Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

Чувствовать Бога

Из всех возможностей, которые дает нам появление на свет, пожалуй, самой важной является возможность… Впрочем, не все же придерживаются критерия важности; для кого-то в приоритете увлекательное, занимательное, доставляющее удовольствие. К тому же в упоре на важность чувствуется давление, намек на внешнюю обязательность, чего нет и в помине. Так что попробую выразиться иначе.

Самая интересная, захватывающая из возможностей, которые дает нам рождение в качестве живого существа, – это… Хотя и повестка интересности подходит далеко не всем: кто-нибудь в ответ на предложение показать ему «кое-что интересное» даже не пошевелится. Или пошлет куда подальше. Равным образом, не все отзовутся на то, что сулит удовольствия, тем более что собственно удовольствия во всяком удовольствии меньше, чем страдания. Поэтому сделаю еще один заход.

Лишь та жизнь прожита не зря, в которой была реализована возможность… Нет, это снова возврат к обязательности внешнего порядка: так я привлекаю внимание не столько к самой возможности, которую пока еще даже не удалось назвать, сколько к ее формальному значению – к тому, что благодаря ей будто бы оправдывается земное существование. Кроме того, явно имеется кто-нибудь, для кого это не является существенным – зря или не зря он живет; кто-нибудь, чья жизнь располагается по ту сторону зряшности и незряшности.

Похоже, привлечь внимание к тому, о чем я затеял разговор, можно только с помощью постороннего, не имеющего отношения к сути. Да и как иначе: заинтересовать чем-то – значит заинтересовать его внешней стороной. Если я презентую что-то вовне, то я презентую не что иное, как его внешнюю сторону. Как я могу заинтриговать вас чем-то самим по себе, если, выступая между ним и вами в качестве посредника, я могу состыковать вас только опосредованным образом?

Вернусь к той самой возможности, которую, однако, уже не буду называть ни самой важной, ни самой интересной, ни смыслообразующей. Я сейчас воспользуюсь довольно ограниченным языком описания и неожиданным образом обозначу эту возможность как возможность чувствовать Бога. В какие-то моменты своей жизни мы, что называется, чувствуем Бога. Что это значит? Трудно сказать. Собственно, потому я и прибег к столь двусмысленному и неожиданному обозначению возможности, которую в числе прочих мы получаем, появляясь на свет. В данном случае лучше выразиться туманнее, чем яснее. Чувствовать Бога – сказано чересчур расплывчато и метафорично, но в том и дело, что метафора здесь как нельзя к месту, а к месту она тогда, когда внесение определенности не добавляет, а отнимает.

Хотя – попытка не пытка! – попробую предложить иные обозначения. Возможность, названную возможностью чувствовать Бога, можно переименовать, скажем, в возможность переживать мистерию всеобъемлющего масштаба, своего рода праздник бытия, впрочем, праздник без какой-либо внешней помпы и вообще предельно сдержанный, но оттого не менее мистериальный. Или в возможность приобщения к чему-то, ничем своим происхождением не обязанному (правда, всякое «что-то» чему-то да обязано своим происхождением, поэтому «чему-то» сказано не без доли условности). К тому, для чего нет никаких предпосылок, но оно, тем не менее, есть. Да еще как есть! Вот еще попытка стать более понятным: речь о возможности из здесь-и-сейчас переместиться в везде-и-всегда (имеющее своей разновидностью «нигде-и-никогда»), о возможности внезапной и полной делокализации. Стало ли яснее? Нет? Я же предупреждал.

Впрочем, разговор затеян не ради прояснения таинственной возможности, на которую я так неуклюже намекаю. Он затеян, чтобы обсудить следующее: иной раз человек реализует возможность чувствовать Бога в, казалось бы, самой неподобающей обстановке. Это вообще нормально?

В самом деле, подчас кто-то из нас чувствует Бога, в то время как вокруг творится настоящее непотребство. Либо чувствует Бога, в то время как над его благополучием и даже над самой его судьбой сгущаются тучи. В этой связи в мыслящих головах возникает резонный вопрос: можно ли считать такого человека адекватным? Ответ на этот вопрос зависит от того, есть ли в нем – в вопросе – недоговоренность или нет. Если имеется в виду, адекватен ли человек внешним обстоятельствам, наличествующим или складывающимся, то ответ, разумеется, нет, не является. Но если спрашивается, адекватен ли он, без уточнения, чему он адекватен, то есть адекватен как бы в принципе, тогда, конечно же, совершенно адекватен.

