Текст книги "Дуэль Пушкина. Реконструкция трагедии"

Недавние поклонники Пушкина спешили громко заявить о своём разочаровании. Писатель Н.А. Мельгунов утверждал в письме С.П. Шевырёву в начале 1830-х годов: «Пора Пушкина прошла»; «На него не только проходит мода, но он явно упадает талантом»; «Я не говорю о Пушкине, творце „Годунова“ и пр.; то был другой Пушкин, то был поэт, подававший великие надежды и старавшийся оправдать их… Упал, упал Пушкин, и признаюсь, мне весьма жаль этого. О честолюбие, о златолюбие!»¹²³⁷ Каким бы ни было новое сочинение Пушкина, публика не сомневалась, что оно уступает прежде написанным. Пушкин, – писал его знакомец Николай Смирнов, – из каприза лишает общество поэмы «Медный всадник», «ибо те поправки, которые царь требует, справедливы и не испортят поэму, которая, впрочем, слабее других»¹²³⁸.

Александр Карамзин, часто видевшийся с поэтом в доме матери, повторил беспощадную молву: «Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии»¹²³⁹. Виссарион Белинский писал в 1834 г.: «…тридцатым годом кончился или лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры»¹²⁴⁰. По поводу новой публикации критик сетовал: «Вообще, очень мало утешительного можно сказать об этой четвёртой части стихотворений Пушкина. Конечно, в ней виден закат таланта, но таланта Пушкина: в этом закате есть ещё какой-то блеск, хотя слабый и бледный»¹²⁴¹. Отзывы о пушкинской прозе были ещё более обескураживающими. Приятельница поэта А.О. Смирнова-Россет язвительно заметила по прочтении «Путешествия в Арзрум»: «Арзерум – вылитый Пушкин, когда он расположен болтать и заинтересовывать, так что все эти истории мне слишком известны…»¹²⁴²

Немногие современники догадывались о том, что метаморфоза в творчестве Пушкина естественна и неизбежна. Адам Мицкевич оказался в числе провидцев. Три года дружбы с Пушкиным открыли ему многое из того, что осталось тайной для других. Беседы с Пушкиным запали в память великого польского поэта. «Разговоры его, – вспоминал Мицкевич в 1837 г., – …становились всё серьёзнее. Он любил рассуждать о высоких вопросах, религиозных и общественных, которые и не снились его соотечественникам. Очевидно, в нём происходил какой-то внутренний переворот. Как человек, как художник он, несомненно, находился в процессе изменения своего прежнего облика, или, вернее, обретения своего настоящего облика… его поэтическое молчание было счастливым предзнаменованием для русской литературы. Я ожидал, что вскоре он появится на сцене новым человеком, во всей силе своего таланта…»¹²⁴³

Памятник нерукотворный

В 1833 г. Пушкин был избран действительным членом императорской Академии наук. Избрание свидетельствовало о признании заслуг поэта в развитии российской литературы. Пушкин не выразил отношения к своему избранию ни единым словом. Кажется, он невысоко ценил академическое звание. Поэта приводили в бешенство «соболезнования» критиков, брань продажных журналистов, множившаяся клевета. Его всё более покидала вера в высокую миссию российской словесности. В апреле 1834 г. он писал М.П. Погодину: «Вообще пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег; охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтобы четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по матерну»¹²⁴⁴.

Пушкин прекрасно понимал, что его творчество имеет непреходящее, вечное значение. Гордые слова – «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» – покоились на прочном основании.

 
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
 
 
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
. . . . . . .
Веленью Божию, о Муза, будь послушна.
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемля равнодушно,
И не оспоривай глупца.
 

У Пушкина были предшественники, которые пытались осмыслить опыт жизни, поэтического творчества, соотнести его с идеей вечности. Ломоносов обратился к Оде Горация, воспевшего бессмертие поэзии. Державин шёл по стопам Горация, говоря, что его поэтическая слава одолеет смерть. «Памятник» Пушкина восходит к той же традиции и стоит в одном ряду со стихами Ломоносова и Державина¹²⁴⁵.

Работа над «Памятником» была завершена на Каменном острове 21 августа 1836 г. В ту пору «Пушкин пережил момент острого отчаяния и крушения всех своих надежд»¹²⁴⁶. Коллизия, вызвавшая к жизни произведение, была глубоко трагична.

