Текст книги "В стране водяных"

– Не достать. Нет, не достать.

Тосико, продолжая стоять на носках, повернулась к мужу:

– Сними, пожалуйста. Слышишь?

– Я, наверно, тоже не достану. Надо на что-нибудь встать. Потом выпустим, необязательно сию же минуту.

– Нет, я хочу сейчас. Сними, пожалуйста. Всё равно не дам тебе лежать. Этого ты добиваешься? Возьму и отвяжу гамак.

Тосико сердито посмотрела на мужчину. Но не могла сдержать улыбки, мелькнувшей в глазах и на губах. Счастливой улыбки возбуждённого человека. В этой улыбке мужчине почудилась чуть ли не жестокость. За подёрнутыми солнечной дымкой растениями словно бы притаилась злая сила, неустанно наблюдавшая за людьми.

– Не делай глупостей, – стал выговаривать жене мужчина, отбросив сигарету. – Как тебе не стыдно! У женщины умер ребёнок, а ты смеёшься, суетишься…

Услышав это, Тосико побледнела. Как обиженный ребёнок, она опустила глаза с длинными ресницами и, не сказав больше ни слова, разорвала розовое письмо. Мужчина поморщился. Но чтобы смягчить свой упрёк, оживлённо заговорил:

– Хорошо, что всё это уже позади. Вспомни, что с тобой творилось тогда, в Шанхае. Положили ребёнка в больницу только для собственного успокоения, не положить – было страшно…

Муж вдруг умолк. Тосико потупилась, на щеках её блестели слёзы. Муж молчал, задумчиво теребя короткие усы.

– Послушай.

Когда в гнетущей тишине раздался голос Тосико, она всё ещё стояла перед мужем, опустив бледное лицо.

– Что?

– Я… я поступила дурно? Ребёнок умер, а я… – Тосико посмотрела на мужа горящими глазами. – Ребёнок умер, а я радуюсь. Нет, мне его очень жаль, но… я всё равно радуюсь. Это, наверно, плохо, что я радуюсь? Плохо?

В голосе Тосико слышалась несвойственная ей жестокость. Муж, теперь весь залитый солнцем, лежал неподвижно, не в силах ответить. Будто перед ним возникла преграда, преодолеть которую человек не в силах.

Сладострастие

Сластолюбец Хэйтю повсюду выискивал женщин, прежде всего тех, кто служит при дворе.

«Удзисюи моногатари».

Хэйтю заболел от одной мысли, что ему не удалось встретиться с одной из них. Он так страдал, что даже умер.

«Кондзяку моногатари».

Быть сластолюбцем – значит вести себя именно так.

«Дзиккинсё».

Портрет

Из-под полей изящной шляпы, какие носили в эпоху Тайхэй, показалось круглое лицо. Полные щёки были сияюще-розовыми, но не благодаря румянам. У юноши была удивительно нежная белая кожа, сквозь которую пробивался естественный яркий румянец. Под носом были прекрасной формы усы, или, лучше сказать, с двух сторон тонких губ тянулись, казалось, остатки усов, нарисованных сильно разведённой тушью. Локоны, свисавшие над ушами, отливали чуть заметной синевой, напоминавшей цвет неба, когда ещё не рассеялся туман. Сквозь локоны проглядывали лишь мочки ушей. Они были тёплого цвета, как раковинки моллюска хамагури – видимо, от падавшего на них слабого света. В глазах, похожих на узенькие щёлки, всегда теплилась улыбка. Притаившаяся в глубине глаз открытая, ничем не затуманенная улыбка, будто он любовался благоухающей веткой сакуры. Но при более внимательном взгляде можно было, наверное, увидеть, что улыбка таила не только счастье. Это была улыбка вожделения. И в то же время улыбка презрения ко всему, что его окружало. Для его крупной головы шея выглядела слишком хрупкой. На этой шее ворот белого кадзами и ворот желтоватого цвета суйкана, источающего благовония, составляли прямую линию. Всё было так утончённо, что за его спиной мерещилась удивительная картина с вытканным на ней журавлём. Или, возможно, сёдзи, на которых изображены сосны на пологом склоне горы. В общем, за ним разливался слабый свет, напоминающий затуманенное серебро…

Таков был портрет Таира Садабуми, «самого чувственного человека на свете», явившийся мне из древних повестей. У Таира Ёсикадзэ было трое детей, и Садабуми, родившийся вторым, имел прозвище Хэйтю. Средний Таира, который был для меня портретом Дон Жуана.

