Текст книги "Голос ночной птицы"

Глава 5

По всему Фаунт-Роялу горели фонари, с неба светили звезды.

Айзек Вудворд обитал в царстве, лежащем где-то между сумерками и Тартаром. Боль распухшего горла захватила теперь каждый нерв, каждую жилку, и каждый вдох казался вызовом воле самого Бога. Тело магистрата взмокло от пота и горело лихорадкой. Сон падал на него тяжелым саваном, унося в блаженное бесчувствие, но даже когда он бодрствовал, зрение туманилось, как свеча за закопченным стеклом. Однако вопреки всей этой муке самое худшее было то, что он отчетливо сознавал свое состояние. Разрушение тела еще не затронуло ум, и потому магистрат понимал, насколько опасно близко он от края могилы.

– Помогите мне его перевернуть, – попросил доктор Шилдс Мэтью и миссис Неттльз.

Мэтью, с лицом, бледнеющим в свете двойного канделябра с закрепленным зеркальцем, подозрительно спросил:

– А что вы собираетесь делать?

Доктор Шилдс поправил сползающие с переносицы очки.

– Больная кровь скопилась в теле, – ответил он. – Ее надо помешать. Вытащить из стоячих прудов, если хотите.

– Помешать? Чем? Еще кровопусканием?

– Нет. Я думаю, что на данный момент ланцет свои функции выполнил.

– Тогда как? – настойчиво спросил Мэтью.

– Миссис Неттльз, – холодно спросил доктор, – вы мне не поможете?

– Да, сэр.

Она взяла Вудворда за руку и за ногу с одной стороны, а Шилдс – с другой.

– Вот так, хорошо. Теперь поворачивайте его ко мне, – объяснил Шилдс. – Магистрат, вы можете нам помочь?

– Я постараюсь, – прошептал Вудворд.

Совместными действиями доктор и миссис Неттльз перевернули Вудворда на живот. Мэтью терзался сомнениями, помогать или нет, потому что боялся того, что там решил сделать доктор Шилдс. В процессе переворачивания магистрат один раз застонал, но в остальном перенес боль и недостойность своего состояния как полагается джентльмену.

– Отлично. – Доктор Шилдс посмотрел на миссис Неттльз, стоявшую по ту сторону кровати. – Мне придется задрать ему рубашку, потому что спина должна быть обнажена.

– Что это за процедура? – спросил Мэтью. – Я требую ответа!

– К вашему сведению, молодой человек, это проверенная временем методика перемещения крови в теле. Она основана на действии тепла и вакуума. Миссис Неттльз, не могли бы вы удалиться? Ради приличия?

– Мне подождать снаружи?

– Нет, в этом нет необходимости. Если понадобитесь, я позову. – Он подождал, пока миссис Неттльз вышла из комнаты, а когда дверь за ней закрылась, обратился к Вудворду: – Я собираюсь поднять вам рубашку до плеч, Айзек. Любая помощь, которую вы сможете при этом оказать, будет принята с благодарностью.

– Да, – прозвучал приглушенный подушкой ответ. – Делайте что необходимо.

Доктор занялся обнажением ягодиц и спины Вудворда. Мэтью заметил, что на крестце у магистрата образовался пролежень два дюйма в диаметре, ярко-красный в середине и очерченный желтой линией заражения. Второй, меньший, но не менее злокачественный пролежень открылся на задней стороне правого бедра.

Доктор Шилдс открыл свой саквояж, достал оттуда пару мягких замшевых перчаток и стал их натягивать.

– Если у вас слабый желудок, – тихо сказал он Мэтью, – можете последовать за миссис Неттльз. Мне не нужны дальнейшие осложнения.

– Желудок у меня в порядке, – соврал Мэтью. – А… что это за процедура?

Доктор снова полез в саквояж и вытащил небольшую стеклянную сферу. Ее безупречная поверхность нарушалась лишь круглым отверстием с выраженным закругленным краем. С болезненным вниманием Мэтью заметил, что этот край обожжен до темно-коричневого приложением огня.

– Как я уже говорил… тепло и вакуум. – Из кармана светло-коричневого сюртука он вытащил ароматный кусочек корня сассафраса и ловко вставил его в зубы Вудворду. – Айзек, будет несколько больно, и хочется, чтобы вы не прикусили язык.

