Текст книги "Тайные общества русских революционеров"

Лавров, Петр Лаврович (1823–1900)

По складу ума и характера он был теоретиком. Ему принадлежат труды по социологии, истории, философии. Правда, крупных научных или философских открытий он, по-видимому, не сделал.

Родился он в усадьбе Мелихово Псковской губернии в семье помещика. Получил хорошее домашнее образование, окончил Артиллерийскую академию. Отдавал предпочтение изучению естествознания и математики, а также истории науки. С 1844 года преподавал в военных учебных заведениях математику, одновременно основательно изучив работы Конта, Фейербаха, Маркса, Канта и некоторых других мыслителей. Он разделял убеждения революционных демократов.

В 1866 году после покушения студента Каракозова на Александра II последовала волна репрессий, захватившая П. Лаврова как «неблагонадежного». Его сослали в Вологодскую губернию, откуда он бежал через три года за границу. Написанные в ссылке «Исторические письма» (под псевдонимом Миртов) имели шумный успех среди студенческой молодежи; его восприняли как лидера революционного движения. Все его работы были запрещены к публикации в России. Он призывал образованную молодежь идти в народ, ибо только рост самосознания и образования масс может привести к успешным социальным преобразованиям, к победоносной революции. Лавров был членом тайного общества «Земля и воля», работал в I Интернационале, участвовал в Парижской коммуне.

В «Исторических письмах» он так определил сущность прогресса: «Развитие личности в физическом и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости». Социально-политические ориентиры: «Прекращение эксплуатации человека человеком. Прекращение управления человека человеком». По словам Лаврова: «Основною точкою исхода философского построения является человек, проверяющий себя теоретически и практически и развивающийся в общежитии».

Лавров придавал особое значение проблеме нравственности. Однако далеко не все «вырабатывают в себе нравственные побуждения, точно так же как далеко не все доходят до научного мышления». Врожденными являются лишь стремление к наслаждению, телесные удовольствия; наиболее высокое и доступное далеко не всем – «наслаждение нравственной жизнью». Оно основано на осознании личного достоинства и стремлении воплотить его в жизнь. Все это требует духовных усилий, интеллектуального развития. Сам путь совершенствования дарит человеку радость, ощущение счастья («наслаждение развитием»).

«Человек не может жить вне общества, и потому его нравственность не может быть исключительно личною». Она предполагает признание и за другими человеческого достоинства, требует справедливости и укрепления общественной солидарности. Лавров ввел в обиход выражение «дикари высшей культуры». Таковы многие представители господствующего класса. Они имеют все возможности использовать свое привилегированное положение, хорошие воспитание и образование для целей общественного прогресса, но предпочитают приспосабливаться. Это люди, «по внутреннему бессилию не выработавшие ни наслаждения развитием, ни потребности в нем и потому остающиеся при низших потребностях и вкусах дикаря». Каждый сознательный, совестливый и благородный человек, добившийся успеха в жизни, понимает, что своим счастьем он обязан многим и многим другим людям разных веков и народов. Он желает «отплатить человечеству за свое развитие, так дорого стоившее предыдущим поколениям», а значит, стремится осуществить «наиболее справедливое общежитие».

По-видимому, Лавров мечтал об интеллектуально-нравственной аристократии, которую называл интеллигенцией. Он обращался, в сущности, к таким людям. Но их на свете не очень-то много, и возможности у них ограничены, ведь они не могут с подобными убеждениями занимать высокие посты, владеть большими капиталами. Хотя они способны воздействовать на окружающих, пойти просвещать народ, готовя почву для революционного переворота. Так предполагал Лавров. Он оставил без внимания появление среди интеллектуалов все тех же приспособленцев, прохвостов. Свой личный опыт он распространял на многих, словно забывая, что его судьба, знания и склад характера уникальны.

Лавров подчеркнул принципиальную субъективность историософских концепций. Маркс в подобных случаях имел в виду «классовый подход». Лавров обобщил более широко, говоря о проявлении нравственной позиции исследователя, уровне его интеллектуального и духовного развития: «Пытаясь понять историю, внести в нее серьезный интерес мысли, человек неизбежно относит личности, события, идеи, общественные перевороты к мерке своего развития. Если оно узко и мелко, то история предоставляет ему бесчисленный ряд фактов… Если его развитие будет односторонне, то самое тщательное изучение истории не предохранит его от односторонности в представлении исторических событий. Если он проникнут уродливым, фантастическим верованием, то он неизбежно изуродует историю…»

Вывод относится, пожалуй, к любому виду интеллектуальной деятельности. Порой интерес читателя, зрителя, слушателя обращен на то, о чем идет речь и как это преподносится, а важнее всего, кто, с какой целью, насколько честно и квалифицированно преподносит материал, создает научное, философское, художественное произведение, то же относится, естественно, к публицистике или политике.

