Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

Слияние без поглощения

– Роман, мне интересно с тобой разговаривать. Даже на нехристианские темы. И не подумай, что я одержим идеей тебя воцерковить, но почему ты не видишь очевидных преимуществ той веры, которая у тебя, так сказать, перед носом?

– Отец Никандр (имя изменено. – Примеч. авт.), о каких преимуществах вы говорите?

– К примеру, у нас, христиан, нет этой дикой идеи слияния, растворения (делает круглые – как будто от ужаса – глаза. – Примеч. авт.). Наша вера не требует терять свою индивидуальность. Ты – личность. И Бог – тоже личность. Бог любит тебя. А ты любишь Бога.

– Отец Никандр, я, наверное, тоже не хотел бы сливаться с не пойми чем. Или растворяться не пойми в чем. Но что вы имеете, к примеру, против слияния с Богом?

– А зачем оно нужно? Бог создал меня. Значит, так задумано, чтобы мы сосуществовали.

– И все-таки, приведите конкретную причину. Что вас смущает в Боге, что вы не хотели бы с ним слиться?

– А я разве сказал, что меня что-то смущает в Боге?

– Не сказали, но это явно подразумевается. Если бы вас ничто не смущало в Боге, вы просто не смогли бы держать дистанцию между ним и собой.

– Я и не держу дистанции…

– Не держать дистанции – значит соединяться в одно. Давайте я спрошу по-другому. Вы заодно с Богом?

– Конечно, заодно. В том смысле, что я с ним на одной стороне. Я рядом с ним.

– Быть заодно – это не только быть на одной стороне. Ведь почему вы с Богом на одной стороне? Потому что вас связывает что-то общее. Потому что вас что-то объединяет. Другими словами, и в вас, и в Боге есть что-то однородное, одинаковое. Получается, что быть заодно – это не только стоять рядом на одной стороне, но и выступать как одно, быть чем-то единым.

– Здесь я с тобой отчасти соглашусь. Конечно, между мной и Богом есть общее. Но есть и различающее нас. Например, Бог совершенен, а я нет.

– Похоже, он тоже недостаточно совершенен.

– Что ты такое говоришь?!

– Будь Бог абсолютно совершенен, вы бы не чувствовали в нем ни капли чуждости, ни грана инородности.

– Я и не чувствую в нем ни капли чуждости.

– Иными словами, он для вас – родное? Можно сказать – совсем-совсем родное?

– Да, дорогой Роман, вполне можно сказать и так.

– Спасибо, уважаемый отец Никандр, что согласились. Тогда у меня другой вопрос. Представим, что у вас есть друг или родственник, с которым вы очень близки и который написал хороший роман. Действительно хорошую книгу. Причем этот роман даже опубликовали, и он, как говорится, завоевал сердца многих читателей. Вы же будете рады за его автора?

– Несомненно.

– Не оттого ли вы будете за него рады, что вы с ним в каком-то смысле сообщающиеся сосуды, то есть между ним и вами нет жесткой границы, а потому вы можете, пусть на какие-то мгновения, жить его жизнью как будто своей? Можете воспринять его радость и удачу как свои собственные? Говоря об отсутствии жесткой границы, я не о наших физических телах веду речь, надеюсь, вы это понимаете. Схожим образом рада и спокойна мать, когда радостен или спокоен ее ребенок. Нет, мама младенца, возможно, рада тому, что, пока дите не хнычет, ей не надо над ним хлопотать. Но когда ребенок подрос, матери может быть хорошо, что ему хорошо, не потому, что ей что-то перепадает от того, что ему хорошо.

– Ты так путано выражаешься, а ведь всего-то-навсего хочешь сказать, что она рада за него бескорыстно…

– Я хочу сказать, что сама возможность бескорыстия связана с возможностью не разделять жизнь. Скажем, на свою и чужую.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что совсем-совсем родное – это то, с чем невозможно разделиться. Если Бог для вас – полностью, всецело родное, вы не соседствуете с ним. Потому что между соседями есть забор или стена. Или пусть хотя бы условная межа. А между человеком и абсолютно для него родным ничего такого стоять не может. Я и родное мне суть продолжения друг друга. Здесь нет двух, здесь одно. Между вами и Богом ничего не стоит. Совсем ничего.

– Между нами стоит мое несовершенство. Ты, верно, забыл про это различие между мной и Богом?