Вудворд закусил корень, погрузив зубы в привычные бороздки.

– Молодой человек, вы не будете так добры подержать свечи?

Мэтью взял со стола двойной канделябр. Доктор Шилдс подался вперед и стал водить краем сферы от одной свечи к другой круговыми движениями, все это время глядя Мэтью в глаза, чтобы оценить его присутствие духа. Продолжая нагревать край, Шилдс обратился к Вудворду:

– Магистрат, я сейчас приложу вам к спине кровососную банку. Первую из шести. Сожалею о ваших неприятных ощущениях, но больная кровь при этом поднимется от ваших внутренних органов к поверхности, а это и есть наша цель. Вы готовы, сэр?

Вудворд кивнул, крепко зажмурив глаза. Шилдс уже держал отверстие банки прямо над огнями свеч секунд пять. Потом резко и без колебаний прижал горячий край стекла к белой коже Вудворда на несколько дюймов выше злобного пролежня.

Раздался тихий шум – будто змеиное шипение – и банка крепко присосалась к коже, когда горячий воздух внутри сжался. Через миг после этого мерзкого контакта Вудворд приглушенно вскрикнул с корнем во рту, и тело его дернулось спазмом животной боли.

– Спокойно, – сказал Шилдс, обращаясь и к магистрату, и к его клерку. – Предоставим действовать природе.

Мэтью видел, что схваченная банкой кожа выпучивается и краснеет. Доктор Шилдс достал из саквояжа вторую банку и снова дал языкам пламени полизать ее безжалостный край. По окончании процедуры нагрева банка была прижата к спине Вудворда с предсказуемым результатом, от которого у Мэтью мурашки бежали по спине.

Когда прилепили третью банку, кожа внутри первой прошла стадии от красной до алой и теперь, налитая кровью, коричневела, как зловещий ядовитый гриб.

Рукой в перчатке Шилдс держал четвертую банку, поднося ее к пламени свечей.

– Вскоре мы увидим представление, насколько я знаю, – сказал он. Голос его существовал совершенно отдельно от его действий. – Наши жители наслаждаются игрой комедиантов каждый год.

Мэтью не ответил. Он смотрел, как первый коричневый гриб кожи становится темнее, а остальные два проходят стадию опухания и изменения цвета.

– Обычно, – продолжал доктор, – они не приезжают раньше середины июля. Я узнал от мистера Брайтмена – это руководитель труппы, – что два города, где они обычно играют, выкошены болезнью, а третий вообще перестал существовать. Вот причина их раннего приезда в этом году. Но оно и к лучшему, потому что нам нужно для разнообразия что-нибудь приятно отвлекающее. – Он прижал четвертую банку к спине Вудворда, и магистрат задрожал, но удержался от стона. – Мы с женой любили театр в Бостоне, – говорил Шилдс, готовя пятый прибор. – Спектакль вечером… графин вина… концерт в ратуше. – Он мимолетно улыбнулся. – Чудесные были времена.

Мэтью достаточно овладел собой, чтобы задать вопрос, который в этот момент возник естественно:

– А зачем же вы уехали из Бостона?

Доктор подождал, пока будет готова пятая банка, налепил ее и лишь тогда ответил:

– Скажем… мне захотелось трудностей. Или, наверное… было нечто такое, что я хотел совершить.

– И совершили?

Шилдс глядел на край шестой банки, которой водил над огнем, и пламя отражалось у него в очках.

– Нет, – ответил он. – Еще нет.

– Это связано с Фаунт-Роялом, я полагаю? И с вашим лазаретом?

– Это связано… с тем, с чем связано. – Шилдс быстро глянул в глаза Мэтью и тут же отвел взгляд. – А у вас, я вижу, страсть задавать вопросы?

Если это замечание должно было запечатать уста Мэтью и утишить его любопытство, то эффект оказался противоположным.

– Только те, что остаются без ответов.

– Туше, – произнес доктор и прижал шестую банку к спине Вудворда. Магистрат снова вздрогнул от боли, но упрямо промолчал. – Ладно, скажу. Я уехал из Бостона, потому что терял практику. В Бостоне переизбыток докторов, как, впрочем, адвокатов и священников. Дюжина, не меньше, обычных врачей, не считая травников и религиозных целителей. Так что я решил на какое-то время оставить Бостон – и жену, швейное предприятие которой процветает, – и предложить свои услуги где-нибудь в другом месте.

