Текст книги "Фронтир. Избранный. Книга вторая"

Уже выходя в коридор, Сержант услышал напряженное «я с тобой». Он обернулся и внимательно посмотрел Баррису в глаза. Тот был твёрд. Было ясно, что он не останется здесь и после прямого приказа. Там убили его друзей, может, будут еще смерти.

…но не делай никогда того, что заставит потом себя ненавидеть…

«Почему она так важна для людей, возможность спокойно смотреть по утрам в глаза своему отражению в зеркале? Не знаю и знать не хочу. За бродягой могут последить соседи. Это они не услышали, как Кеиру… или не захотели слышать, потому что всё равно ничего не могли поделать, или им было просто всё равно. Вот на чьём месте я бы точно оказаться не хотел».

– Пошли. Надо пройтись по домам, позвать кого-нибудь дежурить здесь вместо тебя.

Снова зарядил дождь.

Ливень разошёлся не на шутку. Плотные струи стегали по зарослям дурной травы, успешно справившейся с радиацией, и теперь буйно разросшейся вокруг поселка беженцев, приютившегося у некогда необжитых восточных отрогов Кряжа Сиари. Стихия бушевала, словно вознамерившись сравнять с землей все оставшиеся напоминания о существовании на Альфе разумной жизни, так обошедшейся с собой и со своим миром. Периодически начинал щёлкать по мокрым листьям град, на земле хрустела ледяная каша вперемешку с грязью. Покрытые синяками усталые плечи болели от напряжения. Сержант глубоко вдохнул полный грозового озона воздух и, проводив взглядом очередную молнию, вернулся к изучению огней в окнах.

Уже темнело – позади остались сутки поисков и две сотни проделанных в этих поисках километров. Укрытие было идеальным. Без воли Сержанта увидеть его со стороны было невозможно. Он решил для себя, что три минуты – то самое время, за которое не ведавший о слежке провожатый окончательно наведет внутри шорох. Оставалось немного, Сержант бесшумно опустился в примятую градом полутораметровую траву.

Если бы не потерянное время. Стараясь не возвращаться мыслями к его главной цели – внимание не должно распыляться, первое правило оперативника – Сержант аккуратно снял повязку с руки и, осмотрев рану, достал новый пакет.

Госс Крибедж оказался сговорчив, точнее, Сержант помог ему таковым стать, когда они наконец сумели его найти.

Нет ничего убедительнее, чем холодеющий рядом труп. Сгусток плазмы срикошетил от двери, лишь задев Сержанту руку, и попал погибшему прямо в лоб. Выражение смешанных злобы, страха и удивления навсегда застыло в тех глазах. Вспомнилась дикая полуулыбка-полуоскал на перекошенной физиономии Госса. Как все фанатики, он быстро соображал.

«Если скажешь, где она, я тебя убью. Если не скажешь, я сделаю так, чтобы ты просил меня о смерти», – мягко, сквозь улыбку проговорил тогда Сержант. Мерзавца в ответ так перекосило, что он не мог произнести ни слова, хотя даже если бы и сказал, Сержант ему бы не поверил. Единственный шанс – это заставить его привести себя прямо к цели, у них нет времени проверять всю ту ложь, что мог наговорить Госс. Так он и поступил.

Вспоминать было противно, особенно было противно оттого, что всё видел Баррис. Видел и ничего не сказал. От криков только что стены не тряслись. Когда подопытный окончательно дозрел, Сержант изобразил срочный вызов со словами: «Теперь я всё знаю. Жалко, некогда с тобой закончить. Попробуешь сообщить своим, из-под земли достану».

Как и думал Сержант, оставленный в одиночестве, но заблаговременно лишённый связи Госс тут же шмыгнул вон. Проследить за ним не составляло труда. Насмерть перепуганный, он даже не подумал раздобыть какую-нибудь ещё связь, он думал только об одном – найти транспорт и убраться туда, где его смогут защитить от жуткого внепланетника.

