Текст книги "В стране водяных"

Странная встреча

1

О-Рэн стала содержанкой и в начале зимы 1895 года поселилась на улице Ёкоами в районе Хондзё.

Снятый для неё крохотный одноэтажный домик стоял на берегу реки у моста Окураба. Когда она смотрела из сада на реку, на умиротворённый, спокойный пейзаж, совсем не похожий на городской, он не казался ей унылым: там, где сейчас станция Рёгоку, тянулись, заслоняя пасмурное, готовое пролиться дождём небо, густые заросли кустов и деревьев. Но по ночам, если с О-Рэн не было господина, ей становилось порой невыразимо тоскливо.

– Бабушка, кто это кричит?

– Это? Кваква.

Так О-Рэн, когда ей было не по себе, переговаривалась со служанкой, поддерживая в лампе огонь.

Примерно раз в три дня появлялась плотная фигура её господина – Макино в интендантской форме, который заглядывал к ней ещё засветло прямо со службы. Случалось, что он приходил и после захода солнца, уже из дому – он жил напротив моста Умаябаси. У Макино была семья – жена и двое детей, мальчик и девочка.

О-Рэн, которая с недавних пор стала причёсываться как замужняя женщина, собирая волосы в пучок, вечерами сидела у жаровни напротив Макино, по-семейному, и пила с ним сакэ. На разделявшем их чайном столике стояли тарелочки и мисочки с закуской – сухой солёной икрой, солёными потрохами трепанга…

В такие минуты перед О-Рэн нередко проносилась в памяти вся её прошлая жизнь. Вспоминая многочисленную семью, подруг, она ещё острее ощущала свою полную беззащитность в этой чужой, далёкой стране. Иногда её вдруг охватывала жгучая ненависть к разжиревшему Макино.

А Макино в это время с истинным удовольствием маленькими глотками, смакуя, пил сакэ. Он то и дело отпускал шутки, заглядывал при этом в лицо О-Рэн и громко хохотал – такая у него была привычка, когда выпьет.

– Ну, что ты за человек, О-Рэн, даже Токио тебе не по душе.

В ответ О-Рэн лишь улыбалась, следя за тем, чтобы всё было в порядке, чтобы сакэ не остывало.

Ревностный служака, Макино редко оставался ночевать. Как только стрелки часов, лежавших у изголовья, подходили к двенадцати, он сразу же начинал совать свои толстые руки в рукава шерстяной рубахи. О-Рэн в неловкой позе, стоя на коленях, тоскливо наблюдала за судорожными сборами Макино.

– Захвати хаори, – раздавался иногда в дверях нетерпеливый голос Макино, на его лоснящееся лицо падал тусклый свет фонаря.

Каждый раз, проводив Макино, О-Рэн чувствовала, что нервы её напряжены до предела. И в то же время ей бывало грустно оставаться одной.

Когда шёл дождь и дул ветер, кусты и деревья уныло шумели. О-Рэн, спрятав лицо в рукава ночного кимоно, пропахшего сакэ, настороженно прислушивалась к этому шуму. В такие минуты глаза её часто наполнялись слезами. Но вскоре она забывалась тяжёлым сном, сном, похожим на кошмар.

2

– Что случилось? Откуда у вас эта царапина?

Был тихий дождливый вечер, и О-Рэн, наливая Макино сакэ, вдруг бросила взгляд на его правую щёку. И увидела на этой выбритой до синевы щеке багровую царапину.

– Эта? Жена оцарапала.

Он произнёс это как ни в чём не бывало, ни лицо, ни голос у него не дрогнули – можно было даже подумать, что он шутит.

– Фу, какая противная у вас супруга! С чего это она опять за старое принялась?

– С чего, с чего. Обычная ревность. Она ведь знает, что у меня есть ты, так что лучше не попадайся ей, а то несдобровать. Глотку перегрызёт. Без всяких разговоров, как дикая собака.

О-Рэн захихикала.

– Нечего смеяться. Стоит ей узнать, что я здесь, мигом примчится, ни на что не посмотрит.

Слова Макино прозвучали неожиданно серьёзно.

– Когда это случится, тогда и буду думать, что делать.

– Ну и отчаянная же ты!

– Совсем не отчаянная. Просто люди моей страны… – О-Рэн задумчиво посмотрела на тлеющие в жаровне угли. – Люди моей страны безропотно мирятся с судьбой.