Сакура

Хэйтю, прислонившись к опоре, рассеянно смотрел на сакуру. Склонившая ветви к самому карнизу сакура уже начала отцветать. На её цветах, немного утративших красноватый оттенок, лучи послеполуденного солнца сквозь затейливо переплетённые ветки бросали причудливые тени. Но хотя глаза Хэйтю были устремлены на сакуру, сердце его оставалось равнодушным к ней. Он уже давно погрузился в мысли о придворной даме, занимавшей высокий пост Дзидзю.

– Впервые я увидел Дзидзю… – размышлял Хэйтю, – впервые я увидел Дзидзю, действительно, когда же это было? Да, конечно, я тогда сказал, что собираюсь посетить дворец, чтобы поклониться богу Инари, значит, это было в день хацуума, то есть в начале февраля. Та женщина как раз садилась в коляску, а я проходил мимо, вот тогда-то это и произошло. На миг перед моими глазами промелькнуло прикрытое веером лицо, на ней было фиолетовое верхнее кимоно, под которым два других – цвета розовой сливы и желтовато-зелёное, – женщина была невыразимо прекрасна. Она как раз садилась в коляску и, придерживая рукой подол юбки, изящно наклонилась – я был буквально потрясён. В резиденции министра двора было очень много женщин, но ни одна из них не могла сравниться с ней. Хоть я и говорю, что Хэйтю влюбился…

Лицо Хэйтю стало немного серьёзнее.

– Но влюбился ли я на самом деле? Если скажу, что влюбился, то, возможно, и влюбился, если скажу, что не влюбился, то… но, если представить себе такое, окончательно запутаешься, нет, скорее всего влюбился. Разумеется, это моё личное дело, и как бы я ни был влюблён в Дзидзю, голова у меня не закружится. Когда-то ходили слухи о Норидзанэ и Дзидзю, говорили, будто слышали, что у неё, к сожалению, слишком редкие волосы, да и сам Норидзанэ сразу же обратил на это внимание. Норидзанэ и другим её мужчинам разрешалось, кажется, немного поиграть на флейте, но в день, когда они заговаривали о чувственных наслаждениях… нет, не буду касаться этого. Сейчас мне бы хотелось думать только о Дзидзю и поэтому… но если немного коснуться охватившего меня страстного желания, оно родилось от невыразимой грусти, написанной на её лице. Если говорить только об этой грусти, то следует заметить, что в ней была изысканность под стать той, которую можно видеть на старинных гравюрах, но её грусть походила на бессердечность, была в чём-то удивительно спокойной. В общем, всё это указывало на то, что полагаться на Дзидзю было нельзя. Но такое её лицо, как ни странно, обманывало людей, влекло их к ней. Оно не было белым, но и смуглым его нельзя было назвать, скорее янтарным. Всякий раз, когда я видел эту женщину, она была ослепительна, восторгаясь Дзидзю, хотелось заключить её в свои объятия. Она действительно знала какой-то удивительный секрет, неведомый ни одной женщине…

Хэйтю, поправляя хакама на коленях, рассеянно смотрел на небо над карнизом. Сквозь махровые грозди цветов сакуры проглядывало голубое небо…

