Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

«Бесконечные» разговоры

– Давай на минуту представим бесконечность чем-то вроде живого существа. У меня в этой связи есть несколько вопросов. Например, спрашивает ли иногда себя бесконечность: «А действительно ли я являюсь бесконечностью?»

– А что тут спрашивать? Понятно, что не является.

– А-а-а! Как так? Бесконечность не является бесконечностью?

– Все, что может собраться в «я» или во что-то (отдельное, определенное), бесконечностью не является.

 
                                       * * *
 

– Проверяет ли иногда бесконечное: «А действительно ли я являюсь бесконечным?»

– Проверяют: «А по-прежнему ли оно при мне?» – то, что можно потерять или такое, что не составляет с тобой единства, что присовокуплено к тебе внешним, необязательным образом; такое, что при тебе может быть, а может и не быть. От бесконечного его бесконечность, разумеется, неотъемлема. Иными словами, проверять здесь нечего.

«А точно ли меня хорошо постригли?» – спросив себя об этом, мы устремляемся к зеркалу. В свою очередь, допуская возможность вопроса: «А точно ли я не имею границ?» – мы допускаем и то, что для ответа нужно всего лишь тоже окинуть себя взглядом со стороны. Однако со стороны может быть подтверждена лишь конечность.

 
                                       * * *
 

– Ну а я-то могу спросить про бесконечное, а точно ли это – бесконечное?

– Ответ очевиден: точно нет.

 
                                       * * *
 

– Но я хотя бы могу спросить про бесконечное: «Что это?»

– Так ведь это совершенно неважно. В чем его особость, отличительность, выделимость – важно только про конечное.

 
                                       * * *
 

– Неужели это не странно: бесконечное не знает, что оно – бесконечное?

– Ответ на этот вопрос обязательным образом будет состоять из двух частей.

– Из двух, так из двух. Не тяни.

– Первое. Некому и нечему знать себя как бесконечность. Бесконечность – это никто из кого-то, из кого бы то ни было. Равно как и ничто из чего-то, из чего бы то ни было. Ведь кто-то – это всегда кто-то отдельный, ограниченный. То же самое относится и к «чему-то». Неотдельного и безграничного «чего-то» не бывает.

Второе. Знать себя таким-то – значит знать себя выделяющимся тем-то и тем-то из чего-то большего. Иными словами, нельзя быть бесконечным и одновременно быть таким-то. Даже если под «быть таким-то» скрывается «быть бесконечным». Бесконечное – это ничто из чего-то. Бесконечное – вовсе не бесконечное.

 
                                       * * *
 

– У меня есть вопрос.

– О чем?

– О бесконечном.

– Находится ли бесконечное перед кем-либо, чтобы у того был о нем вопрос? Является ли бесконечным хоть что-то или хоть кто-то из могущего попасть тебе на глаза и вызвать вопрос?

 
                                       * * *
 

– Мне надо разобраться.

– В чем?

– В бесконечном.

– Все-таки давай обратим внимание на то, что причина, по которой в чем-то нужно разобраться, заключается в том, что мы с ним разделены, что оно для нас чужое, незнакомое, иное. И чем больше между нами разрыв, тем важнее разобраться. Однако бесконечное явно не является отдельностью. Мы никогда ему не противостоим. Когда оно, так сказать, актуализировано, мы с ним уже заодно. А в отсутствие противостояния, соответственно, нет в чем и нет кому разбираться. Что есть бесконечное? Все, что есть. Иными словами, то, напротив чего никого нет – например, никакого мыслителя, рожденного разбираться с тем, наряду с чем он себя обнаружил.

 
                                       * * *
 

– В том, что бесконечное себя не знает, мне видится своего рода ущербность.

– Чтобы себя знать, требуется собой быть, а чтобы быть собой, требуется от чего-нибудь отделяться. В случае же с бесконечным отделяться не от чего. Когда нет чужого, то нет и своего. В общем, раз никого и ничего отдельного по имени «бесконечное» не существует, в том, что оно – то, чего нет – себя не знает, никакой ущербности нет.

 
                                       * * *
 

– Бесконечное даже не знает, насколько это великое дело – быть бесконечным?

