Текст книги "В стране водяных"

Чудеса магии

Был дождливый осенний вечер. Рикша, который вёз меня, бежал то вверх, то вниз по крутым холмам предместья Омори. Наконец он остановился и опустил оглобли перед маленьким домиком европейского типа, спрятавшимся посреди бамбуковой рощи.

В тесном подъезде, где серая краска давно облупилась и висела, как лохмотья, я прочёл надпись, сделанную японскими знаками на новой фарфоровой дощечке: «Индиец Матирам Мисра».

Теперь, должно быть, многие из вас знают о Матираме Мисре. Мисра-кун, патриот, родом из Калькутты, был горячим поборником независимости Индии. В то же время он был великим мастером искусства магии, изучив её тайны под руководством знаменитого брахмана Хассан-хана.

За месяц до этого один мой приятель познакомил меня с Мисрой-куном. Мы с ним много спорили по разным политическим вопросам, но мне ещё не довелось видеть, как он совершает свои удивительные магические опыты. И потому, послав ему заранее письмо с просьбой показать мне нынче вечером чудеса магии, я взял рикшу и поехал в унылое предместье Омори, где проживал тогда Мисра-кун.

Стоя под проливным дождём, я при тусклом свете фонаря отыскал под фамильной дощечкой звонок и нажал кнопку. Мне сразу отперли. Из дверей высунулась низкорослая старушка-японка, бывшая в услужении у Мисры-куна.

– Господин Мисра дома?

– Как же, как же, пожалуйте! Он давно вас поджидает.

С этими радушными словами старушка прямо из прихожей провела меня в комнату Мисры-куна.

– Добрый вечер! Очень любезно с вашей стороны, что вы приехали в такой дождь!

Смуглолицый и большеглазый, с мягкими усами, Мисра-кун оживлённо приветствовал меня, припуская фитиль в стоявшей на столе керосиновой лампе.

– Нет, право, ради того, чтобы посмотреть чудеса вашего искусства, я готов приехать в любую погоду. Стоит ли говорить о дожде!

Я опустился на стул и оглядел слабо освещённую керосиновой лампой мрачную комнату.

Бедная обстановка в европейском стиле. Посередине большой стол, возле стены удобный книжный шкаф, столик перед окном… Да ещё два стула для нас, вот и всё. И стулья и столы – старые, обшарпанные. Даже нарядная скатерть с вытканными по краю красными цветами истрепалась до того, что кое-где плешинами обнаружилась основа.

Но вот обмен приветствиями закончился. Некоторое время я безотчётно слушал, как шумит дождь в бамбуковой роще. Вскоре опять появилась старая служанка и подала нам по чашке зелёного чая.

Мисра-кун открыл коробку с сигарами:

– Прошу вас, возьмите сигару!

– Благодарю!

Я без дальнейших церемоний выбрал сигару и, зажигая её, сказал:

– Наверно, подвластный вам дух называется джинном. А скажите, это при его помощи будут совершены чудеса магии, которые я сейчас увижу?

Мисра-кун тоже закурил сигару и, лукаво посмеиваясь, выпустил струйку ароматного дыма.

– В джиннов верили много столетий назад. Ну, скажем, в эпоху «Тысячи и одной ночи». Магия, которой я обучался у Хассан-хана, – не волшебство. И вы могли бы делать то же, если б захотели. Это всего лишь гипноз, согласно последнему слову науки. Взгляните! Достаточно сделать рукою вот так…

Мисра-кун поднял руку и два-три раза начертил в воздухе перед моими глазами какое-то подобие треугольника, потом поднёс руку к столу и сорвал красный цветок, вытканный на краю скатерти. Изумившись, я невольно придвинул свой стул поближе и начал внимательно разглядывать цветок. Сомнения не было: только сейчас он составлял часть узора. Но когда Мисра-кун поднёс этот цветок к моему носу, на меня повеяло густым ароматом, напоминавшим запах мускуса.

Я так был поражён, что не мог сдержать возгласа удивления. Мисра-кун, продолжая улыбаться, будто случайно уронил цветок на стол. И не успел цветок коснуться скатерти, как снова слился с узором. Сорвать этот цветок? Да разве можно было теперь хотя бы пошевелить один из его лепестков!

– Ну, что скажете? Невероятно, правда? А теперь взгляните-ка на эту лампу.

