Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

Обходиться без контекста

Дадим определение понятию «самобытие», непосредственно вытекающее из самого понятия, но с далеко идущими выводами.

Самобытие – это бытие, свободное от внешней поддержки, а потому способное быть единственным, что есть. Не имеешь нужды в содействии извне – значит в состоянии представлять собой все бытие. Согласитесь, вывод явно далеко идущий. Вроде бы начали всего лишь с самостоятельности (автономии от внешнего мира), как затем в полном соответствии с логикой, здравым смыслом и интуицией перешли к возможности быть в единственном числе (без внешнего мира).

Впрочем, если этот вывод не выглядит слишком уж далеко идущим, то вот вам второй: способное быть единственным, что есть, с неизбежностью является еще и всем, что есть. Казалось бы, способность – это одно, а факт – другое. Скажем, я способен не дышать под водой минуту, из чего, впрочем, не следует, что я сижу, не дыша, под водой прямо сейчас. Да, самобытие есть способность быть единственным, что есть. Однако того, что способное быть единственным, что есть, одновременно и является единственным, что есть, – из логики и здравого смысла как будто бы не вытекает. Но интуиция почему-то твердит, что все именно так: потенция быть единственным, что есть, всегда уже реализована. Остается доказать, что интуиция права. Для начала представим мир, внутри которого есть много чего, в том числе способное быть единственным, что есть. Не возникает ощущения, что оно есть как инородное тело? Или как внесистемное явление? Скажем больше: как подрывной элемент, который рано или поздно разорвет этот мир в клочья?

Зайдем с другой стороны. Есть самобытие, то есть бытие, способное быть единственным, что есть, и есть окружающий его мир. Не возникает ощущения, что этот окружающий мир избыточен? Что он окружает не совсем то, что нужно? В самом деле, ему бы окружать то, что от этого мира зависит, играет в нем какую-то роль, выполняет в нем какой-то функционал, получая за это ту или иную подпитку.

Зайдем с третьей стороны. Есть способное быть единственным, что есть, и есть, например, я, автор этих строк. Как я отзовусь на способность самобытия быть единственным, что есть? Правильно: примерно так же, как если бы оно было всем, что есть. Его способности быть всем, что есть, достаточно, чтобы я забыл про себя, как и про весь остальной контекст. Способное быть без контекста и контекста не имеющее: для меня не было бы разницы. Не было бы разницы в моей реакции на них. В обоих случаях я покинул бы позицию внешнего наблюдателя как невозможную, присоединившись к самобытию, как если бы его потенциальная единственность была бы еще и единственностью актуальной. Если самобытие ничего не привлекает для своего бытия из внешнего мира, то мне этого достаточно, чтобы отнестись к нему как к завершенному, исполненному полноты бытию, а разве что-то есть помимо бытия в своей полноте? Правда, «отнестись» специфическим образом, без формирования собственно отношения: бытие в своей полноте есть безотносительно кому– и чему-либо, поэтому «отнестись» к нему как к бытию в своей полноте означает для субъекта вовлечься в это бытие как субъект-объектное тождество.

Наконец, вот еще один, финальный заход. Представьте, что вы можете обходиться без контекста, без фона, без окружения. И при этом вокруг вас постоянно что-то фланирует, со всех сторон сыплется какой-то мусор, что-то вдруг с шумом пролетит мимо, либо сверху вдруг закапает, в результате чего вы, способный обходиться без контекста, станете мокрым, а то поднимется такой ветер, что вам понадобится вся крепость ваших ног, чтобы устоять. Не создается ли впечатления, что вы явно не там, где вам следовало бы находиться? Или что вы отнюдь не обходитесь без контекста, а очень даже в нем нуждаетесь? Ведь, оказывается, что, как следует из приведенного примера, ваши ноги стоят на чем-то, вы на что-то опираетесь… Можно ли обходиться без контекста и при этом его учитывать, с ним сталкиваться? Можно ли обходиться без контекста и при этом испытывать на себе его влияние? Вопросы риторические, ведь в первом случае, когда я контекст учитываю, он, стало быть, участвует в моей «жизнедеятельности»; во втором же случае, когда окружающая среда на меня влияет, я очевидным образом от нее завишу: подверженность влиянию ставит на самостоятельности жирный крест.

Если быть,
то быть всем/ничем

С разной степенью детализации, но мы можем вообразить богача, который, отдавая делам максимум час в день, нежится на своей яхте, плывущей по теплому морю вдоль живописных берегов. Не только можем его вообразить – мы в состоянии на какое-то время представить себя на его месте, ощутить то, что – должно быть – чувствует он: уютность достатка и расслабленность праздности.