Как можно догадаться, я веду к тому, что адекватность не сводится к соответствию внешней обстановке. Да, быть адекватным – значит быть сообразным ситуации, вопрос лишь – какой. Очевидно, человек находится сразу в двух ситуациях, причем одна из них первичная, базовая, а другая – это и есть внешние обстоятельства и перипетии, чем только ни обусловленные. Адекватность этим обстоятельствам будет адекватностью условной. В свою очередь, подлинная адекватность – это адекватность базовой ситуации, состоящей в том, что среди возможностей, какие даровало нам наше появление на свет, имеется возможность чувствовать Бога, и эта возможность такова, что заслоняет собой все остальные возможности.

Чувствовать Бога – быть максимально адекватным. Адекватность чувствующего Бога превалирует над любой, даже самой безупречной ситуативной адекватностью. Я могу быть прав, сообразно откликаясь на складывающуюся обстановку, скажем, на ее ужас и трагизм, но эта условная правота превращается в пыль перед безусловной правотой того, кто, находясь в таких же обстоятельствах или глядя на то же самое, на что с ужасом взираю я, чувствует Бога. Да, он, казалось бы, нечуток к содержанию той реальности, что дана нам извне, то есть не без изрядной доли навязанности, однако это полностью ему прощается, поскольку он чуток к реальности, которую нам никто не навязывал и которая, стало быть, есть наша подлинная реальность. «Наша» в том смысле, что именно ей мы и причастны.

Диалоги

Когда понять —
это не понять

– Я очень мало радуюсь за других. Вот в чем моя проблема.

– Хочешь, чтобы тебя похвалили за прозорливость? За возвышение над самим собой? Хотя сам не понимаешь того, о чем говоришь.

– Как это? Прекрасно понимаю.

– Но ведь, чтобы понимать, что ты мало радуешься за других, нужно знать, что это такое: радоваться за других.

– Так я знаю.

– Умозрительно или по-настоящему? Если умозрительно, то это знание даже не поверхностное, а попросту фальшивое. Это же все равно что путем умственных вычислений получить представление о любви. Или свободе. А если ты знаешь о том, что значит радоваться за другого по-настоящему, то этот вид радости тебе не чужд, а потому не может быть дефицитом.

– Как-то странно получается: некто мало радуется за других, но понять этого не может. И, соответственно, исправить эту ситуацию.

– То есть ты полагаешь, что понимание «я мало радуюсь за других» позволит радоваться за других больше и чаще?

– Почему бы и нет? Понимание меняет человека.

– Но ведь мы только что выяснили, что такое понимание касается лишь умозрительной радости за другого или за других. Соответственно, если оно произведет в тебе перемены, то столь же умозрительные.

– Пытаешься сказать, задача в том, чтобы не про умозрительную, а про настоящую радость за другого понять, что ее мало в моей жизни?

– Конечно же, нет. Невозможно понять про настоящую радость за другого, что ее мало. Ведь, как я уже говорил, если такая радость тебе ведома, у тебя с ней нет проблем. Между ней и тобою нет преграды.

– Удивительно! Я мало радуюсь за других, и в этом моя проблема. Однако понять этого невозможно.

– Точнее, возможно, но только понарошку. Еще это «понарошечное» понимание называют рефлексивным. А поскольку рефлексия очень ценится нашими современниками, то не расстраивайся – по крайней мере, в глазах окружающих ты со своей фальшивой прозорливостью будешь чуть ли не мудрецом.

– Постой ерничать. Давай о серьезном. Как же тогда тому, кто мало радуется за других, вырваться из своей трагической замкнутости, превращающей его жизнь в ущербное прозябание, в серую скуку?

– А он этого хочет – вырваться? Ведь с желанием все обстоит точно таким же образом: если человек хочет больше радоваться за других, он, стало быть, имеет о такой разновидности радости исключительно умозрительное представление. Напрямую, непосредственно он с ней не соприкасался. А потому, желая больше радоваться за других, он хочет чего-то другого, какого-то побочного эффекта такой радости, о котором он где-нибудь прочитал. В свою очередь, будь эта радость ведома ему непосредственным, явным образом, он бы ее не желал, как не желают того, что у нас уже есть.