– Ты хочешь сказать, что они не ревнивы? – В глазах Макино промелькнула хитринка.

– Ревнивы. Все до единого ревнивы. Особенно я…

Тут из кухни пришла служанка и принесла рыбу на вертеле, которую они просили зажарить.

Ту ночь Макино провёл у любовницы, чего давно уже не бывало.

Они легли в постель и вдруг услышали, что пошёл мокрый снег. Макино уже давно уснул, а О-Рэн никак не могла уснуть и лежала с широко раскрытыми глазами, стараясь представить себе жену Макино, которую не видела ни разу в жизни. О-Рэн нисколько не жалела её, что было совершенно естественно, и в то же время не испытывала к ней ни ненависти, ни ревности.

Жена Макино вызывала в ней только любопытство. Интересно бы узнать, как происходила эта семейная ссора? О-Рэн самым серьёзным образом думала об этом и поёжилась от шуршания мокрого снега, падавшего на кусты и деревья.

Так пролежала она часа два, а потом заснула…

О-Рэн едет в битком набитой пассажирами полутёмной каюте. В иллюминатор видны вздыбленные чёрные волны, а за ними причудливо светящийся красный шар – не то луна, не то солнце – не разберёшь. Все пассажиры, непонятно почему, сидят в тени и все молчат. О-Рэн мало-помалу охватывает страх от этого молчания. Вдруг сзади к ней подходит один из пассажиров. Она невольно оборачивается и видит, что, печально улыбаясь, на неё пристально смотрит мужчина, с которым она рассталась…

– Кин-сан.

О-Рэн разбудил на рассвете её собственный голос. Рядом всё ещё посапывал Макино, но она не знала, спит он или нет, потому что он лежал к ней спиной.

3

Должно быть, Макино знал, что у О-Рэн был мужчина. Но делал вид, что это его нисколько не интересует. К тому же фактически мужчина исчез, как только появился Макино, поэтому Макино, само собой, не ревновал…

Зато у О-Рэн этот мужчина не шёл из головы. Она питала к нему даже не любовь, а какое-то всепоглощающее чувство. Почему вдруг он перестал к ней приходить? Она никак не могла этого понять. О-Рэн говорила себе, что всё дело в непостоянстве мужчин. Но стоило ей вспомнить, что происходило в то время, и она понимала, что причина совсем в другом. Но пусть даже и возникли обстоятельства, вынудившие его к разрыву, всё равно они были слишком близки друг другу, чтобы уйти просто так, не сказав ни слова. А может быть, с ним стряслась беда? Думать так было для О-Рэн и страшно, и заманчиво…

Возвращаясь из бани через несколько дней после того, как она видела во сне мужчину, О-Рэн вдруг заметила на доме с решётчатой раздвижной дверью полотнище, на котором было написано: «Предсказываю судьбу». Полотнище выглядело довольно странно – вместо гадательных принадлежностей на нём был изображён красный круг с дырой посредине, напоминавший продырявленную монету. Проходя мимо, О-Рэн вдруг решила узнать, что сталось с тем мужчиной.

Её провели в светлую комнату. Возможно, утончённость самого хозяина, и книжная полка китайской работы, и горшок с орхидеей, и изящные принадлежности для чайной церемонии создавали атмосферу уюта.

Предсказатель оказался статным стариком с бритой головой. Золотые зубы, сигарета во рту – в общем, в его облике не было ничего от предсказателя. О-Рэн сказала старику, что в прошлом году пропал без вести её родственник и она хотела бы узнать, где он находится.

Предсказатель быстро принёс из угла комнаты столик сандалового дерева и поставил его между собой и О-Рэн. Потом осторожно разместил на нём зеленовато-голубую фарфоровую курильницу и мешочек из золотой парчи.

– Сколько лет вашему уважаемому родственнику?

О-Рэн назвала возраст мужчины.

– О, совсем ещё молодой. В молодости человек часто совершает ошибки. Став же стариком, как, например, я…

Предсказатель пристально посмотрел на О-Рэн и захихикал.

– Когда он родился, вы тоже знаете? Впрочем, не надо, мне и так ясно – он родился под первой белой звездой года Зайца.