Он привел его сюда. Психическое давление плюс точно рассчитанные защемления нервных узлов, и человек делает от боли и страха всё, что ты хочешь. Просто следуй за ним. Отсчёт времени шёл на часы. Жаль, что на поиски Госса ушло так много времени. О том убитом он уже не жалел. Теперь осталось только завершить начатое.

Косо глянув на кровоподтек на другой руке, Сержант вспомнил момент, когда находившийся всегда с ним браслет начал читать запоздалую лекцию о кодексе Миссии и нарушении Закона Бэрк-Ланна. Сорвать его с руки не составило труда, и теперь Сержант не подчинялся никому и ничему.

Эх, если бы не эти изматывающие сутки без еды и питья, более сорока часов без нормального сна, если бы не раны. Он сделал бы всё чисто и быстро, его подготовка позволяла выживать даже в противостоянии с механоидами, армией врага, что говорить об обычных, слабых и больных людях. Пусть и скатившихся к гражданскому конфликту. А теперь оставались только тактика, которая не убила бы его самого.

Учитель ему говорил как-то, видимо, кого-то цитируя, – пустота должна быть твоей душой, вторым я. И сейчас, мысленно благодаря Учителя, последнего в череде его наставников, мудрейший из которых – сама его жизнь, Сержант сосредоточился, сжимая волю в кулак. Только бы не упасть. Едва заметный на фоне сумерек, снаряд его тела метнулся вперед. Пора. А то поставленный у задней двери «прикрывать» Баррис мог от усталости наделать глупостей.

Тьма побери, они оказались обычными людьми, с более чем обычными эмоциями. Куда только делись все их затянувшиеся дни Прощания, вся эта планетарная летаргия, длящаяся уже проклятых полвека.

Из-за двери послышались шорохи, невнятные голоса. Створка распахнулась, выпуская на волю сноп света.

– Ну и оставайтесь! Он всех убьет, только дайте срок! – скрюченная фигура Госса, всё ещё хватающегося за правый бок, чёрным контуром ограничивала поле видимости. Впрочем, Сержант увидел достаточно.

– Сдохните тут без меня! – взвизгнул напоследок Госс и хлопнул дверью. Сержант готов был поклясться, что большего страха это ненавистное лицо изобразить уже не могло. Оно ничуть не изменило свое выражение, когда пальцы Сержанта, ставшие тверже камня, вонзились ему под ребра, пробив и без того истекающую кровью печень и остановившись под перикардом. Смерть его не была мгновенной, но была бесшумной. Опустив обмякшее тело на землю, Сержант не стал ждать, громко заколотив в дверь и завопив, подражая интонациям Госса:

– Пустите, кретины, я у вас плащ забыл! Да открывайте же!

Раздражённый голос сутулого мужчины, открывшего дверь, застрял у него в глотке. Забыв о ранах и чудовищной усталости, Сержант двигался вперед. Так скользит по зарослям охотящийся удав: мягко, точно, расчётливо, смертельно. Тела падали, одно, два, три, не издавая ни звука, только слышен был стук тяжёлых кровяных капель, бивших в стены и потолок. Жалости не было, не было даже брезгливости. Так полют траву, но траву смертельную, жестокую, ненавистную. Так было надо.

Откуда-то из бокового прохода – дом оказался больше, чем казался снаружи – вынырнула всклокоченная женщина с бледным лицом и кухонным ножом в руках. Она не собиралась нападать, просто вышла о чём-то спросить. Повинуясь немому приказу, нож мягко, с неизменным чавкающим звуком вошел в грудину. Глаза на миг распахнулись, но тут же угасли.

Интересно, те двое это видят?

