Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

Молитва

Будучи приверженцем той точки зрения, что окончательная реальность не дискретна, я, казалось бы, не должен иметь интереса к такой практике как молитва. Однако имею и сейчас расскажу почему.

Перед этим, правда, замечу, что приверженец любой (какой бы то ни было) точки зрения на то, какова окончательная реальность, смехотворен.

Итак, чем же может привлечь молитва того, кому чужда тематика интерсубъективности, диалогической природы бытия и т. д.?

Начать с того, что молитва, безусловно, есть нечто большее, нежели обращение одного лица к другому лицу с той или иной просьбой или с тем или иным вопросом. Это наглядно подтверждается хотя бы тем, что, пока молящийся всего лишь излагает свое прошение, с ним уже происходят метаморфозы. И даже еще раньше.

Само обращение к первобытию, пусть и полагаемому в качестве персоны, сам настрой на общение пусть и с персонифицированным, но все-таки абсолютом производит довольно серьезные трансформации – настолько серьезные, что подчас их оказывается достаточно, и имевшаяся к «высшей силе» просьба обрывается на полуслове или вообще остается не озвученной. Хотел рассказать Богу о предстоящей сделке, заручиться поддержкой, но, едва осознав масштаб собеседника, понял: где Бог и где сделки…

Перед молитвой верующий формирует что-то типа списка нужд и печалей, однако, оказавшись внутри молитвенного состояния, вдруг признаёт, что ему ничего не надо, признаётся, что все у него на самом деле хорошо, благодарит Бога за то, что тот просто есть, и просит лишь о том, чтобы он и дальше продолжал быть, радостно понимая, что просьба эта уже исполнена. Разумеется, не со всеми верующими дело обстоит именно так, но случай, который я описал, отнюдь не вымышленный.

В акте молитвы вторая сторона «общения» не просто бессловесна, она вообще не реагирует. Мы молимся, заранее допуская, что Бог будет хранить молчание. И нас это устраивает. Мы рассказываем Богу о своих бедах и – удивительное дело – не ждем ответной реакции. Мы даже готовы допустить, что он и не слушает нас вовсе. Это все равно, это неважно. Важно само предстояние. Перед чем-то незыблемым. Перед чем-то безусловным, безначальным и беспричинным, а потому чистым от всей этой суеты, какую являет собой мир причинно-следственных связей.

И представлять это предстояние общением, разговором – значит затуманивать его суть. Ведь здесь имеет место не столько диалог, сколько напитывание того, кто предстоит, тем, перед чем он предстоит. Иными словами, молитва скорее есть нечто вроде «стяжания Святого Духа», нежели обмен сообщениями.

Молящийся, который не ожидает от Бога ответных слов или какой-то иной обратной связи; молящийся, кому довольно одного присутствия того, кому он молится… действительно ли он обращен к субъекту? В смысле к некоему «я»? Попробуем допустить, что, вопреки общепринятым мнениям, молящийся обращен к бытию, не имеющему «яйной» структуры.

Вообще, словосочетание «абсолютный субъект» содержит в себе внутреннее противоречие. Ведь всякий субъект является субъектом по отношению к объекту (или к другому субъекту). Безотносительный чему или кому бы то ни было субъект невозможен. Само ощущение «я» есть ощущение отдельности – отдельности от чего-то еще. В этом плане абсолют логичнее изъять из дихотомической, взаимообуславливающей пары и оставить одного – в качестве того, что есть само по себе. Пусть при этом и придется «пожертвовать» его субъектностью. Не субъект, зато целое. Не собеседник, зато бытие в своей полноте.

Но вернемся к молитве. В очень многих случаях она «работает» благодаря той работе, какую молящийся, пока молится, производит над самим собой. Причем почти самостоятельно. Молящийся как бы постоянно поправляется. Вот он только что попросил каких-то благ, но тут же сам себя одернул: «Да ведь и то, что я уже имею, – огромное богатство». При этом довольство малым появляется как результат «втягивания» в орбиту бытия, не ведающего изъянов. Или наоборот: молящийся просит сохранить нажитое, но тут же возражает себе: «Да ведь все это прах, чего за него держаться?» Похоже, ему удалось обнаружить в нажитом замок из песка, поскольку посмотрел он на него (нажитое) «с точки зрения вечности», то есть изнутри вневременного божественного бытия, где, стало быть, оказался. Хотя, опять же по большому счету, вечность вряд ли имеет точку зрения и самое зрение: смотреть можно на то, как что-то происходит, однако для вечности все, что было во времени, прошло, словно и не бывало. А если смотреть не на что, орган зрения оказывается лишней сущностью, каковую, как известно, следует отсечь, появись она вдруг.