– Едва не забыл, спасибо, что напомнили. И весьма кстати. Получается, вы готовы признать, что будь вы совершенны, то не возражали бы против своего слияния с Богом?

– Но я же никогда не стану полностью совершенным.

– Это понятно. Но если представить, что все-таки стали?

– Роман, ты, верно, полагаешь, будто загнал меня в ловушку. Однако давай вернемся назад. Я ведь пока не согласился с твоим тезисом, согласно которому родное для нас – это непременно неразделимое с нами.

– Я говорил не о просто родном, а об абсолютно родном, родном по максимуму. И да, главный показатель абсолютной родственности – это именно нерасторжимость. Мы же не находимся в отношениях с самими собой, если, конечно, отвлечься от присущей современному человеку самообъективации. Мы с собой совпадаем. Точно так же и с тем, с чем мы, так сказать, глубоко солидарны, мы не встаем рядом и не вступаем в отношения – мы с ним соединяемся. С тем, что мы одобрили поверхностно, формально, вынужденно, мы даже рядом можем не встать. Останемся стоять, где стояли. Но солидаризироваться всем сердцем – значит быть заодно, составлять общность. То же самое, если обращен к чему-то свободно, без какого-либо внешнего давления или шкурного интереса: вы перестаете различаться. Это принципиальный момент. Неужели вы будете с этим спорить?

– Ты не поверишь – буду. Бог для меня – абсолютно родной. Но он – это личность. А я – другая личность. Нас изначально двое, понимаешь?

– При этом один из вас воплощает собой абсолютное совершенство. То есть является тем, что не дает оснований с ним разделяться. Ведь мы раздельны с тем, в чем чувствуем чужесть, далекость нам. В чем чуем подвох, опасность. Помните, как говорят про неприятного человека: в нем есть что-то отталкивающее. Это происходит чисто инстинктивно – то, что для нас неестественно, аномально или хотя бы просто непривычно, вызывает отторжение. И наоборот, мы просто не чувствуем необходимости держать дистанцию между нами и тем, что нам органично, что для нас само собой разумеется, с чем у нас нет противоречий, а есть согласие. Равным образом у нас не может быть противоречий и с тем, что безупречно, цельно, гармонично, совершенно. Никакого подвоха от него быть не может. Подвох возможен лишь от того, что представляет собой хаос, уродство, ущербность и т. д. С безупречным и цельным мы не просто соединяемся – мы с ним уже соединены, если оно имеет место. Или едва оно имеет место.

– Но Бог и есть непривычное для меня. Его совершенство для меня удивительно, даже изумительно.

– А сталкиваетесь ли вы с ним? С Богом и его совершенством? Позвольте поправиться: да, сталкиваетесь, но надолго ли? Надолго ли Бог и его совершенство выступают для вас вненаходимыми объектами? Полагаю, на считаные мгновения. Да и что изумительного в совершенстве?

– Как «что изумительного»?

– Изумляет новое, изумляет яркое. Бог вечен, а не нов, то есть впечатление о Боге как о чем-то новом – впечатление первое, поверхностное, мимолетное. А яркость – это внешний эффект. То, что в совершенстве или цельности наименее существенно. Если быть точным, внешняя сторона совершенства или цельности не просто несущественна, ее – этой внешней стороны – у них вообще нет. Внешняя сторона есть лишь у того, что находится внутри чего-то большего. А может ли иметь окружающую среду совершенное бытие, особенно если учесть, что под совершенным имеется в виду завершенное, исполненное полноты, обладающее законченностью? Поэтому, как я предполагаю, вы, отец Никандр, произнеся слово «изумление», в действительности подразумевали несколько иное. Например, завороженность. Или я неправ?

– Завороженность – тоже хорошее слово.

– Рад, что вы так считаете. Потому что завороженность чем-то – это ведь, по сути, приобщение к его бытию. Внимая чему-то завороженно, я, другими словами, внимаю ему самому по себе, безотносительно мне. А о себе я в этот момент забываю.

– Верно, Роман. Отцы церкви много говорили о самозабвении.

– Но недоговаривали. Ведь самозабвение – всего лишь следствие более значительного события. А именно передачи нас – занимаемого нами места – тому, к чему мы обращены ради него же. Внимая Богу самому по себе, мы отдаем себя как площадку, чтобы он был, бытийствовал, располагался и здесь тоже. Правда, лучше не понимать это в том смысле, что площадь, на которой бытийствует Бог, увеличивается, прирастая участком под названием «мы». Нет, пространство для Божьего бытия изначально безгранично, а наше внимание к Богу самому по себе – лишь признание этого факта. Признание того, что наше место лишь условно наше, а если отбросить условности, то все места есть одно место и занимает его Бог.