С этими словами Мисра-кун слегка передвинул стоявшую на столе лампу. И в тот же миг, неизвестно почему, лампа вдруг завертелась волчком, причём осью вращения служило ламповое стекло. Сперва я даже перепугался, сердце у меня так и замирало при мысли, что вот-вот вспыхнет пожар. А тем временем Мисра-кун с самым беззаботным видом попивал чай. Испуг мой понемногу прошёл, и я стал, не отрывая глаз, смотреть, как лампа вертится всё скорее и скорее.

Это в самом деле было красивое, поразительное зрелище! Абажур в своём стремительном круженье поднял ветер, а жёлтый огонёк хотя бы раз мигнул!

Лампа, наконец, начала вертеться с такой быстротой, что мне показалось, будто она стоит на месте. Мгновение – и я понял: она, как прежде, неподвижно стоит посреди стола. Ламповое стекло даже не накренилось.

– Вы изумлены? А ведь это фокусы для детей! Но если хотите, я покажу вам ещё кое-что.

Мисра-кун обернулся и поглядел на книжный шкаф. Потом протянул к нему руку и словно кого-то поманил пальцем. Вдруг книги, тесным строем стоявшие в шкафу, зашевелились и одна за другой стали перелетать на стол. На лету они широко распахивали створки переплёта и легко реяли в воздухе, как летучие мыши летним вечером. Я, как был с сигарой в зубах, так и оцепенел от неожиданности. Книги свободно кружились в кругу тусклого света над лампой, а затем друг за дружкой, в строгом порядке, стали ложиться на стол, пока перед нами не выросла целая пирамида. И в том же строгом порядке стали по очереди, от первой до последней, перелетать в шкаф.

И вот что было любопытней всего! Одна из книг в тонкой бумажной обложке вдруг раскрылась так, словно у неё распустились крылья, и взмыла к самому потолку. Некоторое время она описывала круги над столом – и вдруг, шурша страницами, стремительно упала мне на колени. «В чём тут дело?» – подумал я и бросил взгляд на обложку. Это был новый французский роман, который неделю назад я дал почитать Мисре-куну.

– Позвольте вернуть вам с благодарностью, – всё ещё улыбаясь, любезно сказал мне Мисра-кун.

Все книги уже успели перелететь обратно в шкаф. Я будто от сна очнулся и с минуту не мог вымолвить ни слова. Вдруг мне припомнилось, что сказал Мисра-кун: «И вы могли бы делать то же, если б захотели».

– Да, я слышал о вас много удивительного. И всё же, должен сознаться, ваше искусство превзошло мои ожидания. Но вы сказали, что и я могу научиться этому искусству. Вы, вероятно, пошутили?

– Уверяю вас, нет! Каждый может обучиться магии без особого труда. Но только…

Пристально глядя мне в лицо, Мисра-кун вдруг перешёл на серьёзный тон.

– Только не человек, одержимый корыстью! Если вы правда хотите научиться искусству Хассан-хана, вам нужно сначала победить в себе корыстолюбие. В вашей ли это власти?

– Надеюсь, что так, – ответил я. Но, почувствовав в душе некоторую неуверенность, поспешил добавить: – Лишь бы вы согласились стать моим наставником!

Лицо Мисры-куна продолжало выражать сомнение. Но, видно, он подумал, что упорствовать дальше было бы неучтиво, и наконец великодушно согласился.

– Ну что ж, буду вас учить. Наука простая, но так сразу она не даётся, нужно время. Оставайтесь сегодня ночевать у меня.

– О, я бесконечно вам признателен!

Вне себя от радости, что буду учиться искусству магии, я рассыпался в благодарности. Но Мисра-кун, словно ничего не слыша, спокойно поднялся со стула и позвал:

– Бабушка! Бабушка! Гость сегодня ночует у нас. Приготовьте ему постель.

Сердце у меня сильно забилось. Позабыв стряхнуть пепел с сигары, я невольно поднял глаза и поглядел в упор на Мисру-куна, на его приветливое лицо, озарённое светом лампы.

* * *

Прошёл месяц с тех пор, как я начал учиться магии у Мисры-куна. В точно такой же дождливый вечер я вёл лёгкий разговор с несколькими друзьями, сидя возле пылающего камина в комнате одного из клубов на улице Гиндза.