Старик вынул из парчового мешочка три монеты с дырками посредине. Каждая из них была завёрнута в розовый шёлковый лоскутик.

– Моё гадание называется «Подбрасывание монеты». Впервые вместо гадания на бамбуковых палочках его применил в Древнем Китае Цзин Фан. Вам, возможно, известно, что при гадании на бамбуковых палочках одно сочетание может иметь три последовательности, а одна триграмма – восемнадцать вариантов, поэтому предсказать судьбу чрезвычайно трудно. В этом и состоит преимущество гадания на монетах…

С этими словами предсказатель зажёг курительные палочки, и светлая комната стала наполняться жёлтым дымом, поднимавшимся из курильницы.

4

Предсказатель развернул розовые лоскутики и в дыму, поднимавшемся из курильницы, окурил каждую монету в отдельности, после чего благоговейно склонил голову перед свитком, висевшим в нише. На нём были изображены четыре великих святых: Фу-си, Вэнь-ван, Чжоу-гун и Кун-цзы. Свиток, видимо, был написан художником, принадлежавшим к школе Кано.

– О всемогущие боги, о святые Вселенной, уловите этот драгоценный аромат и, молю вас, снизойдите ко мне… Разрешите побеспокоить вопросом ваш божественный дух. Нависла большая беда, молю вас о предсказанье.

Закончив обращение к богам, старик бросил на столик сандалового дерева три монеты. На одной выпала решка, на двух – орёл. Предсказатель схватил кисть и написал на полоске бумаги порядок, в каком легли монеты.

Подбрасывая монеты, он определял благо и зло – он проделал это шесть раз. О-Рэн с беспокойством наблюдала за тем, в каком порядке ложатся монеты.

– Ну вот и всё…

Закончив гадание, старик, повернувшись к свитку, погрузился в размышления.

– Выпавшая триграмма именуется истолкованием грома и водной стихии. А это значит, что желания ваши не сбудутся.

О-Рэн робко перевела взгляд с монет на старика.

– Вряд ли вы встретитесь снова с тем молодым человеком, вашим родственником.

И предсказатель стал завёртывать монеты в розовые шёлковые лоскутки.

– Неужели его нет в живых?

Голос у О-Рэн дрогнул. В нём слышался безотчётный страх: «Неужели это правда?» – и в то же время надежда: «Нет, этого не может быть».

– Жив он или умер, установить трудно, но… на встречу не надейтесь.

– Почему?

На упитанном лице предсказателя, завязывавшего парчовый мешочек, появилась ехидная улыбка.

– В жизни всякое бывает, случается и невероятное. Если бы Токио вдруг превратился в лес, – может быть, вам и удалось бы встретиться… Но гадание… гадание предсказывает точно.

О-Рэн заплатила гадателю изрядную сумму денег и, совсем пав духом, вернулась домой.

В тот вечер она задумчиво сидела у жаровни, подперев рукой щёку и слушая, как в чайнике булькает вода. Предсказание гадателя ничем ей не помогло. Наоборот, оно разбило вдребезги хрупкую веру, тайную надежду, которую О-Рэн лелеяла в глубине души… Почти несбыточную, но всё же надежду. Неужели его и в самом деле нет в живых? Что-то в этом роде сказал старик. Ведь улица, на которой она в то время жила, была очень неспокойной. Кто знает, может быть, идя к ней, он нарвался на скандал. А может быть, просто забыл о ней и потому перестал приходить. О-Рэн словно увидела себя со стороны, как она сидит, ощущая на своей напудренной щеке тепло, идущее от жаровни, и поигрывая щипцами для углей.

«Кин, Кин, Кин…» – писала она на золе и снова стирала.

5

– Кин, Кин, Кин.

О-Рэн всё писала и писала, когда вдруг служанка тихо окликнула её из кухни. Это, собственно, была не кухня, а служившая кухней комната с дощатым полом, расположенная сразу же за сёдзи.

– Что, бабушка?

– Госпожа! Идите сюда, посмотрите. Откуда она взялась, не пойму…

О-Рэн пошла на кухню.

В кухне, наполовину занятой очагом, свет лампы, проникавший сквозь сёдзи, создавал спокойный полумрак. Когда туда вошла О-Рэн, служанка поднимала с пола какого-то маленького белого зверька.

– Кошка?

– Нет, собачонка.