– И всё же то, что я не получил ни одного ответа на все свои любовные послания, говорит о её упрямстве, но всему же должна быть мера. После третьего письма любая женщина склонялась передо мной. Ни одной из них, даже самой упорной, мне не приходилось писать больше пяти любовных писем. Дочь ваятеля будд Эгэна сдалась после первого же стихотворения. Причём стихотворение это сочинил не я. А кто же? Да-да, его сочинил Ёсискэ. Стихотворение в самом деле написал Ёсискэ, и оно, как говорили, ни в коем случае не было обращено к невинной девушке, но, если бы даже это стихотворение сочинил я сам, особенно гордиться им не приходилось, поскольку Дзидзю всё равно бы мне не ответила. Но я не терял надежды, что рано или поздно она обязательно ответит, а уж если ответит, то мы встретимся. Если встретимся, произойдёт большой переполох. И уж когда он произойдёт… я просто носом его чую. Всё же существует такая вещь, как репутация. Ведь за один лишь месяц я написал Дзидзю чуть ли не двадцать любовных посланий, и ни одного письма в ответ. В своих посланиях я следую принятым в таких случаях стилям, но рано или поздно и они исчерпываются, мои письма не оставляют никакого следа. Однако в сегодняшнем своём послании я попросил: «Напиши хоть словечко – «прочла», – и надеюсь, что на этот раз ответ придёт». Неужели не придёт? Если и сегодня его не будет… ничего, я останусь непреклонным, безвольным меня не назовёшь. Ещё в древности лиса из дворца Буракуин превращалась в женщину, но мне кажется, что, скорее всего, наоборот, женщина превращалась в лису. Такая же лиса, лиса с крутой дороги под Нарой, превращалась в огромную криптомерию обхвата в три. Лиса из Саги превращалась в коляску, запряжённую волом. Лиса у реки Каягава превращалась в девочек. Лиса из персикового сада превращалась в огромный пруд – в общем, о лисах можно говорить что угодно. Да, так о чём же я думал?

Продолжая смотреть на небо, Хэйтю подавил зевок. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь цветы сакуры, в которых утонул карниз, временами мелькало что-то белое. Где-то ворковали голуби.

– Получается, что я отступаю. Если бы мне удалось хоть раз поговорить с ней, прежде чем она скажет, что не встретится со мной, я бы, несомненно, овладел ею. Ну а уж если бы провёл с ней вечер… ведь и Сэтцу, и Котюдзё, до того как узнали меня, прикидывались мужененавистницами. А попав в мои руки, стали такими любящими. Что же касается Дзидзю, недоступность, холодность не присущи ей, и в облаках она, должно быть, тоже не витает. Значит, в момент, когда это случится, вряд ли проявит застенчивость, как это было с Котюдзё. В то же время вряд ли она будет притворяться и недоступной, что делала Сэтцу. Скорее всего, прикусит рукав, а глаза при этом у неё будут смеяться…

– Господин…

– Дело происходит ночью, горит светильник. Свет от него падает на волосы женщины…

– Господин.

Хэйтю поспешно обернулся. За его спиной стояла девочка, которая, опустив глаза, протягивала ему письмо. Казалось, она изо всех сил сдерживается, чтобы не улыбнуться.

– Письмо?

– От Дзидзю-сама…

Сказав это, девочка низко поклонилась.

– От Дзидзю-сама? Правда?

Хэйтю с трепетом развернул письмо на тонкой голубоватой бумаге.

– Может быть, это проделка Норидзанэ или Ёсискэ? Они ведь отпетые бездельники и с удовольствием занимаются такими розыгрышами… ой, так это же письмо Хэйтю. Да, несомненно, письмо Хэйтю, но что это за письмо?

Хэйтю отбросил письмо. В нём говорилось: «Напиши хоть одно словечко – «прочла», так вот, из посланного им письма было вырезано «прочла» и приклеено на нём отдельно.

– О-о-о, даже меня, о котором говорят как о самом чувственном человеке на свете, одурачила эта женщина, никуда не денешься. Ну и нахалка же эта Дзидзю! Зато теперь я знаю, что делать…

Обхватив колени, Хэйтю рассеянно посмотрел на верхушку сакуры. Зелёные листья были усыпаны лепестками цветов, которые сдувал на них ветер…

Дождливая ночь

С тех пор прошло два месяца. Однажды в дождливую ночь Хэйтю направился во дворец, в покои для придворных дам, в которых жила Дзидзю. Дождь был такой, что казалось, будто ночное небо расплавилось и с пронзительным грохотом обрушивается на землю. Дорога была не просто грязная, а затоплена водой по колено. Выходить из дому в такую погоду, да ещё к бессердечной Дзидзю, мог только безумно влюблённый в неё – с этой мыслью Хэйтю подошёл к её покоям и, шурша отделанным серебром веером, кашлянул, как бы прося разрешения войти. Девочка лет пятнадцати сразу же вышла к нему. Лицо у неё было не по годам взрослое, напудренное, хотя по нему было видно, что она только-только проснулась. Наклонившись к ней, Хэйтю тихим голосом попросил доложить о нём Дзидзю.