Как-никак, это было в центре Токио, и потому шум дождя, лившегося потоком на крыши бесчисленных автомобилей и экипажей, не казался столь печальным, как тогда в бамбуковой чаще Омори.

Да и клубная комната выглядела такой весёлой: яркий электрический свет, большие кресла, обтянутые кожей, гладкий сверкающий паркет – всё это было так непохоже на мрачную комнату Мисры-куна, где, казалось, вот-вот появятся привидения…

Мы беседовали в облаках сигарного дыма о скачках и охоте. Один из приятелей небрежно бросил окурок сигары в камин и повернулся ко мне.

– Говорят, последнее время вы занимаетесь магическими опытами. Не покажете ли нам что-нибудь?

– Что ж, пожалуй, – ответил я, запрокинув голову на спинку кресла, таким самоуверенным тоном, словно был уже великим магом.

– Тогда покажите что угодно – по вашему выбору. Но пусть это будет чудо, недоступное обыкновенному фокуснику.

Все поддержали его и придвинули стулья поближе, словно приглашая меня приступить к делу. Я медленно поднялся с места.

– Смотрите внимательно. Искусство магии не требует никаких уловок и ухищрений!

Говоря это, я завернул манжеты рубашки и спокойно сгрёб в ладони несколько раскалённых угольков из камина. Но даже и эта безделица насмерть перепугала зрителей. Они невольно подались назад из страха, что обожгутся.

Я же, сохраняя полное спокойствие, некоторое время показывал, как пылают на моих ладонях угли, а потом разбросал их по паркету. И вдруг, заглушая шум дождя за окнами, по всему полу словно забарабанили тяжёлые капли… Огненные угольки, вылетая из моих рук, превращались в бесчисленные сверкающие червонцы и золотым дождём сыпались на пол. Приятелям моим казалось, будто они видят сон. Они забыли даже аплодировать.

– Ну вот вам – сущий пустячок!

И я, улыбаясь с видом победителя, спокойно сел в своё кресло.

– Послушайте, неужели это настоящие червонцы? – спросил минут через пять один из моих поражённых изумлением друзей.

– Самые настоящие червонцы. Если не верите, попробуйте возьмите их в руки.

– Ну уж нет! Кому охота обжечься?

И всё же один из зрителей боязливо поднял с пола червонец и воскликнул:

– В самом деле – чистое золото, без обмана! Эй, официант, принеси метёлку и совок и подбери все монеты с пола.

Официант, как ему было приказано, собрал в совок золотые и высыпал их горкой на стол. Мои приятели сгрудились тесной толпой.

– Ого, здесь, пожалуй, наберётся тысяч на двести иен!

– Нет, нет, больше. Хорошо, что попался крепкий стол, а то не выдержал бы, подломился.

– Нечего и говорить, вы научились замечательному волшебству. Подумать только, в один миг превращать угли в золотые монеты!

– Да этак и недели не пройдёт, как вы станете архимиллионером, под стать самому Ивасаки или Мицуи.

Зрители наперебой восхищались моим искусством, а я, откинувшись на спинку кресла, дымил сигарой.

– О нет, используй я хоть однажды искусство магии ради низкой корысти, во второй раз ничего бы не получилось. Вот и эти червонцы… если вы уж довольно нагляделись на них, я сейчас же брошу обратно, в камин.

Услышав эти слова, приятели дружно запротестовали, словно сговорились.

– Такое огромное богатство снова превратить в уголья, да ведь это неслыханная глупость! – повторяли они.

Но я упрямо стоял на своём: непременно брошу червонцы обратно в камин, как обещал Мисре-куну. Но вдруг один из приятелей, как говорили, самый хитрый из всех, сказал, ехидно посмеиваясь себе под нос:

– Вы хотите превратить эти червонцы снова в угли. А мы не хотим. Этак мы никогда не кончим спорить. Вот что я придумал: сыграйте-ка с нами в карты! Пусть эти червонцы будут вашей ставкой. Останетесь в выигрыше – что ж, распоряжайтесь ими, как вам будет угодно, превращайте их снова в угли. Ну, а если выиграем мы, отдайте нам все золотые в полной сохранности. И спор наш, в любом случае, закончится к обоюдному согласию!

