Текст книги "Дуэль Пушкина. Реконструкция трагедии"

С родными поэт был не слишком откровенен и даже сестре не сообщил о причинах крушения своих замыслов. Ольга Сергеевна пришла к выводу о том, что виною всему упрямство Натальи Николаевны⁶⁴³. Но она ошибалась.

На верноподданническом письме поэта от 4 июля 1835 г. Бенкендорф записал новое распоряжение государя: «Есть ли ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет; есть ли нужно дома побывать, то может взять отпуск на 4 месяца»⁶⁴⁴.

Николай I выразился достаточно чётко: «пусть мне скажет». Камер-юнкер должен был лично просить царя о вспомоществовании. Перед нами своего рода психологическая загадка. Почему император настойчиво пытался навязать поэту милостыню? Может быть, в этом сказывалось его понимание дружбы с подданным?

Жуковский тщетно убеждал Пушкина при надобности обращаться прямо к царю, говорил ему, что именно этого от него ждут при дворе. Поэт был слишком горд, чтобы, подобно холопу, выпрашивать деньги у монарха. Он избегал приёмов и праздников, на которых мог столкнуться с государем и, как и прежде, предпочитал общаться с ним через Бенкендорфа. 22 июля 1835 г. он написал шефу жандармов, что находится в крайне затруднительном положении, задолжав 60 000 рублей. Письмо было составлено в выражениях, не слишком подходивших для прошения на высочайшее имя. Надеясь на понимание со стороны государя, Пушкин закончил ходатайство тем, что настолько осыпан благодеяниями его величества, что ему невозможно «просить чего-либо»⁶⁴⁵. В своё время Н.М. Карамзин получил от императора Александра I субсидию в 60 000 рублей. У него были долги. Но деньги были пожалованы ему на публикацию подготовленных томов «Истории государства Российского». Перед кончиной Карамзина Николай I положил больному и его семье пенсион 50 000 ежегодно.

В простоте душевной поэт надеялся, что его отчаянный призыв о помощи будет услышан. Но он заблуждался.

Царь приказывал: «проси». Поэт отвечал: «невозможно просить». Император прекрасно понимал, что Пушкин не хочет одолжений и выше всего ценит свою независимость. Всё это не могло не раздражать его. Прочитав письмо Пушкина, откровенное и уклончивое одновременно, Николай I продиктовал свою волю: «Император предлагает ему, – записал Бенкендорф, – 10 тысяч рублей и отпуск на 6 месяцев, после которого он посмотрит, должен ли он брать отставку или нет»⁶⁴⁶. Государь предложил вместо займа вспоможение. Пушкин не должен был платить проценты и возвращать деньги в казну. Но предложенная сумма не могла устроить его.

Во второй раз Николай I повторил слово «отставка». Внешне дружеские слова (всё предоставлялось на усмотрение поэта) таили угрозу немилости. Предложенная Николаем I сумма никак не соотносилась с суммой долга, указанной в письме Пушкина. Но она равна была двухлетнему окладу историографа.

Российская бюрократия свято чтила законы выслуги. В соответствии с этими законами Бенкендорф добился того, что бывшего капитана французской армии Булгарина произвели сразу в ранг чиновника VIII класса. В соответствии с «чином» ему положен был больший оклад, чем Пушкину. Однако надо вспомнить, что своему историографу Карамзину Александр I положил оклад в 2000 рублей, и тот никогда не просил о повышении жалованья.

Оклад Пушкина был приравнен к окладу чиновников IX класса. Таких чиновников в империи был легион.

Николай I гордился тем, что неукоснительно исполняет законы. В 1833 г. он выдал двум высшим сановникам – Кочубею и Нессельроде – по 200 000 руб. для помощи их голодающим крестьянам. Эти деньги, записал в своём дневнике Пушкин, «останутся в их карманах»⁶⁴⁷. Два названных высших сановника получали огромные доходы с имений, не считая ежегодного жалованья из казны. Пушкин получал более чем скромный оклад, а потому император предложил ему 10 000 рублей. Но, видимо, была ещё одна причина скупости царя. Жандармерия держала под неусыпным наблюдением дома, где велась крупная карточная игра. Проигрыши Пушкина не были секретом для света. Бенкендорф, надо полагать, уведомил государя о них.

При всём расположении к поэту Николай I не желал оплачивать его карточные долги.

Пушкин осознал всю нелепость надежды на крупное вспомоществование и поспешил объяснить царю, что просит не безвозвратную ссуду, не милостыню или подачку, а заём, который со временем сможет возместить.