Девочка ушла, тут же появилась снова и таким же тихим голосом передала ответ:

– Подождите меня, пожалуйста. Когда все лягут спать, я смогу встретиться с вами.

Хэйтю самодовольно улыбнулся. Сопровождаемый девочкой, он оказался у раздвижной двери и сел около неё – видимо, она вела в гостевую комнату Дзидзю.

– Умный я всё-таки человек.

Девочка куда-то ушла, и Хэйтю остался в одиночестве.

– Кажется, на этот раз даже Дзидзю и та отступила. Ведь женщинам обычно свойственно сострадание. Когда проявляешь к женщине сердечность, она в конце концов сдаётся. Пусть Ёсискэ и Норидзанэ, которым неведомо это свойство женщин, говорят, что хотят, я буду ждать до конца. Но всё равно было бы слишком хорошо, если бы нынешней ночью мне действительно удалось встретиться с ней…

Тут Хэйтю забеспокоился.

– Тому, у кого не было любовных встреч, легко говорить о них. Но, может быть, тут играет роль моя недоверчивость? Что ни говори, я отправил ей шестьдесят писем, в ответ не получил ни одного, так что недоверчивость вполне естественна. Если же не недоверчивость… нет, достаточно как следует поразмыслить, и станет ясно – всё же нельзя не признать, что моя недоверчивость вполне обоснованна. Как бы ни была Дзидзю покорена моей любезностью, она до сих пор даже не взглянула… причём не взглянула именно на меня. У меня бы сердце разорвалось от счастья, если бы только Дзидзю подумала обо мне.

Хэйтю, запахивая на груди кимоно, стал осматриваться по сторонам. Но ничего не мог разглядеть, кроме окружавшей его тьмы. Слышался лишь шум дождя, бившего по крыше из кипарисовой коры.

– Если считать это недоверчивостью, она действительно похожа на неё, если не недоверчивостью… нет, если и сейчас я считаю это недоверчивостью, она перестанет быть таковой, если считать это не недоверчивостью, то, как это ни парадоксально, мне представляется, что придётся согласиться, что это недоверчивость. Те, кто говорит, что такова уж моя судьба, просто иронизируют надо мной. И всё же я думаю, что моя недоверчивость необоснованна. Значит, вот-вот эта женщина… о-о, кажется, все уже стали укладываться спать.

Хэйтю прислушался. И обратил внимание, что шум всё ещё лившего дождя сопровождается звуком шагов женщин, расходившихся по своим покоям после императорского приёма.

– Нужно набраться терпения. Ещё каких-нибудь полчаса, и я спокойно рассею все свои сомнения. Но в глубине души мне кажется, я не смогу обрести покой. И это даже хорошо. Даже если я считаю себя человеком, которому не суждено встретиться, всё равно произойдёт чудо и я смогу встретиться. Но ироничная судьба, наверное, видит насквозь все эти мои тайные расчёты. Буду думать, что встреча произойдёт. И всё-таки, по моим расчётам, думать так… ой, какая боль в груди. Лучше буду думать о чём-то не связанном с Дзидзю. Во всех покоях стало совсем тихо. Слышен лишь шум дождя. Закрою-ка я глаза и подумаю, ну хотя бы о дождях. Харусамэ – весенний дождь, самидарэ – майский дождь, юдати – ливень, акисамэ – осенний дождь… постой-ка, а есть такое слово «акисамэ»? Но всё равно о дожде можно сказать много: дождь осенью, дождь зимой, капли дождя, дождь, пробивающийся сквозь крышу, дождевой зонт, молитва о ниспослании дождя, дракон дождя, дождевая лягушка, тент от дождя, навес от дождя…

Пока Хэйтю размышлял, уши его вдруг уловили поразивший его звук. И не только поразил, Хэйтю, услышавшего этот звук, переполнила радость, несравнимая даже с той, которую испытывает глубоко верующий монах, когда к нему приходит будда Амида, чтобы проводить в Рай. Почему? Потому что из-за раздвижной двери до его ушей донёсся звук отодвигаемого засова.

