Текст книги "Тайные общества русских революционеров"

Сам Александр Михайлов однажды допустил оплошность, понадеявшись на свое искусство конспирации, что стоило ему жизни. Но это уже другая история. Главное, что на примере его деятельности особенно ясна тайная организация профессиональных революционеров.

Можно, конечно, возмутиться: какое безобразие! Люди выбирают себе род занятий преступный, направленный на насильственное свержение существующего строя, на подрыв общественных устоев!

На подобные упреки, возмущения и стенания можно ответить просто: не вам судить других. Человеку свыше дарована свобода воли. Он вправе стать революционером, так же вы вправе стать контрреволюционером, полицейским, жандармом, предателем, провокатором, стукачом и вообще кем угодно.

Или другое суждение. Пока в стране существует тайная полиция, есть полицейский надзор, имеются небедные государственные организации, призванные охранять имущих власть и капиталы, до тех пор будут вправе отдельные люди или тайные общества бороться с такими «блюстителями порядка». Ведь блюдут они его не как бескорыстные трудящиеся, а как профессиональные сыщики, агенты, прокуроры и пр. Их услуги неплохо оплачиваются. Это – профессионалы. Так почему бы и революционерам не стать тоже профессионалами своего дела?

Можно возразить: вот не будет этих смутьянов, тогда и блюстителей порядка не потребуется! Извести бы их всех, и настанут тишь, гладь да Божья благодать.

Но пока существуют государственные структуры и резкое разделение на тех, кто трудится, и тех, кто пользуется плодами чужого труда; на тех, кто приказывает, и тех, кто вынужден подчиняться приказам, даже нелепым или бесстыдным; на тех, кто бедствует, и тех, кто жирует в роскоши, – до этих пор будет у правителей и богачей необходимость в системе подавления основной массы населения если не силой, то хитростью, обманом, лживыми посулами.

Вот почему государственные преступники – революционеры – так часто бывают людьми честными, совестливыми, благородными, самоотверженными в отличие от своих противников.

Благородные порывы

В 1880 году Ф.М. Достоевский в знаменитом своем выступлении в пушкинские дни – в честь открытия в Москве памятника поэту – высказал мысли неожиданные и в то же время очевидные (такова привилегия гениальных мыслителей):

«Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов… Это только у Пушкина, и в этом смысле… он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?..

О, все это славянофильство и западничество наше есть только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей…

Главное, все это покажется самонадеянным: „Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?” Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю „в рабском виде исходил, благословляя”, Христос». (В конце он процитировал Ф. Тютчева.)

Его речь вызвала неимоверный восторг зала. Начались истерики, люди со слезами радости обнимали друг друга, особо впечатлительные падали в обморок. Иван Аксаков, отказавшись от своего выступления, воскликнул с эстрады: свершилось историческое событие! Рассеялись тучи, облекавшие горизонт, и воссияло солнце! С этой поры наступает братство и не будет недоразумений!

Зал отвечал восторженными криками, овациями, и вновь все обнимались в экстазе… В письме к жене Достоевский обрисовал происходившее: «Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – все это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все, плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса…»

Аксаков И.С.

Таким был поистине массовый психоз, охвативший разом более тысячи людей. Казалось, свершилось наконец-то великое духовное очищение – и не водой или иными ритуалами, а Словом!

…Увы, уже на следующий день страсти улеглись. Яркая вспышка энтузиазма угасла в суете будней, и все встало на круги своя. Слезы умиления не надолго просветляют души. Благие порывы хороши лишь тогда, когда подвигают на добрые дела. В противном случае они тешат самолюбие – не более того.

Да и чем можно было ответить на страстный призыв Достоевского к братскому единению и упованию на всемирную отзывчивость русской души? Если уж говорить о благородных порывах и стремлении к братскому единению, то следовало бы в первую очередь подумать не о мировых проблемах, не о «всечеловеке» и необычайной отзывчивости русской души. Ведь всякая бывает душа конкретного русского человека (да и нерусского тоже). Мало ли у нас подлецов и предателей, тупых обывателей и алчных предпринимателей? Мало ли откровенных дураков и лукавых лжепророков, поучающих жить «не по лжи»?

Возможно, и даже вполне вероятно, что подобных субъектов во времена Достоевского было значительно меньше, чем теперь. Но все равно вряд ли допустимо – если только не ради красного словца – говорить о народе столь обобщенно. Тем более когда большинство этого самого народа пребывает в невежестве, неграмотно, имеет мало свободного времени при постоянной заботе о хлебе насущном.