Но я отрицательно потряс головой. Нелегко было меня уговорить. Тут приятель мой стал смеяться ещё более ядовито, хитро поглядывая то на меня, то на груду червонцев.

– Вы отказываетесь сыграть в карты, чтобы не отдать нам эти червонцы. А ещё говорите: победили корысть, чтобы совершать чудеса! Ваша благородная решимость что-то теперь кажется сомнительной, не так ли?

– Поверьте, я превращу эти золотые в угли совсем не потому, что пожалел отдать их вам…

Мы без конца повторяли свои аргументы, и наконец меня, что называется, к стенке припёрли. Пришлось согласиться поставить червонцы на карту, как требовал приятель. Само собой, все страшно обрадовались. Где-то раздобыли колоду карт и, тесным кольцом обступив картёжный столик, стоявший в углу, стали наседать на меня:

– Ну же! Ну, скорее!

Вначале я вёл игру нехотя, без увлечения. Обычно мне не везёт в карты. Но в этот вечер мне почему-то фантастически везло. Играя, я постепенно увлёкся. Не прошло и десяти минут, как, позабыв обо всём на свете, я по-настоящему вошёл в азарт.

Партнёры мои, конечно, затеяли этот карточный поединок с целью завладеть моим золотом. Но по мере того, как рос их проигрыш, они словно обезумели и с побелевшими лицами повели против меня самую отчаянную игру. Все их усилия были напрасны! Я ни разу не проиграл. Напротив! Я выиграл почти столько же золотых, сколько у меня было сперва. Тогда тот же самый недобрый приятель, подбивший меня на игру, крикнул, безумным жестом разметав передо мной карты:

– Вот. Вытащите карту! Я ставлю всё своё состояние – земли, дом, лошадей, автомобиль, всё, всё без остатка! А вы поставьте все ваши червонцы и весь ваш выигрыш. Тяните же!

В этот миг во мне загорелась жадность. Если я сейчас, на свою беду, проиграю, то, значит, должен буду отдать ему мою гору червонцев, да ещё весь мой выигрыш в придачу? Но зато уж если выиграю, всё богатство моего приятеля сразу перейдёт ко мне в руки! Стоило, в самом деле, учиться магии, если не прибегнуть к ней в такую минуту!

При этой мысли я уже не в силах был владеть собой и, тайно пустив в ход магические чары, сделал вид, что наконец решился:

– Ну, хорошо! Тяните карту вы первый.

– Девятка.

– Король! – торжественно воскликнул я и показал свою карту смертельно побледневшему противнику.

Но в то же мгновение – о чудо! – карточный король словно ожил, поднял свою увенчанную короной голову и высунулся по пояс из карты. Церемонно держа меч в руках, он зловеще усмехнулся.

– Бабушка! Бабушка! Гость собирается вернуться домой. Не надо готовить ему постели, – прозвучал хорошо знакомый голос.

И тотчас же, неизвестно отчего, дождь за окном так уныло зашумел, словно он падал тяжёлыми, дробными каплями там, в бамбуковых зарослях Омори.

Я вдруг опомнился. Поглядел вокруг. По-прежнему я сидел против Мисры-куна, а он, в неярком свете керосиновой лампы, улыбался, как тот карточный король.

Ещё и пепел не упал с сигары, зажатой у меня между пальцами. Мне казалось, что прошёл целый месяц, а на самом деле я видел сон и этот сон длился всего две-три минуты. Но за этот короткий срок мы оба ясно поняли, что я не тот человек, кому можно открыть тайны магии Хассан-хана.

Низко опустив голову от смущения, я не проронил ни слова.

– Прежде чем учиться у меня искусству магии, надо победить в себе корыстолюбие. Но даже этот один-единственный искус оказался вам не под силу, – мягко, с видом сожаления, упрекнул меня Мисра-кун, положив локти на стол, покрытый скатертью с каймой из красных цветов.

Мать

1

В зеркале, стоящем в углу, отражается убранство номера на втором этаже обычной шанхайской гостиницы – стены, на европейский манер, выкрашены, а пол, на японский манер, устлан циновками. Стена небесно-голубого цвета, новёхонькие циновки и, наконец, спина женщины, причёсанной по-европейски, – всё это с беспощадной отчётливостью отражается в холодном зеркале. Женщина, видимо, давно уже занята шитьём.