Хэйтю стал открывать дверь. Как он и предполагал, она заскользила в пазах. Перед ним была тьма, наполненная лившимся откуда-то удивительным запахом. Тихонько закрыв дверь, Хэйтю на ощупь пополз в глубь комнаты. Но в этой очаровательной тьме, кроме шума дождя над потолком, не было и намёка на то, что в ней кто-то прячется. Он дотронулся до чего-то, но это оказались вешалка для одежды и туалетный столик. Сердце Хэйтю стало бешено колотиться.

– Неужели никого нет? Если бы кто-то был, отозвался бы.

Не успел он это подумать, как рука его неожиданно коснулась мягкой женской ручки. Потом коснулась рукава шёлкового кимоно. Коснулась укрытой под ним груди. Коснулась круглых щёчек и подбородка. Коснулась волос холоднее льда. Так в кромешной тьме Хэйтю нашёл тихо лежавшую любимую Дзидзю.

Это не было ни сном, ни призрачным видением. Перед Хэйтю в шёлковом кимоно, как ребёнок, лежала Дзидзю. Он сжался, его охватила дрожь. А Дзидзю по-прежнему лежала не шелохнувшись. Хэйтю показалось, что точно такое же было описано в какой-то повести. Скорее всего, он давным-давно прочёл её в свитке при свете масляного светильника.

– Благодарю тебя. Благодарю. До сих пор я считал тебя бессердечной, но отныне хочу вручить свою жизнь не Будде, а тебе.

Хэйтю пытался прошептать это на ухо Дзидзю, привлекая её к себе. Но сколько он ни старался, язык его бесстыдно обволакивал запах волос Дзидзю, запах её удивительно тёплого тела. Лица Хэйтю коснулось её свежее дыхание.

Мгновение, ещё бы одно мгновение, и они в буре страсти забыли бы и о шуме дождя, и о запахе незажжённого светильника, и о министре двора, и о девочке. Но когда должен был наступить самый ответственный момент, Дзидзю приподнялась и, приблизив своё лицо к лицу Хэйтю, сказала застенчиво:

– Подожди, пожалуйста. Дверь ещё не заперта, пойду задвину засов.

Хэйтю кивнул. Дзидзю подошла к двери – подстилка, на которой они лежали, всё ещё сохраняла её тепло.

– Весенний дождь, Дзидзю, будда Амида, навес от дождя, капли дождя, Дзидзю, Дзидзю…

Хэйтю широко раскрыл глаза и стал думать о самых разных вещах, не отдавая себе отчёта, что он делает. Из темноты послышался звук задвигаемого засова.

– Дракон дождя, курительница для ароматических веществ, обсуждение достоинств женщин в дождливую ночь, реальность тьмы, чёрной, как воронье крыло, – всё это сон, всего лишь сон… Что случилось? Я думал, она уже давно заперла дверь…

Хэйтю поднял голову. Всё та же очаровательная тьма, источающая запах незажжённого светильника. Куда ушла Дзидзю? Не слышен даже шорох её одежды.

– Вот это да… хотя, может быть, у неё какое-нибудь дело…

Хэйтю пополз по подстилке и, как и раньше, на ощупь добрался до противоположных сёдзи. Сёдзи были крепко заперты на засов снаружи. И сколько он ни напрягал слух, звука шагов до него не доносилось. Все покои в этот страшный ливень замерли во сне.

– Хэйтю, Хэйтю, никакой ты не самый чувственный на свете человек…

Прислонившись к сёдзи, Хэйтю шептал, чуть ли не теряя сознание:

– И красота твоя увяла. И ум твой не так глубок, как прежде. Ты ещё более презренно-беспомощен, чем Норидзанэ и Ёсискэ.