Казалось бы, утверждение об изначальной субъективности историософии переводит ее из области науки в простое изложение разных мнений без возможности сделать какие-то положительные выводы, выработать основательную концепцию. Учитывая это, Лавров предлагал критерии оценки достоинств исследователя: надежные профессиональные знания, высокие нравственные идеалы и способность критической проверки собственных идей. «Нравственный идеал истории есть единственный светоч, способный придать перспективу истории в ее целом и ее частностях». Он видел в истории человечества прежде всего процессы развития интеллекта, нравственности, человеческого достоинства, свободы и творчества. По его словам, важны не столько войны или перевороты, сколько революции в области идеологии, научно-философской мысли. Они определяют наиболее весомые исторические события, имеющие далеко идущие последствия.

В последние годы жизни Лавров задумал грандиозный многотомный труд «Очерки эволюции человеческой мысли». Ему удалось написать только «переживания доисторического периода», где говорится преимущественно о пережитках в общественной и интеллектуальной жизни. «Перед интеллигенцией, – писал он, – неорганизованное скопление особей, чуждых потребности развития, скопление, в среде которого следует выработать совокупность личностей, стремящихся к этому развитию…» Как же произвести чудесное превращение алчных до благ пошлых приспособленцев в благородных борцов за идею, за справедливость? «…Приходится бороться лишь личным примером и личным внушением…» За такую позицию публицист Овсянико-Куликовский назвал его «подвижником-просветителем». А Зеньковский имел основание для вывода: «Этическое сознание у Лаврова было страстным, глубоким и категорическим, а философское осмысление было заранее ослаблено позитивистическим складом мысли». Зеньковский имел в виду стремление Лаврова не выходить за пределы доказанных идей. Тем не менее Лавров отделял объективизм науки от субъективизма философии, в которой важнейшее значение имеют познающая личность, самобытные знания, не заемный взгляд на мир и человека: «Философия, и она одна, вносит смысл и человеческое значение во все, куда она входит… Насколько человек обязан себе отдавать ясный отчет в каждом своем слове, в своих мыслях, чувствах и действиях, настолько он обязан философствовать… Требование сознательной философии равнозначительно требованию развития человека». Но для построения солидной философской системы основанием должны служить «факты знания»; противоречие между фактом и системой показывает ее несовершенство и необходимость изменений. Он расширял интеллектуальный и нравственный кругозор познающего субъекта до масштабов всего человечества во все века его существования: «Первое проявление философии в жизни есть требование человечности, то есть требование воплощения, прочувствования или по крайней мере понимания всего человеческого».

Он показывал и несоответствия жизни, двойную или даже тройную мораль, которая процветает (думаем одно, говорим другое, делаем третье), чтобы преодолеть эту нравственную пагубу, надо быть честным всегда и во всем, не лицемерить, личный идеал должен соответствовать идеалу «историческиочередному», связываясь «с общим идеалом человеческой деятельности».

Итак, согласно убеждениям Лаврова, философия есть понимание всего сущего как единого и воплощение этого понимания в художественный образ и в нравственное действие. Она есть процесс отождествления мысли, образа и действия. «Философствовать – это развивать в себе человека как единое стройное существо».

Речь идет, как видим, больше об идеалах, чем о реальной философии и реальных людях. Сам Лавров признавался: «Я исхожу из факта сознания свободы, факта создания идеалов». Надо бы еще добавить – своих личных идеалов, но ведь свободу и творчество вовсе не все воспринимают как высокие ценности. Назидания и добрый пример вряд ли смогут преобразить огромное количество людей, предпочитающих идеалы комфорта, да и сам Лавров отметил: человечество начинало с умения и техники, придя к пониманию и науке, а у дикарей современной культуры вновь получают предпочтение техника и навыки, наука отходит на дальний план, уступая место вере в авторитеты и мнения. Узкое профессиональное обучение преобладает над развивающим. «Это вредное переживание той эпохи, когда только умение и было доступно человеку», – заключает Лавров. И добавляет, что так произошло «в наше время борьбы за существование и за барыш».