Она сидит спиной к зеркалу в скромном шёлковом кимоно, из-под рассыпавшихся по плечам волос чуть виден бледный профиль. Видно прозрачное нежное ухо. Между длинными прядями волос.

В этой комнате с зеркалом ничто не нарушает мёртвой тишины – только плач ребёнка за стеной. Да ещё шум непрекращающегося дождя, от которого царящая здесь тишина кажется гнетущей.

– Послушай, – вдруг робко окликает кого-то женщина, продолжая работать.

«Кто-то» – это мужчина, который в дальнем углу лежит ничком на циновке, укрывшись ватным кимоно, и читает английскую газету. Будто не слыша оклика, он, не отрывая глаз от газеты, стряхивает пепел в стоящую рядом пепельницу.

– Послушай, – снова окликает его женщина. Её глаза прикованы к игле.

– Что тебе?

Мужчина досадливо поднимает голову – у него энергичное лицо, круглое, полноватое, с коротко подстриженными усами.

– Этот номер… сменить бы его, а?

– Сменить? Но ведь лишь вчера вечером мы в него переехали.

На лице мужчины недоумение.

– Ну и что, что лишь вчера переехали? Наш старый номер, наверно, ещё не занят.

На какой-то миг в его памяти всплыла полутёмная комната третьего этажа, нагонявшая целых две недели, пока они в ней жили, тоску… Облупленные стены, на окне длинные, до самого полу, выцветшие ситцевые занавески. На подоконнике – пыльная герань с редкими цветами – неизвестно, когда в последний раз её поливали. За окном – грязный переулок и китайские рикши в соломенных шляпах, которые слоняются без дела.

– Ведь ты сама без конца твердила, что тебе невыносима эта комната.

– Да. Стоило мне зайти в эту комнату, как и она сразу стала невыносимой.

Женщина подняла от шитья грустное лицо. Выразительное лицо со сросшимися бровями и удлинённым разрезом глаз. Под глазами тёмные круги – свидетельство того, что на неё обрушилось горе. Она выглядела болезненно ещё и потому, что за ухом у неё билась жилка.

– Ведь это можно, наверно… Или никак нельзя?

– Но эта комната больше, чем та, и гораздо лучше – так что она не может тебе не нравиться. Возможно, она ещё из-за чего-нибудь тебе неприятна?

– Да нет, не из-за чего…

Женщина заколебалась на миг, но ничего больше не сказала. И опять с настойчивостью спросила:

– Нельзя, никак нельзя?

На этот раз мужчина промолчал, лишь выпустил над газетой дым.

В комнате снова воцарилась тишина. Только снаружи по-прежнему доносился неумолкаемый шум дождя.

– Весенний дождь… – будто вслух размышляя, сказал через некоторое время мужчина, перевернувшись на спину. – Поселимся мы в Уху, может, я начну там трёхстишья сочинять, а?

Женщина, не отвечая, продолжала шить.

– Уху не такое уж плохое место. Во-первых, фирма предоставляет там большой дом и сад, тоже огромный, – хочешь разводить цветы – пожалуйста. Не зря его раньше называли Юньцзяхуаюань – сад цветов Юнцзя…

Мужчина умолк. В комнате, где до этого тишину нарушал лишь его голос, неожиданно раздались чуть слышные рыдания.

– Что случилось?

Снова воцарилась тишина. И тут же плач – тихий, прерывистый.

– Что случилось, Тосико?

Мужчина с растерянным видом приподнялся на локте:

– Мы же с тобой договорились. Договорились, что не будешь хныкать. Постараешься не плакать. Постараешься… – Мужчина широко раскрыл глаза. – Может быть, ещё что-нибудь произошло, что тебя печалит? Ты хочешь вернуться в Японию, не хочешь ехать в китайскую глушь?

– Нет-нет. Ничего подобного. – Продолжая плакать, Тосико решительно замотала головой. – С тобой я готова ехать куда угодно. И всё же…

Тосико опустила глаза и прикусила нижнюю губу, чтобы не плакать. Казалось, под мертвенно-бледными щеками пылает невидимое взору пламя. Вздрагивающие плечи, влажные ресницы – глядя на жену, мужчина невольно ощутил, насколько она очаровательна.

– И всё же… мне эта комната невыносима.