Старый приятель Н.А. Муханов, посетивший поэта в те дни, нашёл друга ужасно упадшим духом, вздыхающим по потерянной «фавории» (популярности) у публики. О своих впечатлениях Муханов рассказал Александру Карамзину, который записал: «Пушкин показал ему только что написанное стихотворение („Памятник“. – Р.С.), в котором он жалуется на неблагодарную и ветреную публику и напоминает свои заслуги перед ней»¹²⁴⁷. Первый читатель «Памятника» увидел лишь то, что лежало на поверхности. Более всего его поразили жалобы поэта на людскую неблагодарность. Он не понял истинного значения вызова, брошенного Пушкиным своему времени.

Примерно в одно время с «Памятником» Александр Сергеевич написал стихотворение «Не дорого ценю я громкие права…»

 
…Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторге умиленья.
– Вот счастье, вот права…
 

Поэт провозглашает высшую свободу и абсолютную независимость поэзии. Чистое искусство – не придуманная умом доктрина, но непроизвольно, как любовь, как религиозное чувство, рождающаяся в груди сила, которую поэт не вывел умом, но заметил в опыте¹²⁴⁸.

После гибели друга Жуковский бросил властям обвинение в том, что они разделяют ответственность за происшедшее. Он доказывал, что Пушкин был жертвой клеветы, полицейских придирок; молва несправедливо твердила об упадке его поэтического дара, «а Пушкин только созрел и что бы он написал, если бы тяжёлые обстоятельства всякого рода, скопленные мало по малу, не упали на бедную его голову тем обвалом, который толь незапно раздавил его пред нашими глазами»¹²⁴⁹. Для творчества, писал Жуковский, Пушкину нужно было «свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорчённою душой, с своими стеснёнными домашними обстоятельствами, посреди того света, где всё тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия»¹²⁵⁰.

В 1830 г. накануне свадьбы Пушкин писал: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их ещё усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась»¹²⁵¹. Молодость прошла. К лицейскому юбилею 19 октября 1836 г. поэт писал: «…разгульный праздник наш с приходом лет, как мы, перебесился». Вступив в пору зрелости, Пушкин мог рассчитывать на уважение, признательность и любовь соотечественников. Никто не сделал так много для развития духовной культуры России, как он. Вместо этого он на каждом шагу сталкивался с неуважением и злобой.

Завистники старались ославить сочинения поэта как неблагонамеренные, очернить его жизнь как безнравственную. Самым могущественным оружием Пушкина было его перо. Но в последнем столкновении – войне с Геккернами пустить в ход это оружие оказалось невозможно. Не следует представлять себе, будто почвой для клеветы были одни лишь семейные неурядицы поэта или исключительно эти неурядицы. Дело касалось высших нравственных ценностей, любви, доброты, благоволения в людях. «Нет истины, где нет любви» – это правило, по справедливому замечанию А. Синявского, помимо прочего означало в устах Пушкина, что истинное познание достигается сердечным и умственным расположением, что любовь и нравственность – путь проникновения в природу сущего¹²⁵². Поэзия Пушкина была проникнута духом любви. Залог бессмертия своей музы поэт видел в том, что его лира пробуждала добрые чувства.

На глазах у современников происходило рождение русского литературного языка и новой русской культуры, обогатившей мировую культуру. Но мало кто догадывался о значении творчества Пушкина для будущего России.

В письме Вяземскому из ссылки (ноябрь 1825 г.) Пушкин чётко заявил себя противником мемуарных откровений в духе Жан-Жака Руссо. Гораздо ближе Пушкину был Байрон. Говоря о великом английском поэте, Александр Сергеевич, несомненно, имел в виду и себя, свой жизненный опыт¹²⁵³. Сходство в судьбах и думах глубоко волновало поэта, о чём он не преминул сказать В.Ф. Вяземской. В письме к ней П.А. Вяземский в 1830 г. писал: «Следовательно, у вас есть записки Байрона или о Байроне. Ты пишешь, что и у Пушкина сердце сжимается от сходства»¹²⁵⁴.

В 1825 г. Пушкин писал Вяземскому: «Зачем жалеть о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлечённый восторгом поэзии»¹²⁵⁵.