Беседа о чувственности

Это небольшой отрывок из болтовни приятелей Хэйтю, Ёсискэ и Норидзанэ, о чувственности.

Ёсискэ. Та женщина, Дзидзю, как я и думал, не поддалась Хэйтю.

Норидзанэ. Да, ходят такие слухи.

Ёсискэ. Это ему хороший урок. Он любую пытается соблазнить, если только это не наложница императора. Надо бы ему быть посдержаннее.

Норидзанэ. Х-ха, я вижу, ты тоже ученик Конфуция?

Ёсискэ. Учения Конфуция я не знаю. Но зато знаю, сколько женщин проливали слёзы из-за Хэйтю. Добавлю к этому – мы ещё не знаем, сколько было страдающих мужей, сколько было возмущённых родителей, сколько было обиженных вассалов. Человек, доставляющий столько беспокойств, должен с барабанным боем быть осуждён прилюдно. Ты так не считаешь?

Норидзанэ. Нет, этого делать не следует. Может быть, Хэйтю действительно доставляет беспокойство людям. Но разве вину за свои прегрешения должен нести один Хэйтю?

Ёсискэ. А кто же ещё должен нести её, кроме него?

Норидзанэ. Её следует возложить и на женщин, конечно.

Ёсискэ. Очень жаль возлагать её на женщин.

Норидзанэ. Однако жаль и Хэйтю, на которого возлагают всю вину.

Ёсискэ. Но ведь дело в том, что именно Хэйтю соблазняет женщин.

Норидзанэ. На поле боя мужчина открыто скрещивает свой меч с мечом противника, а женщина только и знает, что обманывать. Чем это отличается от греха убийства?

Ёсискэ. Хватит заступаться за Хэйтю. И вот что я тебе скажу. Мы не доставляем беспокойства людям, а Хэйтю доставляет.

Норидзанэ. Не знаю, так ли это. Мы люди, и такова уж, видно, наша карма – и минуты не можем прожить без того, чтобы не ранить друг друга. Только Хэйтю доставляет беспокойство людям намного чаще, чем мы. Но такова уж неминуемая судьба гения.

Ёсискэ. Брось шутить. Поставить Хэйтю рядом с гением – всё равно что поставить рядом гольца из этого пруда и дракона.

Норидзанэ. Хэйтю в самом деле гений. Посмотри на его лицо. Послушай его голос. Прочти его любовные послания. Если бы ты был женщиной, хорошо бы тебе провести с ним хотя бы одну ночь. Подобно святому Кукаю, подобно Оно Тофу, не успев покинуть утробу матери, он уже обладал недюжинными способностями. Если утверждать, что такой человек, как он, не гений, то, значит, на свете гениев вообще не существует. В этом такие люди, как мы с тобой, ни в коем случае не могут тягаться с Хэйтю.

Ёсискэ. Но всё же. Всё же гений, как ты говоришь, не способен творить только грехи, верно ведь? Посмотри, например, на произведения Тофу – такая удивительная сила кисти, послушай, как читает сутры святой Кукай…

Норидзанэ. Я не говорю, что гений только и делает, что грешит. Просто говорю, что и грешит тоже.

Ёсискэ. Но Хэйтю отличается от такого гения. Он только и делает, что грешит.

Норидзанэ. Нам этого не понять. Тем, кто букв слоговой азбуки и то писать как следует не умеет, тому и творения Тофу ни к чему, правда? А неверующим песни в представлениях кукольного театра интереснее чтения сутр святого Кукая. Чтобы понять добрые дела гения, нужно обладать немалыми познаниями.

Ёсискэ. Ты, возможно, и прав, но добрые дела уважаемого Хэйтю…

Норидзанэ. Вот я и говорю, то же относится и к Хэйтю, правда ведь? Добрые дела гения чувственности должны знать только женщины. Ты только что говорил: сколько женщин проливали слёзы из-за Хэйтю, но я хочу сказать обратное: сколько женщин благодаря Хэйтю вкусили невыразимую радость, сколько женщин благодаря Хэйтю почувствовали прелесть жизни, сколько женщин благодаря Хэйтю научились уважать жертвенность, сколько женщин благодаря Хэйтю…

Ёсискэ. Хватит перечислять эти «сколько». Следуя твоей логике, даже никчёмного человека легко превратить в могучего воина, облачённого в доспехи.