– Так что, поставить на нем крест?

– Зачем?

– Затем, что нет для него спасения.

– От чего?

– Как от чего? Я ведь уже сказал: от невыносимо серой, скучной, ужасно ограниченной жизни.

– Ага, вот в чем дело. То есть начать радоваться за других нужно с той целью, чтобы жить более полной жизнью и не скучать в одиночестве. Но это вообще нерешаемая задача. Ведь радость за других может быть только искренней. А искренняя она только тогда, когда от нее не ждут дивидендов.

– Выходит, живешь серой жизнью – ну и живи.

– Так это, опять же, умозрительная, искусственная, извне внедренная идея – насчет серой жизни, из которой позарез нужно вырваться. Порождение неоправданных рефлексивных сопоставлений. Понятно, что человек, не способный или не позволяющий себе радоваться за других, имеет в своем бытии некоторые лакуны, испытывает некий дискомфорт. Но пусть этот дискомфорт и порожден вышеозначенной неспособностью, не стоит его с ней связывать. Понимаешь?

– Не очень.

– Это действительно довольно тонкий момент. Да, неумение радоваться за других сильнее связывает тебя с собой, замыкает в себе, что не может не доставлять неудобств, однако такая разновидность радости, как радость за ближнего или дальнего, – нечто настолько самостоятельное и особняком стоящее, что лучше ни с чем ее не увязывать.

– Кажется, понимаю.

– А что касается определения жизни того, кто мало радуется за других, как серой, скудной или неполноценной, то это не совсем чистая и честная работа. Ведь негативные оценки и характеристики такой жизни рождаются от сопоставления с несопоставимым. Жизнью, в которой присутствует радость за других, живут не затем, чтобы кто-то тыкал ею кому-то в лицо в качестве более правильной.

Зеркало, в котором зависть не отражается

– Знаешь, в последнее время я много думаю о феномене зависти. Прежде всего, меня поражает нелепость этого чувства. Один смертный завидует другому смертному – это же смешно!

– А почему ты предпочел размышлять именно о зависти, а не, к примеру, о великодушии, бескорыстии, мужестве? Впрочем, размышлять об этом тоже странно. Ведь великодушие побуждает не столько себя исследовать, сколько присоединиться к нему. И все-таки, почему ты в своих думах обращен именно к тому, кого обуревает зависть?

– Потому что…

– Извини, я не договорил. Не иначе как он тебе близок. Не иначе как ты разделяешь его переживания, то есть сам склонен к зависти. Ведь если бы был не склонен, интересовался бы чем-то более достойным внимания.

– Ничего подобного. Да, когда-то я, может, и завидовал другим, но теперь, на склоне лет, давно уже свободен от этого пагубного чувства.

– Видишь ли, это только во внешней жизни приходится не только, скажем, выбирать цветы для букета, но и периодически чистить унитаз. Однако в нашем, назовем это так, внутреннем бытии все несколько иначе: здесь нельзя посвящать себя чему-то, если имеется более достойное внимания; здесь то, к чему мы обращены, показывает наш уровень. Даже рассуждая о том, что зависть нелепа или бессмысленна, мы, на самом деле, выказываем несколько другое – то, что она для нас реальна.

– Так оглянись вокруг: зависть действительно присутствует в мире.

– Ты находишь ее там лишь постольку, поскольку она имеется у тебя внутри.

– А вот сейчас ты промахнулся. Лично во мне никакой ни к кому зависти нет. Но вот мой внук подвержен этому пороку. И это он мне близок. Не зависть мне близка, а внук. И я уделяю внимание феномену зависти именно в связи с моим внуком. Потому что хочу ему помочь.

– Забота о внуке, действительно, ценна и похвальна. Однако все не так просто. Скажем, зачем в своем внуке ты видишь именно плохое? Ведь у него явно есть и хорошие стороны.

– Конечно, есть. Но есть и плохие. И я не могу закрывать на них глаза.

– Согласись для начала, что хорошее заслуживает внимания куда больше, чем плохое. А в этой связи нельзя не отметить следующее: когда мы откликаемся на что-то хорошее в другом человеке, когда мы обращены к его достоинствам, взаимодействуем с ними, они еще более, так сказать, активизируются, а активизация лучшего в человеке – это одновременно ослабление, затухание худшего. Никто не говорит, что на зависть нужно закрывать глаза. Речь идет о другом – о том, чтобы не видеть ее в упор. Не видеть ее, держа глаза открытыми, не отворачивая взгляда.