Лавров предполагал, что новый период жизни человечества начался с созданием научного социализма: «Он поставил перед человечеством нравственный идеал общечеловеческой солидарности, одновременно удовлетворяющий и низшим (экономическим и политическим) интересам всего трудящегося человечества, и интеллектуальному требованию интегрального обучения масс, и нравственным требованиям справедливого общежития, и доказательство неизбежного перехода от капитализма к социализму».

XX в. подтвердил верность его предвидения. В России сложилось первое в мире социалистическое общество, и его прогресс был невероятно быстрым. Люди ориентировались на высокие идеалы, успехи образования, просвещения и культуры были грандиозными… Но позже произошли загнивание и распад страны социализма. Возобладали низменные идеалы барыша и личного комфорта. Значит, общество не только прогрессирует, но и деградирует так же, как человеческая личность. Нравственный оптимизм Лаврова не учитывал этого.

Чернышевский, Николай Гаврилович (1828–1889)

Он был человеком одаренным: писатель, публицист, экономист, философ. Родился в Саратове; отец-священник дал ему основательное домашнее образование, готовя к духовной службе. Чернышевский был принят в старший класс духовной семинарии, где отличался начитанностью и знанием нескольких языков, в том числе латинского, греческого, еврейского. Не пожелав продолжить образование в Духовной академии, он в 1846 году поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета.

До двадцати лет Чернышевский оставался глубоко верующим и монархистом. Неиссякаемая жажда знаний привела его сначала в кружок университетских «вольнодумцев», возглавляемый «нигилистом», материалистом и социалистом Иринархом Введенским. Склонность к религиозной вере в нечто великое и возвышенное при уважении к научным теориям привела его к идеям социализма и коммунизма, затем к учению Гегеля, наконец, к воззрениям Фейербаха на сущность религии вообще и христианства в частности (в духе материализма).

Проработав два года учителем в саратовской гимназии, он переехал в Петербург. Занимался журналистикой и подготовил магистерскую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности» (по доносу одного из профессоров министр не утвердил соискателя в звании, сделав это лишь спустя три года). Чернышевский активно сотрудничал в «Современнике», публикуя статьи по литературоведению, эстетике, антропологии, социологии, философии. В связи с усилением революционного движения в России его арестовали, судили, приговорив к гражданской казни и ссылке в Сибирь (несправедливость этой акции лишь укрепила революционные настроения в обществе). Он несколько раз пытался совершить побег. С 1883 года ему разрешили вернуться в европейскую часть России.

Обобщая идеологическую эволюцию Чернышевского, можно сказать: от веры в Бога и православную церковь он перешел к вере в человека и науку. По словам литературоведа Н.А. Котляревского, «культ Фейербаха был для Чернышевского и его единомышленников поэтическим культом с оттенком религиозности» (напомним, что атеизм, согласно Фейербаху, – разновидность религиозной веры). Не отвергал Чернышевский Иисуса Христа, который, по его словам, «так мил своей личностью, благой и любящей человечество» (хотя и разуверился в Его божественности). О себе в письме из Сибири он сказал так: «Я – один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения. Моя обязанность – рассматривать все, о чем я думаю, с научной точки зрения».

«Научность» он понимал, пожалуй, чересчур упрощенно. Скажем, утверждал: «Физиология и медицина находят, что человеческий организм есть очень многосложная химическая комбинация, находящаяся в очень многосложном химическом процессе, называемом жизнью».

Сказано однозначно, смело и спорно. Подобное убеждение более похоже на религиозную веру, чем на доказанное научное обобщение. То, что ученые изучают химию биологических процессов, еще не означает, будто все эти реакции сводятся к химическим формулам.

В той же работе он, желая доказать единство всех природных явлений, высказал мысль, что разница между неорганическими объектами и растениями – «по количеству, по интенсивности, по многосложности, а не по основным свойствам явления». Из этого положения возможен не только тот вывод, который он сделал, сведя все к химическим реакциям, но и другой: свойства жизни и разума присущи в зачаточном виде даже неорганическим телам.

Однако Чернышевский не был склонен к обсуждению различных вариантов решения той или иной проблемы. Он выбирал один, который считал единственно верным. Создается впечатление, что в его сознании (подсознании) с юных лет благодаря воспитанию и образованию укоренился религиозный метод, основанный на вере. Ему оставался чуждым метод науки, опирающийся на факты, доказательства, сомнения.

Склонность к суждениям категоричным проявилась и в его высказывании о влиянии политических убеждений философов на их учения: «Политические теории да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ».