– Имеете в виду, бесконечное не может оценить, как ему повезло, что оно – бесконечное? Однако оно бесконечно не в силу везения. Обрадоваться тому, что он – бесконечен, мог бы тот, кто бесконечному неравен, кому быть бесконечным досталось случайно, выпало извне. Иными словами, это была бы радость небесконечного – того, кому не бывать бесконечным, чтобы этому обстоятельству радоваться.

 
                                       * * *
 

– Нормально ли, что бесконечное даже не знает, как это хорошо – быть бесконечным?

– А хорошо ли быть бесконечным?

– А разве плохо?

– Чтобы быть чем-то хорошим, нужно находиться в поле зрения некоего наблюдателя. Мало того, еще и радовать его глаз. Быть ему угодным. Угождать ему. Возможно ли бесконечное в такой роли?

– Говоря о том, что быть бесконечным – хорошо, я имел в виду не внешнюю оценку, а то, что быть бесконечным – наиболее комфортная форма бытия с точки зрения внутреннего самочувствия.

– С чем себя сравнить бесконечному, чтобы сделать вывод, что его положение – наилучшее? Когда есть бесконечное, никаких других вариантов бытия просто нет. Комфортно как раз не тогда, когда кто-то считает свое положение наиболее комфортным, а когда он не отделяется от своего положения, чтобы оценить его со стороны, как не отделяются от нормы или от само собой разумеющегося.

 
                                       * * *
 

– Вот я вовлекся в бесконечное и, поглощенный только им, игнорирую все остальное. Неплохо все-таки было бы знать, что я игнорирую остальное небеспричинно, а потому, что мне открылось такое, что одно только и есть?

– Если ты вовлекся в бесконечное, то это уже не ты, а оно игнорирует все остальное. Однако сразу же следует признать, что бесконечное ничего не игнорирует, поскольку кроме него ничего нет.

 
                                       * * *
 

– А вдруг кто-то считает себя бесконечностью, но ею не является?

– Ну это навряд ли. Никто не считает себя бесконечностью.

– А вдруг кто-то считает.

– Ну и пусть.

– Не надо ли открыть ему глаза на правду?

– Каким образом? «Ты не бесконечность, дружище. Пойми, что ты не можешь ею быть. Понял? Молодец!» Однако открыть глаза на то, что он – не бесконечность, имело бы смысл тому, кто мог бы понимать, что она такое. Понимать, то есть как минимум обхватывать. Руками, мыслью, чем-то еще.

 
                                       * * *
 

– И все-таки было бы правильно, чтобы бесконечное, не предполагая ничего кроме себя, знало, что не предполагает ничего кроме себя по праву – в силу того, что оно – бесконечно, то есть занимает собой все – все время, все пространство.

– Знать, что у тебя есть основания его не предполагать, требуется про что-то. В свою очередь, на то, чтобы не предполагать того, чего и нет, причин иметь не нужно.

 
                                       * * *
 

– Не имеющее границ даже не знает, что не имеет границ. Обидно же, честное слово!

– По-настоящему не иметь границ – значит не позволять существовать им даже в виде идеи. Когда действительно не имеешь границ, их нет даже гипотетически. Их нет даже для того, чтобы знать, что их не имеешь. Зачем знать, что границ не имеешь, если их нет, причем совсем, полностью нет, если они – ничто?

 
                                       * * *
 

– Быть всем и не знать, что ты – всё?

– Быть всем – это не совсем… быть. Быть всем – это скорее быть никем и ничем, нежели кем-то или чем-то. Ну да ладно. Зайду по-другому. Знать, что ты – всё, означает, другими словами, знать, что нет другого, кроме тебя. Но для этого надо знать о другом. Хотя бы о предположительном другом. Однако коль скоро другой имеется хотя бы как гипотеза, тогда тот или то, у кого или чего эта гипотеза имеется, – уже не всё. На самом деле, знать, что он – всё, важно или интересно только самозванцу – тому, кто на всё не тянет, поскольку имеет пределы, за которыми начинается другое – то самое, о котором он имеет предположение, а это в данном случае ровно то же, как если бы оно имелось еще и как факт. Если ты – всё, тогда то, что ты – всё, не играет никакой роли.

 
                                        * * *
 

– Бесконечность не предполагает своего…

– Стоп!

– …наблюдателя.