– Понятно. В общем, всюду Бог. Ах, Роман, ты самым банальным образом впал в ересь пантеизма. Впрочем, не ты первый, не ты последний…

– Пантеист, на что ни посмотрит, все одно видит Бога. А себя он полагает его свидетелем. Я же скорее согласен с апостолом Иоанном: Бога не видел никто и никогда. Точнее, как я уже упоминал, Бог лишь в первые моменты является объектом узрения. А далее обнаруживается, что в нем, грубо говоря, важно внутреннее, а не внешнее.

– Конечно, в нем важно внутреннее. Но что это меняет?

– То, в чем важно внутреннее, перестает быть объектом. Объект находится снаружи. Во всяком случае, именно там, снаружи, его обнаруживает субъект. Объект значим своей относительной, внешней стороной. И если его внешняя сторона перестает иметь значение, он прекращается как объект. Если в Боге важно внутреннее, мы не можем подойти к этому внутреннему извне. Не можем состоять с ним в субъект-объектных отношениях.

– Да, Роман, разумеется. Бог не объект. Бог – субъект. И человек – субъект. И между двумя субъектами происходит коммуникация.

– Субъект в данном случае есть всего лишь разновидность объекта. Вот я смотрю на вас, и вы для меня объект в виде субъекта. И, кстати, это еще вопрос, является ли Бог субъектом.

– В смысле, Роман? Какие в этом могут быть сомнения?

– Так мы с вами уже этого касались. Коль скоро Бог есть полнота бытия, как он может коммуницировать с кем-то или чем-то? Кроме того, если Бог – субъект, то он должен быть абсолютным субъектом. Однако может ли обладать абсолютностью часть взаимообусловленной пары? Я имею в виду пару «субъект – объект». В самом деле, субъект есть относительно объекта, как и объект есть относительно субъекта. Ни тот, ни другой не могут быть абсолютными. Абсолютным будет лишь то, что окажется соединением этих частей. То, чем упразднится разлом надвое. Абсолютно целое, не помещаемое внутрь каких бы то ни было пар. В общем, абсолютен лишь такой субъект, который будет нерасторжим со своим объектом. С Богом не коммуницируют – в него вовлекаются как в целое, которому не нужен субъект, потому что оно – не объект.

– Да, Роман, очевидно, что к вере у тебя будет долгий путь. С такими-то мыслями…

– Отец Никандр, давайте пока не обо мне. Скажите, только честно, после моих аргументов у вас уже не вызывает ужаса мысль о том, что вы могли бы с чем-то слиться, в чем-то раствориться? Здесь, конечно, начинается языковая путаница, потому как, говоря «что-то», мы подразумеваем «что-то локализованное, ограниченное», то есть объект, а с объектом мы никогда не объединимся. Мы объединимся с тем, чем снимается субъект-объектная дихотомия. Сходным образом мы не сможем образовать одно с чем-то ограниченным, конечным. Мы образуем одно лишь с тем, с чем нельзя разделиться, в то время как со всем, у чего есть предел, разделиться можно. Помните, я говорил, что тоже не хотел бы слиться с не пойми чем. Но дело вовсе не в моем нежелании – слияние с чем попало невозможно, для слияния должен быть соблюден ряд условий…

– Дорогой Роман, позволь вклиниться. Чуть выше ты говорил, что нельзя разделиться с тем, что органично, а также с тем, что гармонично. Теперь же ты поменял аргументацию и утверждаешь, что разделиться нельзя с тем, чему нет предела. С бесконечным. Здесь не поспоришь, от бесконечного буквально некуда отделиться.

– Скорее я дополнил свою аргументацию, а не поменял. Смотрите, уважаемый отец Никандр, органичное – это же, другими словами, самое уместное из того, что есть или может быть. Как минимум. А как максимум только органичное и есть или может быть. Допустим, имеется десять вариантов, и только один из них – оптимальный. Не следует ли из этого, что по большому счету есть только один вариант? Поскольку альтернативой уместному будет неуместное, то альтернативы у него, по сути, нет. Соответственно, уместное или органичное ничем не ограничено. Или, другими словами, ни с чем не делит бытие. В общем, органичное бесконечно, а бесконечное – органично. Теперь про гармонию. Собственно, здесь то же самое. В чем мало гармонии, в том мало и реальности, и бытия. Негармоничное не вполне есть, и быть финальным, окончательным образом – значит быть гармонией. А если только гармония по-настоящему есть, то у нее тоже нет предела: все бытие – ее бытие.