Пелена апатии накрыла его, погружая мозг в толщу вязкого приторно-сладкого сиропа. Слышалась негромкая песня дыхания, да бухало где-то далеко сердце. А движется ли он вообще? Чтобы прояснить это, пришлось наклонить голову и посмотреть вниз. Ноги, по крайней мере, находились в движении… ладно, поверим первому впечатлению, не отвлекаться. Всё хорошо, глаза точно определяют расстояние до цели, руки привычно исполняют свою работу, а что до головы… Корка шершавой нечувствительности покрывала мозг слоем ваты, но под нажимом воли появилась сеть трещин, которая росла и росла. Повинуясь слабому отзвуку холодной изнанки мира, всё еще чувствовавшейся даже теперь, несмотря ни на что, Сержант распахнул какую-то дверь.

Даже не снисходя до поворота головы, он одним рывком ладони убил находившегося за ней человека. И замер. Стоя у деревянных нар, где лежала Кеира.

Он не успел.

Прикрытое рваным грубым одеялом, медленно сползавшим сейчас на пол, тело загнанного в угол зверька. Страх на изувеченном лице. Оскал, изображающий улыбку, язык, елозящий по разбитым кровавым дёснам. Хрип, заменяющий речь. Зверёк увидел хозяина. Самца, который хотел причинять боль, которому необходимо подчиниться. Одеяло, подталкиваемое дрожащими острыми коленями, спало на пол. То, что он увидел под ним – гематомы, порезы, кровоподтёки по всему телу, да сплошь почерневшее от бесчисленных ударов лицо… весь этот океан страданий могло затмить только одно.

Полная бессмысленность в глазах.

Сержанта колотило. Они не убили её, не успели, не захотели. Но и он опоздал. Взгляд его опустился, и уже сквозь слёзы могучий Гость с далеких звёзд увидел в собственной сжатой ладони нож, с которого капала кровь.

Нужен транспорт для эвакуации. Местным он теперь доверять не мог. Даже товарищам Сэми, Баррису – в особенности.

Сержант поднял голову к звёздам и вдохнул полной грудью. Даже этот напоенный гнетом радиации холодный воздух казался утренним бризом после многократно регенерированной атмосферы кабины. Вот уже три недели, как он почти не вылезал из ложемента.

Работа навалилась на него вовремя, говорить с кем-либо желания не было никакого, самое время заняться изматывающей рутиной, самому проверять приборы контроля, вылетать на санацию секторов, лечить планету, словом, продолжать обычную жизнь, обычный труд Гостя на погибающей планете.

Вот только планета словно взбунтовалась. Прорыв за прорывом, землетрясения, обильные не по сезону осадки, а значит – сели, атмосферные бури, то есть снова прорывы. Работа изматывала. Старые и новые раны тянули жизненную силу, мышцы ныли от беспрестанного сидения в пилотском кресле. Сержант временами начинал про себя проклинать этот мир, однако именно такой график не давал ему раскисать, погружаясь в свои мысли.

Кроме того, всегда находился удачный повод избежать разговора с Учителем.

Сержант не отдавал себе в этом отчета, но упорно уклонялся от встречи именно с ним. Пытающийся заговорить беженец вызывал лишь качание головой и взгляд из-под бровей. От Учителя же он бы просто сбежал на край света.

Хотя, один раз они таки виделись.

Нельзя было не прийти, когда отправляли на орбиту тело Самоина. Сообщение пришло без подписи, простым печатным текстом, так что ответить отказом, сославшись на занятость, он не смог – некому. Сама церемония произвела на Сержанта более чем удручающее впечатление. Гости стояли под хлещущим дождем в мокрых плащах с непокрытыми головами. Стояли молча, так же молча разошлись. На лицах читался укор, даже некоторая ревность по отношению к коллеге, а для кого-то и товарищу.

Это было очевидно и поразило Сержанта, хотя там и не было произнесено ни слова. Когда капсула с телом, блеснув номером 028 на борту, серебряным росчерком взмыла к небу, Гость ощутил на себе какое-то нехорошее внимание собравшихся, но когда опустил глаза, то все смотрели вверх, и только Учитель глядел куда-то под ноги.