Чернышевский попытался создать нечто вроде философии реализма, основанной исключительно на выводах науки (хотя они периодически уточняются, дополняются, а то и опровергаются). Он смело заявил: «Естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для точного решения нравственных вопросов». И еще: «Метод анализа нравственных понятий в духе естественных наук… дает нравственным понятиям основание самое непоколебимое». Что это за основание? Разумный эгоизм! Человек поступает так, как считает для себя наиболее удобным, приятным полезным.

Обозначив этот принцип, Н.О. Лосский пояснил: «То, что такие люди, как Чернышевский, посвятившие всю жизнь бескорыстному служению безличным ценностям, стремились объяснить свое поведение мотивами эгоизма, часто является следствием того, что называется скромностью, которая не позволяла им прибегать к таким высокопарным словам, как “совесть”, “честь”, “идеал” и т. д.».

Но дело не только в скромности (которую, кстати сказать, разумный эгоизм отвергает). Сам Чернышевский полагал, что «несправедливо было бы считать положительным человеком холодного эгоиста». Он был уверен, что стремление делать добро людям – это неискоренимая человеческая потребность: «Положительным человеком в истинном смысле слова может быть только человек любящий и благородный. В ком от природы нет любви и благородства, тот жалкий урод… но таких людей очень мало, может быть, вовсе нет; в ком обстоятельства убивают любовь и благородство, тот человек жалкий, несчастный, нравственно больной». Если в какой-либо стране в какое-то время становится много подобных уродов, «не вините в том людей, вините обстоятельства их исторической жизни».

Да так ведь всякий подлец и преступник будет оправдываться обстоятельствами общественной жизни! К сожалению, ничего «естественно-научного» в подобных основаниях нравственности нет. Есть только вера автора в то, что любовь и благородство (свойственные ему, добавим) являются природными качествами любого человека и по разным причинам, во многом от него не зависящим, могут проявляться в различной степени.

Чернышевский полагал, что в России существуют благоприятные условия для установления на основах справедливости социалистического общества: сельская община. Герцен называл это «русским социализмом», который исходит из основ крестьянского быта, «от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления». По мысли Чернышевского, любой работник «должен быть собственником вещи, которая выходит из его рук», необходимо сделать так, «чтобы сам работник был и хозяином, только тогда энергия производства поднимается в такой же мере, как уничтожением невольничества поднимается чувство личного достоинства».

Практически во всех социально-экономических взглядах Чернышевского имеется налет идеализма; ставя в центр своих построений собственную личность, он изображал противоречивое общественное чудище – Левиафана – милым, добрым, благородным и рассудительным существом, которого стесняют лишь внешние обстоятельства.

По верному замечанию В.В. Зеньковского, Чернышевский стремился «заместить религиозное мировоззрение, сохранив, однако, все ценности, открывшиеся миру в христианстве…». Тут допущена неточность: мировоззрение было в основе своей именно религиозное, хотя и атеистическое. Продолжим цитату: «“Скрытая теплота” подлинного идеализма согревает холодные и часто плоские формулы у Чернышевского, а в его эстетическом воспевании действительности неожиданно прорываются лучи того светлого космизма, который отличает метафизические интуиции Православия».

Спорным кажется соединение космизма Чернышевского с православным мировоззрением. Конечно, ценности Православия были глубоко укоренены в его душе. Но в своем интеллектуальном развитии он отошел от христианства. Это не помешало сохранить нравственные ценности, которые вовсе не принадлежат исключительно Православию, а присущи – в разных проявлениях – многим религиозным и философским учениям.

Чернышевскому близок был «светлый космизм» Джордано Бруно. При склонности рассудка к материализму душа Чернышевского, его эстетическое и нравственное чувство делали его идеалистом. Прибегая к физиологической схеме (к ним он имел склонность), скажем так: в его рассуждениях доминировало левое рассудочное полушарие головного мозга, тогда как направляло его деятельность – подсознательно и властно – правое, эмоциональное. Такая двойственность делает разумного эгоиста безрассудным альтруистом, а материалиста – идеалистом.

Писарев, Дмитрий Иванович (1840–1868)

Он родился и провел детство в отцовском имении Знаменское (Орловская губерния). В конце 1851 года покинул отчий дом, поселился у родственников в Петербурге. Закончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Начал печататься в студенческие годы и успел за свою короткую жизнь (он утонул, купаясь в Балтийском море) написать много ярких сочинений. В университете вошел в «Общество мыслящих людей», имевшее религиозно-мистическую направленность. Дав обет безбрачия, они собирались для благочестивых разговоров и взаимной нравственной поддержки. Его потрясли «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя.