– Говорю же: стоп! Бесконечность не предполагает что? Только то, чего и нет. Однако не-предполагание того, чего и нет, не является не-предполаганием. Не-предполагание должно быть не-предполаганием чего-то. Нельзя утверждать, будто бесконечность чего-то там не предполагает. Поэтому дальше слушать не буду. Ошибка уже в первых трех словах. Прошу ее исправить, чтобы общаться дальше.

– …

 
                                       * * *
 

– Говорят, что бесконечное – это то, чему себя отдаешь, что тебя собой замещает, что отменяет мир, расколотый на фрагменты. В этой связи было бы здорово, если бы за миг до вовлечения в бесконечное меня проинформировали о том, что сейчас произойдет.

– Уже через миг это будет неважно: проинформировали тебя или нет. Уже через миг окажется, что некого было информировать. Если нечто есть фикция, правильное отношение к нему может быть только одно – игнорировать, не видеть, не знать, быть занятым другим. Того, что обнаружилось как фикция, ни о чем не уведомляют и не предупреждают. Его же нет! А мы именно фикция в присутствии того, что едино и беспредельно.

 
                                       * * *
 

– И все-таки было бы нелишним, если бы за миг до «пропажи» в бесконечном меня проинформировали о том, что сейчас случится.

– Чтобы подготовиться? На самом деле, ни приуготовить свой конец, ни хотя бы настроиться на него – невозможно. Нашим концом – речь, как понимаешь, идет о преодолении обособленности, а не о прекращении жизнедеятельности телесной или социальной единицы – может стать лишь такое, что нам недоступно. В том числе недоступно для нашего понимания.

 
                                       * * *
 

– Эх, хотя бы знать, что именно в бесконечное я себя отпускаю. Ведь я же как раз не против, мне, наоборот, приятно бы было…

– По своей воле ты можешь отдать себя лишь фиктивному бесконечному. Другими словами, по своей воле ты можешь лишь себя длить, сохранять.

 
                                       * * *
 

– И все же, преодолеваясь бесконечным, хотелось бы знать, что именно им, именно бесконечным я преодолеваюсь…

– Преодолеваемый бесконечным преодолевается тем, что невозможно объять и идентифицировать как бесконечное. Нет ничего, что было бы бесконечным.

 
                                       * * *
 

– Точно ли бесконечное меня в себя вбирает? Хотел бы я знать.

– Вовлечение в бесконечное не имеет начала, середины и конца. Оно моментально. Только что ты ни в чем не исчезал и вот – уже исчез. Нет никого, кто находился бы в начале своего преодоления и хотел бы знать, что происходит… Нет, не так. Ты вобран в бесконечное изначально. Бесконечное было всегда, а тебя никогда и не было. Хотел бы он знать…

 
                                       * * *
 

– Точно ли бесконечное меня в себя вбирает? Хотел бы я знать.

– Вообще, будет большой самонадеянностью верить, будто имеешь отношение к бесконечному хотя бы в качестве того, кто в него вбирается. Кто и что в него вбирается, если бесконечным является то, что было всегда; что всегда было в качестве всего, что есть?

 
                                        * * *
 

– Исчезну в какой-нибудь ерунде. А хотелось бы исчезнуть в бесконечном…

– Вот именно в ерунде ты и хочешь исчезнуть. Ведь ты можешь хотеть исчезнуть только в том, что есть заодно с тобой, что тебя допускает, позволяет тебе быть тоже. Ты не в бесконечном исчезнуть хочешь, да и вообще не собираешься исчезать.

 
                                       * * *
 

– Не вобраться бы в какую-нибудь ерунду.

– Тебя преодолеет только то, что в состоянии преодолеть конечное и конечность. «Ерунда» быстро исторгнет тебя наружу, вернет тебя к самому себе, можешь быть на сей счет спокоен. С «ерундой» мы соседствуем, вынуждены соседствовать.

– Прости, что перебиваю, но как же хочется сказать «спасибо»! Наконец-то я хоть что-то буду знать на интересующую меня тему. Я все-таки вытащил из тебя хоть какое-то понимание. А оно еще и покой дарует.

– Говоря: «Не беспокойся», – я имел в виду: «Не хлопочи, не думай, не занимайся этим, все это не твоя забота». Вовлечение в бесконечность – это не наших рук дел, это дело рук ее – бесконечности. Это не то, что ты или я можем выполнить, обеспечить, или хотя бы проконтролировать.