Впрочем, для нас – задерганных хлопотами и мучающихся от нехватки денег – это ничего не изменит. Ну, может, породит в нас зависть или даже отчаяние. Возможно, кто-то окажется столь широк душой, что за богача искренне порадуется. Возможно, кто-то решит утроить усилия по укреплению своего положения в социуме, чтобы однажды тоже приобрести яхту. И все же опыт минутного и воображаемого приобщения к праздно-богатой жизни никак нас не трансформирует. Мы останемся с тем же, там же и теми же. Побывав на мгновение в шкуре праздного богача, мы не решим, что нам там самое место, что данный конкретный праздный богач – это и есть мы.

Все обстоит ровно противоположным образом, когда мы примеряем на себя внутреннее состояние самодостаточного, исполненного полноты бытия, оказываемся вовлечены в то, что в принципе не знает изъянов и нужд, пребывая в абсолютной свободе.

В самом деле, данная примерка вполне возможна. Пусть и с оговорками. Правда, она вряд ли будет продуктом воображения, потому что вообразить можно лишь нечто более или менее конкретное. К тому же, как правило, она происходит нецеленаправленно.

Мы этого не планировали, но в иной момент ощущаем себя так, словно мы не зажаты рамками тела, должности, финансового положения и других ограничений, словно нет у нас срочных дел. Или, бывает, на нас, что называется, находит, и мы отказываемся думать о завтра, полностью сосредоточившись в текущем моменте – в этой комнате, с этими облаками за окном, с этой чашкой горячего чая на столе. Случается также, что мы переключаемся с результата на процесс и копаем грядку как будто вовсе не для того, чтобы вырастить картошку, которой можно будет питаться предстоящей зимой, а в силу заинтересованности самим процессом разрыхления земли посредством лопаты и приложения усилий. Иной раз мы создаем пусть малое, но, что называется, просто так (искусства ради), а ведь это поступок того, кому для себя ничего не нужно, по крайней мере, в этот момент, но тем не менее. Или обращаемся к чему-то ради него же, словно мы собой не связаны, словно нам не заповедано обращаться к чему-то лишь с точки зрения «что это такое применительно ко мне?». Бывает, что на нас нисходит отрешенность и мы смотрим на события, разворачивающиеся в местности нашего проживания не с точки зрения жителя, на чьей судьбе они могут отразиться, но глазами невовлеченного наблюдателя; мы отстраняемся от этих событий, уподобляясь тому, кого они не затрагивают. Наконец, неожиданным образом мы можем застать себя такими, словно у нас нет забот, как нет их на самом деле вовсе не у богача, но у того, кто или что есть так, словно бы его и нет.

Так вот. Если мы хотя бы на мгновение и, можно сказать, случайно побываем в шкуре, назовем это так, абсолютного бытия, как обнаружится, что она нам не чужая. Ощутив ощущения (тавтология неслучайна, так как, к примеру, «познав ощущения» будет совсем не тем), какие могут быть присущи лишь полной свободе и беспредельности, мы начинаем полагать, что и правда причастны к полностью свободному и не знающему пределов бытию.

Почему так? А очень просто. Коль скоро есть свободное от пределов, то разве может быть что-то еще? Либо им исчерпано все, либо оно – вовсе не беспредельно. То, что выше названо абсолютным бытием, исполненной полноты жизнью, возможно исключительно в качестве единственного, что вообще есть. Поэтому едва мы ощутили, скажем так, внутреннюю пульсацию абсолютного бытия, то сразу же приняли его как все, что только есть, а раз только оно и есть, то нас как отдельных ему – нет. Мы приобщились к жизни, которая вдруг оказалась единственно возможной, единственно возможным вариантом жизни. Стало быть, нам в ней и оставаться.

Кстати, опыт бытия всем – это одновременно и опыт бытия ничем. Ведь если кроме чего-то ничего больше нет, то заодно как бы нет и его тоже, но уже в другом смысле – не в смысле его ничтожности («ничтойности»), а в смысле его невыделенности («нечтойности»).

Праздно живущий на яхте богач – никакое не всё, а один из миллиардов людей. Представляя себя на его месте, мы всегда имеем, куда возвратиться, мы в любой момент можем разорвать эту грезу. А вот тому, кому стечением обстоятельств выпало побывать внутри исполненной полноты жизни, вернуться к себе уже нельзя. Потому что не к кому, некуда возвращаться.