Ушёл тогда Сержант настолько быстро, насколько позволяло приличие момента. В тот день ему предстояло ассистировать на трёх полостных операциях в госпитале и посетить выздоравливающих больных в отведенном на их сектор стационаре. Его познаний в медтехнике и полевой хирургии для этого вполне хватало, так что появился ещё один широкий фронт работ – рук со смертью Самоина стало не хватать ещё сильнее.

Казалось бы, работа в поликлинике должна способствовать общению, но и там он замыкался, то и дело слыша за неплотно прикрытой дверью голоса: «Как он постарел за это время – весь седой стал, а раньше-то – ни морщинки», – выбираться оттуда в кабину летательного аппарата было почти облегчением.

«От всего-то ты бежишь…» – подумал Сержант, спускаясь по ступенькам и рассеянно наблюдая, как те настороженно втягиваются в корпус, ставший снова литым.

Многое изменилось.

Все эти дни беженцы ходили по улицам, словно опасаясь с его стороны внезапного нападения. Испуганные взгляды, взгляды ожесточенные, взгляды сочувствующие… Атмосфера натянутости, отчуждения сковывала людей. Участились летальные исходы среди пациентов стационара – слабые больные тяжело реагировали на обстановку. Надо же, раньше казалось, это апатия вгоняет иного в гроб. Сам Сержант похудел на двадцать килограммов, его волосы снова приобрели пепельный цвет зрелой седины, как тогда, в бытность его Капитаном Планетарного Корпуса. Морщины угнездились вокруг пустых глаз, он теперь выглядел на полвека старше, стал похож на Учителя, – неожиданно пришло в голову.

Впрочем, на беженцев он не был похож так же, как не бывает похожа королевская кобра, даже смертельно раненная, на застывшего в зимней спячке ужа.

Как я устал…

Это мир давил его, как когда-то давила Галактика, как раньше давили бронированные корпуса боевых модулей и космических крепостей с их нечеловеческими проблемами, как до того тяготили потерянные миры, а ещё раньше никем так и не найденный Аракор. Вспомнился только тёплый курортный мирок Наристия, где он очутился после гибели своего мира. Смерть родителей была единственной смертью, которая почти не исковеркала внутреннее самосознание не состоявшегося Избранного – тогда он был юн и беспечен, всё последующее – смерть Эстрельдис и Оли, смерти товарищей по ПКО уже поневоле толкали, как и сейчас, куда-то вперед… и вниз.

Но и те прошедшие трагедии, большие и не очень, лишь меняли что-то в его душе, сейчас же… Много накопилось мыслей за это время, многое испытано, лишь немногое понято, но даже того, что есть, хватало, чтобы переполнить бездонный колодец человеческого сознания. Мир стал тесен под этим черепом и крошился от любого удара.

В его годы люди оседают, заводят жену и троих детей, широкий круг знакомых и не такой широкий круг друзей. Впереди век, а то и более, плодотворной жизни, труда на благо планеты, человечества, Вселенной, наконец. А он не нашёл, не понял, не успел.

Опять не успел.

Отсюда, с этого чуждого Галактическому Содружеству мира не было пути дальше. Он просчитался в выборе тропы, но стать на другую уже не мог. Сержант дрогнул плечами и двинулся к дому Кеиры. Скоро местные, следившие в его отсутствие за ней и её «братом», должны уйти, и он сможет поговорить с ними обо всём этом. А что они не слышат и не ответят, так чего тут поделать.

Дверь бесшумно открылась, и Сержант в который уже раз задумался о том, как же тем удалось войти, не взламывая замок. Баррис, сидевший за книгой в кресле, в котором раньше обычно находился бродяга, вскочил и, извинившись за то, что «зачитался», слегка коснулся плеча Сержанта в каком-то немом жесте отчаяния, потом быстро собрался и ушёл. Глянув на часы, Гость сообразил, что до прихода Мэта есть два часа.

Сержант разделся, налил себе кипятку, запил им кусок хлеба, благо голод давал себя знать, и поспешил в заднюю комнату, превращенную в медицинскую палату и уставленную приборами походного медблока из его личного арсенала. Скользнувшего взгляда хватило, чтобы понять – пока все старания напрасны.