– Ах так. Ну в таком случае хорошо хоть, совет дал.

– Не совет дал, а дал маху! Потому что как объяснить кому-то, что вот это – не его забота? Если это – не его забота, его по отношению к этому и быть не должно. Это не наша забота – не подпускать нас к тому, что не наша забота.

– Ага, вот оно как: не наша забота…

– Вообще-то, тебе здесь понимать нечего.

– Так это не ко мне обращена твоя реплика?

– Э… Нет, не к тебе.

– Вот как? Странно. Ведь рядом никого больше нет, только ты и я. И если ты говоришь вслух, но не для того, чтобы я на это отреагировал, то это… странно.

– Да, действительно. Похоже, настает очередь заняться мной. Дело, впрочем, столь же безнадежное. Впрочем, что я об этом знаю?! И что я об этом знаю, говоря: «Да что я об этом знаю»?!

 
                                       * * *
 

– И все-таки, если бы я создавал мироздание, я бы допустил возможность того, чтобы бесконечное могло знать, что оно – бесконечное.

– Бесконечность – вообще не из числа того, что может иметь полученное извне, родившееся путем сравнения и выделения наречение или обозначение. Как обозначают, например, что вот это – круг, а это – квадрат. Никакой бесконечности среди подобного кругам и квадратам нет и в помине. Если хочешь знать о себе как о бесконечности, то хочешь знать о себе как о круге или квадрате, но никак не о бесконечности. Нет такой извне устанавливаемой характеристики, как бесконечность. Поэтому и не нужно ее знать.

– Понятно. Вроде понятно. Да, вроде… Кстати, ты так убедительно говоришь. Спасибо! Интересно, между прочим, сам-то понимаешь хоть что-нибудь из тобой же сказанного?

– С трудом. И это еще мягко сказано…

– Выходит, мы влипли оба…

 
                                       * * *
 

– Не имеющее границ даже не знает, что не имеет границ?

– Не имеет границ не что-то, не кто-то. Всякое что-то или всякий кто-то границы имеют. Разве является проблемой то, что никто не знает, что не имеет границ, если никого, кто не имел бы границ, и нет вовсе?

– О, я, кажется, понимаю!

– А я вот, признаться, не очень. Н-да.

 
                                       * * *
 

– Опыт реального соприкосновения с бесконечностью даст больше, чем любое из пониманий.

– Хочешь сказать, что, пока его нет, все напрасно? В смысле напрасно пытаться выполнить то, что даст соприкосновение с бесконечностью, хотя бы на один процент?

– Да!

– Ты только что признался в бессмысленности понимания, согласно которому «опыт реального соприкосновения с бесконечностью даст больше, чем любое из размышлений».

 
                                       * * *
 

– Но могу же я предположить бесконечность теоретически? И пока ее нет, пока она меня не поглотила, немножко ее осмыслить?

– Во-первых, ты можешь предположить только такое бесконечное, которое в то же время конечно; то есть как бы, якобы бесконечное. Во-вторых, в осмыслении бесконечности тем, для кого ею не предусмотрено места, тем, кому рядом, заодно с бесконечностью и не быть никогда, нет никакого смысла. В-третьих, ну и слово ты подобрал – «поглотила».

 
                                       * * *
 

– А вот я не прочь вобраться в бесконечность.

– Прочь ты или не прочь – не имеет никакого значения. Потому в бесконечность и вбираются, что она не есть объект, который можно иметь перед натуральным или умственным взором, прилаживая его к себе и себя к нему так и сяк. Бесконечность вовсе не есть объект, чтобы ты решал: «Да, в нее можно вобраться». Или вопрошал: «А нужно ли мне в нее вбираться?» Ее для тебя нет, как нет для тебя субъект-объектного единства. Субъект не может быть в стороне от субъект-объектного единства. А бесконечность есть именно такое единство: она больше, чем что-то одно, в частности, больше, чем объект или чем субъект.

 
                                       * * *
 

– И что, я даже не пойму, что про бесконечность нечего понимать?