И возникает вопрос: кто же должен отозваться на призыв к братской солидарности, брошенный Достоевским? Конечно же, не мужик или рабочий, не революционер или бедный студент. Они бы и рады раскрыть свои братские объятия богачам и вельможам, да те их и на порог не пустят. Такова реальность. Совершенно очевидно: первый шаг к примирению и единению должны сделать имущие власть и капиталы. Да вот беда: они-то этого и не делают!

Не только эта пламенная речь – вся великая, гуманная и мудрая русская литература ХIХ века призвана были нести просвещение умов и освящение душ. Сам Достоевский писал про «униженных и оскорбленных», посвятив им не только роман такого названия, но и множество пронзительных строк в своих произведениях – публицистических и художественных. Возможно, многие из присутствовавших на его памятной речи не раз плакали над сочинениями Тургенева, Толстого, Достоевского… И все-таки самые светлые душевные порывы гаснут, если нет им возможности проявиться в реальных поступках.

Как отозвался П.Л. Лавров: «Конечно, молодежь, делавшая овации Достоевскому, брала из его речи не то, что он действительно говорил, а то, что в этой речи соответствовало ее стремлениям. Не христианское прощение зла, наносимого братьям, читала она в туманных словах нервного оратора… а солидарность в борьбе за право на лучшую будущность для всех обездоленных братьев против их эксплуататоров всех наций… Эта страстная и самоотверженная молодежь только что горько испытала, насколько она оторвана от народа; за эту оторванность она заплатила шестью годами бесплодной пропаганды, тысячами жертв братьев, томившихся на каторге, умиравших в одиночном заключении и на виселице…

Свою боль скитальчества по русской земле, свое жаркое желание слиться с народом, свою страстную готовность жить и умереть за братьев она вносила в слова оратора, и ее овации, которые он гордо принимал за „событие”, относились к ее собственной трагической истории, которую она подкладывала под его туманные фразы».

Такова была реакция идеолога русской революции на страстные призывы Федора Михайловича.

К сожалению, Лавров был прав. Хотя слова его не способны вызвать ни душевного порыва, ни слез умиления и, уж конечно, ни братских объятий, его мысли отражают реальность, а не высокие и, возможно, недостижимые идеалы, которые провозглашал великий писатель.

Между прочим, по свидетельству современника, Достоевский так отозвался о деле «террористки» Веры Засулич: «Осудить эту девушку нельзя… Нет, нет, наказание тут неуместно и бесцельно… Напротив, присяжные должны бы сказать подсудимой: „У тебя грех на душе, ты хотела убить человека, но ты уже искупила его, – иди и не поступай так в другой раз”». (Как мы знаем, присяжные действительно оправдали ее.)

А вот Достоевского и его товарищей прежде судила царская власть не за терроризм, а лишь за свободомыслие и вынесла приговор: смертная казнь! Ну, хорошо, их помиловали, но сколько было погублено молодых революционеров, не совершивших убийства. Не они были инициаторами террора, а государственная власть.

В общем, получилось по Торе и Ветхому Завету: око за око, смерть за смерть. Призывы жить по Новому Завету, по высшему закону любви и взаимопомощи остаются недостижимым идеалом. Как это ни странно, осуществить его стремились именно революционеры. Такова была их цель. Однако в общественной жизни, как показывает печальный и трагический опыт тысячелетий, путь к ней усеян не розами, а кровью и слезами.

Не по воле народа

Странная ирония судьбы: организация, называемая «Волей народа», не имела, по существу, никакого отношения к волеизъявлению русского народа. Она выражала убеждения и устремления лишь малой образованной части населения России, преимущественно молодых и пылких интеллигентов.

Как мы знаем, даже среди революционеров далеко не все поддерживали их основной прицел – на политический террор. Что уж там говорить обо всем народе!

Можно ли вообще говорить о какой-то единой воле народа? Она проявляется лишь в экстремальных ситуациях, когда под угрозой судьба Отечества. Так было в войну 1812 года и много позже, в Великую Отечественную, а также перед ней и после нее, когда русский советский народ смог отстоять и дважды возродить свою Родину, превратив ее в величайшую державу.