Норидзанэ. Для таких ревнивых людей, как ты, и могучий воин, облачённый в доспехи, предстаёт никчёмным человеком.

Ёсискэ. Я ревнивый? Х-ха, не ожидал от тебя такого.

Норидзанэ. Чем больше ты поносишь Хэйтю, тем меньше поносишь распутниц, тебе это не кажется? На словах ты их, конечно, ругаешь, но в глубине души, скорее всего, не ругаешь. Рано или поздно между мужчинами ревность неизбежно возникает. Мы все в той или иной степени испытываем тайное честолюбивое стремление стать Хэйтю, если только мы в состоянии сделать это. Мы ненавидим Хэйтю сильнее, чем мятежника. Если вдуматься, это очень жаль.

Ёсискэ. А ты бы не хотел стать Хэйтю?

Норидзанэ. Я? Особого желания не имею. Потому-то судить о Хэйтю я могу беспристрастнее, чем ты. Покорив женщину, Хэйтю тут же охладевал к ней. И, как это ни смешно, сразу же начинал мечтать о другой. В мыслях он всегда смутно представлял её себе лишённой моральных принципов красавицей, подобной небесной фее с волшебной горы Ушань. Во всех женщинах на свете Хэйтю хочет видеть такую красоту. Думаю, влюбившись, он действительно может видеть её. Но после второй-третьей встречи подобный мираж, разумеется, рассеивается. Вот почему он целиком посвятил себя тому, чтобы всё время переходить от одной женщины к другой. К тому же в нашем бренном, стоящем на пороге гибели мире просто не может существовать женщины, о которой он мечтает, поэтому счастья он не обретёт до конца своей жизни. В этом смысле мы с тобой намного счастливее, чем он. Но несчастья Хэйтю вызваны, если можно так сказать, его гениальностью. Хэйтю не одинок. Святой Кукай и Оно Тофу тоже были, наверное, очень схожи с ним. Во всяком случае, чтобы стать счастливым, нужно быть самой заурядной личностью, как ты, например…

Человек, скорбевший о том, что и нечистоты её оказались слишком прекрасными

Хэйтю стоял, замерев, в галерее, рядом с дворцовыми покоями Дзидзю. Маслянистый цвет проглядывавшего туда солнца указывал на то, что сегодня будет ещё жарче. Но сосна, переплетённые ветви которой виднелись на фоне неба за навесом крыши, тихо хранила прохладу.

– Дзидзю не хочет видеть меня рядом с собой. Я тоже забуду о ней.

Так думал побледневший, осунувшийся Хэйтю.

– Но как я ни стараюсь забыть Дзидзю, она всегда, точно призрак, стоит перед моими глазами. Не знаю, сколько раз после той дождливой ночи, ради одного того, чтобы забыть её, я взывал ко всем богам и буддам, прося их освободить меня от этой горькой любви. Я ходил в храм Камо-но-миясиро, и в стоявшем там зеркале как живой появлялся божественный облик Дзидзю. Когда я входил в храм Киёмидзу-но-митэра, даже бодхисаттва Кандзэон сразу же превращалась в Дзидзю. Если её облик никогда не исчезнет из моего сердца, я умру от любви.

Хэйтю печально вздохнул:

– Однако, чтобы забыть её, есть лишь одно средство. Своими глазами увидеть нечто презренное, связанное с этой женщиной. Дзидзю не богиня и должна освобождаться от нечистот. Если мне удастся хоть однажды увидеть их, призрак Дзидзю рассыплется в прах, будто я заметил хвост у девушки, в которую обернулась лиса. С этого мгновения моя жизнь снова окажется в моих руках. Но где занимается она этим постыдным, куда освобождается от нечистот – этого не скажет мне никто. Милосердный бодхисаттва Кандзэон, укажи мне это место, мне нужно твоё свидетельство, что Дзидзю делает это так же, как нищенка на речном берегу…

Думая об этом, Хэйтю вдруг лениво поднял глаза.