Как и у Байрона, в сочинениях Пушкина исповедь звучала мощным хоралом. Вот одно из его стихотворений-исповедей.

 
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь,
И горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
 

Рассуждая о Байроне, поэт отметил: «В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением»¹²⁵⁶.

Исповедь открывает внутренний мир поэта толпе, но суд толпы ведёт к торжеству клеветы и злобы. «Толпа жадно читает исповеди, записки etc. потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе»¹²⁵⁷.

Шли годы. Поэт вернулся из ссылки в Петербург. Даже недоброжелатели должны были признать за ним поэтический дар гения. Его возможности влиять на мнение общества увеличились.

К 1830 г. поэт пришёл к мысли, что духовные наставники общества могут пренебречь судом толпы, но не судом общества. В заметке «Опровержение на критику» он оспаривал как поверхностное мнение, будто критику или читателю нет дела до личных пристрастий и частной жизни поэта, до того, «хорош ли я (писатель. – Р.С.) собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты и тому под[обное]»¹²⁵⁸. Уточняя свою мысль, Пушкин писал: «Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics), к одному из главнейших условий высоко образованных обществ»¹²⁵⁹. Поэт чётко сознаёт, что в цивилизованном обществе формирование общественного мнения невозможно без гласных прений о действиях общественных деятелей, прений, не исключающих обсуждение их частной жизни. Собственная жизнь Пушкина давно стала предметом вымыслов, нередко грубых и плебейских. Избавить от них не в состоянии ничто, кроме гласных прений, определяющих мнение общества.

События 1836 года убедили Пушкина в том, что применительно к России роль общественного мнения не следует преувеличивать. 19 октября 1836 г. в письме П.Я. Чаадаеву он писал: «…нужно признаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние»¹²⁶⁰.

Слава Пушкина доставила ему исключительное положение в русском обществе. Царь должен был признать его умнейшим человеком России. С суждениями поэта считался свет. И всё-таки Пушкин болезненно ощущал свою беззащитность перед судом толпы. Причиной тому было отсутствие общественного мнения, законодателя «высоко образованных обществ».

Жизнь при дворе

Неверно было бы думать, что именно пожалование в камер-юнкеры ввело поэта в высший аристократический круг. Пушкин приобщился к этому кругу много раньше благодаря таланту и известности. Сохранилась роспись лиц 1829 г., которым Пушкин разослал поздравления к Новому году. Удивительно, что в ней отсутствуют имена ближайших друзей. Судя по обозначению улиц, слуга Пушкина должен был разнести визитные карточки на территории между Дворцовой и Английской набережной, императорской библиотекой на Садовой, между Большой Морской и Подьяческой, то есть в центре города¹²⁶¹. Жуковский жил в Царском Селе, Вяземские, как можно установить, – в Москве, А.И. Тургенев – за рубежом. Посыльный поэта не мог доставить поздравления им, а также и московским друзьям Соболевскому, Гончаровым и Ушаковым, приятельницам в Тригорском, знакомым в Кишинёве и Одессе¹²⁶².

Наибольшее число поздравлений выпало на долю Карамзиных. Две карточки предназначались Екатерине Андреевне и её падчерице Софье и две – её дочери княгине Е.Н. Мещерской с мужем. Сыновьям Карамзиной было 14–15 лет, и их поэт обошёл вниманием.

Несколько визиток получили Элиза Хитрово-Кутузова с дочерью Екатериной и другая её дочь – Долли Фикельмон с мужем.

Поэт написал, а затем вычеркнул фамилию «Оленин». После разрыва с невестой Аннет Олениной он, по-видимому, старался сохранить дружеские отношения с её отцом.

Пушкин почтил вниманием И.И. Мартынова, лицейского учителя российской и латинской словесности, а также директора Лицея Е.А. Энгельгардта, двух сестёр-старух Константиновых, внучек Ломоносова, светского знакомого графа Лаваля.

В перечне можно обнаружить лиц, с которыми поэт намеревался основать новую газету. Главную роль в ней должны были играть А.А. Дельвиг и П.А. Вяземский. Имя первого было написано, а затем зачёркнуто в росписи. Видимо, поэт ждал Дельвига из Москвы, но тот не приехал¹²⁶³.