В самоощущениях не стесненного в средствах счастливца, вкушающего многообразные блага, многовато условности, нарочитости. В свою очередь, «самочувствие» абсолютной свободы обнаруживается как органичное, «натуральное». Во внутреннем состоянии, присущем чистому бытию, присутствует подлинность, которая уже сама по себе побуждает к тому, чтобы, приобщившись к этому состоянию, в нем остаться. А если вспомнить, что бытие всем – это еще и бытие ничем (во всяком случае, из числа «чего-то»), то вот еще один весомый довод в пользу его органичности или, по крайней мере, легкости, оптимальности. Чем легче всего быть? Разумеется, тем, что невесомо, чего как бы и нет, и, стало быть, не к чему привязать потребности, проблемы, вопросы…

Из сказанного как будто следует, что «попробовав раз, ем и сейчас»: что всякий, кто однажды более или менее успешно примерил на себя «внутреннюю жизнь» абсолюта, так там и остался. «Увы, даже после самых возвышенных переживаний мы возвращаемся обратно, к текущим делам», – остудит мою запальчивость сторонник держаться здравого смысла и не воспарять выше безопасного уровня.

Разумеется, возвращаемся. Всякий раз возвращаемся. И все же это признание не дезавуирует сказанного. Ведь важно, почему мы возвращаемся. Не потому, что нам там чего-то не хватало. Не в силу имманентной недостаточности или условности, временности того, в чью шкуру мы влезли. Возвращение назад, «на грешную землю», всегда насильственно, оно происходит в силу сторонних причин, первая из которых – это наша слабость, наша – прибегнем еще раз к библейскому термину – грешная природа.

Кроме того, мы не просто возвращаемся, но возвращаемся по-хорошему сбитыми с толку и даже, рискну сказать, преображенными. Во всяком случае, опыты пребывания в той органичности, которую мы зачем-то покидаем, возможно, имеют накопительный эффект, меняющий человека.

Примерно в этом месте должен прозвучать вопрос, на который по большому счету отвечать бы не стоило, ну да ладно. Вопрос такой: «Вот вы испытали ощущения, какие, по идее, должно испытывать самодостаточное или абсолютное бытие. Однако из этого еще не следует, что оно наличествует. Имеется ли абсолютное бытие, что называется, на самом деле? А не только как возможность?»

Отвечаем: если вам действительно удалось пережить внутреннее состояние беспредельности, значит, вы оказались внутри того, что не оставляет места ни для чего больше – в том числе для «на самом деле», где (в котором) она, беспредельность, может иметься или не иметься. Даже прочувствованная «как если бы она была» полнота бытия отменяет, лишает значимости любую внешнюю по отношению к ней «реальность», в противном случае вы ее, что называется, плохо прочувствовали.

Абсолютное бытие – это бытие, применительно к которому значение имеет только одно: то, что оно – абсолютное. Есть ли оно, нет ли его – пустое. В этом смысле доказывающие, что Бог – есть, не ведают, что творят.

Гляделки

Недавно передо мной возник вопрос. Не житейский – мировоззренческий, экзистенциальный, сущностный.

Вопрос появился и встал передо мной, жадно ловя мой ответный взгляд и словно бы призывая: «Займись мной, ведь это очень для тебя важно! Разреши меня ответом и это даст тебе нечто ценное! Разберись со мной и сделаешь большое дело!»

Вопрос действительно звучал очень солидно. Приводить я его не буду, уж поверьте на слово.

Обычно в подобных ситуациях я сразу же приступаю к поискам ответа, нагружая мозг по полной программе. В этот раз произошло иное. Я уставился на вопрос, никак не реагируя. Так продолжалось с минуту. Затем случилось совсем уж неожиданное: вопрос как бы начал пятиться назад, а потом развернулся и был таков. Удалился столь стремительно, что даже поднял в моем сознании нечто похожее на облачко пыли.

И пока он пятился, он словно бы говорил: «Извините, ошибочка вышла, не по адресу обратился, прошу прощения за беспокойство, ретируюсь».

Напомню, что вопрос был важный, философы про такое целые тома пишут.

Почему же он самоустранился? Почему он решил, что заявился не по адресу?

Ответим с помощью другого вопроса: кем или чем я проявил себя, не реагируя на важнейший из вопросов? Добрую минуту глядя ему прямо в глаза, но не выказывая никакого желания ринуться на поиски ответа, я проявил себя тем, кто (или что) этим вопросом не затрагивается. А если учесть, что это был почти что вопрос вопросов, то я проявил себя тем, кто (или что) не затрагивается никакими вопросами вообще.