– Фаунт-Роял очень далеко от Бостона, – заметил Мэтью.

– Ну, я не сразу сюда поехал. Месяц я пробыл в Новом Йорке, провел лето в Филадельфии, жил и в других городах поменьше. Кажется, все время стремился на юг. – Он стал стаскивать замшевые перчатки. – Можете поставить свечи.

Мэтью опустил подсвечник на стол. Он успел увидеть – хотя старался не задерживаться взглядом на этом зрелище, а воображением – на мысли о том, каково должно быть ощущение, – как кожа в первых двух банках превратилась в отвратительные, наполненные кровью черные волдыри. Остальные банки шли тем же мрачным путем.

– Какое-то время кровь будет подниматься. – Доктор Шилдс сунул перчатки в саквояж. – Как видите, эта процедура снимает застой крови в теле.

Мэтью ничего не видел, кроме разбухающих волдырей. Он не смел даже представить себе, как эти банки давят на измученные кости магистрата. Чтобы не пускать мысли в этом болезненном направлении, он спросил:

– И вы еще долго собираетесь прожить в Фаунт-Рояле?

– Нет, не думаю. Бидвелл мне платит жалованье, и он построил для меня очень хороший лазарет, но… я скучаю по жене. И по Бостону. Так что как только город снова начнет развиваться, население будет здоровым и станет расти, я постараюсь найти себе замену.

– А как же то свершение, которого вы жаждете, сэр?

Доктор Шилдс склонил голову набок, и намек на улыбку шевельнул его губы, но совиные глаза остались каменными.

– Вы ломитесь, как козел через колючие кусты.

– Я ценю в себе настойчивость, если вы об этом.

– Нет, я не об этом, но я отвечу на ваш достаточно назойливый вопрос, вопреки своему нежеланию подбрасывать веток в огонь вашего любопытства. Мое свершение – то есть то свершение, на которое я надеюсь, – будет двояким. Во-первых, помочь в создании поселка, из которого вырастет большой город и, во-вторых – увековечить свое имя в названии больницы Фаунт-Рояла. И я собираюсь остаться здесь достаточно долго, чтобы увидеть, как произойдут оба эти события. – Он опустил руку и осторожно покачал двумя пальцами первую банку, проверяя ее наполнение. – Влияние Рэйчел Ховарт, – сказал он, – сыграло несчастливую роль в развитии Фаунт-Рояла. Но как только пепел ее будет закопан – или развеян по ветру, или что там Бидвелл с ним сделает, – будет положен конец нашей смуте. Поскольку погода изменилась к лучшему, болотные испарения исчезнут. Вскоре мы увидим прирост населения – как за счет новых приезжих, так и благодаря рождению здоровых младенцев. Через год, смею думать, Фаунт-Роял станет таким же, каким был до этого неприятного события. Я сделаю все, что в моих силах, для его развития, оставлю свое имя потомкам и вернусь в Бостон к жене. А также, естественно, к удобствам и культуре большого города.

– Цели, достойные восхищения, – сказал Мэтью. – Надеюсь, ваше имя над больницей поможет вам и в Бостоне.

– Поможет. Письмо от Бидвелла с подтверждением этого факта, а также его благодарность за мои услуги могут обеспечить мне место в медицинском товариществе, которое иначе мне бы не предоставили.

Мэтью собирался спросить, знает ли Бидвелл о намерениях доктора, но тут в дверь постучали.

– Кто там, прошу прощения? – спросил доктор Шилдс.

– Я, Николас, – прозвучал ответ. – Я хотел заглянуть к магистрату.

Мэтью тут же ощутил перемену настроения доктора Шилдса. Ничего такого радикального, конечно, но все равно примечательно. Лицо доктора будто вдруг стянулось, все тело напряглось, словно невидимая рука схватила его за загривок. И даже голос Шилдса стал резче, когда он ответил:

– В данный момент магистрат не доступен общению.

– А… тогда ладно. Я позже зайду.

– Постойте! – Вудворд вынул корень сассафраса изо рта и прошептал в сторону Мэтью: – Пригласи мистера Пейна войти, будь добр.