Прижав к груди руки, О-Рэн внимательно рассматривала собаку. Собака, которую держала на руках служанка, поводила светлыми глазами и тихо посапывала.

– Это та самая собака, которая всё утро скулила у помойки… Как она забралась в дом, не пойму.

– А ты и не заметила?

– Нет, хоть и была всё время здесь, чайную посуду мыла… И правду говорят – человеческие глаза ничего не видят.

Служанка приоткрыла сёдзи и уже собралась выбросить собаку в уличную тьму.

– Постой, я тоже хочу подержать её на руках…

– Не нужно. Она вас всю выпачкает.

О-Рэн, не слушая служанку, взяла собаку и прижала к себе. Собака дрожала всем телом. Это напомнило О-Рэн о её прошлом. Когда О-Рэн ещё жила в весёлом доме, она взяла к себе белую собачонку, с которой спала, когда ночью не было гостя.

– Бедненькая… Может, возьмём её?

Служанка удивлённо хлопала глазами.

– А, бабушка? Давай возьмём. Особых хлопот она тебе не доставит.

О-Рэн спустила собаку на пол и, широко улыбаясь, полезла в кухонный шкаф за съестным, чтобы накормить её.

На следующий день собака с красным ошейником уже лежала на циновке.

Служанка, любившая порядок, разумеется, не одобряла этого. Особенно злило её, когда собака выскакивала во двор, а потом следила грязными лапами. Но О-Рэн, скучавшая от безделья, полюбила собаку, как ребёнка. Во время еды собака всегда сидела у обеденного столика. А ночью она неизменно спала, свернувшись клубочком, на рукаве ночного кимоно О-Рэн.

– С тех пор я всё время думала: не к добру это, не к добру. Разве же это дело: горит ночник, а эта белая собака сидит и не отрываясь смотрит в лицо спящей госпожи…

Так примерно через год рассказывала служанка моему приятелю, врачу К.

6

Невзлюбила собачонку не только служанка. Нахмурил свои густые брови и Макино, увидев лежавшую на циновке собаку.

– Это ещё что такое? Пошла вон!

Макино, одетый, как обычно, в свою интендантскую форму, грубо пнул собаку ногой. Когда он пошёл в гостиную, белая шерсть на спине собаки встала дыбом и она злобно зарычала.

– Меня просто бесит твоя любовь к собакам.

И, подсев к столику, чтобы выпить свою вечернюю чашечку сакэ, Макино, досадливо морщась, всё ещё внимательно рассматривал собаку.

– Ты, по-моему, и раньше держала такую же?

– Да, та была тоже белая.

– Ты говорила, что ни за что не расстанешься с ней, а потом не знала, как от неё избавиться.

О-Рэн, поглаживая лежавшую у неё на коленях собачонку, улыбнулась. Она и сама прекрасно понимала тогда, что путешествовать на пароходе или на поезде с собакой хлопотно. Но теперь, когда она ещё и с мужчиной рассталась, ей становилось невыразимо грустно при мысли, что она уехала в чужую, незнакомую страну, оставив белую собачонку. Поэтому вчера вечером, взяв на руки собаку и прижимаясь к её носу щекой, О-Рэн без конца всхлипывала…

– Та собака хоть была умная, а эта совсем глупая. Во-первых, лицо… То есть морда… Морда совсем обыкновенная.

Макино, уже захмелевший, кажется, забыл о своём недовольстве и бросил собаке ломтик сырой рыбы.

– По-моему, она очень похожа на ту собаку, правда? Только нос другого цвета.

– Только нос? Нет, не только.

– У этой нос чёрный. А у той был коричневый.

Подливая Макино сакэ, О-Рэн вдруг увидела со всей отчётливостью мордочку своей прежней собаки. У той она была вся в бурых подпалинах, всегда мокрая от слюны.

– Хм, может быть, коричневый нос считается у собак признаком красавицы.

– Красавца, если вы имеете в виду эту собаку. А у этого пса нос чёрный, значит, он урод.

– Выходит, эта собака тоже мужского рода? А я-то думал, что в этом доме единственный мужчина – я. Какая наглость!

Тронув О-Рэн за руку, Макино самодовольно рассмеялся.