Возможно ли такое, чтобы не подпадать ни под один вопрос? И да, и нет. «Нет», потому что буквально всякое «что-то» можно поймать в прицел вопроса. «Да», потому что нет такого вопроса, которым можно было бы затронуть «не что-то» – в частности, то, что есть, не выделяясь (небытие как совсем небытие нас не интересует).

Нет ни одного вопроса, адресованного никому. Нет ни одного вопроса в связи с ничем. Нельзя вызывать вопросы, не будучи чем-то (собственно, не одно ли это и то же: представлять собой что-то и представлять собой проблему?). Не может быть такого, чтобы ответ на вопрос вопросов не был нужен кому-то – только никому он не нужен. Никому из числа кого-то. Некоей несводимости к кому-то или к чему-то. Похоже, в ту минуту, когда я смотрел на вопрос, не отворачиваясь и не закрывая глаз, но тем не менее, никак не реагируя, через меня реализовалось нечто, подобное этой несводимости.

Кстати, что дало мне право присутствовать, но не вовлекаться, смотреть, но не реагировать, внимать, но не отзываться, сохраняя внутреннюю тишину? Ничего. Но такие права не дают – их берут. Раз продержался – имеешь право. Если смог не реагировать – значит, ты и вправду не кто-то и не что-то, а никто и ничто (никто и ничто именно в том смысле, что не кто-то и не что-то).

Внимая вопросу, но не отзываясь на его предложение заняться поисками ответа, я попробовал быть так, словно ни в чем не нуждаюсь, и у меня получилось. По крайней мере, я узнал, что тот, кому ничего не нужно, – возможен, что возможно смотреть на вопрос с его позиции; что такая позиция есть.

Имеет широкое хождение мнение, согласно которому тот, кому ничего не надо, – это тот, у кого все есть. Явное заблуждение. Тот, у кого все есть, представляет собой выдумку, ложный ориентир для тех, кому чего-то не хватает (ими же сотворенный). Тот, у кого есть все, что нужно, – выделен, очерчен, ограничен. Следовательно, он – часть чего-то большего. Он – во времени и пространстве. А быть во времени и пространстве – значит как минимум испытывать нехватку времени и недостаток пространства.

«Тот, у кого все есть» – идеал полноты, созданный по принципу «слышать звон, да не знать, где он». Реальная полнота представляет собой нечто противоположное этому клише. Полнота – это не когда все потребности удовлетворены, а когда их нет и никогда не было. Соответственно, тот, кому ничего не надо, – это тот, у кого вообще ничего нет: даже себя.

За минуту не-реагирования на вопрос, названный выше вопросом вопросов, я убедился в возможности бытия «не кем-то». Причем именно такое бытие оказалось наиболее естественным и вообще единственно уместным – действительно бытием, взятым в своей полновесности.

Возможна несколько иная интерпретация случившегося. Не соглашаясь искать ответ, не соглашаешься с тем, что под вопрос попало что-то действительно важное. Вернее сказать, имеешь интуицию, согласно которой действительно важное обладает достоинством – ему явно не пристало послушно бежать на поиски ответ по первому требованию невесть откуда свалившегося вопроса. Пусть это даже вопрос вопросов. Лихорадочный поиск ответа – довольно унизительное состояние. К тому же – расход сил, напряжение, зависимость.

Действительно важному не просто не к лицу суета – у него должно быть основание не суетиться. И оно у него есть. По поводу действительно важного не может быть ни одного вопроса, потому что первый из вопросов – это вопрос «чем ты выступаешь (что ты есть)?», а действительно важное ничем не выступает. Оно, как уже было сказано, есть, не выделяясь. Возможностью обходиться без ответов, какие бы вопросы ни сыпались, проявляется ни во что не собираемое и не выступающее чем-то (язык требует добавить слово «нечто», но мы же видим, что он – неправ). И если держишься без ответов, то замещаешься им. Ведь то, что ни к чему не сводимо, несводимо еще и ни к кому.

Про все, что может быть поставлено под вопрос, не стоит волноваться настолько, чтобы сейчас же кинуться на поиски ответа. Оно в любом случае имеет местечковое значение. Про универсальное, всеобъемлющее – про то, за что только и стоило бы радеть, – никаких вопросов не стоит в принципе. Оно их не вызывает, не только не являясь предметом для каких бы то ни было разбирательств – не являясь самое предметом.