Физическое здоровье бродяги и Кеиры, пусть относительное, было обеспечено, но и только. Странник так и не вышел из своей комы, столь же непонятной, как и его интеллектуальная квазижизнь до того, а Кеира…

Она не спала иногда по трое суток, глядя широко распахнутыми стеклянными глазами в одну точку, приборы то и дело показывали малфункциональные ритмы – девушка страдала от боли. Иногда оцепенение спадало, но облегчения это Сержанту отнюдь не приносило. Хорошо хоть, что Кеира перестала пытаться в немом ужасе рвать на себе ночную рубашку, как делала поначалу. Это было ужасно. Глядя на то, как тонкие руки-ниточки в исступлении терзают плотную ткань, он готов был выть от отчаяния, сострадания и горя. Теперь она просто теребила бинты на запястьях и издавала неразборчивые интонированные звуки, будто кому-то что-то выговаривая, с кем-то споря. Проверка фонозаписи церебром Миссии не принесла результатов, звуки не несли видимой смысловой нагрузки.

Сержант тихо поставил чашку на столик и присел на корточки рядом с кроватью, осторожно взял её ладонь и тихонько погладил.

Здравствуй, милая, я очень скучал без тебя. Если бы ты знала, как не хватает мне твоего голоса среди всего этого безумия, он приносил мне облегчение в трудную минуту. А теперь только и остаётся, что сжимать зубы да пытаться держать себя в руках.

Нет, стоп. Так нельзя, это не метод. Кеира должна тебя видеть сильным. Сержант поднялся, сел на стул и принялся разговаривать с ней вслух. Интересоваться, про себя выслушивать ответы, осторожно шутить, вспоминать.

Каждый раз это был как спектакль, в котором он был и актёром, и зрителем. Это была пытка, но только так оставался шанс привести её и бродягу в чувство, вернуть их для реальности. Так надо. Сколько раз он сам себе это говорил? Вот ведь какое гнусное слово. Необходимость чего-то подразумевает принуждение, неестественность происходящего, искусственность этой необходимости. Это неправильно.

Три недели он разыгрывает эту самую необходимость меж двух каталок в надежде на чудо, которое должно вот-вот произойти. И прикрывает зияющую дыру действительности чудовищным словом «надо». Оно никого не обязывает, ничего не решает, но при этом не позволяет сойти с проторенной тобой же тропы. Сержант поймал себя на том, что уже не рассказывает, какие он видел цветы тем летом, а истово молится. Неизвестно чему, не отслеживая никакой логики, шепчет какие-то невнятные просьбы, жалобы, проклятия и клятвы. Всё тело его мелко дрожало, так что пришлось схватиться за спинку готового опрокинуться стула.

Припомнилось вот что: он нес её, избитую, сломленную, к транспортной капсуле, в абсолютном ступоре вслушиваясь в дикую дрожь её тела, которое колотило так, что даже просто не выронить её было страшно трудно, и почему-то подумал о ребёнке, которого она могла бы ему родить. Именно в этот миг ему показалось, что глаза Кеиры на какую-то крошечную долю секунды приобрели осмысленное выражение, а потом всё вернулось вновь.

Да, признался он себе, есть способ вернуть ей осознание реальности. Вот только один момент его удерживал от опрометчивого шага – он знал, что это может убить так же верно, как удар ножом. Если влиться в неё, нырнуть в омут её угасшего сознания, то можно попробовать разбить скорлупу, которой она отгородилась от мира. Вот почему он так этого боится, он жалеет не её, которая вынуждена будет, придя в себя, в тот же миг осознать весь этот ужас, он жалеет себя, который останется без прежней Кеиры. А может, нет?

Повинуясь внезапной сумасшедшей идее, Сержант ещё раз мучительно глянул на распростертое под простынями тело. Он отдаст дань уважения той, что одарила его своей беззаветной любовью. Это будет честно.