Во второй половине ХIХ века ничего подобного не было и быть не могло. Большинство населения страны продолжали жить в более или менее стабильной обстановке, хотя и в бедности. Но до отчаяния доходили немногие. Что желал народ? Или, конкретнее, крестьяне? Конечно же, не революционных потрясений.

Учтем: в те времена почти все семьи были многодетными, хотя детская смертность была огромной. В отличие от молодых интеллигентов крестьяне вынуждены были заботиться о том, как прокормить семью, надеясь на послабление прежде всего экономического гнета. Безусловно, недовольных существующими порядками было много. Но для поджигателей революционного пожара это был «сырой материал».

Почему бы крестьянин поверил молодому горожанину, что для улучшения жизни необходимо разрушить государственный строй?

Во-первых, просто ли это сделать? Учинить бунт? Да мыслимо ли устоять против полиции, вооруженных казаков и регулярных войск?

Во-вторых, для чего вдруг этот образованный господин желает свергнуть царя? Говорит, ради блага крестьян. Уж нет ли у них на смену другого царя? И чем он будет лучше нынешнего, Освободителя? Этот вроде бы старается облегчить крестьянскую долю, да только мешают ему чиновники и помещики, покушения на него устраивают.

В-третьих, как знать: если совсем избавиться от царя, лучше от этого будет крестьянину или хуже? Говорят, будто тогда начнет править народ, выборные. А что у них получится, кроме всяческих споров? А может быть, они о себе станут заботиться, а не о крестьянах?

В-четвертых, кто этот молодой господин, который умеет так складно говорить? А может быть, подослан он урядником или тайной полицией, а то и каким-нибудь другим государством? Что у него на языке – это одно, а что на уме?

Примерно так должны были размышлять мужики. Каждому из них могли приходить в голову те или иные из этих соображений. Немногие из крестьян отличаются излишней доверчивостью. Тем более когда перед ними незнакомый человек. Представив себя на месте крестьянина, да еще обремененного семьей, нетрудно понять, почему хождение образованной молодежи в народ не дало практически никаких результатов.

Организация с названием «Народная воля» в действительности не отражала воли русского народа. Вот и пришлось революционерам перейти к другой стратегии: делать ставку на тайный заговор и государственный переворот – примерно то же самое, что провозгласил в «Катехизисе революционера» Нечаев. Сказывалось неизбежное следствие существования любой тайной организации: она изолирует себя от народных масс, от общества.

«Революционер, – писал Николай Бердяев, – порвал с гражданским порядком и цивилизованным миром, с моралью этого мира. Он живет в этом мире, чтобы его уничтожить. Он… знает лишь одну науку – разрушение. Для революционера все морально, что служит революции… Революционер уничтожает всех, кто мешает ему достигнуть цели. Тот не революционер, кто еще дорожит чем-нибудь в этом мире. Революционер должен проникать даже в тайную полицию, всюду иметь своих агентов. Нужно увеличить страдания и насилие, чтобы вызвать восстание масс. Нужно соединяться с разбойниками, которые настоящие революционеры… Психология эта таинственна потому, что при этом нет веры в помощь Божьей благодати и в вечную жизнь, как в христианстве. Многие же христианские добродетели отречения требуются от революционера, хотя и для другой цели».

Надо заметить, что вера в Божью благодать не мешала многим из христиан совершать преступления самые жестокие, подчас чудовищные. Ведь и за смерть Александра II революционеры заплатили, что называется, втридорога, несколькими молодыми жизнями. Разве новый православный царь поступил по заповеди Христа? Нет – по Торе и Ветхому Завету. И не просто кровь за кровь, смерть за смерть, но еще больше крови и смертей!

Дело ведь не в том, во что веришь формально, исполняя обряды. Дело в том, как веришь, насколько искренне и самоотверженно, не на словах и в обрядах, а в поступках (недаром Христос учил распознавать лжепророков не по словам, а по делам их).

У революционеров была вера в справедливость своих идеалов свободы, равенства, братства. Они стремились к свободе и счастью для всех, для народа, а не только некоторых «избранных». Они были уверены, что русский народ заслуживает лучшей доли, а не только рабской покорности господам. Они пытались освободить от экономического и духовного гнета тех, о ком Николай Некрасов писал, что они все терпят во имя Христа:

 
Чьи не плачут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста,
Чьи работают грубые руки,
Предоставить почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться страстям и мечтам.
 

