Текст книги "Тайные общества русских революционеров"

Высочайшие достижения великих русских писателей, ученых, композиторов, художников ХIХ века в значительной мере определялись тяжелым положением народных масс. Абсолютно честный, совестливый и подлинно благородный князь Петр Кропоткин, когда ему предложили должность секретаря Русского географического общества, ответил отказом. Он выбрал революционную деятельность. А ведь он зарекомендовал себя серьезным ученым, сделал крупные открытия и любил науку.

Кропоткин писал: «Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения. Он будет жаждать повторения. Ему досадно будет, что подобное счастье выпадает на долю немногим, тогда как оно всем могло бы быть доступно в той или другой мере, если бы знания и досуг были достоянием всех». И дальше:

«Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей?..

Все эти звонкие слова насчет прогресса, произносимые в то время, как сами делатели прогресса держатся в сторонке от народа, все эти громкие фразы – одни софизмы. Их придумали, чтобы отделаться от разъедающего противоречия».

Вот от этого гнетущего противоречия и стремились избавиться наиболее совестливые молодые интеллигенты-шестидесятники ХIХ века, ставшие народниками. Они были, конечно, наивными. Но ведь и доблестный рыцарь Дон Кихот был по-детски наивен. А разве нельзя упрекнуть в наивности Иисуса Христа, вышедшего с проповедью любви к тем, многие из которых позже кричали «распни Его!»…

Фиктивный брак

Вновь надо повторить: почти все народники, народовольцы были молодыми, а то и юными людьми. Двигала ими в немалой степени сила эмоций. Сказывался максимализм, свойственный этому возрасту. Нельзя забывать и о том, что это были мужчины и женщины в расцвете лет. Отношения между ними складывались непростые и не только деловые.

Исповедовали они принцип отрешения от личных интересов во имя общественных. Признавали равенство женщин с мужчинами и всячески содействовали освобождению девушек от семейного «рабства» для продолжения учебы и самостоятельной жизни. Одним из способов освобождения было заключение фиктивного брака. Это была, можно сказать, тоже революционная акция, направленная против патриархальных порядков и закабаления женщин.

Об одном таком случае рассказал Сергей Синегуб. Он был студентом Технологического института; с 1871 года вошел в кружок чайковцев и вел пропаганду среди петербургских рабочих. Он согласился выполнить «партийное поручение»: заключить фиктивный брак с дочерью состоятельного сельского священника, отца Василия Соней Чемодановой. Через свою подругу она просила это устроить для того, чтобы вырваться из дома, продолжить образование, работать.

Синегубу следовало разыграть роль богатого жениха. Он был потомственным дворянином и сыном помещика, но оставался бедным студентом. Снаряжали его товарищи по кружку и подруги Сони. Его обеспечили деньгами и даже дали золотые дамские часы для подарка невесте. Согласно придуманной версии, он побывал в Вятке и познакомился случайно с Соней, которая там училась, они полюбили друг друга, и он обещал через год явиться к ее родителям и просить руки дочери.

Она уже однажды попыталась убежать из дома, но отец сумел вернуть ее. Чтобы усыпить его бдительность, она стала намекать, что у нее имеется жених. Родители хотели выдать ее за местного мирового судью, к ней неравнодушного.

Авантюра Синегуба могла провалиться быстро, ведь он и Соня не знали друг друга, ей даже не было известно, как его зовут. Ему пришлось выжидать некоторое время, пока не удалось передать ей письмо, где были сведения о нем и план их встречи в доме родителей.

Наконец он прибыл в село, где жила Соня, и остановился на постоялом дворе. Как только хозяин двора и его жена, потчевавшие его чаем, узнали, что он собирается идти к отцу Василию, то сразу воскликнули: «Знаем! Знаем! Жених будете, жених!» В ответ он лишь загадочно улыбался. Все шло неплохо. Значит, в селе полагают, что убегала Соня от родителей именно к жениху.

