Текст книги "В стране водяных"

Он

1

Я неожиданно вспомнил о нём, моём старом друге. Имени его лучше не называть. Уйдя от дяди, он снимал крохотную комнатку на втором этаже типографии в районе Хонго. На втором этаже, где от каждого оборота маховика работавшей внизу ротационной машины, точно в каюте парового катера, сотрясалось всё тело. Я, в то время ещё ученик колледжа, поужинав у себя в общежитии, часто наведывался туда, на второй этаж. Сидя у окна и склонив голову на тонкой шее, вдвое тоньше, чем у других, он обычно гадал на картах. И всегда висевшая у него над головой медная керосиновая лампа отбрасывала круглую тень…

2

Живя ещё у своего дяди в Хонго, он ходил в ту же, что и я, третью среднюю школу, находившуюся в Хондзё. Он жил у дяди потому, что у него не было родителей. Я говорю «потому, что не было родителей», но, кажется, мать у него не умерла. Он по-детски пылко любил не отца, а именно мать, которая второй раз вышла замуж. Однажды осенью, не успел он меня увидеть, как заговорил, запинаясь на каждом слове:

– Я недавно узнал, что моя сестра (я смутно помню, что у меня действительно есть сестра) вышла замуж. Может, сходим к ней хоть и в это воскресенье?

Мы сразу же отправились на улицу Басуэ, недалеко от Камэидо. Вопреки ожиданиям не потребовалось много времени, чтобы увидеть, что представляет собой замужество его сестры. Они жили в одноэтажном многоквартирном доме за парикмахерской. Мужа не было – видимо, он ушёл на работу на какую-нибудь находившуюся неподалёку фабрику, и в доме, бедном и невзрачном, кроме жены, сестры моего товарища, кормившей грудью ребёнка, не было ни души. Хотя она и приходилась ему сестрой, но была намного старше его. И, кроме удлинённого разреза глаз, в их внешности почти совсем не было сходства.

– Ребёнок родился в этом году?

– Нет, в прошлом.

– Но ведь замуж ты вышла, кажется, в прошлом году?

– Нет, в марте позапрошлого.

Он говорил без передышки, точно стараясь преодолеть возникшее между ними препятствие. А его сестра приветливо отвечала на вопросы, покачивая ребёнка. Я же, держа в руках большую грубую чашку с крепким чаем, смотрел на замшелую кирпичную стену, куда выходил чёрный ход. И чувствовал в их бессвязном разговоре какую-то грусть.

– Что за человек твой муж?

– Что за человек? Книги любит читать.

– Какие книги?

– Ну, к примеру, сборники рассказов.

Действительно, у окна стоял старый стол. И на нём лежало несколько книг, в том числе и сборников рассказов. Но, к сожалению, я ничего не помню об этих книгах. В памяти осталось лишь, что в подставку для ручек было воткнуто два павлиньих пера.

– Я ещё приду повидаться. Передай привет мужу.

Сестра, продолжая кормить ребёнка, приветливо попрощалась с нами.

– Обязательно. Передай всем привет. Простите, что не могу подать вам гэта.

Мы шли по улице Хондзё, когда уже спускались сумерки. Он, несомненно, был разочарован, встретившись со своей сестрой. Но мы, будто сговорившись, ни словом не обмолвились о своих чувствах. Он – я до сих пор отчётливо помню это, – касаясь рукой тянувшейся вдоль улицы ограды храма Кэнниндзи, сказал мне:

– Когда идёшь, вот так касаясь ограды, пальцы странно подрагивают. Точно по ним пробегает электричество.

3

Окончив среднюю школу, он держал экзамен в первый колледж. Но, к сожалению, провалился. После этого он и стал снимать комнату на втором этаже типографии. И после этого же стал увлекаться книгами Маркса и Энгельса. Я же, конечно, не знал абсолютно ничего о социальных науках. И испытывал неизъяснимое уважение или даже не столько уважение, сколько страх к таким словам, как «капитал», «эксплуатация». Он же, пользуясь этим страхом, часто нападал на меня. Верлен, Рембо, Бодлер – эти поэты были для меня в то время идолами, даже больше чем идолами. Для него они были не более чем порождением гашиша и опиума.

Наши споры, если посмотреть на них сегодняшними глазами, даже и нельзя было назвать спорами. Но мы с полной серьёзностью нападали друг на друга. И лишь один наш приятель, ученик медицинского колледжа К., язвительно высмеивал нас:

– Чем спорить с таким жаром, пошли лучше в Сусаки, с девочками развлечёмся.

К. часто говорил это, посматривая то на меня, то на товарища. В глубине души мне, конечно, хотелось пойти в Сусаки или ещё куда-нибудь. Но мой друг с неприступным видом (у него действительно был такой вид, который иначе как неприступным не назовёшь), зажав в зубах «Голден бэт», не обращал внимания на слова К. А иногда даже, опередив К., сам переходил в наступление.