– Постой, не та ли это девочка из покоев Дзидзю появилась там?

Эта умненькая девочка, в кимоно из лёгкой материи с нарисованными на нём гвоздиками и в тёмных шароварах-хакама, шла прямо на него. Красным бумажным разрисованным веером она прикрывала какую-то коробку – не иначе, шла выбрасывать нечистоты Дзидзю. Достаточно было Хэйтю взглянуть на неё, чтобы сердце его точно молнией пронзила отчаянная решимость.

Переполненный злостью, он преградил путь девочке. Выхватив у неё из рук коробку, Хэйтю тут же побежал в пустую комнату в конце галереи. Застигнутая врасплох девочка, разревевшись, опрометью бросилась за ним. Но Хэйтю, вбежав в комнату, тут же запер дверь на задвижку.

– Да. Загляну внутрь, и всё будет в порядке. После этого даже столетняя любовь в мгновение ока рассеется как дым…

Хэйтю положил дрожащие руки на коробку, завёрнутую в желтовато-красный кусок материи. Развернув его, он обнаружил, что это не обыкновенная коробка, а, как ни странно, совершенно новая лакированная шкатулка тонкой работы, инкрустированная золотом и серебром.

– В ней нечистоты Дзидзю. И, одновременно, моя жизнь…

Замерев, Хэйтю неотрывно смотрел на прекрасную шкатулку. Снаружи доносился жалобный плач девочки. Но в какой-то миг для Хэйтю наступила мёртвая тишина. И раздвижная дверь, и сёдзи начали исчезать подобно туману. Мало того, он уже не мог определить, день сейчас или ночь. Перед его глазами отчётливо виднелась лишь шкатулка, на которой была инкрустация в виде кукушки…

– Будет ли спасена моя жизнь, расстанусь ли я до конца своих дней с Дзидзю, зависит от шкатулки. Стоит мне только открыть её… нет, об этом нужно ещё подумать. Хорошо ли для меня забыть Дзидзю, хорошо ли длить мою бесполезную жизнь – у меня нет ответа на эти вопросы. Пусть я умру от любви, но, может быть, лучше не открывать шкатулку?..

На исхудавшем лице Хэйтю сверкали слёзы, он снова заколебался. Но после недолгих раздумий вдруг, сверкая глазами, завопил про себя:

– Хэйтю! Хэйтю! Какой же ты безвольный! Неужели забыл ту дождливую ночь? Может быть, Дзидзю до сих пор смеётся над твоей любовью. Я буду жить! Буду жить прекрасно! Если только я увижу твои нечистоты, Дзидзю, то смогу торжествовать победу над тобой…

Точно безумный, Хэйтю открыл шкатулку. В заполнявшей её наполовину желтоватой воде плавало несколько коричневатых кусочков. В нос ударил запах гвоздичного дерева – уж не сон ли это? Неужели это и есть нечистоты Дзидзю? Такое недоступно даже небесной фее Кисее. Нахмурившись, Хэйтю взял двумя пальцами плававший сверху маленький кусочек, поднёс его к самому носу и стал нюхать. Он благоухал удивительным ароматическим веществом дзинко.

– Что это значит? И вода в шкатулке тоже, кажется, издаёт прекрасный запах…

Хэйтю наклонил шкатулку и отхлебнул воды. Конечно же, это был сироп из вываренного гвоздичного дерева.

– Значит, и это кусочки благоухающего дерева?

Он откусил от того, который держал двумя пальцами. И почувствовал сладкий, чуть горьковатый вкус. Во рту он был даже прохладнее, чем цветы мандаринового дерева, и удивительно ароматным. Может быть, Дзидзю как-то догадалась и, чтобы разрушить замысел Хэйтю, изготовила эти ароматные подделки нечистот.

– Дзидзю! Ты убила Хэйтю!

С этим воплем он выронил из рук шкатулку. И сам повалился на пол как подкошенный. Его полумёртвые глаза сверкнули сиреневатым золотом, перед ними возник облик улыбающейся Дзидзю…