Вскоре Синегуб, принарядившись, отправился к отцу Василию, изрядно волнуясь. Ведь этот человек был суров, образован и имел, как говорили, юридический талант. Мог произойти грандиозный скандал. Поднявшись по лесенке двухэтажного дома священника, он увидел высокого представительного мужчину в очках.

– Вы отец Василий Чемоданов?

– Да, к вашим услугам!.. Пройдемте в залу.

– Позвольте вам рекомендоваться (Синегуб представился), потомственный дворянин, сын помещика Екатеринославской губернии…

– Очень рад. – Хозяин протянул ему руку. – Прошу садиться!.. Вот сейчас я угощу вас папироской, сейчас набью, ни одной готовой нет.

– Так пока позвольте мне угостить вас своей. – Сергей любезно раскрыл свой серебряный портсигар (тоже взятый напрокат).

Отец Василий взял папиросу, и они стали перекидываться обычными фразами о дороге и погоде.

В углу сидел причетник, раскланявшийся с гостем. Его присутствие было кстати как свидетеля. В дверную щель то и дело заглядывали.

Из залы вела другая дверь в гостиную; там было темно. Вдруг оттуда послышались какой-то шепот и шорох, и на пороге появилась молодая, стройная, довольно высокая, с чудными глазами, бледная девушка. Сергей стремительно поднялся со стула… Еще момент – и красавица с криком – «Наконец-то ты, Сережа, приехал» – кинулась к нему, обвила его шею руками… Уста их слились в страстном поцелуе!

Эффект был поразительный. Отец Василий отскочил в угол залы и остолбенел. Поднявшийся с диванчика причетник в изумлении и растерянности приготовился бежать. У двери передней застыли несколько как громом пораженных фигур. В темной гостиной раздались рыдания матери-попадьи, шедшей вслед за Соней.

Соня, схватив под руку Сергея и крепко к нему прижавшись, повела его в спальню матери, лежащей в слезах на кровати. Целуя ее руку, он просил выслушать объяснения. Мать твердила: «Да кто вы такой?! Кто вы такой?!» Но тут же встала и разъединила их: «Да разойдитесь же!»

У двери стоял бледный и растерянный отец, вопрошая:

– Господи! Что же это такое?! Ничего не пойму!

– Я все объясню… Только Бога ради успокойтесь. Вы увидите, что ничего ужасного нет, – говорил Сергей, уводя его в залу, где стал излагать мифический роман о своих отношениях с его старшей дочерью. И теперь, мол, женившись, поедет в имение к отцу, чтобы заняться там хозяйством. Приданого никакого не надо…

Отец Василий, выслушав рассказ, неожиданно огорошил:

– Хорошо, если все это правда! Я, знаете, ужасно боюсь – не фиктивный ли это брак затевается?

Сергей усилием воли подавил смущение и вознегодовал:

– Вы меня, отец Василий, оскорбляете!

Оказывается, в одном из перехваченных писем к Соне ее отец узнал о предполагаемом фиктивном браке. Подошла матушка и принялась расспрашивать Сергея о его родных и об отношениях с Соней. Родителей разыгранная молодыми людьми сцена страстного свидания не только потрясла, но и обязывала выйти чинно и благородно из такой ситуации, которая уже наверняка стала известна едва ли не всему селу.

Сергей произвел на них благоприятное впечатление, а его решимость тотчас жениться настраивала их на мирный лад. Родители удалились на совещание. Вошла Соня. Они сели вдвоем у окна и шепотом стали разговаривать и знакомиться ближе друг с другом. Ему был 21 год, ей 16 с половиной. Она шептала:

– Все идет хорошо! Кажется, дело выгорит!