Среди других поздравления получили поэт и критик П.А. Плетнёв, писатели князь В.Ф. Одоевский, П.С. Молчанов (слепец), В.П. Титов, баснописец И.А. Крылов, поэты Н.И. Гнедич и А.А. Плещеев.

Пушкин поздравил послов: австрийского – К. Фикельмона, французского – Мортемара (с секретарём посольства Лагрене), английского – Хейтсбэри, неаполитанского – графа де Людольфа и испанского – де ла Кадена.

Среди придворных лиц выделялся Нарышкин. Издатель росписи М. Цявловский ограничился замечанием, что его едва ли можно отождествить со Львом Нарышкиным. В самом деле, последний в 1829 г. находился с женой в Одессе. В столице находился его брат Кирилл, известный острослов. Его имя фигурирует в дневниках поэта. Обер-гофмейстер Кирилл Александрович Нарышкин занимал видное положение при дворе. Братья Нарышкины доводились племянниками Нарышкину, упомянутому в пасквиле в чине магистра ордена Рогоносцев.

Из других царедворцев в реестре названы флигель-адъютант Василий Алексеевич Перовский и его брат писатель Алексей (внебрачные дети графа Алексея Разумовского), гофмейстер граф Иван Мусин-Пушкин (вопреки мнению М. Цявловского, Мусина нельзя идентифицировать с капитаном Владимиром Мусиным, который в 1829 г. был отослан на службу в Тифлис, а затем уволен с обязательством жить в Москве), граф Александр Дмитриевич Гурьев (родной брат графини Нессельроде, знакомый Пушкину по Одессе, где был градоначальником).

Итак, мир поэта и до камер-юнкерства был дипломатическим и аристократическим миром¹²⁶⁴. Придворная карьера Пушкина началась в тот момент, когда царь соблаговолил стать его цензором. Его знакомства искали члены императорской фамилии. Через Элизу Хитрово брат царя великий князь Михаил Павлович передал, что весьма желает иметь с Пушкиным продолжительный разговор¹²⁶⁵. Пушкина стали приглашать на сугубо семейные праздники в Зимний дворец. Сохранилась памятка от 8 ноября 1832 г., писанная его рукой, о дне и часе церемонии крестин новорождённого сына Николая I Михаила¹²⁶⁶.

Проведя несколько лет при дворе, Пушкин занял своё, совершенно особое, место в круге высшей столичной аристократии и дипломатов. Низший чин камер-юнкера никак не соответствовал реальному положению поэта при дворе. Адам Мицкевич, близко наблюдавший столичные круги, писал: «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарён необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утончённым и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений»¹²⁶⁷. После кончины поэта на его панихиду явился весь дипломатический корпус в полном составе. (Исключение составляли прусский посол, ненавистник либералов, и два посланника, которые были больны). Характерно, что многие образованные дипломаты из Европы понимали значение Пушкина для России лучше, чем высшие сановники империи.

Жизнь при дворе – в обществе высшей знати – требовала больших трат. Роскошные дамские туалеты, экипажи, лошади, форейторы, квартира в княжеском особняке подле Зимнего дворца – такими были необходимые атрибуты придворной жизни.

В 1834 г. Пушкины сняли квартиру в доме Баташева за 6 000 руб., но 1 мая 1836 г. переехали из бельэтажа на третий этаж, в квартиру из 20 жилых помещений за 4 000 руб. в год. С 1 сентября 1836 г. семья поселилась в доме княгини Волконской, где наняла квартиру за 4300 руб. в год¹²⁶⁸. Последний взнос в размере 1075 рублей Пушкины не смогли заплатить¹²⁶⁹.

Барский дом немыслим был без прислуги. У Пушкиных были четыре горничных, две няни, две кормилицы, мужская прислуга¹²⁷⁰.

Невзирая на безденежье, Пушкину пришлось в 1836 г. потратить более 4000 рублей на новый экипаж¹²⁷¹. Сёстры Гончаровы выписали из имения Гончаровых породистых лошадей.