– Как такое возможно?

– Элементарно. Если в тебе нет зависти, она для тебя – ничто. Ты не находишь ее и вовне. И ты оказываешься зеркалом, в котором зависть не отражается. Какая прекрасная возможность убедиться, что происходящее сейчас в тебе – это пустое: обнаружить, что твой дед вообще ничего не видит, глядя на выходящую из тебя зависть во все глаза!

– А я рассуждаю так: если мне наплевать на недостатки своего внука, то мне наплевать и на самого внука.

– Действительно, попадаются такие черствые люди, в которых нет любви ни к своим отпрыскам, ни к отпрыскам своих отпрысков. Но тогда они равнодушны не только к недостаткам человека, но и к его достоинствам. Я же, напротив, предложил тебе уделять внимание прежде всего достоинствам, имеющимся у твоего внука.

– Но это какая-то однобокость: видеть достоинства и не видеть недостатков.

– Достоинства – это вовсе не один бок или край. Это основание.

– Даже если так, человек должен разбираться в себе и, в частности, отличать хорошее от плохого. Я всего-навсего хочу, чтобы близкий мне юноша понимал, что зависть – ложное, ненужное чувство.

– Воспримет ли внук дедовские наставления насчет того, что зависть – не то чувство, которому стоит предаваться? Возможно. Другой вопрос, кто или что во внуке их воспримет? Вопрос непраздный. Ведь, пожалуй, только зависти интересно слушать про себя. Даже если ты говоришь, что завидовать – это пустое. Больше никому.

– Как это никому?

– Пустое нельзя увидеть как пустое. Его можно либо видеть как не-пустое, либо вообще не видеть. Свободному от зависти нет до нее дела. Он с ней не сталкивается, он ее не знает. Ты же хочешь, чтобы твой внук что-то про зависть знал. Увы, это не избавит его от подверженности ей. Поэтому, если ты намереваешься поговорить с внуком о нелепости зависти, слушать тебя будет не внук.

– А кто же?

– Не кто, а что. Слушать тебя будет сам этот фантом – зависть. Исключительно она с интересом выслушает все рассуждения на свой счет, с жадностью ознакомится с наблюдениями, сделанными по ее поводу. И даже оценит лучшие из них, причем будет довольно-таки объективна. Но в любом случае сделает это понарошку. Ведь, чтобы зависть понимала, что завидовать никому не нужно, ей нужно быть, сохраняться. Зависть относится к разряду псевдосущностей. Критика не только их не топит, но, наоборот, поддерживает на плаву. Зависти все равно, что о ней думают, лишь бы думали, держали в голове. Это, кстати, к вопросу о том, что стимулирует нашу рефлексию.

– Необычная у тебя логика, но любопытная.

– Подожди хвалить. Понимание, что зависть – пустое, – это вовсе не конец зависти. Это ее продолжение, а в каких-то случаях и начало. Если ценно то или иное понимание, значит, ценно и то, про что оно. Обстоятельство, что зависть нелепа, тем для нас ценнее, чем более мы полагаем ее чем-то весомым, имеющим право на существование. Иными словами, это обстоятельство ценно для нас тогда, когда мы как раз и не понимаем, что зависть – нелепа. Понимающий, что зависть – нелепа, на самом деле этого не понимает, обманывая самого себя. А все почему? Потому что понимать здесь нечего!

– Как это «нечего»?

– «Зависть нелепа» – представляет собой псевдопонимание, потому что оно лишь имитирует возвышение над завистью. Ведь если кто реально над ней поднялся – все, она исчезла, то есть что-либо понимать уже не про что. И когда дед переживает, что его внук растет завистливым ребенком, то это так живет, тлеет зависть в нем самом.

– Ну спасибо, друг.

– Прости, пожалуйста. Но я продолжу. Всякое наблюдение по поводу зависти так или иначе с ней считается, демонстрирует ее признание, пусть и в качестве объекта критики. Поэтому, подобно всякому наблюдению по поводу того, что иллюзорно, оно никогда не будет мудростью. При всей его проницательности. Значимы только те наблюдения, что связаны с чем-то действительно значимым. Но вот возможны ли они? Ведь реальное заведомо больше любого объекта, субъектом которого мы могли бы быть. Во всяком случае, поскольку нет резона ему противопоставляться, оно тоже выпадает из числа наблюдаемого.