Но ведь любому терпению приходит конец. И тот же Бердяев признавал: «Анархизм столь же характерное порождение русского духа, как и нигилизм, как и народничество. Это один из полюсов в душевной структуре русского народа. Русский народ – народ государственный, он покорно согласен быть материалом для создания великого мирового государства, и он же склонен к бунту, к вольнице, к анархии… Стенька Разин и Пугачев – характерно русские фигуры, и память о них сохранилась в народе».

Добавим: память сохранилась добрая, почтительная. Кстати сказать, и об Иване Грозном народная память такая же, о чем свидетельствуют сказания (в отличие от мнения политизированных историков). И дело тут, пожалуй, не в склонности к анархии, существующей у всех народов, хотя и в разной степени, и не в его желании стать материалом для великой державы (что уже само по себе унизительно и аморально: люди – как материал, «человеческий фактор», как средство, а не как цель).

Все, как мне представляется, проще. В народе укоренилась вера не только в Отечество, но и в царя-отца. Он стал олицетворять Отечество. Но между ним и народом существует прослойка тех, кто выслуживается перед царем ради своей выгоды и грабит народ. Вот эти алчные бояре, вельможи, помещики, чиновники, продажные судьи, нечистые на руку полицейские и прочие «мирские захребетники» в народном сознании олицетворяли собой несправедливую власть. Именно для них Иоанн IV был Грозным.

Светлый гений Пушкина не был столь наивен, чтобы резко отделять самодержца от его сатрапов. Поэт, воспевавший вольность, воскликнул:

 
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
 

Таким было его пророчество, которое стремились воплотить в жизнь революционеры-террористы. Но была ли на то воля русского народа? Нет – лишь малой его части. Эти люди именем народа вершили свой суд, обрекая на смерть не только царя, но и самих себя.

Глава 5. Преступление и наказание

Сливаются бледные тени,

Видения ночи беззвездной,

И молча над сумрачной бездной

Качаются наши ступени.

Друзья! Мы спустились до края!

Стоим над разверзнутой бездной —

Мы, путники ночи беззвездной,

Искатели смутного рая.

Мы верили нашей дороге,

Мечтались нам отблески рая…

И вот – неподвижны – у края

Стоим мы, в стыде и тревоге.

……………………………

Качается лестница тише,

Мерцает звезда на мгновенье,

Послышится ль голос спасенья:

Откуда – из бездны иль свыше?

Валерий Брюсов, 1895

Убийство Александра II

Слабых духом неудачи угнетают, сильных – побуждают действовать с удвоенной энергией. Революционеры-террористы переживали свое очередное неудачное покушение и тут же принялись готовить новое.

Их подталкивала на это, помимо всего прочего, реакция Православной церкви: священники посвящали службы чудесному спасению царя и уверяли, что его хранит Бог. В народе распространялось такое же мнение. Получалось, покушения только укрепляли самодержавие.

Александр II понимал, что на него ведется охота и жизнь его находится в постоянной опасности. Но что ему следовало делать? Он был заложником самодержавия. В его ближайшем окружении преобладали люди, уверенные в необходимости ужесточать репрессии против любых противников существующего строя, даже легальных.

Как писал один из народовольцев (из небедных дворян) Аркадий Тырков: «Правительство всем своим режимом не только закрывало перед нами перспективы честной, открытой общественной деятельности, но своими жестокостями – казнями, учреждением генерал-губернаторств – слишком задевало, раздражало и вызывало желание дать ему немедленный отпор. И те, у кого душа болела, невольно шли к народовольцам. На эти элементы их пример действовал очень решительно… Влияли дух партии и вся атмосфера жизни. Народовольцы слишком ярко выделялись на общем фоне равнодушия или добрых намерений. В их устах весь перечень хороших слов: служение народу, любовь к правде и т. д. – получал могучую силу живых двигателей. В этом причина их личного влияния на молодежь, не знающую компромиссов…»

Но почему желание противостоять существующему режиму выражалось в стремлении во что бы то ни стало убить царя? Эта цель со временем становилась поистине маниакальной. Она поглощала усилия и средства организации. И все-таки террористы от нее не желали отказываться ни при каких условиях, постоянно рискуя жизнью.

Дело в том, что на эту акцию нацеливала их сама сущность самодержавия. Ведь царь считался центральной опорой государственного строя, средоточием власти не только светской, но и церковной, фигурой полумифической, избранником Божьим. За одну лишь подготовку к покушению на него полагалась высшая мера наказания. Для террористов он был поистине «царской добычей», ради которой любые жертвы оправданы. Тем более после многих неудачных покушений.

