была полуденная песня, и вскоре ее подхватил второй голос.

Для них, подумал Мэтью, ночь – не время грустных размышлений, одиночества и страха. Для них это всего лишь возможность петь.

И так сладок был этот голос, так чаровали эти ноты над спящей землей, под звездами в необъятной бархатной черноте, так сладко было понимать, что даже в самые темные часы есть еще радость.

– Мэтью.

Услышав слабеющий шепот, он тут же повернулся к кровати.

Глядеть на магистрата сейчас было очень тяжело. Помнить, каким он был, и видеть, каким он стал за шесть дней. Время бывает безжалостным голодным зверем, и оно сожрало магистрата почти до костей.

– Да, сэр, это я. – Мэтью подтянул стул ближе к кровати и придвинул фонарь. Потом сел, наклонившись к костлявому силуэту. – Я здесь.

– А, да. Вижу.

Глаза у Вудворда съежились и запали. Цвет, когда-то энергично-синий, сменился тусклым серовато-желтым – цветом того тумана и дождя, через который пробивались они к этому городу. И единственным у магистрата цветом, который не был бы оттенком серого, остались красноватые пятна на лысине. Эти самоуверенные дефекты сохранили свое достоинство, когда все остальное тело превратилось в развалины.

– Ты… не подержишь меня за руку? – спросил магистрат, шаря рукой. Мэтью взял ее. Она высохла и дрожала, горячая от безжалостной лихорадки. – Я слышал гром, – шепнул Вудворд, не поднимая голову с подушки. – Дождь идет?

– Нет, сэр. – Наверное, это был выстрел, подумал Мэтью. – Пока не идет.

– А, хорошо.

Магистрат больше ничего не говорил, только смотрел на лампу мимо Мэтью.

Это был первый раз с тех пор, как Мэтью сидел в комнате, чтобы магистрат вынырнул из вод забытья. Мэтью заходил днем несколько раз, но слышал лишь сонное бормотание или болезненный глотающий звук.

– Темно на улице, – сказал Вудворд.

– Да, сэр.

Магистрат кивнул. Вокруг носа у него блестела скипидарная мазь – ею Шилдс смазал ноздри, чтобы облегчить дыхание больного. На исхудавшей впалой груди лежала припарка, тоже пропитанная мазью. Если Вудворд заметил глину на руке Мэтью и бинт – матерчатый, который наложил доктор Шилдс после гибели Джонстона, – на украшенном теперь навеки шрамом лбу своего клерка, то об этом он не сказал. Мэтью сомневался, чтобы магистрат различал его лицо или вообще что-нибудь иначе как в виде расплывающихся пятен, потому что жар почти лишил его зрения.

Пальцы Вудворда сжались.

– Значит, ее нет.

– Простите, сэр?

– Ведьмы. Больше нет.

– Да, сэр, – сказал Мэтью, не считая, что говорит неправду. – Ведьмы действительно больше нет.

Вудворд вздохнул, веки у него дрогнули.

– Я… рад… что не видел этого. Я должен был… вынести приговор… но… не обязан смотреть, как он… приводится в исполнение. О-ох, горло! Горло закрывается!

– Я позову доктора Шилдса.

Мэтью попытался встать, но Вудворд не хотел отпускать его руку.

– Нет! – сказал он, хотя по щекам у него текли слезы боли. – Сиди. Ты… послушай.

– Не пытайтесь говорить, сэр… Вы не должны…

– Я не должен! – взорвался магистрат. – Не должен… не могу… не обязан! Вот эти слова и укладывают человека в могилу!

Мэтью снова сел в кресло, не выпуская руки магистрата.

– Вам следует воздержаться от разговора, сэр.

Угрюмая улыбка тронула губы магистрата и пропала.

– Я так и сделаю. Много будет времени… воздерживаться. Когда рот будет… полон земли.

– Не говорите так!

– Почему? Это же правда? Мэтью, какую же мне… дали короткую веревку! – Он закрыл глаза, тяжело дыша. Мэтью мог бы подумать, что Вудворд снова погружается в сон, но рука, державшая его руку, не отпускала. Потом магистрат снова заговорил, не открывая глаз. – Ведьма. Это дело… не дает мне покоя. Не дает. – Открылись пожелтевшие глаза. – Мэтью, я был прав? Скажи. Я был прав?

– Ваше решение было правильным, сэр, – ответил Мэтью.

– А-ах, – произнес магистрат, будто вздохнул с облегчением. – Спасибо. Мне нужно было это услышать… от тебя. – Он крепче сжал руку Мэтью. – Теперь слушай. Мои часы… разбиты. Песок вытекает. Я скоро умру.

– Чушь, сэр! – Но голос Мэтью сел, выдавая его. – Вы просто устали, вот и все!

– Да. И скоро… я буду спать… очень долго. Ради Бога, не надо. Пусть я умираю… но я не глупею. А теперь… помолчи и послушай. – Он попытался сесть, но тело не повиновалось такому невыполнимому приказу. – В Манхэттене, – сказал он, – есть… магистрат Пауэрс. Натэниел Пауэрс. Езжай к нему. Очень… очень хороший человек. Он меня знает. Ты ему скажешь. Он найдет тебе место.