Поэт имел возможность лично изложить царю своё дело. Но он вновь обратился с письмом к Бенкендорфу. «Из 60 000 моих долгов половина – долги чести», – писал Пушкин в письме от 26 июля 1835 г. На этот раз просителю пришлось изложить суть своего ходатайства точно и ясно. Поступившись гордостью, он просил императора дать ему возможность уплатить 30 000 карточного долгу⁶⁴⁸.

Поэт не желал хитрить и не побоялся выставить своё поведение в дурном свете. Его откровенность обезоружила царя, как это бывало неоднократно. Николай I не предлагал более: «если нужны деньги, он готов помочь». Его резолюция была краткой и сдержанной: «Император отпускает ему 30 тысяч рублей с удержанием, как он того просит, его жалованья»⁶⁴⁹. Решение императора полностью опровергает все подозрения насчёт того, что Николай I лицемерил, притворяясь другом великого поэта, что втайне он был его недоброжелателем. Государь простил поэту его карточную эпопею, неприличную отцу семейства, и повелел выдать из казны ровно столько, сколько тот просил для погашения карточных долгов. Эти долги более всего мучили Пушкина.

Государь, вероятно, удовлетворил бы ходатайство и без условия относительно невыплаты ежегодного оклада. Но поэт не желал жить по закону: «царь волен жаловать и волен казнить своих подданных». Ему важен был принцип договора с властью, ограждавший его человеческое достоинство и независимость. Именно поэтому он отказывался от государева жалованья на много лет вперёд.

Чем больше бился Пушкин в сетях долгов и займов, тем больше запутывался в них. Когда в конце лета 1835 г. он явился за пожалованными 30 000 руб., ему выдали из казны всего лишь 18 231 рубль 67 копеек. Остальные деньги были удержаны казной в целях погашения ранее выданной ссуды в 20 000 рублей и процентов на эту сумму.

Пушкин обратился к министру финансов Канкрину, прося отсрочки. Министр изложил его ходатайство в записке, поданной царю. 30 сентября 1835 г. Николай I начертал на записке: «Исполнить». Обязательство поэта вернуть казне 20 000 руб. (с процентами) не позднее 1836 г. было аннулировано. Он был освобождён от уплаты процентов и получил рассрочку «на четыре года начиная с 1836 г., без процентов». Ссуда в 30 000 руб. была выдана ему в полном виде⁶⁵⁰.

Осенью 1834 г. поэт отправился в Болдино. Он надеялся на новый взлёт творческих сил. Но надежды не оправдались. В Болдино поэт написал «Сказку о золотом петушке». Позже в его дневнике появилась заметка: Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:

 
Царствуй, лёжа на боку
 

и

 
Сказка ложь, да в ней намёк,
Добрым молодцам урок⁶⁵¹.
 

Далее следовали слова по поводу глупости цензоров. То была последняя запись в дневнике Пушкина. Дневник был своего рода хроникой современности, насыщенной анекдотами, застольными беседами, светскими новостями и толками⁶⁵². В дневниковых записях Пушкин, по общему правилу, не касался такого предмета, как внутренняя жизнь, потаённые движения души и пр., т. е. того, что составляло суть Дневника в глазах последующих поколений. «Документальная» проза Пушкина, Вяземского, Грибоедова дала некоторым исследователям основание заключить, что внутренняя жизнь, душа оставалась делом настолько частным, что не существовало возможности закрепить её движения в словесных формах⁶⁵³.

По замечанию У.М. Тодда, «даже те из русских деятелей культуры, кого в начале XIX века интересовали проблемы внутренней жизни, говорили о них, используя назидательные общие места и описывая разрозненные, мимолётные эмоции. Умение выразить внутреннюю сущность личности оставалось далеко за пределами языка и культуры. Белинский, лидер следующего поколения интеллектуалов, проницательно заметил, что „личность у нас ещё только наклёвывается“»⁶⁵⁴.

Наблюдения подобного рода удачно характеризуют русское общество начала XIX века, но они непригодны в качестве мерила личности Пушкина. Раскрытие внутренней жизни – основное содержание пушкинского творчества. Когда собеседники пытались обсуждать в гостиных то, что связано было с его творчеством, мастер приходил в бешенство. Он не желал вторжения посторонних в мир его душевных исканий. В пушкинскую эпоху жанр Дневника с его непременной рефлексией не сложился, во всяком случае, в России. Раскрыв себя в поэзии, Пушкин не имел нужды повторяться в «документальной» прозе.

В дневниковых записях поэта не было и тени исповеди. Судя по помете П.А. Вяземского, Пушкин показывал дневник друзьям⁶⁵⁵.