А он был ею очарован. Как вспоминал его товарищ Лев Тихомиров: «Сказать, что она была красавицей, было бы недостаточно. Она была редкой красоты, достойной благородной расы севера, сумевшей так хорошо сохранить древнеславянский тип… Черты интеллигентного лица поразительной правильности были полны той спокойной смелости, которая характеризует женщин необычайной красоты, – глаза же поражали выражением детской невинности».

Вынужденный, играя роль влюбленного, порой при людях целовать ее, Сергей, что называется, входил во вкус. Он мучился оттого, что не может совладать со своими чувствами и вместо фиктивного брака готов заключить настоящий…

После многочасовой беседы глубокой ночью отец Василий, устав от допроса не меньше Сергея, простился с ним, предложив на следующий день перебраться к нему.

Узнав об этом, хозяйка гостиницы с умилением сказала, что они будут стоять под венцом, «как два ангелочка». В доме невесты Сергей ознакомил хозяина со своими документами. А через несколько дней стало ясно, что жених пришелся по душе родителям невесты.

В конце концов Сергея и Соню поставили в гостиной на коврике перед образами, и в присутствии всех домашних приехавший священник прочел предбрачную молитву, и молодым разрешено было поцеловаться уже на законном основании. Началась предсвадебная канитель.

Родители невесты пожелали представить Сергея и Соню архиерею, живущему в Вятке, чтобы испросить у него благословение на их брак. Поездка в Вятку была для Сергея опасна: в этом городе был когда-то в числе ссыльных политических его брат, который женился на одной из дочерей тамошнего исправника. Отец Василий мог узнать, за какого подозрительного человека выдает свою дочь. К тому времени он и его жена полюбили Сергея, которому было совестно, ведь они не знали, что он, в сущности, их злейший враг.

Было еще одно неприятное для него обстоятельство: родители невесты требовали благословения на брак от его отца.

Когда приехали Вятку и остановились на постоялом дворе, Сергей послал телеграмму в Питер на имя отца, но на адрес брата: «Шлите ваше благословение, за ним остановка, до востребования».

Встреча с архиереем прошла благополучно, и Сергей умело поддержал разговор о святости брака. Выяснилось, кстати, что священник читал роман Искандера (Герцена) «Кто виноват?», имея на его счет свое отрицательное мнение.

Началось томительное ожидание телеграммы. Она пришла только на четвертый день: «Шлю тебе свое благословение, твой отец Сила Синегуб».

В искреннем восторге явился Сергей на постоялый двор и, объявив о полученном благословении отца на брак, вызвал всеобщее ликование. Матушка в первый раз обняла его и поцеловала, ласково говоря: «Ну, теперь вы наш!» Архиерей повел жениха и невесту в свою домовую церковь, поставил на колени перед алтарем и благословил.

Еще несколько дней продолжались предсвадебные хлопоты сначала в Вятке, потом в селе. Для Сергея все эти дни тянулись мучительно долго и бесцельно. Невеста предпочитала теперь проводить время с подругами. Это начала замечать и матушка, говоря Лариссе: «Да поди ж ты к жениху-то! Ты с утра с ним сегодня и слова, кажись, еще не сказала!» (Так писалось в то время имя девушки. – Р.Б.)

Сергей с невестой условились встречаться по вечерам. Они прогуливались по комнате и полушепотом разговаривали на разные темы, а когда появлялась фигура матери или отца, жених начинал довольно громко целовать собственную руку. Подслушав эти поцелуи, матушка однажды, смеясь, заметила при всех живших женщинах по адресу дочери: «Небось сейчас вон какая скромница сидит; а как останется с женихом в темной зале, так то и знай целуются!»

Приготовления были закончены. Часов в пять вечера 12 ноября в торжественно освещенный красивый сельский храм собрались сельчане и многие из ближних деревень. Сергей надел фрак (в первый и последний раз в жизни!), крахмальную сорочку, белый галстук… Вместе с отцом Михаилом они сели в экипаж и выехали первые со двора.