Мэтью направился к двери и успел остановить Пейна, который еще не дошел до лестницы. Когда Пейн вошел, Мэтью наблюдал за лицом доктора и заметил, что Шилдс старался даже не смотреть на своего согражданина.

– Как он? – спросил Пейн, останавливаясь у двери.

– Как я и сказал, недоступен общению, – повторил Шилдс с заметным холодком. – Можете сами убедиться.

Пейн слегка вздрогнул при виде шести банок и черных волдырей под ними, но обошел кровать и встал рядом с Мэтью, чтобы видеть лицо магистрата.

– Добрый вечер, – сказал он, постаравшись выдавить из себя улыбку. – Я вижу… доктор Шилдс вами занимается. Как вы себя чувствуете?

– Бывало… намного лучше, – ответил Вудворд.

– Не сомневаюсь. – Улыбка Пейна исчезла. – Я хотел сказать вам… что от всего сердца одобряю ваш приговор, сэр. И что вашу работу – и работу вашего клерка, разумеется, – иначе как превосходной назвать нельзя.

– Благодарю вас, – ответил Вудворд. Веки у него отяжелели, ему было трудно смотреть.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Вы можете оставить его в покое, – ответил Шилдс. – Вы его утомляете.

– Ох, простите. Я не хотел ничего дурного.

– Ничего дурного не случилось. – Вудворд с усилием втянул в себя воздух, шевельнулись зеленые корки возле ноздрей. – Я благодарен… зато, что вы… нашли время… и дали себе труд… меня навестить.

– И еще я хотел вам сказать, сэр, что столб уже вырезали. Мне известно, что мистер Бидвелл пока не решил, где будет казнь, но, вероятнее всего, на одном из пустых полей на улице Трудолюбия.

– Хорошо. – Вудворд с трудом сглотнул. – Это подойдет.

Шилдс схватился за первую банку и снял ее с хлопком. Вудворд вздрогнул и прикусил губу.

– Мне кажется, вам следует уйти, – сказал доктор Пейну. – Если только вы не хотите мне помочь в этой процедуре.

– Гм… да, я лучше пойду. – Мэтью показалось, что Пейн, при всем его суровом опыте, несколько позеленел. – Магистрат, я навещу вас позже.

Он глянул на Мэтью с болезненным выражением сострадания и шагнул к двери.

– Мистер Пейн! – шепнул Вудворд. – Извините… можно мне вас спросить?

– Да, конечно.

Пейн вернулся к кровати и наклонился к магистрату, чтобы лучше слышать.

Шилдс снял вторую банку. Снова Вудворд вздрогнул, и на глаза его навернулись слезы. Он сказал:

– У нас… есть общее.

– Да, сэр?

– Ваша жена. Она умерла от судорог, насколько мне известно. Я хотел бы, чтобы вы знали… мой сын… погиб от судорог… вызванных чумой. Ваша жена… тоже болела чумой?

Рука доктора Шилдса взялась за третью банку, но еще не сняла ее.

Николас Пейн смотрел в лицо Вудворда. Мэтью видел, как бьется у него жилка на виске.

– Боюсь, что вы ошибаетесь, сэр, – прозвучал какой-то странно пустой голос Пейна. – Я никогда не был женат.

– Мне говорил доктор Шилдс, – продолжал Вудворд с усилием. – Я знаю… о таком трудно говорить. Знаю, поверьте мне.

– Вам говорил доктор Шилдс, – повторил Пейн.

– Да. Что она страдала судорогами до самой смерти. И что это… возможно… была чума.

Шилдс снял третью банку и почти беззвучно опустил ее в саквояж.

Пейн облизнул губу.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но боюсь, что доктор Шилдс так же введен в заблуждение, как…

В эту секунду он глянул в лицо доктора, и Мэтью был свидетелем того, что произошло потом.

Что-то проскочило между Пейном и Шилдсом. Что-то нематериальное, но абсолютно ужасное. На кратчайший миг Мэтью увидел, как загорелись глаза доктора такой ненавистью, что отрицала любой смысл и логику, а Пейн отпрянул, будто от физической угрозы. И еще Мэтью понял, что редко когда видел прямое общение между доктором Шилдсом и Пейном. Его осенило, что именно доктор старался держаться на расстоянии от Пейна, но так хорошо маскировал это чувство, что Пейн даже не подозревал о разделявшей их бездне.