В начале лета 1834 г. мать Пушкина писала, что её невестка «хочет взять дачу на Чёрной речке, ехать же подалее, как желал бы её Муж, она не хочет»¹²⁷². Плата за дачу зависела от того, сколь далеко она находилась от города. Пушкин настаивал на том, чтобы нанять дачу подешевле. Но Натали не послушала его. В 1835 г. семья сняла дачу на Чёрной речке. Год спустя жена приискала и дачу на Каменном острове, где селилась аристократия. А.Н. Вульф писала матери из Петербурга, что Наталья Пушкина «на будущие барыши наняла дачу на Каменном острове вдвое дороже прошлогоднего». В ожидании прибавления семейства Пушкины заняли два двухэтажных домика с полутора десятками комнат¹²⁷³.

Образ жизни Пушкиных вызывал зависть и осуждение в свете. Говорили, что Александр и Ольга – плохие дети, так как не помогают родителям. «…Отец, – писала Ольга Сергеевна, – только и делает, что жалуется, плачет и вздыхает перед каждым встречным». В защиту поэта выступила одна Екатерина Карамзина. Сергея Львовича Пушкина сравнивали с отцом Горио. «Да, – отвечала Карамзина, – с той разницей, что Горио всё отдал своим детям, а этот один растратил всё своё добро»¹²⁷⁴. В самом деле, отец поэта умудрился промотать всё своё имущество, разорил родовые имения и в конце жизни почти впал в нищету. Однако молва осуждала не родителей, а детей. Нападкам подвергались траты и наряды Натальи Николаевны: «…возмущаются, – писала Ольга Сергеевна в ноябре 1835 г., – зачем у неё ложа в театре и зачем она так элегантна, когда родители мужа в таком тяжёлом положении, – словом, находят очень пикантным её бранить»¹²⁷⁵.

26 октября 1835 г. Пушкин с горечью пересказал Осиповой городские сплетни, касавшиеся Натали. «Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как её свёкру и свекрови есть нечего… хотя жизнь – и süsse Gewohnheit [сладкая привычка], однако в ней есть горечь, делающая её в конце концов отвратительной, а свет – мерзкая куча грязи»¹²⁷⁶. Поэт защищал жену и как глава семьи всю ответственность за финансовые трудности фамилии брал на себя. «…Натали тут ни при чём, и отвечать за неё должен я…» – так комментировал он нападки света.

Жена считала себя вправе вмешиваться в расчёты мужа с издателями. Однажды поэт условился со Смирдиным о гонораре в 50 рублей, объявив при этом, что тот должен заплатить золотом, потому что «супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки». Когда книгоиздатель явился на Мойку, Александр Сергеевич сказал ему, что рукопись забрала к себе жена, желающая с ним говорить. Наталья Николаевна решительно потребовала за рукопись вместо 50 – 100 золотых и не желала уступить ни рубля. Муж, смеясь, пояснил Смирдину, что жене понадобилось новое бальное платье, и пообещал, что впредь сочтётся с ним¹²⁷⁷.

В 1836 г. Наталья Николаевна стала хлопотать, чтобы владелец майората Дмитрий Гончаров выделил ей такое же содержание, какое получали сёстры Екатерина и Александрина. Её старания принесли некоторый результат. Из гончаровских доходов на 1836 г. она получила 1210 рублей¹²⁷⁸.

Обращаясь с просьбой к брату, Наталья ссылалась на расходы по воспитанию детей. Муж судил более трезво. Без всяких недомолвок он писал по поводу её ходатайства: «Новое твоё распоряжение, касательно твоих доходов, касается тебя, делай как хочешь; хоть кажется лучше иметь дело с Дм. Ник., чем с Нат. Ив. Это я говорю только dans l’interest de Mr Durier et Mde Sihler [в интересах мсье Дюрье и мадам Сихлер]; а мне всё равно»¹²⁷⁹. Пушкин не сомневался, что полученные от Д.Н.Гончарова деньги будут истрачены на наряды и достанутся владельцам модных лавок Дюрье и Сихлер.

Эти достоверные факты опровергают ставшее привычным представление, будто наряды жены не были обременительны для семейного бюджета, поскольку оплачивала их преимущественно богатая тётка Загряжская. К началу 1837 г. Пушкины остались должны мадам Сихлер 3500 рублей и ещё одному владельцу модного магазина Плинке – 2015 рублей¹²⁸⁰.