Где-то в отдаленном соседнем селе начался пожар. В ранних зимних сумерках большое зарево охватило полнеба. Выскочив из ворот, лошади в экипаже почему-то шарахнулись в сторону, но кучер довольно скоро с ними сладил, и они подкатили к ступенькам паперти храма.

Сергей вошел с отцом Михаилом в храм. Толпа расступилась. Слышался шепот: «Какой молоденький!»

В доме происходил обряд облачения и благословения невесты, во время которого присутствовал и шафер, тот самый влюбленный в нее мировой судья, за которого ее прочили родители. Глядя на красавицу в подвенечной фате, бледную и взволнованную, он молча плакал…

Вот прибыла в храм и невеста с шафером и подружками. Сергей пошел к ней навстречу. Она была так бледна, а рука ее холодна, как лед, что у него мелькнула мысль об обмороке. Ни на кого не глядя, она пошла за ним к указанному им месту.

Хор грянул: «Гряди, гряди от Ливана, невесто!» Когда священник совершил обряд обручения, жених и невеста обменялись кольцами (у него было припасено кольцо, взятое заранее у знакомых). В толпе раздался возглас: «Ну, теперь, значит, шабаш!..»

Сергей претерпел немалые мучения – нравственные и физические: от волнения он сильно потел, а венец, оказавшийся слишком большим, то и дело слезал ему на глаза. Наконец торжество завершилось.

Дома гости ели и пили, пили и ели. Пели многократно многолетие все присутствующие за столом, причем диакон более всех путал и врал, но зато гремел во всю глотку. Бесчисленное множество раз молодых заставляли целоваться при криках «Горько!».

Кончился ужин, одни гости разъехались, другие разошлись по отведенным им в доме углам, а Сергея и Лариссу – мужа и жену – родители препроводили в спальню.

Молодые заперли дверь и остались одни в маленькой спаленке. Оба были чрезвычайно сконфужены… Что делать? Надо было доводить комедию до конца. Смущенный муж предложил жене лечь на имевшуюся тут единственную двуспальную кровать, снабженную роскошной периной и широким одеялом. Придвинув к двери, отворявшейся внутрь спаленки, стоявший тут сундук с приданым Лариссы, Сергей улегся на нем. Погасив огонь, жена сняла с себя венчальные одежды и утонула в перине. Муж, свернувшись калачиком, примостился на сундуке, проведя ночь по-походному.

Наутро, когда Ларисса, под одеялом накинув на себя одежду, вышла из спаленки, Сергей увидел, что на перине выдавлен след только одной фигуры. Чтобы это не показалось подозрительным для того, кто будет убирать постель, он улегся на перину, выдавив след и другой фигуры. Утром пришлось выдержать двусмысленные намеки и шутки от родственников… Так молодые провели целых три ночи.

Сергей и Ларисса по желанию родителей объездили с визитами наиболее почтенных местных жителей и 16 ноября сели в возок и покинули село. Проводы были самые сердечные. Матушка, плача, крестила и благословляла дочь и зятя. Прощаясь с ней, Сергей сильно переживал и горячо целовал ее руки.

Когда по ровной заснеженной дороге они выехали за село, Сергей протянул руку Лариссе и произнес:

– Ну, поздравляю вас со свободой!

Она молча и крепко ответила на его рукопожатие.

В конце ноября 1872 года Сергей привез свою фиктивную жену в Петербург и передал ее в женскую коммуну, которая находилась в Басковом переулке. А сам находился в подавленном состоянии: фиктивная жена пробила весьма основательную брешь в его сердце. Но показать это он счел бы преступлением. Чтобы избавиться от душевных мук, он решил погрузиться в общественную работу.

Вскоре ему предложили другое революционное задание: отправиться в село Губин-Угол сельским учителем, чтобы вести пропаганду среди крестьян. Вместе с ним изъявила желание отправиться и его фиктивная жена. О том, что произошло потом, лучше всего узнать из его рассказа.