– Прошу вас, сэр, не надо!

– Боюсь… у меня нет выбора. Решение принято намного… намного более высоким судом… чем мне приходилось председательствовать. Магистрат Натэниел Пауэрс. В Манхэттене. Ты понял? – Мэтью молчал. Кровь колотилась в жилах. – Это будет… мой последний приказ тебе. Скажи «да».

Мэтью посмотрел в почти невидящие глаза. В лицо, которое стремительно старело и увядало.

Времена года, столетия, люди. Добро и зло. Бренность плоти.

Должно уйти. Должно.

Ночная птица, поющая за окном. В темноте. Поющая, как в солнечный полдень.

Это единственное слово, такое простое, было почти невозможно произнести.

Но магистрат ждет, и оно должно быть сказано.

– Да. – Горло почти пережало наглухо. – Да, сэр.

– Хороший мальчик, – прошептал Вудворд. Его пальцы отпустили руку Мэтью. Он лежал, уставясь в потолок, и полуулыбка играла в уголках губ. – Я помню… своего отца, – сказал он, будто поразмыслив. – Он любил танцевать. Я их видел в доме… они танцевали перед огнем. Без музыки.

Но мой отец… напевал какой-то мотив. Он подхватил мать… закрутил ее… и она смеялась. Так что… музыка все-таки была. Мэтью слышал, как поет ночная птица – может быть, ее тихая песня и пробудила воспоминание.

– Мой отец, – сказал магистрат, – заболел. Я видел его в постели… вот так. Он угасал. Однажды я спросил мать… почему папа не встает. Не встает с кровати… и не танцует джигу, чтобы ему было лучше. Я всегда говорил… говорил себе… что когда буду старый… очень старый… буду лежать и умирать… я встану. Танцевать джигу, чтобы было лучше. Мэтью?

– Да, сэр?

– Ты очень удивишься, если… если я тебе скажу… что готов танцевать?

– Нет, сэр, не удивлюсь.

– Я готов. Да. Готов.

– Сэр, – сказал Мэтью, – у меня есть для вас кое-что.

Он наклонился и поднял с пола рядом с кроватью пакет, который принес днем. Миссис Неттльз нашла оберточную бумагу и перевязала желтой бечевкой.

– Вот оно, сэр, – сказал Мэтью, вкладывая пакет в руки магистрата. – Можете его открыть?

– Я попробую. – Но после тщетной попытки магистрат не смог разорвать бумагу. – Я боюсь, – тихо сказал магистрат, – что песка осталось меньше… чем я думал.

– Позвольте мне.

Мэтью наклонился к кровати, разорвал здоровой рукой бумагу и вытащил ее содержимое на свет лампы. Золотые нити блеснули в ее лучах и отбросили зайчики света налицо магистрата.

Руки его сомкнулись на ткани, коричневой, как густой французский шоколад, и притянули к себе камзол. Из умирающих глаз потекли слезы.

Да, это был дар фантастической цены.

– Где? – прошептал магистрат. – Как?

– Шоукомба поймали, – ответил Мэтью, не видя нужды вдаваться в подробности.

Вудворд прижал камзол к лицу, будто пытаясь вдохнуть от него аромат прошлой жизни. Мэтью увидел, что магистрат улыбается. Кто мог бы сказать, что Вудворд не ощутил запах солнца, сияющего в саду с фонтанами, выложенными зеленой итальянской плиткой? Кто мог бы сказать, что он не увидел золотой отсвет свечей на лице юной красивой женщины по имени Энн, не услышал ее сопрано в теплый воскресный вечер? Кто мог бы сказать, что не коснулась его ручка маленького сына, прижимающегося к доброму отцу? Только не Мэтью.

– Я всегда тобой гордился, – сказал Вудворд. – Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты.

– Спасибо, сэр, – ответил Мэтью. Других слов он найти не мог. – И я… тоже… благодарен вам за вашу заботу обо мне. Вы всегда со мной обращались… разумно… и справедливо.

– Мне полагается, – сказал Вудворд и сумел едва заметно улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы. – Я ведь судья.

Он протянул руку Мэтью, и юноша принял ее. Они сидели молча, а за окном ночная птица пела о радости, вырванной у отчаяния, о новом начале, пребывающем в каждом конце.

Небо стало уже светлеть, когда тело магистрата застыло после часа последних страданий.

– Он уходит, – сказал доктор Шилдс, и лампа отразилась двумя точками в стеклах его очков.

Бидвелл стоял в ногах кровати, Уинстон в дверях. Мэтью так и сидел, держа руку Вудворда, склонив голову к лежащей у него на коленях Библии.

В этом последнем этапе путешествия речь магистрата стала едва разборчивой, когда он еще мог говорить вопреки боли. Обычно слышались только мучительные стоны, когда персть земная превращалась во что-то другое. Но теперь, в повисшем молчании, умирающий будто хотел вытянуть собственное тело к какому-то неведомому входу, и засияли золотые полосы камзола, надетого на него. Голова прижалась к подушке, и магистрат произнес три отчетливо различимых слова.