Но не только вопиющая эта вражда обнажилась в тот момент. Пейн, наверное, впервые узнал о ней и приоткрыл рот, будто собирался издать возглас протеста. Однако в следующий миг лицо Пейна так же стянуло, как лицо доктора, и то, что он мог бы сказать, умерло, не родившись.

Шилдс еще секунду или две подержал между ними эту темную связь, а потом спокойно вернулся к своему пациенту. Он снял четвертую банку, и она отправилась в саквояж.

Мэтью вопросительно посмотрел на Пейна, но тот отвернулся, уходя от его взгляда. Мэтью понял, что доктор Шилдс что-то сообщил Пейну этим мимолетным взглядом ненависти, и, что бы это ни было, у Пейна почти подкосились колени.

– Моя жена… – произнес Пейн. Горло его стиснули эмоции. – Моя жена…

– Мой сын… умер, – продолжал Вудворд, не заметив этой сцены. – От судорог. Вызванных чумой. Простите мой вопрос… но я хотел, чтобы вы знали… вы в своем горе не одиноки.

– В горе, – повторил Пейн. Тени залегли у него вокруг глаз, лицо будто осунулось и состарилось на пять лет за пробежавшие секунды. – Да, – тихо сказал он. – В горе.

Доктор Шилдс не слишком бережно снял пятую банку, и Вудворд вздрогнул.

– Я должен… вам рассказать, как было с моей женой, – сообщил Пейн, отвернувшись лицом к окну. – Она действительно умерла от судорог. Но вызванных не чумой. Нет. – Он встряхнул головой. – Голод ее убил. Голод… и безнадежность. Видите ли, мы были очень молоды. И очень бедны. И у нас была девочка, тоже больная. А я был болен умом… и отчаялся.

Все молчали. Даже магистрат в своем затуманенном царстве на краю бреда понял, что Пейн сбросил маску сурового самообладания и открыл кровоточащее сердце и переломанные кости.

– Мне кажется, я это понимаю, – сказал Пейн, хотя это его замечание было для Мэтью еще одной загадкой. – Я валился от голода… только я хочу вам сказать… всем вам… что никогда не хотел, чтобы так вышло. Как я говорил, я был молод… опрометчив, и я боялся. Жене и ребенку нужны были еда и лекарства. А у меня ничего не было… кроме умения, которому я научился на охоте за людьми жестокими и беспощадными.

Он замолчал. Доктор Шилдс пристально смотрел на шестую банку, но не делал попыток ее снять.

– Не я выстрелил первый, – снова заговорил Пейн усталым тяжелым голосом. – Сперва я сам был ранен. В ногу. Но это вы уже знаете. Чему меня научили старшие… когда я служил на море… что если на тебя навели оружие – пистолет или рапиру, – надо стрелять или бить насмерть. Такое было у нас кредо, и оно помогало нам – почти всем – оставаться в живых. Это естественная реакция, которую усваиваешь, глядя на тех, кто умирает, залитый собственной кровью. Вот почему я не мог не мог – пощадить Квентина Саммерса на нашей дуэли. Человек, которого учили путям волка, не может жить среди овец. Особенно… когда голод и нужда его толкают… а призрак смерти стучится в дверь.

Любопытство Мэтью горело лесным пожаром, и он готов был спросить у Пейна, о чем тот говорит, но сам момент откровения казался почти священным, когда гордый человек отбросил свою гордость ради неодолимого желания исповеди и – быть может – прощения за прошлые проступки. А потому Мэтью неловко было заговорить и разрушить этот транс излияния души.

Пейн подошел к окну и посмотрел на город в пятнах фонарей. Два далеких костра на улице Трудолюбия отмечали стоянки Исхода Иерусалима и вновь прибывших балаганщиков. Сквозь воздух теплой ночи долетали едва слышные звуки смеха и трели блок-флейты из таверны Ван-Ганди.

– Мои поздравления, – сказал Пейн, так и не повернувшись. – Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?

Доктор Шилдс наконец освободил почерневшую кожу от шестой банки. Саму банку он вернул в саквояж, положив следом за ней и корень сассафраса. Потом медленно и методично стал застегивать саквояж на все пуговицы и петли.