Непонятно почему, он принялся насвистывать веселенький мотивчик, слегка напоминавший детскую песенку. Спи, моя радость… Если бы он глянул на себя в этот момент, у него волосы бы встали дыбом. Но он себя не видел, в комнате были зашторены все зеркала. Не дай Свет Кеира испугается.

Выйдя из комнаты, он пошёл готовить все необходимое.

Скалистый берег производил одновременно впечатление чего-то незыблемого, вечного и вместе с тем хрупкого, изменчивого, текучего. Рябая гладь океана, исчерченная поперёк лёгкими штрихами прибоя, упиралась здесь в обтёсанный ветрами каменный обрыв, вздымавшийся, сколько хватало глаз, на сотни метров вверх.

Там, откуда Сержант спустился, вид был тоже впечатляющим, но не таким. Покрытые склизким лишайником и кое-где чахлой травкой предгория полого поднимались в глубь континента, лишь сотней километров далее превращаясь наконец в старые и дряхлые горы, и если смотреть с обрыва, в пределах прямой видимости оставалась лишь грязного цвета рябая скособоченная равнина, резко, прямой агрессивной линией обрывающаяся в пустоту. В плохую погоду, а такая здесь царила чуть не круглый год, даже океана оттуда не было видно, просто серое моросящее ничто вместо тверди, пусть пустой и безжизненной, но хоть как-то существующей. От этого пейзажа хотелось бежать со всех ног, лишь бы не видеть.

Но тут, внизу, если потрудиться и преодолеть обрыв, не побояться шагнуть в сырую бездонную трясину, сначала обнаруживалась асфальтовая линза изгибающегося к горизонту океана, а потом становился виден и берег.

Здесь так же, как наверху, царил вечный сумрак и совсем исчезали всякие признаки жизни, но именно тут, на самом дне, начинало теплиться то, что Сержант назвал бы надеждой.

Да, над головой колоссом нависала голая скала, да, под ногами чавкало нечто неопределённое, оставшееся после отлива, какая-то склизкая субстанция, пахнувшая йодом и солью, а со стороны океана рокотал прибой, дробящийся об огромные валуны в полусотне метров далее. Кажется, валуны когда-то были частью этой кажущейся монолитом каменной стены.

Здесь тоже было страшно, даже страшнее. Но вместе с тем – здесь продолжалось то, чего не было наверху. И продолжалось самым неожиданным образом, обретая движение, структуру, определённость.

Под ногами хлюпали водоросли, блестела мелкая выброшенная на берег рыбёшка, тускло отсвечивали боками мокрые валуны, порывами налетал ветер, уносящий морось брызг прибоя куда-то вверх. Недружественными провалами глядели на Сержанта провалы ниш в основании скалы. Здесь у всего было то, чего не оставалось там, наверху. Было прошлое и будущее, цель и предназначение.

Если там, наверху, он чувствовал себя на краю гибели, у последней черты, в шаге от окончательной смерти, распада, несуществования, то после тяжкого труда, который составил спуск сюда, глядя на этот кажущийся безжизненным, но на самом деле наполненный какой-то своим, внутренним бытием мир, Сержант не уставал радоваться, что заставил себя сюда добраться.

Альфа, вот эта, незнакомая ему сокрытая в сумерках тумана Альфа продолжала преподносить сюрпризы.

Годы его пустых скитаний по Галактике не обещали никаких сюрпризов, даже когда Учитель перехватил его на очередном витке спирали саморазрушения, замершего в ожидании новой попытки найти себя посреди какой-то периферийной пересадочной станции. И предложение Учителя даже тогда не показалось ему не слишком впечатляющим.

Пустоту предлагали заменить пустотой, пусть бы и сто раз иной.

Жизнь Сержанта после окончания его военной карьеры была точь-в-точь похожа на серую бессмысленную зализанную поверхность там, наверху, где не за что было зацепиться, пока катишься в пропасть. Только пропасть ту можно и в самом деле было выбирать. Пропасти во Вселенной были в ассортименте.