Чтобы сохранить реноме первой красавицы столицы, Пушкина должна была обновлять гардероб. Денег не было, и 30 декабря 1836 г. она впервые заняла у ростовщика В.Г. Юрьева деньги (3 900 руб.) на своё имя¹²⁸¹. Зная щепетильность Пушкина, трудно предположить, чтобы она сделала это с ведома мужа. Скорее всего, то был тайный заём, с помощью которого Натали пыталась скрыть от света полное обнищание семьи.

Пушкин сам вынужден был занять у ростовщика Юрьева 10 000 рублей под большие проценты. Его заёмное письмо датировано 19 сентября 1836 г. Через три месяца к тому же ростовщику обратилась жена поэта. Семья предпринимала отчаянные усилия, чтобы освободиться из сетей ростовщика. Сохранилось письмо Пушкина к домовладелице Любови Алымовой: «Покорнейше прошу дозволить г-ну Юрьеву взять со двора вашего статую медную, там находящуюся»¹²⁸². В доме Алымовых семья поэта проживала в 1832 г. Громоздкая статуя Екатерины II была доставлена в столицу из Полотняного Завода. Гончаровы надеялись выручить за неё крупную сумму. Но продать её в казну не удалось, и Пушкины, съехав из дома, бросили статую во дворе. Пушкин предложил ростовщику статую в оплату своего долга, а, может быть, также и долга жены. Судя по письму, сделка была заключена, но выполнить уговор стороны не успели.

В поисках денег поэт обращался к случайным лицам. Тамбовский помещик и картёжный игрок Скобельцын явился к Вяземским с объявлением, что бросил степь и прибыл в столицу, чтобы выразить восторг перед поэтическими произведениями Пушкина и Петра Вяземского. Из последующих бесед выяснилось, что литературные сюжеты были чужды ему и что он вообще ничего не читал. 8 января 1837 г. Пушкин просил Скобельцына дать взаймы на три месяца или достать ему три тысячи рублей. Игрок остался глух к его просьбе¹²⁸³.

Пушкин заложил фамильное серебро, шали жены, драгоценности, серебро из приданого Александрины. Перед дуэлью ему, кажется, пришлось расстаться с шинелью, которая перешла в руки кредитора книготорговца Ивана Лисенкова¹²⁸⁴.

В трудной ситуации поэта выручали деньги друзей. Как следует из дел Опеки, на начало 1837 г. Пушкин остался должен Виельгорскому 1500 руб., П.А. Осиповой – 2000, Карамзиной – 3000 рублей¹²⁸⁵. Семья Вяземских располагала приличными доходами, но среди кредиторов Пушкина Вяземских не было. Не имея денег, С.А. Соболевский оставил другу столовое серебро, которое тот заложил за 7000 руб.¹²⁸⁶ Долг поэта московскому приятелю П.В. Нащокину составил 3000 руб.¹²⁸⁷ 1 июня 1836 г. Пушкин занял по двум заёмным письмам у своего троюродного дяди князя Н.Н. Оболенского 8000 руб. под проценты. Поэт был должен книготорговцам и издателям Беллизару и Плюшару, владельцам лавок и погребов.

К июлю 1835 г. Пушкин был обременён долгом в 60 000 руб., из которых 20 000 приходились на долю казённого займа. В начале августа он получил из казны ещё 30 000 руб. В письме министру Канкрину от 6 ноября 1836 г. поэт упомянул, что его казённый долг (без залога имения) исчисляется 45 000 руб., из которых 25 000 он должен был уплатить в течение пяти лет¹²⁸⁸.

Сразу после вызова Дантеса на дуэль Пушкин задумал уладить дела с казёнными ссудами и в письме к министру Канкрину предложил взять в казну его вотчину село Кистенёвка для погашения долгов¹²⁸⁹. Был ли демарш Пушкина связан с намёком на связь Николая I с Натали? Заключал ли в себе пасквиль 4 ноября такой намёк? Ответить на эти вопросы трудно. Но скорее всего светские шутники понимали, что любой намёк на похождения Николая I может разом покончить с их карьерой и благополучием. В 1836 г. злобой дня были ухаживания Дантеса за Натальей. Этой теме и посвящён был пасквиль¹²⁹⁰.

Поединок мог кончиться гибелью поэта или же смертью Дантеса. В любом случае дуэль была уголовно наказуемым преступлением. Утрата милости царя и суд превращали Пушкина в рядового должника. Закон грозил злостным неплательщикам серьёзными неприятностями.