– В том, что кто-то не поймет, что про бесконечность понимать нечего, нет ничего страшного – понимать-то не про что. Про не-объект не надо знать, что это не-объект. Не-объект – это почти то же, что и то, чего нет. А про того, чего нет, понимать ничего не надо – даже того, что про него нечего понимать.

 
                                       * * *
 

– Неужели про бесконечность совсем нечего знать?

– Если бы про бесконечность было что знать, мы бы в нее не вовлекались. Бесконечность потому и вовлекает в себя, что, коль скоро она есть, понимать нечего. Мы растворяемся в ней именно как в беспроблемности, от которой нельзя отгородиться, да и незачем это делать. Когда все хорошо, нет резона быть начеку, зато есть резон совпасть с этим «все хорошо». Тогда, кстати, и действительно хорошо будет все. Сходным образом нельзя остаться кем-то по отношению к ничему, к ничто. Там – на месте объекта – ничего нет, соответственно, и там – на месте субъекта – никого не должно быть тоже. К тому, про что знать – нечего, не приставляется дежурный, как к пленнику прикрепляют стражника. Только, в отличие от ничто, не являющаяся чем-то и в силу своей необъектности отменяющая своего субъекта бесконечность, подтверждая отсутствие своих границ, занимает при этом его место, как занимают пустующую, свободную территорию.

Впрочем, понимать все эти тонкие нюансы нам, в общем-то, незачем. Наше стремление что-то знать про бесконечность является недоразумением. И мы можем очень долго и кропотливо пытаться устранить это и ему подобные недоразумения, но для чего? Соприкосновение с бесконечностью наши потуги не организуют. Оно случится или не случится само. А в случае реальной встречи с бесконечностью, при всей двусмысленности словосочетания «встреча с бесконечностью», это обстоятельство – разрешили мы недоразумения или не разрешили – не сыграет никакой роли: все произойдет так, как надо, без вариантов, без сучка и задоринки. И выразится не в коррекции наших представлений, поскольку реальным недоразумением в данном случае являются не те или иные наши взгляды, а мы сами. Именно на это обстоятельство я хотел бы особо обратить твое внимание. Слышишь?

– Слышу, внимаю. Несмотря на пространность и интенсивность прозвучавшего монолога, это обстоятельство все же от меня не ускользнуло.

– Насколько не ускользнуло?

– Ну настолько, что… Что если знать нам ни к чему даже об этом, тогда, наверное, ни к чему нам знать и о том, что даже об этом нам знать ни к чему.

– Да, все это лишнее. Поскольку это не в нашем ведении – устранить недоразумение, мы-то в таком случае что суетимся? Если недоразумение связано именно с тем, что мы есть там, где мы не нужны, то есть убрать надо не какие-то наши мысли или идеи, а полностью нас, тогда мы-то куда суемся? Все это лишнее. Фиксируя, что нам не возникнуть там, где нам не место, или что такая-то задача – задача не нашего уровня, или открывая, что вот туда-то нам лучше не соваться, мы снова бродим, ошиваемся там, где нам бы не быть. И это поистине тошнотворно. Все это совершенно напрасное. Ведь, наконец, реальная встреча – встреча в кавычках – с бесконечностью, про которую мы говорим, что она устранит все недоразумения, прежде всего устранит недоразумение, согласно которому она что-то там устраняет.

– И лишнее, стало быть, говорить об этом, знать, что это лишнее – знать все это.

– Да.

– Что да? Это тоже сейчас было лишнее.

– Ах да. Точно.

– Что «ах да»? Ты что?

– И правда, что это я?!

– Эх, ты все туда же.

– Куда «туда же»?

– А туда, что все это лишнее. Вот это: «И правда, что это я?!»

– Да, да! Все так, ты верно улавливаешь. Лишнее!

– И сейчас лишнее!

– Да, понимаю.

– И это лишнее, что понимаешь. Прости, конечно, что перехватил инициативу.

Рассказ

Неиспользованная возможность

Нельзя сказать, что цикл стихов, написанный Василием, родился внезапно. Стихи он писал всегда, правда, понемногу, медленно, практически никому об этом не рассказывая и, соответственно, мало кому их демонстрируя. Это было, так сказать, его сугубо внутреннее дело, остававшееся таковым долгие годы и в силу его личностной природы, и в силу складывавшихся обстоятельств. В общем однажды по весне – не без предпосылок – вышло так, что Василий написал – ни много ни мало – целую россыпь стихотворений, объединенных и темами, и настроением, и стилем. Здесь мы их приводить не будем. К сожалению, не будем, потому что стихотворный цикл действительно вышел хорош.