Молитва имеет свою динамику, и чем дальше, тем меньше остается просьб и вопросов. В финальной стадии обращенный к Богу ничего от него не ждет, ничего ему не предъявляет и ни о чем не спрашивает. В этот момент он – такая же полнота, как и тот, к кому он обратился. И заодно – такая же пустота. В смысле «нектойности» и «нечтойности». В таком случае поправимся: такая же полнота, как тот, кого не оказалось как стоящего напротив субъекта; кто оказался уже не кем-то, а всем, целым. Что называется, следите за руками: быть кем-то – не быть всем, быть всем (что есть) – не быть кем-то.

В завершение сказанного поделюсь своими предпочтениями в отношении наиболее распространенных слов молитвы. Собственно, они представлены всего двумя вариантами: «спаси и сохрани» и «помилуй мя, грешного».

Так вот, просьба о консервации («спаси и сохрани»), явно связанная с инстинктом самосохранения, вообще представляется мне квазимолитвой. Желающий длить себя во что бы то ни стало – это тот, кто не ведает о Боге как о полноте бытия, не собираемой в субъект или объект. Он молится, но его молитва оказывается чем-то другим, нежели предстоянием перед безусловным. (Правда, перед безусловным предстоять по большому счету некому – в очередной раз ради продолжения рассуждения приходится закрывать глаза на довольно значимые нюансы.) Собственно, потому ему и кажется, что спастись и сохраниться – вот главная задача. И это не просто иллюзия, но еще и сигнал, что реальная потребность состоит в противоположном – в том, чтобы прекратиться, разомкнуться, избыть свою отдельность.

В свою очередь, «Господи, помилуй» содержит в себе ряд неочевидных с первого захода смыслов. Помилуй, то есть «не будь так строг», «не требуй слишком многого», «позволь передышку», «дай просто быть». Если понимать это не обыденно, а «с крупинкой соли», то речь идет о более существенном: о выведении из подсудности, об освобождении, об отпущении на волю. Другими словами, о том самом прекращении в качестве имярека, отдельности, «кого-то», поскольку всякий «кто-то» неизбежно виновен, неизбежно подлежит суду, осуждению и отбыванию наказания.

«Помилуй мя» – это, в конце концов, просьба к Богу снять узы разделенного существования. Которых Бог, конечно же, и не накладывал.

Она

Она не скупится на комплименты. Если кто-то хорошо поет под гитару, она обязательно скажет ему: «Вас очень приятно слушать. И вы большой молодец, что развиваете свои способности». Позже, когда мы покинем компанию, я спрошу: «А ты бы хотела хорошо петь?» «Нет», – ответит она. И добавит: «Совершенно не хочу».

В другой раз неожиданным образом окажется, что один из наших знакомых довольно профессионально танцует. И по завершении демонстрации им своих хореографических способностей она непременно подойдет к человеку, чтобы сказать: «Вы отлично танцуете и виртуозно владеете телом. Я была восхищена».

Некоторое время спустя, когда мы останемся одни, я «подловлю» ее вопросом: «А ты хотела бы так профессионально танцевать?» «Нет, пожалуй», – ответит она. И добавит: «Пожалуй, я зря сказала „пожалуй“. Определенно не хотела бы».

Если кто-то выпускал книгу стихов и дарил ее нам и если стихи действительно были хорошие, она просила меня организовать встречу с этим человеком в кофейне, чтобы, поболтав за чашкой капучино на ничего не значащие темы, на прощанье сказать поэту: «Мне очень понравилось, как вы пишете. Вы талантливы и трогаете за душу».

После, садясь рядом c ней в такси, я с лукавой улыбкой спрашивал: «А ты бы сама хотела писать стихи?» «Что ты, зачем? – отвечала она. – Я никогда не хотела писать стихи. И вряд ли захочу». На это у меня уже было припасено замечание: «Для тебя было важно сказать поэту слова поддержки. И других творческих людей ты всегда поощряешь похвалой. А что, если в тебе дремлет прирожденный меценат, покровительница искусств?» «Никто во мне не дремлет! – восклицала она не без возмущения. – Очень жаль такое слышать, ведь это говорит о том, что ты плохо меня знаешь».