– Дорогой Роман, не могу не признать, что в твоих рассуждениях есть известная прелесть. В обоих смыслах этого слова. И раз ты цитируешь апостола Иоанна, то должен знать, насколько великий грех, согласно Писанию, соблазнять «малых сих». Слава Богу, что ты говоришь все это мне, ведь я пожил на этом свете достаточно и уже не прельщусь обманными речами, пускай даже внешне стройными. Видишь ли, какое дело, Бог – это действительно бесконечность. Это с одной стороны. А с другой стороны, есть творец и есть творение.

– И как же, отец Никандр, прикажете мыслить две эти стороны одновременно?

– Не знаю, Роман, не знаю. Возможно, что никак. Это уже дело веры, а не мышления.

– Вы не поверите, отец Никандр, но я отнюдь не пытаюсь возвысить мышление над верой. Однако то, что я сейчас скажу, будет лишь с одной стороны логическим выводом. А с другой – это, если хотите, следует из практики. В тот момент, когда Бог воспринимается нами как бесконечное, та, другая, упомянутая вами сторона, где есть творец и творение, оказывается неактуальной. И поскольку Бог интересен мне именно как сосредоточение бытийной полноты, постольку обстоятельство, что он есть отец наш небесный, волей-неволей не берется мной в расчет. Кстати, когда я сказал «Бог воспринимается нами как бесконечное», я снова пошел на поводу у языковой привычки. Разумеется, мы не воспринимаем бесконечное, поскольку оно не собирается в объект. Правильнее говорить, что, начав было его воспринимать, мы в него проваливаемся как в единственно сущее.

– Дорогой Роман, вот ты говоришь: Бог интересен мне как такой-то и неинтересен как такой-то. Нет ли в этом гордыни, как ты полагаешь?

– Ох, уважаемый отец Никандр. Не знаю, есть ли в этом гордыня, а вот глупость или тщета и правда есть. На самом деле, совершенно неважно, что я думаю о Боге и каким его представляю на, так сказать, сознательном, мировоззренческом уровне. И не только я, но и любой другой человек. Во всяком случае, не благодаря нашим мыслям и выводам мы приходим с ним в соприкосновение. Подчас даже вопреки. Мы соединяемся, единимся с органичным и гармоничным вообще не вследствие нашего решения – это происходит само собой. К тому же, чтобы рассуждать о Боге как о единственном, что есть, надо отнестись к нему как к вненаходимому объекту, а вненаходимый объект – это неизбежно лишь часть того, что есть. Утверждая, что Бог есть не для того, чтобы им любовались со стороны, мы как раз этим и занимаемся – любуемся им со стороны. И когда я говорю, что Бог интересен мне как бесконечное или как воплощение полноты, я, конечно же, порю чушь. Я, то есть тот, кто как отдельность испаряется в присутствии реального, а не игрушечного Бога, заявляю, что он мне, видите ли, интересен. Да вдобавок именно как не имеющий пределов. Абсурд!

– Роман, твоя способность к самокритике выгодно отличает тебя от многих других молодых людей.

– Не так уж я и молод.

– Для меня ты, разумеется, молод. И даже не в силу возраста, а в силу наличия в тебе тех разнонаправленных сил, что дергают тебя в разные стороны. Совладать с этими метаниями, стабилизировать свое внутреннее состояние помогают молитва и пост. Мы иногда спорим здесь с отцом Варлаамом (имя изменено. – Примеч. авт.), можно ли назвать подобного рода шараханья борьбой добра и зла в человеческой душе. Отец Варлаам считает, что это достоевщина и все, что заставляет человека метаться, – от нечистого. Бог же никуда не тянет, а, наоборот, укореняет, центрирует.

– Ого, живы еще, оказывается, богословские споры в нашей глубинке.

– Еще как живы, дорогой Роман. Надеюсь и тебя к ним приобщить однажды.