– Вы не станете мне отвечать? – спросил Пейн. – Или это пытка молчанием?

– Я думаю, – произнес доктор с некоторым скрежетом в голосе, – что пришло вам время уходить.

– Уходить? В какую игру вы играете?

– Ни в какую. Уверяю вас… ни в какую. – Шилдс приложил палец к одной из страшных черных опухолей, торчащих из спины Вудворда. – Да, есть. Уже совсем твердое. Мы оттянули застоявшуюся кровь от органов, видите? – Он глянул на Мэтью и отвел глаза. – Эта процедура имеет очистительное действие, и утром я ожидаю увидеть улучшение состояния магистрата.

– А если нет? – не мог не спросить Мэтью.

– Если нет… тогда следующий этап.

– Что за этап?

– Поставить банки, – сказал Шилдс, – и вскрыть волдыри.

Мэтью тут же пожалел о своем вопросе. Мысль о том, как эти опухоли брызнут под ланцетом, была слишком неприятна, чтобы ее вынести.

Шилдс опустил рубашку магистрата.

– Вам придется сегодня как-то спать на животе, Айзек. Я понимаю, что это положение более чем неудобно, но, боюсь, оно необходимо.

– Я выдержу, – прохрипел Вудворд, уже сейчас снова проваливаясь в сон.

– Это хорошо. Я велю миссис Неттльз прислать служанку с холодным компрессом от жара. А утром мы…

– Шилдс, чего вы от меня хотите? – прервал его Пейн, на этот раз решившись повернуться к нему лицом. Испарина блестела у него на лбу и на щеках.

Доктор поднял брови.

– Я уже сказал вам, сэр. Я хочу, чтобы вы у-да-ли-лись.

– Вы так и будете держать это у меня над головой всю оставшуюся жизнь?

Шилдс не ответил – только посмотрел на оппонента, не отрываясь, через стекла очков. И так тяжко было это безмолвное обвинение, что Пейн в конце концов опустил глаза. Потом он резко обернулся к двери и выскользнул в нее, как волк, которым он себя провозгласил, но которому только что вдруг отрубили хвост.

Когда Пейн вышел, доктор Шилдс выпустил из груди воздух, который там задержал.

– Да, – сказал он, и глаза его, увеличенные стеклами очков, были будто ошеломлены неожиданным поворотом событий. – Так что я говорил? Ах да… утром мы сделаем промывание кишечника и сменим припарки. Далее по необходимости. – Он вынул из кармана платок и вытер лоб. – Вам здесь не жарко?

– Нет, сэр, – ответил Мэтью. – Температура кажется мне нормальной. – Он увидел представившуюся возможность. – Можно спросить, к чему относился разговор между вами и мистером Пейном?

– Я попрошу миссис Неттльз время от времени заглядывать к магистрату, – сказал доктор. – И вы тоже можете посматривать. Я буду готов прийти в случае, если возникнет какая-либо необходимость. – Он успокаивающе положил руку на плечо Вудворду. – Я сейчас пойду, Айзек. А вы отдыхайте и не падайте духом. Завтра мы, быть может, вас поднимем и немножко пройдемся для упражнения.

Ответа от магистрата не последовало, потому что он уже спал.

– Спокойной ночи, – сказал Шилдс, взял саквояжи вышел из спальни.

Мэтью опрометью метнулся за ним.

– Минутку, сэр! – крикнул он в коридор, потому что доктор при своих небольших габаритах развил скорость скаковой лошади. Он не успел дойти до лестницы, как Мэтью сказал: – Если вы отказываетесь мне ответить, я сам выясню.

Реакция на это заявление последовала незамедлительно. Доктор Шилдс застыл на месте, развернулся и бросился на Мэтью, будто собираясь нанести удар. В красноватом, как Марс, свете фонарей коридора лицо Шилдса сделалось инфернальным – покрытые испариной и сведенные судорогой щеки, оскаленные зубы, сузившиеся в щелки глаза – совершенно другой человек, чем тот, которого Мэтью видел секунду назад. Завершая это превращение, Шилдс вцепился Мэтью в ворот и больно припечатал молодого человека спиной к стене.