Как-то раз, путешествуя по стране, знаменитой пивом и замками, мы записались на экскурсию, и нас буквально покорил наш гид. Он понравился не только нам, поэтому мы несколько минут простояли в ожидании, пока другие экскурсанты мучили его своими расспросами. Едва гид освободился, она быстро подошла к нему и сказала: «Вы настоящий мастер своего дела. Мы были очень рады провести с вами этот день».

Вскоре мы уже возвращались на трамвае в отель, и я, стоящий, склонялся над ней, сидящей, говоря в самое ухо, чтобы перекрыть гул катящего по рельсам вагона: «Мне кажется, из тебя тоже получился бы отличный экскурсовод. Не желаешь попробовать себя в этом амплуа?» Она рассмеялась и ответила: «Снова ты со своими шуточками. Да, возможно, я могла бы провести экскурсию. Я много чего могла бы, как ты догадываешься. В том числе могла бы сделать так, чтобы ты прекратил подыскивать мне амплуа. И поберегись, я скоро так и сделаю».

 
                                       * * *
 

«Но ведь чем-то она занимается по жизни», – скажете вы. Это в данном случае совершенно неважно. Важно то, что она по-настоящему умеет. Прежде всего, она умеет быть свободным человеком.

Ей нравится многое из того, что делают другие. Особенно когда они хорошо это делают. Но сама она ничего из этого делать бы не стала.

Она отдает должное настойчивости, усидчивости, кропотливости. Но сама эти качества проявлять не будет.

Она уважает тех, кто стремится наиболее полно раскрыть свои задатки, ищет свою нишу и закрепляется в ней. Но сама она не из их числа, и это принципиально.

Она приветствует активизм. Только, конечно, активизм не тех, кто совсем безумцы. Но сама она ни разу не активист.

Иногда мне кажется, что, выражая поддержку деятельным, реализующим себя людям, она таким способом проявляет присущую ей снисходительность. Еще это похоже на то, как взрослые поощряют ребенка, увлекшегося каким-то занятием. Или как благословляет «малых сих», то есть нас с вами, Господь Бог.

Приветствовать движение, поиск, развитие навыков, но не трогаться с места. Приветствовать развитие навыков, специализацию, но ни с чем конкретно себя не связывать. Что это за позиция такая? Что за этим стоит? Что этим утверждается? В чем разгадка этой загадки?

Я, конечно же, не удержусь и предложу свою версию. На мой взгляд, именно в этом состоит свобода: все встречать максимально приветливо (особенно все хорошее), но ни с чем не отождествляться. И именно так проявляется истинная приверженность покою и недвижи́мости. Говорить движущимся: «Какие вы молодцы!» – и оставаться на месте.

А вот сказать им: «Какие вы глупцы, берите пример с меня, keep calm» – значит, напротив, вовлечься в «движ», как минимум в дискуссию, спор; втянуться в сравнения и сопоставления, а это уже активизм и беспокойство.

За равнодушием к акторам, людям действия скрывался бы, условно говоря, покой мертвый, в то время как в лице моей спутницы он представлен своей «живой» разновидностью. Не будучи равнодушной, она тем не менее выбрала, к чему действительно стоит присоединиться и в чем действительно стоит соучаствовать – в сбалансированном бытии, в свободе не доказывать свое присутствие ввиду его и без того очевидности.

Unity matters

«Differences matter» (различия имеют значение) – этот девиз Джордана Питерсона недвусмысленно указывает, что, как ни делай из него философа, сделаешь философа довольно среднего, если не вообще плохого.

Разумеется, различия имеют значение, но значение весьма ограниченное. Подавать умение подмечать различия главной способностью человека – «сужать» его до чего-то скучного.

К подмечанию различий нас подталкивает буквально все: от инстинктов до социальных институтов и культурных клише, согласно которым умный и заслуживающий уважения человек – это именно тот, кто способен подмечать нюансы и детали, дробить части на еще более мелкие части, делить уровни над подуровни, классы на подклассы, виды на подвиды.