– Довольно заманчивая перспектива! И все же, отец Никандр, я повторю уже задававшийся мной вопрос, от которого мы отвлеклись. Скажите, только как на духу, по итогам нашей беседы вас уже не так страшит слияние, если иметь в виду слияние с Богом? Или с абсолютом, совершенным бытием?

– Мне, как человеку верующему, по-прежнему глубоко чужды идеи слияния и тем более растворения, исчезновения, аннигиляции. Не зря слияние идет в паре с поглощением.

– Так это из экономики, когда говорят про слияние и поглощение предприятий.

– Неважно. Слился, считай, поглотился, потерял себя.

– Потерял себя как отдельность. Соединился в одно с тем, что обнаружилось как не иное тебе. Где здесь поглощение, аннигиляция? Да, при этом пришлось пожертвовать субъект-объектным делением и, в частности, собой как проявлением этого деления. Но только как проявлением этого деления.

– Боюсь, что не только. И вместе с водой ты выплескиваешь и ребенка. В данном случае, если называть вещи своими именами, бессмертную человеческую душу. И я очень глубоко и искреннее сочувствую тебе, дорогой Роман, в связи с твоими заблуждениями. А теперь пришло время расстаться: мне пора в храм на службу. Буду молиться, в том числе за тебя.

– Спасибо, отец Никандр. И за терпение тоже. А еще за чай.

– И тебе, Роман, спасибо за столь обильные угощения к чаю, что ты привез. Думаю, от них наверняка что-то останется и к следующей нашей встрече.

На обратном пути

– Немного жаль, что настоящий покой мы обретаем лишь после смерти.

– Хорошая тема для разговора после посещения кладбища.

– Какая мысль посетила, той и делюсь. Тем более что путь назад неблизкий. Можно и поговорить о чем-нибудь.

– Хорошо, давай поговорим. Ты имеешь в виду, что когда покой приходит – уходит тот, кто мог бы им насладиться?

– Да.

– В таком случае у меня есть чем тебя утешить. Даже если бы настоящий покой был возможен при жизни, им тоже нельзя было бы насладиться.

– Это почему же?

– Потому что настоящий покой не ограничивается пространством переживаемого. Он распространяется и на пространство переживающего.

– Что ты имеешь в виду?

– Тот, кто мог бы насладиться покоем, должен находиться в активном, даже напряженном режиме. Он должен находиться в состоянии готовности извлечь из покоя весь его вкус, чтобы насладиться им. Готовности, которая сменится серьезной, требующей сосредоточения работой – уже упомянутым извлечением вкуса. Однако распространение покоя и на территорию переживающего покой, выражается в том, что переживающий успокаивается, то есть, в частности, теряет бдительность, отказывается работать, предпочитая безделье. В итоге перестает извлекать из покоя его вкус и, соответственно, не наслаждается им.

– Как ты странно завернул. Но ведь сам же говоришь, что он успокаивается, то есть вкушает покой.

– Успокаивается, то есть его становится все меньше и меньше. Он становится все менее и менее выраженным. А потом от него ничего не остается. Ведь успокоиться для него все равно что кончиться. Что значит успокоиться в качестве субъекта переживания? Перестать этим субъектом быть. Перестать работать этим субъектом. Покой, который с территории переживания распространился и на территорию переживающего, переживать некому.

– Есть способ донести твою мысль как-то иначе?

– Попробую поискать. Вот, к примеру, изъяснюсь следующим образом. Настоящее расслабление – это такое расслабление, когда расслабилось не только тело, но и «я», с этим телом связанное. А в чем проявляется расслабленность тела? В том, что оно как будто исчезает. Соответственно, и расслабленность «я» проявится в том, что это «я» пропадет. Вот и получится, что расслабление есть, а расслабленного нет. Так что прижизненный покой действительно в чем-то схож с посмертным.

– Спасибо. Это я уже могу более или менее понять. В смысле понять твою позицию, но отнюдь не принять ее.

– Что же тебе мешает ее принять? Насколько я понимаю, ты начал разговор, наглядевшись на кладбищенские памятники и могильные плиты, вернее начитавшись надписей, выгравированных на них. Обратил ли ты внимание на настойчиво звучащую идею: человек лишился жизни, но зато обрел покой. Или пусть не «зато», но «хотя бы». Так или иначе, родных и близких утешает, что произошел размен, состоялась сделка, что нет чистого убытка; что одна ценность заменилась или частично компенсировалась другой. Ценность жизни – ценностью покоя. Более того, ряд надписей на надгробиях явно подразумевает, что человек обрел покой «наконец-то», что он отмучился и теперь ему спокойно. Закроем пока глаза на логическую ошибку, заключающуюся в том, что после смерти, возможно, и есть покой, но точно нет того, кто мог бы его испытывать.