Для начала установили слежку за выездами царя, чтобы действовать наверняка. Надо было определить, когда, по каким улицам и с какой регулярностью он проезжает по Петербургу. С этой целью по определенному расписанию выходили на дежурство два наблюдателя. Каждый день они менялись для того, чтобы агенты полиции не могли обратить на них внимание.

Раз в неделю проводили собрание отряда. Софья Перовская записывала результаты наблюдений. Она и сама участвовала в них. Через некоторое время установили, что царь по будням обычно выезжает из дворца около половины второго, направляясь в Летний сад. Его быстро проезжавшую карету окружали шесть всадников конвоя. Двое из них прикрывали собой дверцы кареты. Из Летнего сада он либо возвращался во дворец, либо отправлялся куда-нибудь по разным маршрутам.

По воскресеньям государь ездил в Михайловский манеж на развод – сначала по Невскому проспекту, а оттуда по разным улицам, но чаще всего по Малой Садовой. Эти выезды совершались с пунктуальной точностью. Из манежа царь также возвращался мимо Михайловского театра по Екатерининскому каналу. На всем пути можно было заметить многих людей в штатском, похожих на охранников и сыщиков.

Перовская отметила: на повороте от Михайловского театра на Екатерининский канал кучер придерживает лошадей, а карета движется медленно. Это место было признано наиболее удобным для покушения. Тем более что здесь немного бывает прохожих и мало шансов, что пострадают случайные люди.

Исполнительный комитет решил подготовить два варианта цареубийства. На Малой Садовой под мостовой сделали подкоп. Оставалось только заложить здесь мину и взорвать ее в нужный момент. «Командный пункт» находился напротив, в лавке, торгующей сыром. Ее заранее сняли заговорщики, которые с Нового года стали рыть из полуподвала лавки подкоп.

15 февраля наступил благоприятный момент для покушения: император проехал из Михайловского манежа по этой улице. Однако, несмотря на то что подкоп был готов, мину заложить не успели.

На заседании Комитета была назначена окончательная дата – 1 марта. Если взрыв по какой-то причине окажется неудачным, то в дело должны были вступить четыре метателя бомб: Николай Рысаков, Игнатий Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Александр Емельянов. Но если бы и это не привело к желаемому результату, то Андрей Желябов, пользуясь суматохой, должен был броситься с кинжалом на государя и убить его.

Правда, возникли непредвиденные осложнения. Хотя новый хозяин лавки выглядел «под торговца» (широкое лицо, борода лопатой, находчивая речь с прибаутками), но закупка сыров была скудная по причине нехватки денег. За магазином полиция установила слежку. Его внимательно осмотрела какая-то странная комиссия. Даже заинтересовалась деревянной обшивкой, прикрывавшей ход в подкоп, но она была сделана надежно. Замаскированных куч земли комиссия не заметила. Бочки, наполненные землей, приняли за продуктовые.

Однако 27 февраля полиция неожиданно нагрянула на квартиру одного из «копателей», арестовав его и находившегося там Желябова. Но это не остановило заговорщиков. Как писала участница подготовки покушения Вера Фигнер: «Все наше прошлое и все наше революционное будущее было поставлено на карту в эту субботу, канун 1 марта: прошлое, в котором было шесть покушений на цареубийство и 21 смертная казнь и которое мы хотели кончить, стряхнуть, забыть, и будущее – светлое и широкое, которое мы думали завоевать нашему поколению…»

Да, было именно так. Эти люди не были похожи на мрачных злодеев, какими их рисовала царская пропаганда (теперь нередко пишут и говорят в том же духе). У них были светлые идеалы, ради которых они готовы были пожертвовать своими жизнями, а не только чужими. Они были личностями героическими, как бы ни оценивать их взгляды и поступки. Это понимали даже их враги, которым подчас тоже приходилось идти на риск. Только вот трусам, предателям и приспособленцам герой – существо отвратительное и чрезвычайно опасное, ибо делает их жизнь ничтожной и никчемной.