Конечно, умение различать не приходит само собой: в нем надо упражняться, тренируя цепкость ума, внимательность к самым мельчайшим деталям. Однако все благоприятствует таким тренировкам (если человек, конечно, не задавлен нуждой, изматывающим трудом или чем-то еще в этом роде). Пестрота мира (а особенно – искусственной среды человеческого обитания) буквально взывает быть различенной, и, если вы откликнетесь на этот зов, вас поощрит еще и общество. Так, если вам удалось различить пятьдесят оттенков серого – вы, считай, знаменитость. Школьные уроки, университетские занятия, профессиональная деятельность, перипетии дружбы и семейной жизни, погружение в культуру досуга, а также то, что я забыл перечислить, – буквально все учит нас лучше и лучше подмечать различия, распознавать нюансы.

Ну а самое главное различие, за которое любой уважаемый и уважающий себя интеллектуал будет держаться руками и ногами, – это различие между субъектом и объектом. Я – субъект, а то – что я вижу, слышу, обоняю и осязаю, – мой объект. Между нами – разделительная черта. Не переходи – убьет!

К большому сожалению для социума и культуры, еще не до конца истреблены те представители рода человеческого (среди них есть философы, но не все и не только), кто не придает различиям существенного значения; для кого ранжирования – любые – носят условный характер и не превалируют над той общностью, слитностью всего и вся, которая безусловна; другими словами, является базовой, сущностной.

Правда, в отличие от тех, кто ищет и находит различия, вышеупомянутые недоистребленные индивидуумы не задействуют интеллект во всей его впечатляющей силе. Дело в том, что сущностное единство разного не вычисляется сравнениями, не примечается пристальным вниманием, как примечается разница, например, между близнецами, неочевидная на первый, беглый взгляд. Наоборот, чтобы игнорировать различия, не брать их в расчет, требуется мужество ослушаться интеллекта, свобода не поверить в его столь убедительные доказательства разности всего, на что ни глянь.

Обнаружение безусловного единства условно разного вообще происходит загадочным образом. Например, без собственно обнаружения. Вы не то чтобы обнаружили, что вот этот бородач и этот безбородый, в сущности, одно и то же. Вы не обнаружили их разности, пройдя дальше нее как всего лишь поверхностного слоя. А заодно не обнаружили и своего от них различия. Таким образом, вы не столько выявили общность, сколько присоединились к ней. И так всегда: общность подтверждается тем, что и ты с ней не разнишься. Вроде бы не ощутил различия между посторонними тебе маленькой, молодой травинкой и большим, старым деревом, но вот уже и сам вовлекся в то, что их единит. Всякая общность имеет своим истоком то, что и меня делает одним со всем остальным (соответственно, перестающим быть «всем остальным»).

Что же касается главного различия, которое свято блюдут искатели оттенков, – различия между субъектом и объектом, то те белые вороны, не дорожащие способностью интеллекта эти оттенки различить, не считаются и с разделительной чертой, посредством которой субъект с объектом разводятся в разные стороны. Они, видимо, не понимают, что когда между ними как субъектами и объектами их внимания пропадет различие, то пропадут и они сами. А может быть, в этом и заключена их страсть – прекратиться, перестав быть иным созерцаемому, воспринимаемому, наблюдаемому? Не зря же они созерцают не все подряд, но как правило то, от чего нет никакого толка: облака, плывущие по небу, трепет листвы на ветру, мерно набегающие на берег волны, кружащиеся снежные хлопья в луче фонаря, на которые можно досмотреться до того, что снег начнет падать везде – как по ту, так и по сю сторону, по обеим сторонам от черты, считающейся непроходимой.

Примеры мои, как всегда, излишне патетичны и общи, однако ссылка на личные опыты вряд ли добавит ясности. Хотя суть их всегда та же: поскольку наблюдаемое ни о чем мне не сигнализировало (что называется, «просто было»), а я тем не менее не отвернулся и не ушел в свои мысли, оно собой со мной поделилось, равно как и я поделился с ним собой. Хотя делилось собой, конечно же, в основном оно, а я – постольку поскольку. Тем не менее итогом было то, что разделяющая нас граница исчезла, судя по тому, что оно получило в меня свободный доступ, а я, соответственно, получил свободный доступ в него, после чего нас с ним как разного уже не оказалось, зато вместо нас оказалось одно, разместившееся на двух местах как на одном месте и как будто вообще повсюду-где-только-можно.