Но надолго сохранить благодушное настроение ему не удалось. Когда они легли в постель, собака за фусума стала жалобно скулить. И не только скулить, кончилось тем, что она заскребла когтями по фусума. Макино, обречённо улыбнувшись, в конце концов сказал О-Рэн:

– Впусти её.

Как только О-Рэн раздвинула фусума, собака смирно примостилась у их изголовья. И, успокоившись, замерла, как белая тень, не сводя с них глаз.

О-Рэн казалось, что на неё смотрит не собака, а человек.

7

Через несколько дней, вечером, Макино зашёл за О-Рэн, и они отправились в расположенное поблизости варьете. Варьете, где показывали фокусы, танцевали с мечами и читали стихи, демонстрировали картинки с помощью волшебного фонаря, разыгрывали пантомимы, было до отказа набито людьми. Сесть им удалось лишь через некоторое время, когда они уже порядком устали. И далеко от эстрады. Как только они успокоились на своих местах, сидевшие рядом, точно сговорившись, стали удивлённо разглядывать О-Рэн, причёсанную как замужние женщины. Эта причёска придавала ей почему-то торжественный и в то же время грустный вид.

На сцене, при свете ярких ламп, размахивал обнажённым мечом мужчина, у которого голова была повязана скрученным в жгут платком. А из-за кулис слышался голос, читающий стихи: «Забыты давно тысячи гор и холмов исхоженных». И танец с мечами, и чтение стихов на О-Рэн навевали скуку. Макино же, затягиваясь сигаретой, смотрел на сцену с огромным интересом.

После представления принесли волшебный фонарь и стали показывать картинки. На полотне, натянутом на сцене, то появлялись, то исчезали эпизоды японо-китайской войны. Можно было увидеть, например, как тонет, подняв огромный столб воды, китайский броненосец «Диньюань». Или как капитан Хигути с вражеским ребёнком на руках ведёт солдат в атаку. И всякий раз, как появлялся флаг с красным солнцем посредине, зрители начинали бешено аплодировать. А некоторые даже вопили истошным голосом: «Да здравствует империя!» Однако Макино, видевший войну собственными глазами, держался подчёркнуто сдержанно и лишь саркастически улыбался.

– Если бы на войне и в самом деле было так…

Это он сказал О-Рэн, когда показывали жестокий бой за Нючжуан, но достаточно громко, чтобы и сидевшие рядом слышали. Но О-Рэн, не отрывая глаз от экрана, лишь слегка кивнула. Любые картинки, которые показывают с помощью волшебного фонаря, обычно вызывают интерес у женщин. Но была особая причина, заставлявшая О-Рэн волноваться всякий раз, когда перед её глазами возникали покрытые снегом крыши Чэнъина, привязанный к сухой иве осёл, китайские солдаты с длинными косами.

В десять часов всё закончилось. О-Рэн с Макино шли по безлюдной улице, где стояли только жилые дома. Над улицей висела ущербная луна, заливая холодным светом покрытые росой крыши. Время от времени пуская в этот холодный свет дым от сигареты, Макино, видимо всё ещё вспоминавший танец с мечами, тянул гнусавым голосом стихи, от которых веяло стариной:

– «Свист хлыстов, тихая ночная переправа».

Когда они свернули в переулок, О-Рэн, будто испугавшись чего-то, схватила Макино за рукав.

– В чём дело? Ты испугалась?

Продолжая идти, Макино повернулся к О-Рэн.

– Мне показалось, что кто-то кричит.

О-Рэн ещё теснее прижалась к Макино и испуганно заглянула ему в лицо.

– Кричит?

Макино остановился и прислушался. Но на унылой улице не слышно было ничего, даже собачьего лая.

– Померещилось. Кому здесь кричать?

– Померещилось, наверно.

– Может, из-за волшебного фонаря?

8

На следующее утро О-Рэн с зубной щёткой во рту пошла на галерею умываться. Там, как обычно, около уборной стоял наполненный горячей водой таз с двумя ручками.

Мёртвый зимний сад выглядел уныло. Пейзаж за садом и река, в которой отражалось пасмурное небо, тоже нагоняли тоску. Но стоило О-Рэн увидеть этот пейзаж, как она, полоща рот, сразу же вспомнила вчерашний сон, о котором уже успела забыть.