«Между тем, – продолжала Вера Фигнер, – все было против нас: нашего хранителя – Клеточникова – мы потеряли; магазин был в величайшей опасности; Желябов, этот отважный товарищ, будущий руководитель метальщиков и одно из самых ответственных лиц в предполагаемом покушении, выпадал из замысла; его квартиру необходимо было тотчас же очистить и бросить, взяв запас нитроглицерина, который там хранился; квартира на Тележной, где должны были производиться все технические приспособления по взрыву и где сходились сигналисты и метальщики, оказалась… не безопасной – за ней, по-видимому, следили, и в довершение всего мы с ужасом узнаем, что ни один из четырех снарядов не готов… А завтра – 1 марта, воскресенье, и царь может поехать по Садовой… Мина в подкоп не заложена».

Было около трех часов дня. Но, несмотря ни на что, решено было устроить покушение на следующий день. Из присутствовавших на совете десяти человек только один усомнился в таком решении. Работа продолжалась всю ночь. К утру мина и бомбы были готовы.

Днем Перовская, Рысаков и Гриневицкий встретились в кондитерской Андреева на Невском против Гостиного двора. Из них только Гриневицкий сохранял спокойствие. Вышли они порознь и встретились уже на месте покушения.

Министр внутренних дел Лорис-Меликов предупредил царя о возможности покушения (поступили сведения о том, что оно подготавливается и намечено на эти дни). Однако Александр II не отменил своего обычного выезда.

Он не поехал по Садовой. Мину, заложенную там, взрывать не пришлось. Как чаще всего бывало, царь отправился в карете вдоль Екатерининского канала. Здесь его и поджидали террористы.

Один из метальщиков – Тимофей Михайлов, который должен был бросить первую бомбу, – не выдержал напряжения и вернулся домой. Оставшиеся трое ожидали сигнала Перовской, означавшего, что «объект» приближается.

Когда царская карета оказалась напротив места, где стоял Рысаков, он бросил под нее гранату. Она взорвалась, не причинив большого ущерба карете, дно которой было бронировано. Получив незначительные повреждения, она остановилась, проехав еще несколько метров.

Были ранены два черкеса из конвоя и один мальчик, случайно оказавшийся здесь. Александр II, не получивший даже царапины, несмотря на возражение кучера, вышел из экипажа, чтобы подбодрить раненых. Сопровождавший царский выезд петербургский полицмейстер Дворжицкий, ехавший сзади в санях, подбежал к Александру II и посоветовал ему как можно скорей покинуть опасное место, предложив пересесть в свои сани.

Царь согласился, но прежде пожелал взглянуть на преступника, которого держали четыре охранника. Царь подошел к нему и спросил, какого он сословия. «Из мещан», – ответил террорист.

Однако и теперь царь не спешил уехать. Он захотел осмотреть место взрыва. Стоявший за фонарным столбом Гриневицкий быстро пошел ему навстречу. Наперерез ему бросились казаки. Полицмейстер попытался вытащить револьвер. Но было уже поздно. Гриневицкий бросил гранату между собой и царем. Прогремел взрыв, и оба они упали, истекая кровью. Был легко ранен Дворжицкий.

Убийство Александра II

Емельянов с гранатой, завернутой в газету, под мышкой, подбежал к товарищу и понял, что тот умирает. Тогда он помог подоспевшим кадетам поднять стонавшего царя, у которого были разорваны ноги, и положить на подоспевшие полицейские сани. Во дворце, куда доставили истекавшего кровью императора, он, несмотря на усилия профессора Боткина, не приходя в сознание, скончался. У смертельно раненного террориста полицейские пытались узнать его имя, но не добились успеха. Он умирал мучительно и мужественно.

«Так кончилась трагедия Александра II, – писал его бывший камер-паж князь Петр Кропоткин. – Многие не понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал от рук революционеров. Но мне пришлось видеть первые реакционные проявления Александра II и следить за ними, как они усиливались впоследствии; случилось также, что я мог заглянуть в глубь его сложной души, увидать в нем прирожденного самодержца, жестокость которого была отчасти смягчена образованием, и понять этого человека, обладавшего храбростью солдата, но лишенного мужества государственного деятеля – человека сильных страстей, но слабой воли, – и для меня эта трагедия развивалась с фатальной последовательностью шекспировской драмы. Последний акт ее был ясен для меня уже 13 июня 1862 года, когда я слышал речь, полную угроз, произнесенную Александром II перед нами, только что произведенными офицерами, в тот день, когда по его приказу совершились первые казни в Польше».

Можно добавить: убийцей царя стал поляк Гриневицкий, хотя в покушении участвовали преимущественно русские.