– Слушай, ты! – прошипел Шилдс. Рука его сжалась, выкручивая ткань. – Чтобы ты никогда больше, понимаешь – никогда – не лез в мои дела! То, что произошло между мной и Пейном, так и останется – между ним и мной. Это наше дело и больше ничье. Уж точно не твое. Ты понял, сопляк? – Шилдс как следует встряхнул Мэтью, подчеркивая свое бешенство. – Отвечай!

Хотя Мэтью был на голову выше доктора, его поразил страх.

– Да, сэр, – ответил он. – Я вас понял.

– Это хорошо. Иначе ты бы очень пожалел, видит Бог!

Шилдс еще несколько секунд подержал Мэтью прижатым к стене – эти секунды показались юноше вечностью, – потом выпустил его рубашку. Не говоря больше ни слова, доктор повернулся и зашагал вниз по лестнице.

Мэтью был сильно сбит с толку и не менее сильно напуган. По своим манерам доктор мог бы быть братом Уилла Шоукомба. Расправляя смятую рубашку и пытаясь успокоить нервы, Мэтью понял, что между Шилдсом и Пейном действительно произошло что-то очень серьезное. Вспышка доктора многое говорила о его умственном состоянии. Так что же там было насчет ран, оружия и покойной жены Пейна? «Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?» – спросил Пейн.

В чем бы ни состояла проблема, она была связана с прошлым Пейна – которое теперь казалось более темным, чем раньше. Но столько было головоломок, связанных с делом Рэйчел, которые Мэтью надо распутать, и так мало на это времени, что эта новая ситуация казалась скорее интермедией, чем центральным действием. Он не думал, что вражда между этими двумя как-то связана с Рэйчел, в то время как, например, пение Линча в темноте дома Гамильтонов, когда Сатана предъявил свой ультиматум через Вайолет Адамс, определенно такую связь имело.

Поэтому, как бы горячо ни желал он узнать больше о том, свидетелем чему сегодня был, Мэтью счел необходимым сосредоточиться на поисках доказательства невиновности Рэйчел, а прошедшее горе оставить в покое. Хотя бы на время.

Он еще раз заглянул к магистрату, подождал, пока придет служанка сменить холодный компресс. Мэтью поблагодарил и отпустил ее и сам приложил компресс – мокрую хлопчатобумажную тряпку, точнее говоря, – к лицу спящего и к затылку, где лихорадка казалась жарче всего. Потом он спустился вниз и увидел миссис Неттльз, закрывающую на ночь ставни. Он спросил, нельзя ли ему выпить чаю с печеньем, и вскоре ему был принесен поднос с тем и другим. Мэтью воспользовался моментом, чтобы узнать у миссис Неттльз, что ей известно о крысолове, но она ничего не могла сообщить, кроме того, что Линч держится сам по себе, и хотя необходимость в нем велика, он что-то вроде парии из-за своего ремесла. Мэтью также спросил – как можно более небрежно, – не замечала ли миссис Неттльз трений между доктором Шилдсом и Николасом Пейном или не знает ли чего-нибудь о возможной причине таковых.

Миссис Неттльз ответила, что никаких таких трений не замечала, но видела, что от милого доктора в присутствии мистера Пейна действительно исходит некоторый холодок. С мистером Уинстоном и мистером Бидвеллом у доктора отношения самые теплые, но доктор Шилдс явно предпочитает не находиться в одной комнате с мистером Пейном. Ничего такого драматического, чтобы можно было заметить, но, по ее мнению, доктор Шилдс этого человека явно недолюбливает.

– Спасибо, – сказал Мэтью. – … еще одно. Кто первым приехал в Фаунт-Роял? Мистер Пейн или доктор?

– Мистер Пейн, – ответила она. – Это было… да, где-то за месяц или два до приезда доктора Шилдса. – Она понимала, что у этих вопросов должна быть причина. – Это касается Рэйчел Ховарт?

– Нет, не думаю. Просто наблюдение, которое мне надо было проверить.

– Ну, наверняка что-то посильнее! – Она хитро улыбнулась Мэтью: – Вы не в силах бросить нить нераспутанной?

– Я вполне мог бы плести ковры, если вы об этом.

– Ха! – гулко рассмеялась она. – Да, это уж точно! – Но улыбка ее исчезла, и лицо помрачнело до обычного сурового состояния. – Так что, для мадам Ховарт все кончено? Крышка?

– Крышка еще не закрыта, – сказал Мэтью.