Ей снилось, будто она совершенно одна идёт среди тёмных кустов и деревьев по узкой тропинке, идёт и думает: «Наконец-то моё желание сбылось. Токио, сколько хватает глаз, превратился в безлюдный лес. И теперь я смогу наконец встретиться с Кин-саном». Она проходит ещё немного, и тут вдруг откуда-то доносится грохот пушек и винтовочные выстрелы. В тот же миг небо в просветах между деревьями становится багровым, будто от пожара. «Война. Война…» О-Рэн бежит что есть сил. Но не может сдвинуться с места…

Ополоснув лицо, О-Рэн, стоя на коленях, спустила с плеч кимоно, чтобы вымыться до пояса. В это время что-то холодное коснулось её спины.

– Ой!

Она не очень-то испугалась и искоса посмотрела через плечо. Там, виляя хвостом, старательно облизывала свой чёрный нос собачонка.

9

Через несколько дней Макино пришёл к О-Рэн раньше, чем обычно, и привёл с собой Тамию. Тамия, служивший приказчиком в магазине, принадлежавшем известному поставщику двора, оказывал Макино разные услуги, когда тот решил взять О-Рэн в содержанки.

– Как странно, правда? Стоило О-Рэн сделать себе такую причёску, и в ней ничего не осталось от прежней.

Макино протянул сидевшему против него Тамии чашечку сакэ, на его лицо, слегка изрытое оспой, падал яркий свет лампы.

– Послушай, Макино-сан. Причешись она как гейша или куртизанка, эта перемена не бросалась бы так резко в глаза, правда? Ведь что было, то было, никуда не денешься…

– Эй, эй, потише, служанка хоть и подслеповата, но вовсе не глухая.

Сделав такое предупреждение, Макино сам весело захихикал.

– Не важно. Она всё равно ничего не поймёт, даже если и услышит… Правда, О-Рэн-сан? Да и прошлое сейчас кажется дурным сном.

О-Рэн, не поднимая глаз, забавлялась с собакой, лежавшей у неё на коленях.

– Меня взял к себе Макино-сан, и раз уж я согласилась на это, плохо мне было бы, если бы всё сорвалось, поэтому я так волновалась, пока мы не добрались до Кобэ.

– Да, по шаткому мостку пустилась ты в путь.

– Не надо так шутить. Тайком привезти человека можно лишь раз.

Тамия выпил залпом сакэ и поморщился.

– Но всё, что есть сейчас у О-Рэн, всё это только благодаря тебе.

Макино своей пухлой рукой протянул Тамии ещё чашечку сакэ.

– Тронут твоими словами, тогда мне действительно трудно пришлось. Вдобавок наш корабль попал в жестокий шторм… Помнишь, О-Рэн-сан?

– Да, я думала, что все мы пойдём ко дну.

О-Рэн, наливая Тамии сакэ, с трудом подлаживалась под общий тон разговора. Возможно, было бы лучше, если бы корабль утонул… Ей даже такое пришло на ум.

– Ваше счастье, что всё у вас так хорошо… Но, Макино-сан, не может ли так случиться, что сейчас, когда оказалось, что теперешняя причёска очень к лицу О-Рэн-сан, она возьмёт да и снова изменит её на старую?

– Захочет изменить, пусть меняет, ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь, это верно… И всё же разве она не взяла с собой ни одного старого кимоно?

– Не только кимоно, даже гребни и шпильки – всё взяла с собой как приданое. Сколько ни просил её: брось, – нет, всё взяла…

Макино пристально посмотрел в глаза О-Рэн, сидевшей у жаровни, напротив; О-Рэн, точно не слыша его слов, делала вид, будто беспокоится, как бы не остыл чайник.

– Это великолепный шанс… Как ты считаешь, О-Рэн-сан? Давай выпьем за то, чтобы как можно скорее ты стала прежней.

– Неужели и ты вспоминаешь свои прежние привязанности?

– Видишь ли, коль скоро речь зашла о прежних привязанностях, то почему бы не вспомнить таких красавиц, как, например, О-Рэн-сан…

На покрытом редкими оспинами лице Тамии, который старательно цеплял палочками картошку, появилась двусмысленная улыбка.

Когда Тамия ушёл, Макино рассказал ещё ничего не знавшей О-Рэн, что скоро он уволится из армии и станет торговцем. Как только придёт разрешение оставить службу, поставщик двора, у которого сейчас служил Тамия, возьмёт его к себе на солидное жалованье… Во всяком случае, разговор об этом был.