Религиозные искания закончились у него ниспровержением прежних кумиров. Стремление к чистой, искренней, не замутненной самообманом вере сделало Писарева, как он сам считал, реалистом, а по мнению многих – нигилистом. В первом же крупном нашумевшем очерке «Схоластика XIX века» он высказался радикально:

«Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения». «Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма». «Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть». «Прикосновения критики боится только то, что гнило».

В таких лозунгах звучат удаль и максимализм юности. Но это была не бравада, а принципиальная позиция. Свой разрушительный пафос он обратил и на государственный строй в России. В 1862 году бросил революционные лозунги: «Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть»; «На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа». Его заточили в Петропавловскую крепость, выпустив по амнистии в ноябре 1866 года.

В сущности, Писарев был крайним персоналистом, не признающим никакого насилия над личностью, никаких реальных или воображаемых высших сил, довлеющих над ней. Социализм в его понимании смахивал на анархизм, когда солидарность всех трудящихся не ущемляет интересов каждого. В публицистическом задоре высказывал мысли порой противоречивые или не раскрытые полностью. Его стихией были скептицизм и критика. «Я решительно не могу, – признавался он в частном письме, – да и не хочу сделаться настолько рабом какой бы то ни было идеи, чтобы отказаться для нее от своих личных интересов и страстей».

На словах он признавал только конкретную пользу, был прагматиком, утилитаристом, эгоистом. В действительности – не очень-то заботился о собственных выгодах (иначе не угодил бы в крепость и не бедствовал бы), стремился к общему благу и более всего ценил духовную свободу.

Он отрицал теоретические умствования, считая их бесплодным столкновением мнений, не имеющих надежных доказательств. Тратить свои силы следует только на то, что является «непосредственной потребностью жизни». (Странно, что он не включал сюда потребность в познании, скажем, смысла жизни.) Он считал свои воззрения знамением века науки. Изменение общества к лучшему связывал с научно-техническим прогрессом, с просвещением и установлением «разумного миросозерцания», необходимостью укреплять самосознание народных масс и предоставить им возможность для всестороннего развития (искусство и наука – для народа).

Подобные взгляды он сочетал с крайним индивидуализмом: «Надо эмансипировать человеческую личность от тех разнообразных стеснений, которые на нее налагает робость собственной мысли, авторитет предания, стремление к общему идеалу и весь тот отживший хлам, который мешает живому человеку свободно дышать и развиваться во все стороны». Отдавал первенство «свободному влечению и непосредственному чувству», отвергал понятие «обязанности». Отрицал все условности в отношениях между людьми. Его идеалом было «безыскусственное свободное развитие», стремление к полноте жизни. Не признавал эстетики возвышенного «чистого искусства», ратуя за его практическое применение. Питал непреодолимое отвращение к пошлости, продажности, мещанству. Зеньковский объяснял такое «разрушение эстетики» поисками нового искусства, лишенного пороков, которые накладывает несправедливый социальный строй. Писарев требовал от искусства не столько красоты (искусственной), сколько правды и человечности.

…В заключение коснемся и некоторых частных тем. Ведь при близком знакомстве с сочинениями любого мыслителя обнаруживается немало интереснейших мыслей, имеющих прямое отношение к нашему времени, а потому оставленных без внимания предыдущими исследователями. В этой связи отметим одно из важных направлений деятельности Писарева: популяризацию знаний. Он не ограничивался общедоступным пересказом, а высказывал попутно собственные суждения. Так, в цикле очерков «Исторические идеи Огюста Конта» справедливо посетовал на бесцветный стиль этого философа, скучное и формализованное изложение, многословие. Писарев полагал, что требуется квалифицированный посредник между подобным автором и широкой публикой: «Если в каких-нибудь темных подземельях, недоступных для наших легкомысленных ближних, хранятся за тяжелыми запорами необъятные сокровища мысли, то именно популяризаторы обязаны вооружиться храбростью и терпением, сойти в подземелья, сбить прочь тяжелые запоры и вынести по частям на свет божий затаившиеся драгоценности».

Таково отношение к интеллектуальным ценностям как всеобщему достоянию, обогащающему не узкий круг «посвященных», а широкие массы людей. Познание принято ограничивать умственной деятельностью отдельной личности. Писарев раздвинул эти пределы до масштабов отдельных социальных групп и всего народа. По его убеждению, перемены в обществе к лучшему возможны только при условии просвещения, пробуждения в народе самосознания и чувства собственного достоинства (в отличие от славянофильских покорности и долготерпения).