– А почему нет резона противопоставляться реальному?

– Примерно по той же причине, по какой нет резона его покидать. Ведь, покинув реальное, мы оказываемся среди выдуманного.

– Не обязательно. Я могу покинуть реальное не для того, чтобы погрузиться в иллюзии, а чтобы взглянуть на него со стороны.

– Едва ты покинешь реальное, твоя реальность как наблюдателя окажется под вопросом. Стремление взглянуть на реальное со стороны есть стремление узнать, каково реальное на взгляд того, кого нет, на взгляд никого. Но какое это может иметь значение?

– Странно как-то, что на реальное нельзя посмотреть со стороны.

– Нельзя – это технический аспект. Сущностный аспект состоит в том, что если бы у реального была сторона – ведь со стороны смотрят всего лишь на сторону того, на что смотрят, – то она тоже должна была бы представлять собой реальное, но тогда со стороны виделось бы не все реальное, а лишь его часть. А часть реального – это оксюморон. Видеть часть реальности – не видеть реальности. Реальность возможна лишь как целиковая.

– Тем более обидно. Увидеть целиковую реальность – что могло бы быть важнее?

– Реальное – это не только то, что есть. Это еще и все, что есть. Тебе обидно не знать, каково внешнее преломление всего? А оно вообще есть, это внешнее преломление? Впрочем, даже будь оно, оно бы ровным счетом ничего не значило. Все равно, как выглядит всё, что есть; всё, взятое как одно. Потому оно никак и не выглядит.

– А вот мне не все равно, как выглядит всё.

– Это потому, что ты лишь на словах полагаешь реальное всем, что есть. Важно, как выглядит то, что находится внутри чего-то большего. Исключительно так. Если упомянутого большего нет, если нет окружающего фона, то совершенно неважно, как то, что есть без фона, выглядит. Потому что оно никак не выглядит. Уместно желание видеть внешнее преломление того, что вовне преломляется. А если не преломляется, то это уже странно – желать увидеть то, чего нет.

– Выходит, ты отругал меня за то, что я размышляю о зависти, но другой темы для размышлений предложить не можешь?

– Примерно так.

В ожидании электрички

Вот кто-то, нервничающий в связи с возникшей проблемой. Проблема, предположим, такова: на поезд, которым он собирался ехать, не оказалось билетов. Поэтому он вернется завтра только в одиннадцать. Начальник, который ждет его в девять, явно не обрадуется опозданию работника. Даже если придумать самое веское обоснование. Он ведь работает всего лишь вторую неделю. Еще не зарекомендовал себя надежным служащим. Сейчас ему необходимо быть безупречным во что бы то ни стало. Это потом, когда он окончательно освоится, когда его полезность станет несомненной, можно будет и опоздать разок-другой, и приболеть при случае… Н-да, нехорошо.

Подойти к нему и сказать: «Знаете, много веков назад существовало царство такое-то, находилось оно там, где сейчас пустыня. От него до нас почти ничего не дошло. И вот был такой случай. Однажды некий слуга вечером выпил вина больше, чем стоило бы, забыл про дела и всю ночь провел в кабаке, а наутро проснулся слишком поздно. Его уже давно ждали там, где он служил. В итоге слуге отрубили голову».

«Да, каких только случаев не было за человеческую историю», – возможно, ответит служащий, не догадавшийся заранее купить билеты на поезд.

«А чем этот слуга принципиально отличается от вас? Это был такой же живой человек с собственными чувствами, соображениями, надеждами. Много ли между вами разницы? Если разница и есть, то несущественная. Да и ваше положение в некотором роде схоже».

«И все-таки он – это он, а я – это я».

«Хорошо, но хотя бы на секунду вы можете ощутить его как себя?»

«Допустим. И что из этого?»

«Как что? Вы, стало быть, можете ощутить себя как уже прошедшего свой земной путь»…

«Куда вы клоните, я все никак не пойму?» – прервет он с раздражением. И прибавит: «Да, чего только не было в истории. Была и всякая несправедливость, и совсем невинные жертвы. Бывало, детей, младенцев убивали. Бывало, люди мерли как мухи тысячами почем зря». А затем замолкнет и продолжит представлять встречу с начальником, которая состоится в одиннадцать вместо девяти.