– Тогда лучше переехать отсюда в дом попросторнее, правда?

Макино, сморившись, улёгся прямо у жаровни и курил манильскую сигару, которую принёс в подарок Тамия.

– Зачем, и этот дом чересчур велик. Нас ведь всего двое – я и бабушка.

О-Рэн старалась побыстрее скормить прожорливой собаке остатки еды.

– Ведь тогда я тоже буду с вами.

– Но у вас же есть супруга.

– Жена? С женой я собираюсь развестись в самое ближайшее время.

И по тону, каким Макино сказал это, и по выражению его лица можно было заключить, что он не шутит, сообщая эту неожиданную весть.

– Лучше не делать зла.

– Тебя это не касается. Захочу – уйду, захочу – вернусь, это мне решать. И если поступлю плохо, то разве не я один за это в ответе?

Метнув в О-Рэн суровый взгляд, Макино отчаянно задымил сигарой. О-Рэн сидела с грустным лицом, ничего не отвечая.

10

– И вот белая собака заболела… да, точно, как раз на следующий день после того, как хозяин приводил господина Тамию.

Так начала рассказывать о тогдашних событиях служанка О-Рэн моему приятелю, врачу К.

– Наверно, она чем-то сильно отравилась или ещё что-то в этом роде. Сначала она целыми днями, не поднимаясь, лежала у жаровни и время от времени пачкала циновку. Госпожа, как ребёнка, любила собаку и очень заботилась о ней: поила молоком, давала лекарство. Чего тут удивляться. И хоть удивляться нечего, всё равно неприятно, верно? А когда собаке стало совсем худо, госпожа подолгу разговаривала с ней.

Хотя я и сказала: «разговаривала с ней», – на самом деле говорила, конечно, одна госпожа, и до глубокой ночи слышался её голос, представляете? Потом стало чудиться, будто собака отвечает ей человеческим голосом, так страшно было! А однажды вот что случилось: в тот день дул сильный северо-западный ветер, меня посылали по делам, и когда я вернулась домой, – кстати, посылали меня к гадателю, который жил поблизости, чтобы он посмотрел больную собаку, – так вот, меня посылали по делам, и когда я вернулась домой, в гостиной – сёдзи ужас как дребезжали – слышался голос госпожи. Я подумала, что пришёл господин, и заглянула в щёлку между сёдзи, а там ни души – одна госпожа. Вдобавок тучи, которые гнал ветер, скрыли солнце, госпожа с собакой на коленях становилась то светлой, то тёмной. Представляете? Сколько лет живу на свете, а такого страха ещё не доводилось переживать.

Когда собака подохла, госпожа так убивалась, а у меня, по правде говоря, камень с души свалился. И не только я обрадовалась, хотя мне одной приходилось каждый день убирать за собакой. Господин тоже, когда услыхал, что собака подохла, ухмыльнулся: избавились наконец от обузы. Как подохла собака? Пока мы с госпожой ещё спали, она доползла до туалетного столика, её вырвало чем-то зелёным, тут она и подохла. С полмесяца пролежала неподвижно у жаровни вроде бы в беспамятстве, и вот пожалуйста…

Как раз в тот день, когда О-Рэн должна была идти на рынок Ягэмбори, она увидела у туалетного столика бездыханную собаку. Собака, как и рассказывала служанка, лежала в зелёной рвоте. О-Рэн давно уже была готова к её смерти. С прежней собакой она с живой рассталась навсегда, с этой рассталась навсегда с мёртвой. Возможно, ей не суждено было иметь собаку… Эта мысль вселила в сердце О-Рэн тихое отчаяние.

О-Рэн присела у туалетного столика и без всякого выражения взглянула на мёртвую собаку. Потом подняла глаза и посмотрела в холодное зеркало. В зеркале вместе с ней отражалась и лежавшая на циновке собака. Пристально всмотревшись в её отражение, О-Рэн, будто у неё закружилась голова, вдруг прикрыла лицо руками. И тихо вскрикнула.

Нос у собаки из чёрного стал вдруг коричневым.