«Однажды вечером я лежал усталый на маленькой лежаночке в своей комнате нашей школьной квартиры и задремал. Был вечер. Вдруг сквозь полудремоту я слышу, что меня расталкивает и будит Ларисса, с которой мы были только простыми знакомыми, членами одного кружка и которая держалась со мной всегда на благородной дистанции, как и я с нею.

– Да проснитесь же, Силыч (так всегда звали меня друзья и товарищи)! – смеясь, тормошит меня Ларисса. – Я принесла вам интересную новость!

Я вскочил. От Лариссы веяло морозной свежестью – она еще не успела сбросить ни шубки, ни платка, – чудные глаза ее были полны блеска; она была чрезвычайно ажитирована.

– Знаете ли, – говорила она радостно-возбужденно, – я по приглашению своих учениц попала на посиделки! Они там поют песни, девушки работают, а парни ничего не делают. Я предложила и парням, и девушкам после пения читать им вслух книжки… И с каким удовольствием они за это ухватились! Я прочитала им сегодня «Коробейников» и «Купца Калашникова». Когда расходились, просили приходить на посиделки и вас приглашали.

Радостное настроение Лариссы передалось и мне. В этот вечер мы с нею долго проговорили о том, что наша пропаганда получает возможность разрастись в деревне.

С этого вечера мы перестали уже быть буками друг с другом. Всяким успехом занятий с малышами и со взрослыми, всяким проявлением сочувствия к нашим речам со стороны того или другого деревенского обывателя, всем, что появилось интересного в сношениях с крестьянами, молодыми и старыми, при расширении с ними знакомства и в Губине-Угле, и в Бережке, и в других соседних деревушках – всем мы спешили поделиться друг с другом и теперь уже не один вечер проводили мы подолгу в беседах, строили широкие планы деятельности, мечтали о будущем счастье народа, огорчались тем, что нам казалось в нем темным и скверным… и все крепче и крепче влюблялись друг в дружку.

В один из таких вечеров разговор наш коснулся и разных моральных и общественных тем, свелся по ассоциации идей и на вопрос о любви, и окончилась наша беседа неожиданным признанием Лариссы, что она меня любит и что таить ей это чувство больше не под силу. Я чуть с ума не сошел от счастья в тот вечер. Никогда бы у меня не повернулся язык заявить Ларе о том, что я в нее влюблен до безумия: это было бы преступлением, посягательством с моей стороны на ее свободу, так как я был ее законный муж! Но она сама сказала мне, что меня любит! Это значило мгновенно разрушить плотину, долго сдерживавшую живой, напряженный поток чувства!.. Тут можно было сойти с ума!»

Забастовка

Землевольцы наибольшим успехом пользовались в среде рабочих заводов и фабрик. В отличие от крестьян часть этих людей можно было с полным основанием причислить к пролетариям, которым было нечего терять, кроме своих экономических цепей. В другой, относительно образованной и достаточно состоятельной части рабочего класса находились сознательные, активно настроенные деятели, понимавшие, как можно воздействовать на хозяев, эксплуататоров.

Далеко не все рабочие соглашались на политические действия. И это понятно: смена правительства вовсе не означала улучшения жизни трудящихся, а вооруженные выступления могли привести лишь к жертвам, разрушениям и ухудшению жизни даже в случае победы революции (такая перспектива каждому здравомыслящему человеку представлялась сомнительной). Другое дело – стачки с ограниченными экономическими требованиями и возможными осязаемыми благоприятными последствиями.

Моисеенко П.А.

Об одном из таких выступлений, которое произошло в 1878 году, позже вспоминал организатор и участник забастовки П.А. Моисеенко. Вот его рассказ с небольшими сокращениями и редакционной правкой.

На Новой бумагопрядильной фабрике готовилась забастовка. Нужно было провести подготовку на ее дочерних предприятиях, в частности, за Нарвской заставой и на Екатерингофском проезде. Приходилось агитировать и собирать сведения о сложившейся там обстановке.