– Вероятно, это связано с тем, что похороненный перед смертью долго и тяжело болел.

– Вероятно. Но не только. Все-таки мы, люди, иногда готовы признать, что покой может быть ценнее даже так называемой жизни. В какие-то моменты нас посещает интуиция, согласно которой покой, только не какой-нибудь ситуативный и половинчатый, а настоящий, полновесный, предпочтительнее вообще всего.

– Так ты же сам объяснил, что такая интуиция появляется как основанная на ошибочном допущении – на допущении того, что есть возможность этого полновесного покоя вкусить, что есть возможность им насладиться.

– Неплохая версия, однако в вопросе происхождения интуиции о предпочтительности покоя я вообще всему склонен подумать на другое.

– На что же?

– Полагаю, что эта интуиция связана с более глубокой интуицией, которая тем не менее нас тоже порой посещает. Ты же помнишь, как я, говоря о настоящем покое, упоминал, что он распространяется и на область того, кто его испытывает, устраняя, таким образом, разницу между испытываемым и испытывающим? Так вот, у человека есть интуиция или даже, можно сказать, тоска по такому вот единству переживающего и переживаемого, воспринимающего и воспринимаемого, субъекта и объекта. Интуиция о предпочтительности полновесного покоя связана вовсе не с желанием им наслаждаться. Она связана с тем, что полновесный покой устраняет нашу отдельность. В данном случае нашу отдельность от нашего состояния, но подразумевается любая наша отдельность – от того, что мы слышим, видим, обоняем, от окружающего мира, от другой жизни и т. д.

– Не знаю, ощущаю ли я в себе такую интуицию и такую тоску.

– Сто процентов, что ощущаешь. Другое дело, как мы эту тоску интерпретируем. Скорее всего, неверно. Например, как то же желание что-то вкусить от своей ни от чего не-обособленности. Претерпевая противоестественность изолированного бытия, мы тем не менее даже его противоположность готовы видеть как объект, напротив которого размещен его субъект, то есть мы. Кстати, почему еще нелепо мечтать об извлечении из покоя его вкуса, кроме уже названной причины, а именно, что вкус из настоящего покоя извлекать некому? Впрочем, это будет та же причина, только с другого ракурса. Дело в том, что у покоя, который полновесный, никакого вкуса нет.

– Нет никакого вкуса?

– Именно! Мы можем наслаждаться лишь внешним проявлением чего бы то ни было. Нам, как располагающимся снаружи, достается лишь то, испускается вовне. Однако полновесный покой не предполагает наружного мира, в котором он может проявиться как что-то сладкое, как что-то лакомое, приятное и т. д. Собственно, потому он и распространяется за пределы территории испытываемого, занимая еще и территорию испытывающего: потому что он не предлагает ничего сверх того, что он есть сам по себе. С точки зрения своего преломления в окружающее пространство покой, который настоящий, не предлагает ничего. Так что вкуса из него не извлечь, поскольку вкус – это как раз то самое внешнее преломление. От покоя можно взять только покой же, поэтому мы не наслаждаемся им, а приобщаемся к нему.

– И, приобщившись, как бы исчезаем.

– Да. Покой – это отсутствие беспокойств, связанных с бытием отдельностью. Покой – это свобода от самого себя. Не носиться с собой как с писаной торбой, не натыкаться на себя и свои границы все время – в этом и состоит покой. И если жить – это по преимуществу носиться с собой именно как с вышеупомянутым предметом, то покой явно предпочтительней жизни.

– А если жить не только и не столько собой, то такая жизнь будет предпочтительней, чем покой?

– Такая жизнь, как я только что сказал, и будет покоем. Правда, распространена точка зрения, что жить не только собой – это заботиться о других, помогать им. Но ведь при таком подходе те, кому помогаешь, остаются другими – теми, с кем ты разделен. Жить не только своей жизнью, то есть жить еще чьей-то, еще какой-то жизнью как своей, не пролагать границу между этими жизнями – это, выходит, несколько иное, нежели забота и помощь. Другой оказался не-другим. Этим надо проникнуться. Для начала, как минимум. Хотя, возможно, одно это снимет проблему, требовавшую помощь. К тому же забота – это отношения, а если другой – больше не другой, отношения с ним закончены.