Различия поверхностны, поэтому, оттачивая свой нюх к ним, мы заодно оттачиваем и свою собственную поверхностность. Единство сущностно, но идти к сущности – значит идти вглубь, а это всегда дело одинокое, не поощряемое, и, кстати, слава Богу. К тому же, в отличие от копания глубокой ямы, приложение целенаправленных усилий движению к сущностному только помешает. Такое движение никогда не будет нашей заслугой. Будет чудом, неожиданностью, незапланированным событием: чем-то по ту сторону целеполагания. И мы, повторюсь, если и достигаем сущностного, то не затем, чтобы его видеть (видеть что-то – видеть его отличие, поэтому ни от чего не отличимому не попасться на глаза в принципе): мы к нему притягиваемся, чтобы с ним слиться.

По мере приближения к сущности все более на нее походишь – движение в глубь углубляет (делает более глубоким внутренне) и самого движущегося. В общем, достигающий сущности оказывается не просто соразмерным, но не-иным ей, а это явно не способствует тому, чтобы оставалось (сохранялось) разделение-различение субъекта и объекта. К тому же коль скоро уровень сущностного – это еще и уровень реального (реально то, что реально окончательным, то есть безусловным образом), то сущностное – это уже не уровень, а единственное, что есть…

Да, невнимательность к различиям может иметь трагические последствия. Скажем, кто-то перепутал сигналы светофора и проехал на красный свет. Итог – авария. И все же различия носят прикладной, утилитарный характер. Их учет полезен – в адаптации, жизнеустройстве, делах, быте. Однако куда большая трагедия – центрированность исключительно на прикладном. Ведь тогда и сам становишься прикладным. Например, прикладным философом Джорданом Питерсоном.

Вдвойне обманщики

Если уж говорить о знаменитостях, то о лучших из них. Таких, например, как N и S.

Уже в молодости N собирал небольшие залы, но настоящий успех пришел к этому музыканту после того, как на него обратили внимание продюсеры. Вскоре N перестал подрабатывать слесарем, поскольку начал получать неплохие гонорары за свои выступления и пластинки. Он переехал жить в столицу, а затем случилось ожидаемое многими экспертами событие – он получил самую престижную премию в музыкальном бизнесе. Он завоевал ее и в следующий год, и еще два раза. N купил себе большой дом, который всегда был полон друзей – разных выдающихся и известных людей. Его пригласили на центральное телевидение – вести еженедельную передачу, которая также, все время пока он ее вел, пользовалась большим успехом. А еще он установил мировой рекорд по количеству зрителей, пришедших на музыкальный концерт. Разумеется, все эти достижения были вполне заслуженны, ведь его песни не покоряли разве что самые черствые сердца.

О чем он пел? И, кстати, почему мы назвали его лучшим из знаменитостей? Сейчас это станет ясно, ведь именно затем мы переходим к его творчеству.

Главный герой практически всех его песен – бедный музыкант, которому не удалось покорить вершин. Однако он играет и поет не ради успеха, а чтобы дать прозвучать тем гармониям, что улавливает его метафизический слух. Обычно в песнях N описывалось, как этот музыкант одет – в старую, затертую одежду, в каком состоянии его музыкальный инструмент – скрипящий, раздолбанный, затем сообщалось, что он все равно бодр и весел и будет следовать своему призванию до конца, а состоит оно в том, чтобы отдаваться музыке – тем мирам свободы и гармонии, которые проявляют себя через правильно расставленные звуки и их сочетания.

В других песнях N рассказывалось, что если угождать людям в надежде получить признание, то очень быстро растеряешь весь свой талант – способность улавливать замечательное само по себе (в отличие от замечательного в силу того, что за него дают какие-то блага). Еще одна линия его творчества – убежденность в том, что нельзя сводить человека к оценкам со стороны окружающих людей: очень часто славы удостаиваются не заслуживающие ее люди, и, наоборот, люди весьма достойные зачастую незаметны, по крайней мере для широкой аудитории. «Большой успех у публики мало что значит», – вещал он в самом успешном своем хите.

Мимо биографии S тоже трудно пройти – и поскольку он действительно большой молодец, и поскольку ее подробно и часто, не без назойливости, излагают нам из всевозможных источников. Писатель, ставший совестью нации и голосом поколения, S ворвался в литературу стремительно и ярко. Правда, свой первый роман он издал не без трудностей, но положение спасла поддержка известного критика M. А далее все пошло как по маслу. Роман за романом укреплял положение S в качестве лидера сначала отечественной, а затем и мировой прозы. Его романы не переводились разве что на языки вымирающих народностей, и не было литературной премии, которой бы он ни был удостоен. Вершиной успеха стала, конечно, нобелевка, на вручении которой он прочел ту самую лекцию, что до сих будоражит умы передовых людей.