11

Новый год в доме содержанки был грустным. Хотя к воротам и был прикреплён бамбук, а в гостиной стоял столик с разложенными на нём символами счастья и долголетия, О-Рэн в одиночестве сидела у жаровни, рассеянно глядя, как бледнеет разлитый на сёдзи солнечный свет.

С тех пор как не стало собаки, на неё по вечерам часто нападала тоска. В такие минуты О-Рэн с грустью думала не только о собаке, но и о том, жив или нет тот мужчина, а также о том, каково сейчас жене Макино, которую она ни разу в жизни не видела. С тех пор, видимо, она и начала страдать галлюцинациями, причём очень странными…

Однажды, когда она стала наконец засыпать, подол её ночного кимоно показался ей необычно тяжёлым, будто на нём кто-то лежал. Когда собачонка ещё была жива, она часто забиралась на одеяло… Такую же приятную тяжесть испытывала О-Рэн и сейчас. Она стремительно поднялась с подушки. Но в свете лампы, кроме клетчатого узора на ночном кимоно, ничего не увидела…

Как-то раз О-Рэн причёсывалась у туалетного столика, и вдруг за её отражением в зеркале пробежало какое-то белое существо. Не обращая внимания, она продолжала расчёсывать свои густые волосы. Белое существо пробежало снова, теперь в противоположном направлении. Не выпуская гребня из рук, О-Рэн быстро обернулась.

Но в светлой гостиной никого не было. Наверно, опять показалось, – она повернулась к зеркалу, но вскоре белое существо в третий раз пробежало за её спиной.

В другой раз О-Рэн сидела в одиночестве у жаровни, и вдруг ей послышалось, будто где-то далеко на улице её кто-то зовёт. Голос, смешанный с шуршанием листьев бамбука у ворот, послышался всего раз. Он, несомненно, принадлежал тому мужчине, который всегда, даже теперь, когда она переехала в Токио, владел её сердцем. Затаив дыхание, вся напрягшись, О-Рэн стала прислушиваться. Теперь милый ей голос слышался ближе, чем раньше. И вдруг он перешёл в лай, который принёс сюда ветер…

Однажды, неожиданно проснувшись, О-Рэн увидела в постели рядом с собой мужчину, который здесь никак не мог оказаться. Выпуклый лоб, длинные ресницы, – при свете ночника видно было, что он ни капельки не изменился. У левого глаза родинка – проверила даже это; действительно, рядом с ней лежал тот самый мужчина. О-Рэн нисколько не удивилась, сердце её забилось от радости, и она, точно желая раствориться в мужчине, крепко обняла его за шею. Но голос разбуженного мужчины, недовольно пробормотавшего что-то, несомненно, принадлежал, хоть это и было совсем неожиданно, Макино. И в этот миг О-Рэн увидела себя обнявшей за шею Макино, от которого разило водочным перегаром.

Но не только галлюцинации, реальность тоже преподнесла О-Рэн нечто такое, что привело её в смятение. Сразу же после Нового года, когда ещё не были убраны сосновые ветки, украшавшие вход, неожиданно явилась жена Макино, до которой дошли слухи о связи её мужа с О-Рэн.

12

Когда пришла жена Макино, служанки, к несчастью, не было дома: она ушла за покупками. О-Рэн, напуганная голосом, попросившим разрешения войти, обессилев от страха, покорно поднялась и направилась в прихожую. Обращённая к северу решётчатая дверь проглядывала сквозь украшавшие вход сосновые ветки – за ней неподвижно стояла, потупившись, ни кровинки в лице, женщина в очках, кутавшаяся в поношенную шаль.

– Кто вы?

Спрашивая об этом, О-Рэн интуитивно чувствовала, кто эта посетительница. Потом пристально посмотрела на жалкое лицо женщины с растрепавшимся пучком, смиренно сложившей руки под хаори из ткани в мелкий рисунок, какую носят обычно замужние женщины.

– Я…

Немного помедлив, женщина, не поднимая головы, продолжала:

– Я жена Макино. Меня зовут Таки.

– Вот как? Я… – запинаясь, проговорила О-Рэн.

– Не продолжайте, я всё знаю. Вы так хорошо заботитесь о Макино, примите самую искреннюю мою благодарность.

Женщина говорила миролюбиво. В её тоне, как ни странно, не было и намёка на издёвку. Это-то и поставило О-Рэн в тупик, она не знала, что сказать.