Одно время Александр Сергеевич примеривался к роли «русского Данжо», обличителя придворных нравов⁶⁵⁶. Но от этих планов он всё же отказался. Светская хроника утратила в глазах Пушкина свою занимательность, и он забросил дневник. Нападки цензуры на «Сказку о золотом петушке» стали последней каплей.

Планы Пушкина надолго покинуть столицу и уединиться в деревенской глуши относились к области мечтаний. Его родители и семья жили в Петербурге. К столице поэта прочно привязывали и семейные и издательские дела. В 1835 г. поэт получил от царя новый крупный заём вместе с отпуском на четыре месяца. Однако он так и не смог воспользоваться полученным длительным отпуском.

7 сентября 1835 г. Пушкин уехал в Михайловское, а уже 23 октября вернулся в столицу. Известие о болезни матери ускорило возвращение поэта в столицу.

Столкнувшись с денежными затруднениями, поэт стал возлагать надежды на доходы от деятельности в качестве журналиста и издателя. Он потратил немало сил, сотрудничая в журналах, пока наконец не осознал, что торговые спекуляции, целью которых всегда остаются деньги, не его путь.

1 июня 1835 г. Пушкин писал Бенкендорфу: «В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие»⁶⁵⁷.

Материальная неустроенность, заботы о заработках ради оплаты долгов гасили творческие порывы поэта.

«Такой бесплодной осени, – сообщал поэт Плетнёву в письмах из Михайловского в октябре 1835 г., – отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, но я совсем не спокоен»⁶⁵⁸. Кроме стихотворения «…Вновь я посетил» от того времени сохранилось лишь несколько неоконченных набросков. Несколько раньше, в сентябре, он жаловался жене: «…я всё беспокоюсь и ничего не пишу, а время идёт. …А о чём я думаю? Вот о чём: чем нам жить будет? Отец не оставил мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000»⁶⁵⁹.

Мечта о переезде в деревню оказалась неисполнимой. Краткие наезды не позволяли упорядочить дела в имении. «Государь обещал мне газету, а там запретил, – писал он жене из Михайловского, – заставляет меня жить в Петербурге, а не даёт мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые, и не вижу ничего в будущем»⁶⁶⁰.

Не один царь препятствовал поэту выйти в отставку и поселиться в деревне. На его стороне выступали и Жуковский, и Наталья Пушкина, и петербургский свет. После того как в июне Николай I отклонил ходатайство Пушкина о трёхлетнем отпуске, Натали и слышать об отъезде из столицы не хотела.

Сестра Пушкина О.С. Павлищева писала мужу 31 августа 1835 г. из Павловска под Петербургом: «Вчера Александр со своей женой посетил меня. Они уже больше не едут в нижегородскую деревню (Болдино. – Р.С.), как располагал Monsieur, потому что Madame не хочет об этом и слышать. Он удовольствуется тем, что поедет на несколько дней в Тригорское, а она не тронется из Петербурга»⁶⁶¹. Наталья Николаевна соглашалась отпустить Александра ненадолго. Но он объявил, что едет в Михайловское на три месяца⁶⁶².

А.П. Керн вспоминала о встрече с семьёй Пушкиных в доме родителей поэта. Натали рассказывала о своих светских успехах у постели больной свекрови. Муж сказал тогда шутя: «Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю её в деревню». Однако его намерение осталось неосуществлённым⁶⁶³.

Вражда с министром

Трения с властями не прошли Пушкину даром. Усилились цензурные притеснения. Осложнились отношения поэта с министром просвещения Уваровым.

Президент Академии наук Сергей Уваров, автор учёных трудов по археологии, истории и классической филологии, был человеком незаурядных способностей и блестящего образования. Он входил в качестве одного из учредителей в «Арзамасское общество безвестных людей», объединявшее при Александре I либерально настроенных писателей и чиновников. «Дабы отдалиться от света», члены общества обзавелись прозвищами: Уварова именовали «Старушкой», Жуковского – «Светланой». Со временем Уваров предпочёл литературной карьере чиновную.

Сергей Семёнович Уваров (1786–1855) – русский антиковед и государственный деятель, министр народного просвещения. Художник В. А. Гопике, 1833 год

Осенью 1831 г. Уваров выразил восхищение стихотворением «Клеветникам России», «прекрасными, истинно народными стихами» и сделал вольный перевод пушкинского стихотворения на французский язык. В переложении президента появились строфы, присочинённые им самим: «Для того, чтобы восторжествовал один из народов (русский или польский. – Р.С.), нужно, чтобы погиб другой»⁶⁶⁴. Получив стихи Уварова, поэт ответил ему комплиментами: «Стихи мои послужили вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остаётся от сердца вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и глубину мыслей, великодушно мне присвоенных вами»⁶⁶⁵. В преувеличенных комплиментах звучали саркастические ноты. Стихи были слабыми в художественном отношении и заключали мысли, чуждые поэту.