Продолжить: «Действительно, что только не творили с миллиардами людей – другие люди, стихии, болезни… Неужели это не послужит уроком?»

«Уроком в чем?»

«В том, например, что посвящать все свое внимание и все свои ожидания перипетиям по преимуществу собственной жизни – значит обрекать себя на разочарования и поражения. Все миллиарды ни за что и ни про что погибших и убиенных сигнализируют: нельзя делать ставку на личный успех, нельзя связывать радость с достижениями такого-то имярека, спокойствие – с его благополучием, свободу – с его достатком. Даже если этот имярек – ты сам.

«Наверное, вы правы», – кивнет он без особого энтузиазма. Понять его можно – завтра ему предстоит лицезреть недовольство работодателя, чувствовать неловкость. Из-за ошибки с билетами (всегда же их можно было купить даже за пять минут до отправления!) он вынужден торчать здесь, на станции, лишние два часа, а тут еще подсел незнакомец и рассуждает то о каком-то древнем царстве, то о бренности человеческого бытия.

Тут сказать ему еще кое-что: «А вы в курсе, что, как бы ни была продолжительна история человечества, однажды она закончится? Однажды человечество возникло и однажды исчезнет. Да, тысячи, а может, миллионы лет назад по земле ходили существа, подобные нам с вами. Может, и через тысячу лет подобные нам люди все еще будут населять эту планету. Но однажды, пусть и неизвестно когда, умрет последний человек. Какое-то время какие-то следы еще будут напоминать о нас; о том, что были цивилизации, что жили люди, что-то строили, создавали, что-то, наоборот, разрушали. А потом исчезнет и самый последний след. И будет так, словно нас, словно человечества никогда и не было».

«Когда-нибудь будет», – кивнет он нехотя и опять нырнет в свои беспокойные мысли.

Нарушить молчание и продолжить: «Мало того что люди исчезнут с планеты, называемой ими Землей. Сама конфигурация космоса не дана раз и навсегда. Галактики сталкиваются, планеты сходят с орбит, дробятся, сгорают, поглощаются вспыхнувшими солнцами. Однажды от привычной нам картины мироздания не останется и следа. Не будет нашего Солнца, нашей Луны, да и того круглого места, с которого мы их наблюдаем. Не будет всех тех звезд и созвездий, которые мы видим в ночном небе, когда безоблачно. Было так – станет иначе. И когда все изменится, то, что было, окажется чем-то мимолетным, почти выдуманным. Вот только что мошка пролетела перед нами настолько быстро, что сомнительно, пролетала ли она вообще. На самом деле – все время существования планеты Земля – это ведь сущий пустяк, мгновение на фоне гораздо более крупных временных промежутков. Или для меряющих время, например, веками, как мы секундами.

А период существования на этой планете человечества – это еще меньший миг. Что уж тут говорить про время жизни вас или меня. Про нас с вами вполне можно задать вопрос: «А были ли они вообще? Ибо слишком быстро они были. За такое мгновение невозможно, чтобы что-то произошло». И он будет прав, тот, кто задаст этот вопрос. Нас с вами не было. И не только нас с вами. Не было ничего из того, что появлялось и исчезало. Не было ничего из того, что менялось, трансформировалось. Не было ничего из того, что находилось во времени, имело историю. Есть лишь то, что не возникало. Что всегда было одним и тем же, не вовлеченное ни в один процесс».

«К чему все это?» – не без доли раздражения спросит человек, которого завтра ждут неприятности на работе.

«А к тому, что и вы, и я живем лишь тем, что полагаем реальным. Как только что-то открылось для нас как иллюзорное, мы уже не можем этим жить. Мы не можем уделять внимания тому, что нами же обнаружилось как не заслуживающее внимания. У нас не получится продолжать верить сну после того, как мы уже проснулись».

Здесь возьми да и выскажись некто, сидевший неподалеку и, видимо, слышавший разговор: «Презреть суету, стать выше забот о личном успехе – это благородно. Однако жизнь ведь состоит не из одних только хлопот. Бывают вдохновенные минуты душевной наполненности, несгибаемости духа, бескорыстия, слиянности со всем сущим, проникнутости красотой и законченностью. Это ведь тоже части нашей жизни, и лично я не счел бы их мимолетными, выдуманными и мнимыми».