На первый, и даже на десятый пристальный взгляд Альфа была такой же безжизненной страной вечной промозглой осени, как и эта равнина наверху. После прибытия, ещё толком не познакомившись с косо глядевшими на него остальными участниками Миссии, назвавший себя Сержантом с трудом узнавал планету, даже по сравнению с тем, что от неё осталось три десятка лет назад.

Пока он воевал в другой Галактике с врагом и со своим прошлым, Альфа продолжала воевать со своим. И кто из них больше преуспел в этом деле, Сержант бы даже теперь ответить не смог.

Когда Манипул «Катрад» покидал Альфу вместе с первой волной спасательной экспедиции ГИСа, ему казалось, что худший день этой планеты прогремел у него на глазах, с литаврами, трубами и гласом божьим. Миллиарды гибли у них на глазах, но те, кто остался в живых после первичной санации, были не более живы, чем те, кого уже похоронили. И прошедшие десятилетия они продолжали умирать, а потом за ними продолжали умирать их редкие дети.

Эта планета из полуживой, едва подчищенной, превратилась в полумёртвую, которую вскоре окончательно станет не для кого спасать. Сержант посмотрелся в эту планету, как в зеркало, и только тогда в нём что-то сдвинулось.

Альфа стала зеркалом его саморазрушения, его бегства.

И теперь нужно было заглянуть в эту моросящую снизу вверх пропасть, нужно было нырнуть в её недра, чтобы почувствовать, что это ещё не конец, ещё есть, за что бороться.

Сержант ринулся в эту новую для него работу с яростью пловца, которому предстояло преодолеть океан, но пока было бы неплохо для начала суметь пробиться сквозь прибой.

И тогда Сержант решил, тоже, начать сначала. То, что беженцы называли днями Прощания, оставило без ответа массу вопросов, и главное – осталось непонятно, как это вообще могло произойти. Планетарный заговор, которого не было, объединяющая сила идеи, которую никто и никогда не произносил вслух. Там, наверху, за обрывом скалы, словно сама собой собралась буря из миллиардов невесомых капелек воды, однажды обрушившаяся на этот мир. Это возможно лишь в случае, если все эти капельки воды связывает воедино воздушная масса. Только вместе они составляют силу ужасающей мощи. В вакууме грандиозного межзвёздного пространства нет бурь, там даже гравитационные вихри принимали вид вальяжных ламинарных потоков поля, давно позабывшего, какое горнило его породило.

Сержант начал искать то, чего не искал никто.

Каждый житель любого из сотен миров, по которым расселилось человечество, с рождения знал вкус своего мира, его тепло, и даже покидая эти материнские объятия, человек как правило стремился лишь к тому, чтобы обрести иной, ещё более благодатный мир.

Постоянных жителей орбитальных платформ или космических крепостей было мало, на них смотрели непонимающе, подозревая в какой-то особой нечувствительности или наоборот, чрезмерной всеядности вечного космического бродяги. Несчастье Пентарры и проклятие Кандидата сделало Сержанта одним из таких бродяг. Но по той же причине он был примером человека, который по-настоящему чувствовал то, что для другого было лишь данностью.

И посещаемые им Потерянные миры давали лишний повод для его размышлений. Эти миры были холодными и негостеприимными. В этом была их главная трагедия. Точно также первые колонисты после Века Вне, оставив запёкшуюся на километр вглубь до состояний шлака Старую Терру, пережили страшное разочарование, ступив на твердь новых миров.

Они были безжизненными. И понадобились тысячелетия формирования института Совета, должна была настать Третья Эпоха, Эпоха Вечных, чтобы те, кто некогда спасли человечество, сумели создать ему новый дом, сотни новых домов. По одному на Вечного, по Вечному на мир.