Возможно ли, чтобы под вопросом оказалось нечто действительно важное, а я стою в сторонке, как ни в чем не бывало? Нет! Ведь тогда и я – под вопросом. Впрочем, поскольку действительно важное не может быть чем-то ограниченным или конечным, под вопрос его не загнать. У ограниченного и важность – ограниченного порядка. Действительно важное не может быть ограниченно важным. Оно должно быть безгранично важным.

Онтологически «действительно важное» равно «реальному». Только безграничное реально хотя бы в силу своей окончательности: часть подразумевает нечто большее и только не имеющее границ никуда больше не отсылает. Всякое «что-то», все, что выделяемо, есть не само по себе, а относительно чего-то иного, и как таковое ближе к кажимости, нежели к тому, что и правда есть.

Пока вопрос не накрыл собой реальное, он не накрыл собой и меня. Если бы вопросом можно было объять не имеющее границ, тогда мне тоже некуда было бы деваться – пришлось бы искать ответ. Но у захватываемого всегда есть пределы: чтобы задать про что-то вопрос, это «что-то» нужно заприметить, выделить, а выделить можно исключительно из чего-то большего.

В этом месте можно вспомнить, как мы носимся с собой и трясемся за себя, хотя мы – всего лишь не вполне реальные фрагменты. Однако здесь нет никакого противоречия. Ведь мы трясемся за себя ровно постольку, поскольку не видим своей ограниченности. Мы трясемся за себя, пока полагаем себя всем, пока полагаем себя реальностью первого порядка. А вот воочию убедившись в ограниченности чего-либо, мы уже просто не в состоянии с ним отождествиться или воспринимать его всерьез. Нельзя жить тем, что ограниченно. По крайней мере, когда его ограниченность вскрыта. Тем более нельзя жить тем, что оказалось иллюзией вроде оптического обмана – тем, чего нет.

Выше я сказал: выхватить и поставить под вопрос можно только нечто из чего-то большего. Здесь готова возникнуть ложная аналогия из повседневного опыта. Например, я шел по лесу, и моя нога попала в капкан. Да, в капкане не весь я, нога – всего лишь моя часть. Однако эта часть мне важна, потому как я с ее помощью хожу. Поэтому, пусть я захвачен и не полностью, я буду чувствовать себя уязвленным.

Почему эта аналогия ложная? Потому что, ведя речь о действительно важном, мы говорим не о подобном человеческому телу, а о целом, которое таково, что из него попросту невозможно вычленить части. Оно же цельно, едино. Если его и можно уязвить, так только взятого целиком, однако целиком оно как раз и не берется.

Все, что выделяется, выделяется из чего-то большего. Однако это «большее» в конечном итоге оказывается целым, из которого невозможно что-то выделить. Поэтому все выделенное – это скорее фантом, нежели фрагмент чего-то реального. Все, что подпало под вопрос, – фикция.

Найдите самый актуальный вопрос (из разряда умозрительных, потому что бытовые вопросы типа «где я сегодня буду кушать?» – это немного другая тема). Задача будет в том, чтобы не поддаться искушению отправиться на поиски соответствующего ответа. Смотреть этому вопросу в глаза и – ничего не предпринимать. Не отворачиваться – отвернувшись или закрыв глаза / заткнув уши, мы отнюдь не докажем, что этого вопроса для нас нет, что он не касается реального. Так играют в гляделки. И выиграешь только в том случае, если переглядишь. Ища ответ, теряешь возможность убедиться в несущественности вопроса. Что гораздо важнее ответа. А вопрос всегда несуществен. Ища и находя ответы, всякий раз получаешь информацию относительно чего-то неважного, а то и вовсе несуществующего.

Кажется, я опустился до непростительной глупости, опрометчиво начав давать рекомендации. Увы, от подсказок, идущих от ума, в данном случае мало пользы. С помощью такого инструмента, как интеллект, противостоять велению вопроса искать ответ получится недолго. Это все равно что послать свой самый ненадежный отряд на отражение основного удара неприятельских войск. Ведь мышление призвано как раз отвечать на вопросы, а не игнорировать их. Настоящее молчание, чистая созерцательность, только и преодолевающие вопрос, базируются на ином основании, нежели логика и рассудительность, про которое, если честно, можно только делать вид, будто что-либо знаешь. Вот как сейчас я делаю такой вид…

«Откуда возникла Вселенная?» Да не все ли равно? Относись Вселенная к по-настоящему реальному, она была бы невыделимой (рассредоточенной). А нельзя задать вопрос, не вычленив сперва то, про что он будет задан. «Что это?» По поводу не-фрагмента, то есть целого, такого вопроса не стоит вовсе. Равно как и всех остальных (откуда оно взялось? что собой представляет? зачем оно? чем живет-дышит? смертно или бессмертно? и т. д.).