– Ты и в прежней это твердила. Почему же теперешняя комната тебе невыносима? Ты хоть объясни – и…

Сказав это, мужчина почувствовал, что Тосико пристально на него смотрит. В её глазах, в глубине её наполненных слезами глаз мелькнула печаль, смешанная с враждебностью. Почему эта комната стала ей невыносима? Она и сама безмолвно обращалась к мужу с этим вопросом. Встретившись взглядом с женой, муж заколебался: продолжать или не продолжать?

Но молчание длилось лишь несколько секунд. По выражению его лица видно было, что он начинает понимать, в чём дело.

– Это? – спросил мужчина сухо, чтобы скрыть волнение. – Мне это тоже действует на нервы.

У Тосико снова полились слёзы, капая ей на колени.

За окном заходящее солнце постепенно затягивало розовой дымкой пелену дождя. А за небесно-голубой стеной, споря с шумом дождя, всё плакал и плакал ребёнок.

2

В окно комнаты на втором этаже падают яркие лучи утреннего солнца. Напротив, освещённый отражённым светом, стоит трехэтажный дом из красного, чуть замшелого кирпича. Если смотреть из полутёмного коридора, окно на фоне этого дома кажется огромной картиной. А прочные дубовые переплёты окна можно принять за раму. В центре картины виден профиль женщины, которая вяжет детские носки.

Женщина с виду моложе Тосико. Омытые дождём лучи утреннего солнца щедро заливают её полные плечи, обтянутые дорогим шёлковым кимоно, её розовое, опущенное вниз личико, нежный пушок над пухлой губкой.

Время между десятью и одиннадцатью утра в гостинице – самое тихое. В это время постояльцы – и те, кто приехал по торговым делам, и туристы – обычно покидают гостиницу. Живущие в гостинице служащие тоже возвращаются только к вечеру. И в бесконечно длинных гостиничных коридорах лишь изредка раздаются шаги горничных в мягких комнатных туфлях.

Как раз в этот час в конце коридора, куда выходила открытая дверь комнаты, послышались шаги и тенью промелькнула горничная лет сорока, неся поднос с чайной посудой. Если бы её не позвали, она, возможно, прошла бы, не заметив сидевшей у окна женщины. Но женщина, увидев горничную, приветливо её окликнула:

– О-Киё-сан!

Поклонившись, горничная подошла к окну:

– О, вы настоящая труженица… Как мальчуган?

– Как мой молодой господин? Молодой господин сейчас спит.

Перестав вязать, женщина по-детски улыбнулась:

– Кстати, О-Киё-сан…

– Что-нибудь случилось? У вас такой озабоченный вид.

Горничная в накрахмаленном фартуке, сверкавшем в лучах солнца, улыбнулась своими тёмными глазами.

– Наш сосед Номура-сан… кажется, Номура-сан, а его жена?

– Номура Тосико.

– Тосико-сан? Значит, её зовут так же, как меня. Они уже съехали?

– Нет, проживут ещё дней пять-шесть. А потом уедут в Уху или ещё куда…

– Странно, я недавно проходила мимо их комнаты – там никто не живёт.

– Совершенно верно, вчера они неожиданно переехали на третий этаж.

– А-а.

Женщина задумчиво опустила своё круглое личико.

– Это, кажется, у них… Сразу же после приезда, в тот же день умер ребёнок, да?

– Да. К великому сожалению. Как только он заболел, они отвезли его в больницу, но…

– Значит, он умер в больнице? Вот почему я ничего не знала.

На лбу, прикрытом прядью волос, пролегли горестные морщинки. Но тут же лицо её снова озарилось радостной улыбкой и взгляд стал беспечным.

– Ты мне больше не нужна. Может, зайдёшь к ним?

– Ну вот ещё! – Горничная рассмеялась. – Если будете так говорить, когда позвонят из заведения Цутиная, я тут же тайком позову господина.

– Ну и хорошо. Иди быстрее. А то чай остынет.

Когда горничная исчезла, женщина, тихо напевая, снова принялась за вязание.

Время между десятью и одиннадцатью утра в гостинице – самое тихое. Именно в этот час горничные выбрасывают из ваз, стоящих в каждом номере, увядшие цветы. А бой начищает медные перила лестницы. Воцарившуюся в гостинице тишину нарушает лишь шум уличного движения, врывающийся через открытые окна вместе с солнечными лучами.