То, что Сержант помнил из детства, особый уют родного мира, любимой Пентарры, было эффектом присутствия на Пентарре Вечного Хронара. Лишь эффектом, а не результатом какого-то особого его воздействия. Хором миллиардов людей, дававших ему опору, составлявших его истинное «я». Сержант не знал, что стало с самим Хронаром как с Избранным, некогда человеком, у которого было физическое тело, пусть оно и оставалось ненужным рудиментом, напоминанием о прошлом, не более. Чтобы ни стало, Сержант теперь ясно понимал, прежним Хронару уже не быть. Так погибший мир погибает в каком-то высшем смысле этого слова, а не просто как арифметическая сумма миллиардов смертей.

Сержанту понадобилась жизнь на то, чтобы осознать трагедию той жертвы, но чтобы понять чудовищность гибели самого родного мира, ему достаточно было просто вернуться на Альфу.

Он чувствовал, что даже не будь дней Прощания, всего того огненного хаоса, несущего смерть, чему Сержант некогда стал невольным свидетелем, этот мир бы тоже погиб. И смерть в ядерном пламени для многих из жителей Альфы, как ни чудовищно это звучит, стала бы избавлением, меньшим из зол. Именно в этом заключалась суть того всепланетного самоубийства.

Что-то они потеряли гораздо раньше. Что-то, что важнее жизни. Что это могло быть, у жителей Потерянного мира, живущего своим одиночеством, не помнящего наследия погибшей Терры, не знающего Вечных, которые заменили собой человеку потерянный дом.

И Сержант начал искать, только гораздо позже нехотя признавшись самому себе, что именно за этим его позвал сюда Учитель, позже всех включив его в состав Миссии.

Искалеченная полуслепая ищейка. Кандидат, потерявший способности Кандидата. Инвалид на костылях следовых имплантантов. Разочаровавшийся в собственной войне солдат. Одиночка, переживший своих товарищей и по собственной воле расставшийся с близкими. Человек, забывший, что такое счастье, любовь, радость, удача, успех и надежда.

О, он довольно быстро справился со своей задачей.

Учение Тетсухары, составлявшее основу местной докризисной религии, представляло собой традиционный сплав из новохристианских доктрин времён начала Второй эпохи, более поздних включений, происходивших в основном из недр СПК, и местных притч нового генезиса, легко отличимых по отсутствию в них анахронистических моральных дилемм. Это было многотомное собрание текстов, приписываемых в местной традиции одному автору, образ которого в Предании был откровенно собирательным. И была у него одна интересная для досужего культуролога особенность. В нём вполне традиционное монотеистическое божество, утеряв свои истинные корни вместе с погибшей Террой, упоминалось предельно редко, но всегда очень конкретно. Автор разговаривает в этих отрывках с незримым собеседником так, словно тот буквально стоит перед ним, в каком-то вполне материализованном обличье.

Вполне мифический Тетсухара разговаривал с богом как с человеком. На то указывали специфические артикли сакрального языка Альфы, причём это правило ни разу не нарушалось, притом, что в остальном Учение избегало как вопросов креационизма, так и вообще софистических тем природы божественного. И никто эту литературную загадку до сих пор не смог разгадать. Сержант, до того о подобных вещах вообще не задумывавшийся, нашёл ответ сразу.

Каким-то неведомым образом Альфа обзавелась метаразумом, возможно, его источник был внешним, как это произошло на Элдории, возможно, было как-то иначе, ясно было другое – метаразум спал, а затем, однажды проснувшись, тут же сыграл роль спускового механизма планетарного самоубийства, после чего загадочное нечто исчезло вместе с погибшим населением. Плазмокинетические «искры» уцелевших ашрамов погасли.

Сержант почти всё своё свободное от обязанностей участника Миссии время тратил на облёт сотен и тысяч опустевших молельных залов, комнат и клетушек, разбросанных по планете безо всякого видимого порядка. Везде одно и то же – безмолвие запустения.

Он уже начинал отчаиваться преуспеть в этом предприятии, назначена была даже дата, когда было решено поговорить о своём предположении с Учителем, однако ничего никому говорить не пришлось. Да и смысл – если Альфа погибла так, значит, она погибла в значительно большей степени, чем просто потеряв большую часть своих серолицых жителей, которых теперь именовали просто беженцами.