Уваров поддержал избрание Пушкина в Академию. Но столкновение между ними в конце концов стало неизбежным. Первые признаки конфликта появились сравнительно рано.

Если верить воспоминаниям Греча, Уваров, будучи в гостях у Оленина, сказал о Пушкине: «…он хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте (Петру Великому) за бутылку рома». Булгарин запомнил пропитанные ядом слова и повторил их⁶⁶⁶.

Нападки Булгарина побудили Пушкина написать стихотворение «Моя родословная», мимоходом задевшее Уварова. В «Моей родословной» сказано: «Не пел с придворными дьячками, В князья не прыгал из хохлов». Эти слова прямо затрагивала семью президента Академии, который был обязан карьерой браку с дочерью министра просвещения Алексея Кирилловича Разумовского, фаворита императрицы Елизаветы, певшего в придворном хоре.

Цензуру сочинений Пушкина осуществляли два ведомства – Министерство просвещения и III Отделение. Система двойной цензуры отличалась редкой неповоротливостью. 22 августа 1827 г. через Бенкендорфа царь выразил соизволение на публикацию «Стансов» в свою честь. Главный цензурный комитет взялся за дело с большим запозданием: 18 ноября 1827 года. Было постановлено передать «Стансы» на «разрешение» министра. Только 23 ноября Уваров разрешил печатать стихи⁶⁶⁷.

Министр Уваров был сторонником жёсткой цензуры. Булгарин точно передал его слова, сказанные уже после гибели Пушкина: «Уваров явно говорит, что ценсура есть его полиция, а он – полицмейстер литературы!»⁶⁶⁸

9 апреля 1834 г. на рассмотрение министру была представлена поэма Пушкина «Анджело», и он собственноручно вычеркнул из текста 8 стихов, противоречивших, на его взгляд, духу православия. Используя предоставленную ему власть, Уваров распространил цензуру Министерства просвещения на все сочинения Пушкина⁶⁶⁹. Послушным исполнителем его предначертаний стал князь Дондуков-Корсаков, председатель Петербургского цензурного комитета.

Выход в свет «Истории Пугачёвского бунта» послужил новым поводом для раздора. Пушкин писал в своём дневнике в феврале 1835 г.: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков… преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтобы я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит. Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан»⁶⁷⁰. Пушкин пренебрёг царской «милостью», истребовав себе право проходить цензуру на общих основаниях. И царские «псари» – цензоры и министры немедленно набросились на него.

В апреле 1835 г. поэт написал письмо Бенкендорфу с просьбой о заступничестве: «Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения» и пр.⁶⁷¹

Письмо не было отослано адресату. Шеф жандармов был известным недоброжелателем Уварова, но в деятельность его департамента вмешаться не мог. 16 апреля 1835 г. Бенкендорф пригласил поэта к себе для беседы, но о чём они говорили, в точности не известно.

Цензурные притеснения вызвали у Пушкина взрыв ярости. Он написал оскорбительную эпиграмму: «В Академии наук заседает князь Дундук». (Князь не имел никаких учёных трудов, но занял пост вице-президента Академии наук благодаря протекции Уварова, с которым его, по слухам, связывал порок.) Эпиграмма не была опубликована, но ходила в обществе в списках. Толковали, будто министр потребовал Пушкина к ответу, сказав: «Утверждаю, что Вы сочинитель сей эпиграммы», на что получил ответ: «Я признаю моими стихами токмо те, под коими написано моё имя». Толки эти были записаны московским почт-директором А. Булгаковым, человеком осведомлённым⁶⁷².

В письме Дмитриеву Пушкин примерно тогда же писал: «…Уваров фокусник, а Дондуков-Корсаков его паяс… Один кувыркается на канате, а другой под ним на полу»⁶⁷³.

Столкновение с могущественным министром таило в себе опасности, которые Пушкин до поры до времени недооценивал. 28 августа 1835 г. он обратился в Главный комитет цензуры со «всеуниженным вопросом: какую новую форму соизволит он предписать мне для представления рукописей моих в типографию?» На насмешку Уваров ответил насмешкой. 26 сентября он направил поэту казённую отписку с уведомлением, что отныне большая часть его сочинений будет подвергаться министерской цензуре, а именно, рукописи, издаваемые «с особого высочайшего разрешения», будут печататься независимо от цензуры министерства, но все прочие издания – на основании Устава о цензуре будут рассматриваться и утверждаться в Цензурном комитете «на общих цензурных правилах»⁶⁷⁴. Николай I мог просмотреть лишь небольшую часть написанного Пушкиным. Прочее переходило под контроль Уварова.