Закончив работу, Василий почувствовал радость создателя, удовлетворение от осуществления замысла, но важнее было чувство, на углубление, развитие которого, собственно, и был направлен сочинительский процесс. Он как бы помог этому чувству дойти до нужного накала и самообретения.

Потом начались будни, привычные заботы, но временами Василий вспоминал, что рукопись лежит у него дома на полке. «Может, отправить ее куда-нибудь?» – спрашивал он себя, имея в виду какие-либо места, где любят и ценят поэтическую речь. Но он не знал, как это делается, и, будучи неглупым человеком, понимал, что никто толком не вчитается в вещь, созданную никому не известным автором, прежде никак себя на поэтической стезе не проявлявшим и никогда не вращавшимся в соответствующей среде.

Итак, вспоминая каждый раз про свои стихи, Василий вспоминал и про то, что сборником можно было бы поделиться с читающими людьми, но ничего для этого не предпринимал. Пока однажды приятель не пригласил его к себе на ужин, где, как он восторженно сообщил, будет известная поэтесса (которая, правда, ненавидела слово «поэтесса», предлагая называть ее либо «поэт», либо никак).

Поэтесса приехала накануне, провела творческий вечер, собравший местную культурную элиту. Василий, к ней вполне относимый, его пропустил. Он даже не знал, что жена его приятеля – дальняя родственница знаменитости и что они уговорили ее остановиться у них на пару дней.

«Это ли не шанс, который предоставляет мне сама судьба? – подумалось Василию, едва он получил приглашение. – Причем лично от меня многого не требуется. Лишь сказать два слова и сделать всего одно движение руки, протянув пачку листов. Это мне ничего не стоит, значит, надо сделать».

Он принял приглашение и прихватил с собой свой небольшой сборник, чтобы в удобный момент предложить его вниманию поэтессы. Он так и представил, что, когда они познакомятся, пообщаются и когда она уже поймет, что Василий не сумасшедший, какие, бывает, подходят к знаменитостям после публичных выступлений, он расскажет, что тоже пишет стихи, и предложит ей распечатку, заметив, что если ей не понравятся первые две страницы, то дальше можно и не читать, преспокойно отправив бумагу в корзину для мусора. «Не хочу вам докучать и обременять вас тем, что вам неинтересно, – деликатно скажет он. – Прочитайте это не ради меня, а ради себя, то есть ровно до тех пор, пока вас это занимает».

Василий пришел вовремя. Подготовка к ужину завершалась. Василий предложил свои услуги по раскладке столовых приборов и принялся за дело, осваиваясь и осторожно изучая обстановку. Бросалось в глаза: в то время как хозяева дома – муж с женой – несколько лебезили перед гостьей, создавая впечатление, будто они есть нечто, служащее чему-то другому, миловидная поэтесса демонстрировала независимость и самодостаточность. Знакомые Василия спрашивали у нее, какие напитки ей принести, как она себя чувствует, в третий раз повторяли, каким прекрасным был вчерашний вечер и как они любят читать ее стихи летними вечерами. Она же спокойно прогуливалась по гостиной, не спеша и с иронией отвечала на расспросы, не выказывая не только желания производить впечатление, но даже ни голода, ни жажды.

«Если я заговорю про свои стихи и тем более начну предлагать их к прочтению, я тоже выкажу себя тем, кому что-то надо и по сравнению с кем тот, кому ничего не требуется от других, выглядит сильнее и достойнее», – подумал Василий. Почему бы и ему не вести себя так, словно нет у него никаких потребностей – в том числе желания, чтобы прочли цикл его стихов; словно он пришел сюда просто побыть среди людей, немного отдохнуть, ничем им не обязанный и ничего от них не ждущий, кроме легких бесед. Наверное, ей будет только приятно – обнаружить, что в комнате есть человек, равный ей. И дело даже не в том, что ей будет приятно. Просто разве он не самодостаточен тоже (настолько, конечно, насколько самодостаточным может быть обособленное «я»)? Разве не сможет он держаться – пусть какое-то время – так, словно ему ничего не надо? Разве это не гармоничное состояние? Разве не лучше быть свободным, чем зависимым, пусть даже и с гениальными строчками на руках?