Ответить ему: «Вы молодец, что вспомнили про такие мгновения. Но только это не части наших жизней. Это как раз мгновения, когда мы приобщались к жизни неизмеримо более масштабной. Это как раз моменты, когда проявляло себя безграничное, обнаруживая все остальное как небылицу и фикцию».

«Знаете, периодически сообщают об астероиде, пролетающем на недалеком расстоянии от Земли? – спросит вступивший в беседу человек. – Вот бы вы, наверное, обрадовались, узнав, что астероид летит прямиком на нас».

«Я бы не поверил в такую возможность, потому что гибель Земли от астероида – это слишком легкий исход. Для всех нас вместе и для каждого из нас в отдельности. Как говорят в детективных романах, чересчур просто, чтобы быть правдой. Извольте пожить и помучиться. Но чисто гипотетически – не то чтобы обрадовался, скорее, испытал бы облегчение».

«Что можно больше не суетиться?»

«Вроде того».

«Так не только суеты, самих вас скоро не станет».

«Дело ведь не только и не столько в том, что мы вынуждены выполнять какие-то извне навязанные обязательства. Тот, кто мучается под их грузом, он тоже – навязанное. Мало того что ты делаешь порой то, к чему тебя вынуждают. Само «выступание» ограниченным существом возникло вынужденно. Поэтому, говоря об облегчении, я имел в виду скорее возможность пережить свободу от той отдельности, которая всучена нам в качестве нас. Впрочем, непонятно, кому она всучена, ведь мы не появляемся раньше себя.

«Вас прельщает свобода от обязательств и обязанностей? Свобода делать, что хочешь, даже творить зло?»

«А вы что, все время боретесь с желанием убить или ограбить, и держитесь только благодаря так называемым моральным ограничениям? Грабят ведь из-за необходимости. Иметь деньги, например. Имей деньги, не то не выживешь – это и есть обязательство. А свобода, это когда мне ничего не надо, тем более чужого. Покушаются на чужое как раз из-за нужды. Потом, можно не иметь обязательства что-то делать и все равно делать это. Либо не иметь обязательства не делать чего-то и, тем не менее, воздерживаться от этих занятий. Вам это не приходило в голову? Кстати, вот еще обязанность, которую приближающийся астероид с нас снимет и снятие с нас которой принесет большое облегчение: обязанность чего-то добиться, достичь в этой жизни; доказать остальным, что кое в чем силен. Отменится недостаточность того, чтобы просто быть, быть просто человеком, живым существом».

«Какая холодность перед лицом глобальной катастрофы! Вы что, никогда не любили? Никогда не переживали красоту?»

«Катастрофы бывают только локальные. Они случаются только с тем, что можно охватить и что рано или поздно кончится. Кстати, вы тоже никогда не любили. Но когда кто-то исчезал в любви или тонул в красоте, это и были моменты прекращения спектакля „бытие обособленным существом“. Известие об астероиде тоже может вернуть кого-то в эти моменты полноты и законченности бытия. Может, потому что уберет все остальное, отвлекающее, центрирующее на хлопотах».

«Что вы все о хлопотах? Это частности, сосредоточьтесь, наконец, на главном! Да, на короткое время хлопоты отступят, но дальше – дальше на вашем на существовании будет поставлен жирный крест».

«Собственно, а что это такое – существовать? Это ведь и есть – беспокоиться из-за работы, ночлега, пропитания. Добиваться расположения, уважения, признания. Хлопотать. Мы есть, мы существуем – и с нас причитается! Надо побегать, попотеть, поволноваться».

«Получается, только почувствовал свободу от пут бремени обособленного, пропитанного обязательствами существования, как тот же астероид, который помог свершиться всему этому, через какое-то мгновение тебя прикончит».

«Ставшему никем, переставшему быть кем-то – что может ему угрожать? Кому здесь угрожать чем-то, той же гибелью?»

«Только почувствовал себя никем и ничем, как тебя – раз! – и прихлопнули!»

«Кого тебя? – позвольте спросить. И потом, почувствовать себя никем и ничем невозможно. Себя можно почувствовать только чем-то и кем-то. Весть об астероиде позволит проститься с собой – с тем, кого он вскоре уничтожит. А потому он уничтожит лишь того, кого больше нет».