За Нарвской товарищи были сплочены и активны, на Новой бумагопрядильной – тоже. На других фабриках агитация была слабоватой. Например, на Выборгской совсем нельзя было рассчитывать на стачку. Все внимание землевольцы сосредоточили на предприятиях Новой Канавы, за Нарвской заставой и на Екатерингофском. Условились при выступлении на Новой Канаве сейчас дать знать об этом за Нарвскую заставу.

В назначенный день забастовки Моисеенко пришлось вторично поступить на фабрику для агитации. С обеда предполагалось объявить забастовку. На этот раз рабочие-ткачи, а также прядильщики были более уверены в правом деле. Забастовка началась дружно. После этого Моисеенко поспешил отправиться за Нарвскую. Там его уже ждали активисты.

Когда он пришел и остановился против фабрики, рабочие поняли: пора! Первым вышел конторщик с объявлением о начале забастовки.

Моисеенко устроил совещание в одной из артелей ткачей, где и наметили план требований, которые были предъявлены конторе. Организаторы забастовки собрались на частной квартире и решили напечатать воззвания ко всем рабочим Питера, поручив это одному из наиболее активных и грамотных – Виноградову. Он взялся за дело и работал почти всю ночь напролет.

Моисеенко с другим товарищем отправились на Екатерингофский, сообщив о стачке. Постановили, чтобы на другой день ткачи из-за Нарвской избрали делегацию к ткачам на Новой Канаве и выступили с приветствием и с призывом к общей поддержке. Все было подготовлено. Теперь можно было подумать о ночлеге. Пришлось возвращаться на Новую Канаву. Пришел поздно, но его ждали. Сообщили, что приходили товарищи интеллигенты и обещали наведаться завтра.

Халтурин С.Н.

На другой день с утра стали приходить рабочие, передавая, как идет дело. Оказывается, во дворе полицейского участка стоят конные жандармы. Бастующие собирались в отдельных местах, разбиваясь группами; некоторые из них пошли по трактирам высматривать шпиков. Были случаи, когда подозрительные личности выпроваживали вон.

Ткачи вели себя образцово, пьянство не допускалось. Они уже многому научились благодаря проводимой ранее усиленной пропаганде. Сами потребовали написать о забастовке в газеты и выпустить листки. В полдень пришла делегация из-за Нарвской заставы. Открыли общее собрание на пустыре. Выступали Моисеенко и Виноградов, а также другие. Было решено сплоченно поддерживать друг друга и на уступки не идти без общего согласия.

На собрание пожаловали полицейские. Их попросили убраться: порядка здесь никто не нарушает, а если заметят какого-либо нарушителя, рабочие и сами сумеют его наказать.

Вечером Моисеенко пригласил ткачей с Новой бумагопрядильной пойти за Нарвскую и на Екатерингофский проезд окольным путем, возле Московской заставы, через Митрофановское кладбище. На людных дорогах шпики наверняка будут следить, а в глухую местность они не рискнут идти.

Предосторожности оправдались: шпики и жандармы гонялись за рабочими, но так и не узнали, где находится забастовочный комитет. Вечером к Моисеенко и его товарищам пришли ознакомиться с обстановкой Халтурин и Обнорский. Назавтра обещали выпустить прокламацию о ходе стачки с призывом устроить восстание.

Халтурин был настроен самым решительным образом. Моисеенко объяснил: восстание невозможно уже потому, что ни у кого из рабочих нет никакого оружия. Тогда Халтурин достал свой кинжал и подал ему, а для других обещали достать финские ножи. За Нарвскую заставу они не пожелали идти. Туда отправились Моисеенко, Виноградов и некоторые другие. Провели собрание при стечении народа и решили идти в деревню Волынку, на Екатерингофскую фабрику. Туда вышли через огороды.