С колен женщины соскользнул клубок шерсти. Оставляя за собой красную полоску, он, упруго подскакивая, выкатился в коридор, но кто-то, как раз проходивший там, поднял его.

– Большое спасибо.

Женщина встала со стула и застенчиво поклонилась. Подняв глаза, она увидела худощавую женщину из соседнего номера, о которой только что говорила с горничной.

– Пожалуйста.

Клубок перешёл из тонких пальцев в белоснежные пальцы, держащие спицы.

– Какая здесь жара!

Войдя в комнату, Тосико прищурилась от слепящего света.

– Да, даже когда я вяжу, и то приходится прикрывать глаза.

Глядя друг на друга, женщины безмятежно улыбались.

– Какие миленькие носочки!

Голос Тосико звучал спокойно. Но, услышав эти слова, женщина невольно отвела глаза.

– Целых два года не вязала и вот снова взялась за спицы. Некуда девать свободное время.

– А я, даже когда у меня есть свободное время, всё равно ленюсь, ничего не делаю.

Женщина бросила вязанье на стул и понимающе улыбнулась. Слова Тосико, на первый взгляд такие невинные, причинили ей боль.

– Ваш мальчик… я не ошиблась, мальчик? Сколько ему?

Проводя рукой по волосам, Тосико пристально смотрела на женщину. Плач ребёнка, доносившийся из соседней комнаты, ещё вчера невыносимый для Тосико, не вызывал в ней сейчас ничего, кроме любопытства. При этом она отчётливо сознавала, что, удовлетворив любопытство, снова начнёт страдать. Может быть, она была загипнотизирована своим страданием, как зверёк, замирающий перед коброй? Или это больная психика вынудила её упиваться своим страданием, как упивается подчас болью раненый, когда бередят его рану.

– Только в мае родился.

Ответив, женщина умолкла. Но тут же подняла глаза и продолжала с участием:

– Я слышала, у вас большое горе?

Глаза Тосико повлажнели, она попыталась улыбнуться.

– Да, он заболел пневмонией – всё это было как во сне.

– Действительно, ужасное несчастье. Даже не знаю, как вас утешить. – В глазах женщины блеснули слёзы. – Если бы у меня случилось такое, просто не представляю, что бы со мной было.

– Сначала я убивалась, а потом немного успокоилась, что поделаешь?

Обе матери грустно смотрели на солнечные лучи.

– Ветры здесь страшные.

Женщина задумчиво продолжала прерванный разговор:

– А как хорошо на родине. Такой неустойчивой погоды, как здесь, никогда не бывает.

– Я приехала совсем недавно и ещё ничего не знаю, но, говорят, дожди здесь проливные.

– В этом году их особенно много… Ой, кажется, плачет.

Женщина прислушалась и отчуждённо улыбнулась:

– Простите, я вас оставлю на минутку.

Не успела она это сказать, как, громко шаркая комнатными туфлями, появилась с плачущим ребёнком на руках горничная, которая недавно была здесь. Тосико пристально посмотрела на ребёнка, высунувшего сморщенное в плаче личико из красивого шерстяного капора, – ребёнка с упитанным, здоровым личиком.

– Я пошла мыть окно, а он тут же проснулся.

– Очень вам благодарна.

Женщина неловко прижала к груди ребёнка.

Склонившись над ним, Тосико почувствовала острый запах молока.

– Ой-ой, какой толстенький.

С раскрасневшегося лица женщины не сходила счастливая улыбка. Это, разумеется, не означало, что она не сочувствует Тосико. Просто она не в силах была удержать рвущуюся наружу материнскую гордость.

3

Смоковницы и ивы в Юньцзяхуаюане, шелестя на лёгком послеполуденном ветерке, рассыпают в саду по траве и по земле блики света. Нет, не только по траве и земле. Рассыпают их и по натянутому между смоковницами голубому гамаку, так не гармонирующему с этим садом. И по телу полного мужчины в летних брюках и безрукавке, лежащему в гамаке.