Как известно, S живет на собственном острове, активно занимается благотворительностью, много путешествует и даже слетал в космос. Раз в месяц в его особняке проходят знаменитые литературные вечера, и для очень многих молодых талантов эти вечера стали настоящей путевкой в жизнь, – прямой дорогой к успеху и признанию.

Конечно, чтобы оценить все величие S, мало сведений об огромных тиражах его книг – это важно, но главное, конечно, в другом: нужно знать, о чем писал.

А писал он об очень важных вещах. Например, о том, что нет среди нас лидеров и аутсайдеров, потому что все это слишком условно и к каждому победителю нужно присовокуплять приставку «как бы», как и к каждому проигравшему. Что поражения и победы, успехи и неудачи – это скорее игра, не касающаяся сути, и нельзя принимать ее за реальность.

Еще он писал, что в жизни незнаменитого человека гораздо больше естественности и правды, чем в судьбах редких баловней судьбы; что даже бедность – не повод считать себя хуже других, что даже изгойство можно нести с достоинством и рассматривать как подарок со стороны Творца; что самый распоследний человек – все равно образ и подобие Божие, так что не смейте смотреть на него свысока или отбрасывать его внутренний мир как несущественный… Главное, писал S, просто быть человеком: уметь любить, проявлять чуткость и благородство, не зацикливаться на себе и своих трудностях. Одиночество и непризнанность – это, по мнению маститого писателя, не катастрофа, а в принципе норма и скорее даже благодать, нежели проклятие. А вот когда все вокруг тобой восхищаются – это точно ненормальная среда для жизни и творчества.

Как страстно доказывал S, авторство по-настоящему хороших произведений – штука условная. Скажем, если кто написал хорошее стихотворение, то это отнюдь не его личная заслуга, но достижение всех, так или иначе причастных к поэзии. Кроме того, свойство хорошего стихотворения таково, что пусть его и написал кто-то, оно как бы – строчка за строчкой – вырастает само из себя, и мы, поддаваясь органичности этого роста, предугадываем, что последует далее, то есть словно бы тоже творим, участвуем в этой мистерии.

Его типичный герой – человек, отказавшийся от сулившего успех поприща, ради которого пришлось бы пожертвовать тишиной и покоем, а ведь только через них соприкасаешься с чем-то безграничным и подлинным.

Чем пересказывать своими словами, лучше просто привести несколько цитат.

«Мне нравится превращаться просто в глаза или просто в уши, как будто нет у меня тревог и задач, как будто я волен тратить время на сущие пустяки, как будто нет ни возраста за плечами, ни регалий, ни того, к чему они обязывают».

«Если убрать все лишнее, то плюсов от славы и признанности всего два: не нужно заниматься физическим трудом или неинтересным делом. Всего-то-навсего. Но едва ли это – то преимущество, которым надо грезить, не спать ночами. Оно не вносит кардинальных изменений. В конце концов, необходимость труда связана с нашей природой как земных, смертных существ, и надежда избавиться от нее – утопия. В том, что ты сам убрал свою квартиру, вымыл за собой посуду, что-то починил, есть свое величие, ибо это показатель не только скромности, но и самостоятельности».

«Конечно, надо в меру сил обеспечивать условия своей жизни. Селиться в более или менее правильном месте, выстраивать коммуникацию с окружающей средой, создавать некую репутацию. Просто надо понимать, что все это не имеет отношения к, назовем это так, сущностной реализации. Стремящийся к наилучшему из положений явно преувеличивает значение внешней обстановки: чтобы проросло нечто действительно важное, не нужно многого, если вообще что-то нужно. Сходным образом полагающий, будто его сущностная реализация непременно должна происходить на виду как можно большего количества людей, явно путает сущностное с поверхностным, ибо зрителям доступна главным образом поверхность, а не суть».