У ворот фабрики было много народу. Виноградов говорил о том, что на Новой Канаве рабочие требуют прибавки заработной платы, уничтожения штрафов, вычетов за прогулы и т. д. Потом Моисеенко пояснил значение общего движения рабочих и как нужно поддерживать друг друга. Собравшиеся слушали внимательно. Подошел полицейский, крикнувший: «Что за собрание? Расходитесь!» Слушатели стали расходиться. Моисеенко со своей группой направился на Болдыреву дачу, к фабрике Шау. Отойдя уже далеко, увидели, что за ними бежит кучка людей с криками: «Студенты! Бунтовщики!» Опасаясь свалки и побоища, посоветовали своим уходить поскорее. Когда вышли на огороды, кучка «черной сотни» оказалась совсем близко, крича одно: «Бей студентов». Моисеенко остановился, вынул блеснувший кинжал из ножен и сразу остановил оравшую толпу, мигом повернувшую назад.

Миссия революционеров взяла свое: назавтра забастовала фабрика (Шау), а также Екатерингофская. Эскадрон жандармов не нашел места собрания и уехал на Новую Канаву. Быстро изготовили листовку. Ее надо было распространить и ночью расклеить. Весь день был в беготне, есть приходилось, где придется. Тем же вечером решили собраться на квартире жены Моисеенко, так как более удобного места не нашлось. Подпольщики ясно видели, как бесновались полиция и жандармы. Обсуждали дальнейший ход работы. Готовили прошение к градоначальнику: рабочим не терпелось довести дело до конца. Они не учитывали, что прошение ничего не даст, ведь градоначальник – друг фабрикантам, а не им.

В этот день все собрались в ожидании объявления со стороны администрации фабрики. Разведчики забастовщиков – дети – доносили, что во дворе участка стоят жандармы, много-много. Было решено завтра еще раз вывесить свои требования.

Из-за Нарвской поступили сведения: там некоторым семейным ткачам нужна помощь. Между собой сделали сбор – на первое время. Моисеенко обратился к студентам и курсисткам с просьбой о поддержке, без которой продолжать забастовку немыслимо. Повстречался с Софьей Перовской, рассказал ей все, а также объяснил, что ему, как нелегальному, в районе забастовок ночевать нельзя. Предложив свою квартиру, она ушла к подругам. Сказала, что деньги постарается собрать и передаст с кем-либо. Так прошел еще день.

Придя утром на Новую Канаву, Моисеенко нашел маленькую листовку об обращении рабочих к «начальствам и их сладкозвучных обещаниях в защиту рабочих, а на самом деле – об одурачивании рабочих». Это стало темой его речи на фабрике. Полиция, явившись на собрание, сумела спровоцировать рабочих идти к приставу и там поговорить. Они двинулись за полицейскими, а дойдя до Обводного канала, с криком «ура» бросились за канал. Собравшись уже на другой стороне канала, решили идти на Гороховую, к градоначальнику. В это время шпики на извозчиках проехали мимо рабочих. Рабочие освистали их. Лишь только вышли на Фонтанку, откуда-то взялся эскадрон конных жандармов и начал хватать за шиворот тех, кто подвернулся под руку. Моисеенко пришлось быстро перебежать на набережную и принять вид стороннего наблюдателя. Человек пятьдесят захватили и погнали в Московскую часть. Моисеенко и Абраменков с некоторыми товарищами отправились в Коломну, к Потехину, чтобы написать прошение против насилия жандармов и завтра подать градоначальнику. Послали сказать за Нарвскую, чтобы и оттуда пришли рабочие.

Пока писали, обсуждали, один из них сбегал за закуской и водкой. Выпили, закусили честь-честью, вооружились ножами. Написанный протест вручили рабочему, одному из руководителей стачки. Стали расходиться по двое и по одному. И тут же переодетые жандармы хватали их и отводили в Коломенскую часть. Там уже были приготовлены камеры…