Мужчина держит в руке зажжённую сигарету и смотрит на китайскую клетку, висящую на ветке смоковницы. В ней сидит не то рисовка, не то какая-то другая птичка. В бликах света она прыгает с жёрдочки на жёрдочку, изредка удивлённо поглядывая на мужчину. Мужчина то улыбается и берёт сигарету в зубы, то, будто обращаясь к человеку, говорит пичужке: «ну?» или «что тебе?».

Вместе с шелестом листвы до него доносится пряный запах травы. Один-единственный раз высоко в небо унёсся гудок парохода, и теперь не слышно ни звука. Пароход, видимо, уже уплыл. Уплыл, быть может, на восток по красновато-мутной Янцзы, оставляя блестящий след за кормой. На молу сидит человек, почти голый, и грызёт арбузную корку, наверно, нищий. Там же, наверно, дерутся между собой поросята, стараясь протиснуться к соскам растянувшейся на земле свиньи. Все эти мысли одолели уставшего наблюдать за птичкой мужчину, и он задремал.

– Послушай.

Мужчина открыл глаза. Возле гамака стояла Тосико, выглядевшая куда лучше, чем в то время, когда они жили в шанхайской гостинице. Стояла Тосико без малейших следов косметики на лице, на её волосах и на лёгком узорчатом кимоно тоже играли блики. Глядя на жену, мужчина, не церемонясь, сладко зевнул и сел в гамаке.

– Посмотри почту.

Смеясь одними глазами, Тосико протянула мужчине несколько писем. Затем вынула из-за пазухи маленький розовый конверт и показала мужчине.

– И мне пришло письмо.

Сидя в гамаке, мужчина прикусил зубами теперь уже короткую сигарету и стал небрежно просматривать письма. Тосико продолжала стоять, опустив глаза на листок бумаги, такой же розовый, как и конверт. Смоковницы и ивы в Юньцзяхуаюане, шелестя на лёгком послеполуденном ветерке, рассыпали блики света на этих двух пребывающих в мире людей. Лишь изредка доносился щебет рисовки. Мужчине на плечо села стрекочущая букашка, но тут же улетела…

После недолгого молчания Тосико, не поднимая глаз, неожиданно вскрикнула:

– Послушай, мне пишут, что соседский малыш тоже умер.

– Соседский? – Мужчина насторожился. – Что значит соседский?

– Говорю же, соседский. Помнишь, в шанхайской гостинице?

– А-а, тот самый ребёнок? Какая жалость!

– Таким здоровеньким выглядел…

– Чем же он заболел?

– Тоже простудился, пишут. Сначала думали, обычная простуда.

Тосико в возбуждении продолжала быстро читать письмо:

– «Когда мы поместили его в больницу, оказалось, что уже поздно…» Совсем как у нас, правда?.. «И уколы делали, и кислород давали, чего только не предпринимали…» Читать дальше?.. «А он только плакал и плакал. Плач его становился всё тише, и ночью, в одиннадцать часов пять минут, он перестал дышать. Можете представить себе моё отчаяние…»

– Какая жалость!

Мужчина снова стал укладываться в качающийся гамак. Он словно видел перед собой умершего ребёнка, слышал его последний, чуть слышный вздох. Когда-нибудь этот вздох снова превратится в плач. Плач здорового ребёнка, заглушающий шум дождя. Захваченный этим видением, мужчина слушал жену, которая читала письмо:

– «…моё отчаяние… Я вспомнила о нашей встрече, о том, что когда-то и вы пережили такое же… Не могу, не могу. Как ужасна жизнь!»

Тосико оторвала от письма грустные глаза и нервно сдвинула густые брови. Но после секундного молчания, увидев рисовку в клетке, радостно захлопала в ладоши:

– О-о, мне пришла в голову прекрасная мысль! Давай выпустим её на волю.

– Выпустить на волю? Птичку, которую ты так любишь?

– Да-да, не важно, что люблю. Это мы сделаем в память о том мальчике. В память о нём я сейчас же выпущу. Как обрадуется птичка… Только мне, наверно, не достать клетку. Сними, пожалуйста.

Подойдя к смоковнице, Тосико встала на цыпочки и, как могла, вытянула руку. Но не дотянулась до клетки. Рисовка неистово захлопала крыльями. Из кормушки посыпалось просо. Но мужчина лишь с интересом смотрел на Тосико. На её напрягшуюся шею и грудь, на стоявшие на носках ноги, с трудом сдерживающие тяжесть тела.