– То есть?

– То есть костер пока не зажжен… а мне надо еще кое-что перечитать. Так что извините и спокойной ночи.

Мэтью унес поднос к себе наверх, налил себе чаю и сел у открытого окна, поставив лампу на подоконник. В третий раз взял он документы из ящика и начал перечитывать с самого начала.

Он уже мог бы повторить все показания наизусть. И все же он чувствовал – или скорее отчаянно надеялся, – что выпрыгнет что-то из чащи слов, мелькнет стрелой, указывая направление исследований. Он отпил чаю и стал жевать печенье. Бидвелл пошел ужинать в таверну Ван-Ганди, как узнал Мэтью от доктора Шилдса, который сегодня там его видел за кружкой в веселой компании Уинстона и еще нескольких человек.

Он перечитал – в третий раз – показания Джеремии Бакнера и остановился протереть глаза. Ему самому не помешала бы кружка, но крепкий напиток ослабит решимость и замутит зрение. Если бы одну ночь спокойного сна, не отравленного мыслями о Рэйчел, горящей на костре!

Или вообще мыслями о Рэйчел. Точка.

Он вспомнил слова магистрата: «Найти истину. Послужить. Как бы ты это ни формулировал… Рэйчел Ховарт – твоя ночная птица, Мэтью».

Может быть, магистрат и прав, но не в том зловещем смысле, который подразумевал.

Мэтью закрыл глаза, чтобы дать им минутный отдых. Потом открыл снова, отпил чаю, чтобы взбодриться, и стал читать дальше. Сейчас он углубился в показания Элиаса Гаррика, и воспоминания этого человека о той ночи, когда он проснулся… «Постой-ка, – подумал Мэтью. – Вот это странно».

Он снова прочел кусок, который только что проработал.

«Мы с Пэшиенс пошли спать, как обычно. Она потушила лампу. Потом… не знаю, сколько времени прошло, я услышал, меня зовут по имени. Я тогда открыл глаза. Было все темно и тихо. Я ждал, слушал. Тихо-тихо, будто во всем мире никаких звуков, кроме моего дыхания. А потом… меня снова позвали по имени, и я посмотрел туда, в ногах кровати, и там ее увидел».

Нетерпеливой рукой Мэтью перелистнул к началу показаний Вайолет Адамс, к моменту, когда она описывала, как вошла в дом Гамильтонов. Палец его лег на говорящую строчку, и сердце забилось в груди сильнее.

«И не было ни звука. Тихо было, как… только мое дыхание, и другого звука не было».

Три свидетеля.

Три показания.

Но одно и то же слово: «тихо».

И еще то, что слышно было только собственное дыхание… может ли это быть совпадением? И повторяющиеся слова «весь мир» и у Бакнера, и у Гаррика… думать, что они оба будут говорить одними и теми же словами, было бы вопреки здравому смыслу.

Если только… сами того не зная… все три свидетеля услышали от кого-то, что им следует говорить.

Холодок прополз по спине. Волосы на шее у Мэтью зашевелились. Он понял, что заметил тень, которую искал.

Это было страшное осознание. Потому что тень оказалась больше, и темнее, и сильнее какой-то зловещей непонятной силой, чем он смел верить. Эта тень стояла за спиной Джеремии Бакнера, Элиаса Гаррика и Вайолет Адамс там, в тюрьме, когда они давали показания.

– Бог мой! – выдохнул Мэтью, вытаращив глаза. Он понял, что эта тень была в умах свидетелей, направляла их слова, чувства и поддельные воспоминания. Все три свидетеля были всего лишь куклами из плоти и крови, сотворенными рукой такого зла, что Мэтью не хватало воображения его себе представить.

Одной и той же рукой. Одной и той же. Той рукой, что пришила шесть золотых пуговиц на плащ Сатаны. Что сотворила белокурого бесенка, кожистого человека-ящера и странное создание с мужским пенисом и женской грудью. Та же рука нарисовала сцены тошнотворного разврата, нарисовала прямо в воздухе и показала Бакнеру, Гаррику, Вайолет, может быть, и другим горожанам, которые сбежали, спасая свой рассудок. Именно это и было: картины, нарисованные в воздухе. Точнее, картины, ожившие в сознании тех, кто был зачарован, чтобы воспринять их как реальность.