Копию уваровского письма Пушкину Министерство просвещения отправило в III Отделение. Возражений со стороны жандармерии не последовало.

31 декабря 1835 г. Пушкин направил царю на одобрение «Записки Моро-де-Бразо» со своими комментариями. Николай I читал их и нашёл «любопытными»⁶⁷⁵. Но в конце декабря Пушкин напечатал памфлет на министра просвещения. Самодержец стал на сторону сановника. Выражая своё неудовольствие строптивому поэту, император оставил его обращение по поводу «Записок Моро-де-Бразо» без ответа.

Ода «На выздоровление Лукулла» была посвящена взаимоотношениям между Уваровым и ротмистром Кавалергардского полка графом Д.Н. Шереметевым. Известный богач Шереметев перенёс в 1835 г. тяжёлую болезнь. Уваров доводился роднёй бездетному ротмистру. Когда в столице разнёсся слух о смерти графа, министр потребовал опечатать его дом и всё имущество. Больной выздоровел, и поведение Уварова стало предметом злых шуток при дворе. Граф Юлий Литта, старший обер-камергер двора и непосредственный начальник камер-юнкера Пушкина, не постеснялся бросить обвинение в глаза министру. Эпизод был изложен князем Вяземским в письме от 25 октября 1835 г.: «Здесь было разнёсся лживый слух о смерти богача Шереметева… В Комитете министров кто-то сказал, что у него скарлатинная лихорадка. „А у вас лихорадка ожидания“ сказал громогласным голосом своим Литта, оборотившись к Уварову, который один из наследников Шереметева. Уж прямо как из пушки выпалило»⁶⁷⁶. О скандале в Комитете министров заговорили при дворе. Пушкин поспешил переложить летучее слово обер-камергера («лихорадка ожидания») в стихи. В оправдательном письме Бенкендорфу (точнее, в черновике письма) поэт писал: «…анекдот получил огласку и… я воспользовался поэтическим выражением, проскользнувшим на этот счёт»⁶⁷⁷.

Анекдот об Уварове был известен узкому кругу. Стихи Пушкина ославили министра по всей стране. К выздоровевшему Шереметеву обращены были следующие строки Оды:

 
…наследник твой,
как ворон, к мертвечине падкий,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
 

Дерзкая сатира на ближайшего помощника царя, всесильного вельможу была встречена с восторгом в либеральных кругах. Бывшие «Арзамасские братья» давно осудили «Старушку» за карьеризм.

А.И. Тургенев писал по поводу Оды: «Биографическая строфа будет служить эпиграфом всей жизни арэамасца-отступника. Другого бы забыли, но Пушкин заклеймил его бессмертным поношением. – Поделом вору и вечная мука!»⁶⁷⁸

Однако далеко не всё общество разделяло восхищение либералов. «Пьеса наделала много шума в обществе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова»; «весь город занят „выздоровлением Лукулла“. Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом»; «Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении», – записал в дневнике цензор А.В. Никитенко⁶⁷⁹. Общество было шокировано тем, что образованного русского министра называли вором казённых дров и пр. Об анекдоте Литты, послужившем первоосновой Оды, все забыли.

Нападки на Уварова были восприняты в высших кругах, как доказательство оппозиционности поэта. Николай I велел Бенкендорфу объявить Пушкину выговор, а также предложить ему объясниться с министром. Поэт обещал это сделать, но, кажется, не исполнил обещания. «…Вчера я не мог оправдаться перед министром», – писал Пушкин в черновом письме Бенкендорфу во второй половине января 1836 г.⁶⁸⁰

Заслуженный боевой генерал князь Репнин писал Пушкину после прочтения послания Лукулла: «Вам же искренне скажу, что гениальный талант ваш принесёт пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением частных людей»⁶⁸¹.

Поэт не скрыл от друзей, что сожалеет о публикации Оды. «Мне самому досадно, – писал он весной 1836 г., – что я напечатал пьесу, написанную в минуту дурного расположения духа. Её опубликование навлекло на меня неудовольствие одного лица, мнением которого я дорожу и пренебречь которым не могу, не оказавшись неблагодарным и безрассудным»⁶⁸². «Одно лицо» – это император всероссийский. У Пушкина давно пропало желание ссориться с царями. В августе 1836 г. он признался Н.А. Муханову, что, написав «свой мстительный пасквиль», теперь раскаивается в этом⁶⁸³.