После смерти поэта была учреждена «Опека над детьми и имуществом Пушкина». По оценке Опеки, Пушкин остался должен казне 43 333 рубля, частным лицам – 92 500 рублей. В целом пушкинские долги исчислялись 135 833 рублями¹²⁹¹.

Деньги, полученные поэтом от казны, не следует ставить в один ряд с прочими долгами. Их можно рассматривать скорее как казённые субсидии. Субсидии включали обязательства, связанные с выплатой процентов и возвратом основного долга. Однако поэт получил много доказательств того, что казна готова предоставить ему длительные рассрочки, отказаться от взыскания процентов и пр. Всё зависело от милости императора. Но, помимо всего прочего, монарх должен был считаться с общественным мнением. Во все времена искусство не могло существовать без поддержки государства. Царства лишались славы мира, воздвигая гонения на художников и творцов.

Зависимость от правительства воспринималась Пушкиным как бедствие. И тем не менее он находил возможным черпать из казны, как сделал дважды, в 1834 и 1835 гг. Проблема заключалась в том, чтобы не поступиться собственным достоинством. За полтора последних года долг поэта казне не вырос, зато частные долги превысили 90 000 руб. Кредиторами были друзья или добрые приятели поэта, в большинстве не требовавшие даже долговых расписок, а тем более процентов. Самыми рискованными были займы, полученные от ростовщиков под большие проценты. Таких долгов было не так уж и много.

Со временем Пушкин должен был получить значительные прибыли от издания «Современника». Семья имела право на долю в гончаровских имениях и доходах¹²⁹².

Чем больше сеть долгов опутывала дом Пушкиных, тем стремительнее росли траты. И всё же преувеличивать значение финансовых трудностей в трагедии Пушкина не следует. Долгами жила добрая половина благородного российского шляхетства. Но в отличие от мотов-дворян поэт всю свою жизнь добывал себе средства к существованию изнурительным трудом. Этот факт непреложен.

Однажды Пушкину пришлось выслушать замечание богача гусара графа Василия Завадовского по поводу туго набитого бумажника. «Да ведь я богаче вас, – возразил поэт, – вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревни, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки»¹²⁹³.

Сочинения, написанные Пушкиным в течение жизни, могли составить целую библиотеку. Его литературное наследие было необозримо, и доходы от одних только переизданий гарантировали солидный доход. За месяц до дуэли один из крупнейших книготорговцев России Адолф Плюшар заключил соглашение с поэтом о публикации его стихов. Однотомник должен был выйти крупным тиражом в 2500 экземпляров. Издатель выговорил себе всего 15 процентов, львиная доля дохода шла стихотворцу¹²⁹⁴. Плюшар был хорошо осведомлён о рыночной конъюнктуре.

Первое Полное собрание сочинений Пушкина в 11 томах было издано после гибели поэта. Опека установила тираж в 10 000, но затем увеличила его до 13 000 экземпляров. Уже к ноябрю 1838 г. подписка принесла 262 000 рублей дохода. Эта сумма вдвое превысила сумму всех долгов Пушкина! Деньги пошли в пользу вдовы и детей. Разошлось 7000 экземпляров, что для русского книжного рынка было огромным успехом¹²⁹⁵.

В декабре 1836 г. Пушкин написал письмо французскому послу, литератору Баранту с изложением своих мыслей по поводу авторских прав в России. Поэт не терял надежду на то, что его сочинения обеспечат средства к жизни его семье. Одновременно он выражал тревогу по поводу отсутствия законодательства на этот счёт: «В законе нет никаких условий относительно посмертных произведений. Законные наследники должны были бы обладать полным правом собственности на них, со всеми преимуществами самого автора»¹²⁹⁶.

Пушкин был полон сил и всё ещё пользовался славой. Его появление в общественных местах было событием. Например, в университетских аудиториях студенты теснились к знаменитости и жадно внимали его речам. 27 сентября 1832 г. Пушкин известил жену о предстоящем посещении лекции московского профессора, прибавив при этом: «Моё появление произведёт шум и соблазн, а это приятно щекотит моё самолюбие»¹²⁹⁷. Университет был храмом науки. Что касается праздных зевак на улицах, их внимание стесняло и сердило Пушкина.