Поэтесса словно бы подавала пример, словно бы намекала: «Будь как я, потому что оно того стоит». И Василий не был бы Василием, а был бы кем-то заскорузлым и нечутким, если бы не внял этому намеку. Возможно, самодостаточность облика поэтессы была связана с тем, что она добилась успеха, что у нее и правда есть многое, о чем многие только мечтают; возможно, она держалась так независимо, потому что всего в трехстах километрах езды находился мир, в котором все у нее обстояло самым замечательным образом, однако Василий догадывался: оно того стоит даже и в его случае – в случае того, кто по сравнению с ней куда менее благополучен и успешен.

Оно того стоит – держаться так, будто у тебя нет ни в чем нужды, даже если это не вполне коррелирует с действительностью. Но в том и штука, что переживания, подобные переживанию свободы, случаются скорее вопреки, нежели благодаря. Соответственно всякий, переживающий свободу, переживает ее по праву – в силу одного того, что он способен ее переживать.

В общем, самодостаточность гостьи помогла Василию и самому настроиться на ощущение «все, что надо, у меня есть». Войдя в резонанс с ее независимостью, он тоже почувствовал себя свободным. Свободным не для того, чтобы без волнения и стеснения заговорить о своей рукописи, а наоборот: тому, кто ощутил себя свободным, уже не о чем просить. Ощутивший себя свободным запросто обходится без того, чтобы его рукопись прочитали. Не знает о ней никто? Ну и не надо!

В итоге, не принимая никаких решений, Василий тем не менее стал вести себя подобно тому, кто – в своей основе – не зависит от окружающих людей и кому, соответственно, нет необходимости ни угождать, ни подлаживаться, а достаточно просто спокойно соседствовать, вступая во взаимодействие, как вступают в игру, которую в любой момент можно остановить. И поскольку сходным образом вела себя и поэтесса, во время ужина получилось так, что она и Василий были как бы одно, в то время как хозяева дома – другое.

Неудивительно, что сразу после застолья гостья обратилась именно к нашему герою: «А давайте сходим к реке, хочу немного прогуляться перед сном». Хозяева собрались было идти с ними, но поэтесса сказала: «Дорогие мои, я не хочу вами злоупотреблять. Вы уделили мне и так слишком много внимания, и я уверена, что Василий Викторович отлично справится с задачей быть моим гидом и моей охраной. Мы скоро вернемся».

Они дошли до реки и постояли у берега. «Люблю такую погоду. Когда спадает жара и все словно останавливается», – сказала поэтесса совсем по-дружески. Похоже, ей и правда было хорошо. Василий молчал. Он сунул руку в карман и наткнулся на рукопись. «Может, все же вручить ей стихи?» – спросило вдруг что-то внутри него.

Василий обернулся к своей спутнице и внезапно увидел, что она не просто миловидна, но красива. Красива той красотой, которой нужно не столько прислуживать, сколько наполняться. И уж, во всяком случае, не использовать ее для решения своих вопросов, ибо она – ни для чего, как ни для чего – всё.

Ему захотелось быть рядом с ней как можно дольше. Однако произнес он совсем не те слова, что были бы созвучны его желанию. «Холодает, пойдемте в дом». Ему вдруг захотелось другого – ее порадовать. И он чувствовал, что сейчас тот момент, когда ничто не порадует ее так, как уважение к ее красоте, проявляющееся в том, что ты на нее не претендуешь, что ты готов предоставить ее самой себе.

Они вернулись. Вскоре Василий отправился домой. Он вновь наткнулся на листки бумаги, когда полез за ключами от входной двери. «Если бы она не выглядела такой свободной и если бы не была такой красивой, я тем более не признался бы ей, что пишу стихи. Выходит, что для подобных признаний нет никакой возможности», – заключил Василий и вошел внутрь.

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

Редактор Татьяна Северюхина

Корректор Анастасия Лобанова

Фото для обложки Григорий Яшков

Дизайн обложки Дмитрий Муравкин

Консультант Ridero по изданию книги Ксения Ложкина