«Сущностная реализация происходит там и тогда, где и когда человек соприкасается с тем, что важно само по себе. Соответственно, ждать, что за следование чему-то, чему стоит следовать уже ради него самого, тебе воздастся еще и одобрительными возгласами коллег или друзей, – значит попросту не видеть в том, за чем следуешь, самостоятельного, самоценного начала, а стало быть, и не претерпевать никакой сущностной реализации, занимаясь сугубо внешним обустройством среди сородичей или соплеменников».

Так писал S, причем наверняка среди его книг есть цитаты и получше.

Все было бы прекрасно, если б справедливость не вынуждала признать наличие диссонанса: в случае с N и S мы имеем ситуацию, когда общественное внимание заворожено людьми, которые сами обращены своим вниманием к совсем другим персонажам. Или взять инциденты, когда внутри единого семейства провоцируется конфликт, начавшийся, казалось бы, с общего увлечения – отец и сын оба с восхищением взирают на N, но отец видит в нем пример правильной карьеры, приведшей к благосостоянию, а сын берет старую гитару и уходит петь на улицах.

Впрочем, дело даже не в диссонансе, а в том, что он мнимый. N и S отнюдь не обращены своим вниманием к совсем другим персонажам, нежели они сами, купающиеся в лучах славы. Ведь если бы были обращены, то были бы им подобны, в том числе – не столь состоятельны, не столь популярны и т. д. Общественное признание достается тем, от кого и общественному признанию может что-то достаться. Тем, кто будет пропагандировать такую ценность, как «общественное признание».

Но ведь N и S ее не пропагандировали. Неужели машина дала сбой? Разумеется, нет. Они ее пропагандировали, только более тонко. Кроме того, они разрушали такую ценность, как «жизнь не ради признания», а это тоже на руку культу успеха и признания, на которых во многом зиждется социум как институция. Разрушали тем, что ее утверждали, и да не покажется это противоречием: то, чему лучше быть незаметным, разрушается, девальвируется именно благодаря его «подсветке». Впрочем, немножко не так: то, чему не нужно признание, неразрушимо. Но когда те, кто делал что-то не признания ради, его получают, нарушается их связь с тем, что они делали. Допустим, я жил не напоказ, и когда меня за это похвалили, когда люди стали приезжать фотографировать, как я живу не напоказ, то мне уже трудно жить не напоказ. Хотя с тем, благодаря чему я жил не напоказ, ничего, разумеется, не случилось. К примеру, я жил не напоказ, потому что был увлечен тем, что мне было интересно само по себе. Так вот: оно не пострадало, когда мою жизнь не напоказ стали фотографировать. Однако моя с ним связь нарушилась, поскольку из внутренней стала превращаться во внешнюю.

Идея о том, что популярность – не главное, не должна быть популярной. Если кто понял, что внешний успех, в сущности, пустое, тогда самое нелепое, что он может сделать, – добиваться того, чтобы это понимание доминировало в общественном мнении. Ведь едва идея о том, что значимость популярности сильно преувеличена, обретет популярность, как она превратится в свою противоположность.

Свобода от внешних оценок не должна нуждаться в том, чтобы быть оцененной. Поэтому когда мы показываем на кого-то и говорим: «Смотрите, какой молодец – делает добрые дела и не ждет признания», – мы, что называется, городим огород. Ведь мы пытаемся сделать так, чтобы не нуждающаяся в одобрении деятельность получила одобрение.

Пусть успешным будет то, что от успеха зависит, на него ориентировано. В свою очередь, если твой герой – человек, не рассчитывающий на похвалу, то его и не требуется воспевать. Лучше стань как он, да и все. Если пришел к предпочтительности тишины, так молчи. Если тебя привлекают дела, делающиеся не ради внешнего эффекта, сам сделай что-то, не предусматривающее своего наблюдателя или зрителя. Но ни в коем случае не воспевай так называемые абсолютные ценности, не рассказывай о том, как они хороши, потому что «хороши» – это уже наделение относительным смыслом. В противном случае начнется отчуждение от самого себя, когда парадоксальным образом оказываешься первым среди тех, кто тебя не понимает. Нельзя восхвалять скромность со сцены битком набитого зала. В смысле никто не запретит, но подмена смыслов неминуема.

Абсурдно превращать «жизнь не напоказ» в общественную ценность. Стань «жизнь не напоказ» такой ценностью, она получит внешнее значение, а когда у «жизни не напоказ» имеется внешнее значение, то это уже жизнь напоказ. Жизни не напоказ как принципу, как философии не нужно нигде котироваться.