Посвятив анализу книги Т. Пекарского («Наука и литература в России при Петре Великом») статью «Бедная русская мысль», Писарев излагал по преимуществу собственные мысли. Об их направленности можно судить по обвинительному акту (1868). Двадцатидвухлетнему автору инкриминировалась пропаганда «крайних политических мыслей, враждебных не только существующей у нас форме правления, но и вообще спокойному и нормальному состоянию общества… Политические властители представляются только как сила реакционная, угнетательная и стесняющая естественное развитие народной жизни… и навязывающая народу свою непрошеную опеку».

Это обвинение не учитывало текстов, оправдывающих автора. Ведь он допускал возможность своих и чужих ошибок: «Область неизвестного, непредвиденного и случайного еще так велика, мы еще так мало знаем и внешнюю природу и самих себя, что даже в частной жизни наши смелые замыслы и последовательные теории постоянно разбиваются в прах то об внешние обстоятельства, то об нашу собственную психическую натуру». Поэтому даже наилучшие проекты переустройства общества сплошь и рядом приводят к совершенно непредусмотренным, порою губительным результатам. Они могут иметь успех в случае соответствия с нравами, возможностями и потребностями народа. Однако «народ с нами не говорит, и мы его не понимаем». А пытаться насильственно перестроить национальный характер подобно желанию противодействовать законам природным. Подобные мысли Писарева (отчасти не оригинальные по сути, но обдуманные и прочувствованные им) не теряют актуальности. Слишком часто реформаторы лишь усугубляют беды народа. Писарев показывает это на риторических вопросах, относящихся к деятельности Петра I: «Кому были нужны эти преобразования? Кто к ним стремился? Чьи страдания облегчились ими? Чье благосостояние увеличилось путем этих преобразований?»

В Петропавловской крепости Писарев написал несколько основательных сочинений, тогда же увидевших свет (воздадим должное российским властям!). В «Очерках по истории труда» изложил свою философию истории, исходя из приоритета материальной потребности людей в средствах сохранения собственной жизни, что логично вызывает другую потребность – в объединении усилий, взаимодействии. Однако властители направили усилия подчиненных на завоевания и создание грандиозных бесполезных сооружений типа египетских пирамид. Народные силы, направленные на реализацию двух этих идей (выходит, Писарев невольно исходил из приоритета сознания!), «оказываются потерянными в общей экономии человечества».

Победы в борьбе с народами и природой рано или поздно оборачивались поражением победителей; и чем грандиозней были победы, тем тяжелей последующее падение. А «переход от одного вида войны к другому и от одной формы рабства к другой называется благополучным именем исторического прогресса». Ненормальные отношения между людьми всегда препятствовали свободному объединению и мешали «находить друг в друге помощников, сотрудников и союзников». Это и плохое знание природы мешают достижению народами достойной жизни, хотя и создан «язык как орудие сближения».

Наглядно и проницательно Писарев выстроил социальную пирамиду. В основании – производители первичных материальных ресурсов. Следующий уровень – те, кто перерабатывает эту продукцию. «В третьем этаже действуют люди, занимающиеся перевозкою и устраивающие пути сообщения», в четвертом – «разнообразные классы людей, живущих производительным трудом нижних этажей». Специфическая сила человека не физическая, а умственная, позволяющая одним угнетать и держать в подчинении других. Она определяет и смену правящих классов. Так, буржуазия свергла аристократию, а когда обретет силу и организованность пролетариат, он свергнет власть буржуазии.

«Дружинники, не производящие ничего, – пишет он, – подчиняют своей власти работников, производящих пищу, одежду, жилища, инструменты. Торговцы, не производящие также ничего… подчиняют своему произволу производителей, владеющих продуктами, и потребителей, платящих за эти продукты трудом и другими продуктами». Одни действуют насилием, другие – хитростью и обманом. Война и торговля извращают отношения между людьми, ведут к истощению окружающей природы. Наибольшую выгоду имеют не творцы материальных и духовных ценностей, а посредники и правители, которых со временем становится все больше. Общественная пирамида теряет устойчивость: основание уменьшается, а вершина расширяется. Это ведет к ее крушению, перевороту.

Как этого избежать? По его мнению – делая работу приятной, творческой; умственный труд сопрягая с физическим, а результаты предоставляя прежде всего производителю. Иначе пирамида цивилизации всегда будет неустойчивой. «А как же все это сделать? Не знаю». Очень показательное признание! Автор сомневается, что поможет радикальное средство – революционный переворот.