– А что же началось вместо них?

– Это трудно выразить, поскольку слова есть именно для описания отношений.

– Понятно. Хотя на самом деле ничего не понятно. Я тут вспомнил русского педагога Ушинского. Он говорил, что обрести покой – это обрести свое дело, найти излюбленное занятие.

– Если понимать под «своим, излюбленным делом» такое занятие, которое близко тебе настолько, что ты с ним не разделяешься, то с Ушинским, пожалуй, соглашусь. Но лишь отчасти. Потому что настоящий покой – это все же именно покой. В отличие от дел и занятий, покой резко погружает вглубь, отрешая от всего и вся как происходящего на поверхности. Вглубь – то есть к базовому, изначальному. Дайте мне замереть, не шевелиться, раствориться в недвижи́мости, в ничегонеделании, перестать выделяться. А потом попробуйте во что-то вовлечь, чем-то заинтересовать. Моя реакция будет абсолютно предсказуемой: нет уж, как-нибудь без меня.

– Твоя реакция? Но ты же перестал выделяться.

– Верно, спасибо тебе за внимательность.

– Итак, ты против того, чтобы смешивать активность и покой?

– Когда ты активен, это тебя выпячивает и локализует. Когда ты спокоен, ты трудноразличим, то есть, другими словами, между тобой и остальным миром, между тобой и остальной жизнью нет разрыва.

– Покой превосходит абсолютно любую активность?

– Покой предпочтительнее всего, тем более что под «всем» мы волей-неволей подразумеваем те или иные варианты пребывания в разделенной реальности или, если угодно, в разделенной нереальности.

– А как же благородная активность?

– Чем она активнее, тем менее благородна. Покой предпочтительнее даже самой увлекательной игры. В нем больше бытия, чем в самом сильном азарте. Покой присущ именно бытию, исполненному полноты, бытию завершенному. Точнее, он и есть такое бытие. Которое есть так, что словно его нет.

– Насчет игры я и не спрашивал. Я говорил о благородных поступках, то есть, в частности, о добрых делах. Покой и их превосходит?

– Так называемые добрые дела на девяносто девять процентов состоят из пустой суеты.

– Но есть один процент непустой суеты.

– Непустая суета – это очень странное выражение. Хотя да, я сам так выразился.

– Понятно, суета пуста по определению. Но что насчет одного процента в добрых делах, когда они – не суета?

– Когда они – не суета, то и сделаны они без суеты. То есть без прерывания покоя.

– А такое возможно: что-то сделать, не прерывая покоя?

– Наверное, нет. Хотя иногда ничего не сделать – это и есть доброе дело.

– Согласись, довольно спорное заявление.

– Не соглашусь. Такое бывает сплошь и рядом.

– Но ты же сам сказал – «иногда». То есть иногда надо все-таки и что-то сделать, чтобы сделалось доброе дело.

– Это может сделаться и само собой.

– Добро может сделаться само собой?

– Вообще-то, оно только так и делается. Добрые дела – из разряда дел без деятеля. Добро случается в режиме самосрабатывания, не путать с автоматическим действием. Но это я так, попутно. Главное в другом: если ты в покое, в настоящем покое, ты имеешь причастность, как я уже упомянул, к завершенному, исполненному полноты бытию. Все пространство занято одним и тем же, время кончилось. Какие еще добрые дела?

– Ну приехали. Оглядись вокруг и назови мне такую обитель, где бы человек ни стонал.

– Что ты имеешь в виду?

– Что всегда есть кому помогать, всегда есть повод делать добрые дела.

– А разве это не доброе дело, когда твой покой кому-то рядом даст понять, вернее, почувствовать, что все уже позади, что время кончилось, а разное заменилось единым?

– А у человека меж тем нога повреждена и ему нужны не понимания или чувства, а крепкое плечо, чтобы добраться до травмпункта…

– Послушай, давай сделаем друг для друга доброе дело.

– Какое?

– Помолчим немножко.

– То есть как только я начал нащупывать слабое место в твоих построениях, ты предлагаешь прекратить разговор?

– Да. Ведь ты именно потому начал нащупывать в моих построениях слабое место, что я разболтался.