Зайдя еще с одного ракурса, отметим, что тот, кто не выказывает желания исследовать некий объект, перестает быть этого объекта субъектом, и это – как минимум: если кто-то ведет себя так по отношению ко всем объектам, то он не только не субъект этих объектов, но и вообще – не субъект. Но только если он все-таки еще не труп, он, напротив, представляет собой не пустое, а максимально полное, поскольку, не имея противостоящего себе, ничем не ограничен.

Отказываясь быть субъектом объектов (не теряя сознания, но все же не приступая к выполнению типичных субъектных обязанностей, как то: измерять, сравнивать, заходить слева, справа…), отказываясь быть решателем проблем и искателем ответов, оказываешься подготовленным привлечься в то, что единственно не представляет собой проблемы, про что решительно нечего выяснять, – в… Был соблазн написать «в завершенное, абсолютное бытие», однако честнее сказать – в то, что, не имея своего внешнего выражения, не имеет ни имени, ни самое себя. Приходишь в резонанс с тем, что не требует никаких с собой разбирательств в силу своей полноты и своей пустоты одновременно.

Еще раз о том, почему важно не отмахнуться от вопроса, но дать ему возможность прозвучать, заявиться, достичь нашего слуха, встать перед нашим взором. Только игрой в гляделки подтверждается, что вопрос не касается нас, не касается действительно важного (не в том смысле, что действительно важное – это мы, а в том, что и мы не смогли бы остаться незатронутыми, будь затронуто действительно важное). Отворачиваясь, мы уходим от вызова, вместо того, чтобы его принять, бросив этому вызову собственный вызов. Отворачиваясь, мы не обращаем вопрос в пыль; уходя, мы оставляем его висеть в режиме ожидания. Когда же, дав ему прозвучать, мы отвечаем ему тишиной, он уходит сам. И только так он должен уйти.

Просто отмахнуться от вопроса, равно как и начать на него отвечать, – дело заурядное. Прогнав вопрос, претендующий на насущность, либо озаботившись им, мы остались кем были – кем-то. Позволив же ему маячить в нашем поле зрения, но не впуская в себя его горячую пульсацию, не заражаясь его недолгой истерикой, мы проявляемся уже как присутствие иного порядка, нежели присутствие кого– и чего-либо. (Первоначально хотелось написать «как бытие, исполненное завершенности», но это уж совсем явное определение, а ведь определение – это всегда определение «чего-то». ) В свободе не нуждаться в ответах обнаруживаюсь уже не такой-то я, но большее: нечто – словно «нечто» требуется логикой языка, но на деле, конечно же, лишнее – несхватываемое, ненаходимое в качестве отдельности.

Уход, бегство от вопросов часто объясняют тем, что, дескать, «меня это не касается». В действительности «это» не касается меня лишь тогда, когда мне не надо ни отворачиваться, ни отключаться, ни прикидываться глухим или слепым; когда я готов встретиться с ним лицом к лицу, готов к полному контакту, когда я развожу руки и приглашаю: вот я – весь здесь, и затронь, коснись меня, если сумеешь…

Пора завершать, а стало быть, пора покаяться. В самом начале я написал, что целую минуту смотрел на вопрос не-реагирующим вниманием. Прошу прощения, это было преувеличение. Не-реагировать удалось всего секунд пятнадцать. Продержись я целую минуту, вы бы не читали этот текст по причине его ненаписанности. В самом деле, более или менее реальный опыт встречи внешних запросов внутренней тишиной (опыт бытия «не кем-то») выявил бы ненужность не только ответов, но также теорий, идей, догадок и прочих умопостроений, сколь бы ценными они ни казались тому, кто еще не столкнулся со своей свободой как с собственным отсутствием. Если бы я действительно продержался хотя бы минуту, я бы не стал отстраняться от своего не-реагирования ради рассуждений про игру в философские гляделки. Если бы я действительно продержался хотя бы минуту, отстраняться оказалось бы и некому, и не от чего.

Избежать вызова, содержащегося в этих записках, достаточно просто. Например, можно заявить, что здесь проповедуется невежество, отказ от знаний и интеллекта и, вообще, автор, похоже, крайне реакционен.