– Революцию можно, пожалуй, назвать социальным очищением…

В июле следующего года он поступил в шестой колледж в городе Окаяма. Полгода после этого были для него самыми счастливыми. Он часто писал мне письма, в которых подробно рассказывал о своей жизни. (В этих письмах он обычно перечислял названия прочитанных книг по социальным наукам.) И всё-таки мне его очень не хватало. Каждый раз, встречаясь с К., я всегда говорил о нём. И К. тоже, хотя не столько потому, что видел в нём приятеля, сколько потому, что питал к нему чисто научный интерес.

– Мне кажется, он навсегда останется ребёнком. Но всё равно в нём никогда не проснётся гомоэротизм, как это бывает у красавцев-юношей. Как ты думаешь, в чём причина этого?

К. не раз задавал мне этот вопрос в нашем общежитии, стоя спиной к окну и ловко пуская дым кольцами.

4

Не прошло и года после поступления в шестой колледж, как он заболел и вынужден был вернуться в дом дяди. Болезнь его называлась туберкулёзом почек. Иногда я, захватив с собой печенье, приходил навестить его. И каждый раз он, сидя на постели и обняв худые колени, вопреки ожиданиям, оживлённо разговаривал со мной. Но я не мог оторвать глаз от ночного горшка, стоявшего в углу комнаты.

– Со здоровьем у меня никуда не годится. Да, тюрьму мне не вынести.

Говоря это, он горько улыбался.

– Вот, например, Бакунин, даже на фотографии видно, какой он здоровый.

И всё-таки нельзя сказать, что он совсем лишён был радости. Такой радостью для него была удивительно чистая любовь к дочери дяди. Он ни разу не говорил мне о своей любви. Но однажды под вечер, в пасмурный весенний день, неожиданно признался мне, что любит. Неожиданно? Нет, совсем не неожиданно. С тех пор как я впервые увидел его двоюродную сестру, я – это свойственно любому юноше – ждал, что он расскажет мне о своей любви.

– Миё-тян со своим классом уехала в Одавару, а я невзначай заглянул в её дневник…

Мне хотелось саркастически улыбнуться на его «невзначай». Но я, естественно, промолчал и ждал, что он скажет дальше.

– Там написано об одном студенте, с которым она познакомилась в электричке.

– Ну и?..

– Ну и я думаю, что, может быть, стоит предостеречь Миё-тян…

У меня вдруг сорвалось с языка:

– Ты не находишь, что противоречишь себе? Ты можешь любить Миё-тян, но считаешь, что она не имеет права никого любить, – это нелогично. Конечно, если учитывать твоё состояние, но это уже другой вопрос.

Мои слова ему были явно неприятны. Но он промолчал. Потом, о чём же мы потом говорили? Помню только, что и мне самому стало неприятно. Я испытывал чувство, конечно, только потому, что заставил испытать неприятное чувство больного человека.

– Ну ладно, привет.

– Привет.

Он слегка кивнул мне и добавил с деланым весельем:

– Ты мне книжку почитать не принесёшь? Когда придёшь в следующий раз.

– Какую книгу?

– Хорошо бы жизнеописание гения или что-нибудь в этом роде.

– Может, принести «Жан-Кристофа»?

– Приноси любую, лишь бы повеселее.

Я вернулся в своё общежитие на улице Яёи в полной растерянности. В аудитории для самостоятельных занятий окна были разбиты, и там, к сожалению, было пусто. Я сел под тусклую лампу и стал повторять немецкую грамматику. И всё-таки я почувствовал зависть к нему – к нему, хотя и страдавшему от безответной любви, но всё же имевшему девушку, дочь дяди.

5

Примерно через полгода он решил поехать к морю, чтобы переменить климат. Вернее, это так называлось – «переменить климат», на самом же деле он уезжал, чтобы лечь в больницу. На зимние каникулы я поехал навестить его. Палата на втором этаже, в которой он лежал, была сумрачной, и там гулял сквозняк. Сидя в кровати, он был по-прежнему бодрым и весёлым. Но ни слова не говорил о литературе или социальных науках.

– Стоит мне взглянуть на ту пальму, как я начинаю её жалеть. Посмотри, как дрожат листья на её верхушке.

Листья на верхушке пальмы дотягивались почти до самого окна. И когда дерево раскачивалось, концы его узко нарезанных листьев нервно дрожали. Казалось, они и в самом деле воплощают какую-то свою тоску. Но я подумал о нём, в одиночестве запертом в больничной палате, и бодро ответил:

– Качается. Грустит о чём-то своём пальма на берегу моря…

– А дальше?

– Вот и всё.

– Неприятно почему-то.

Во время этого разговора я почувствовал, что у меня перехватило дыхание.

– Ты читал «Жан-Кристофа»?

– Да, читал немного, но…

– И не захотелось читать дальше?

– Слишком уж жизнерадостная эта книга.

Я снова постарался переменить тему, в которой легко было утонуть.

– Мне говорил К., что недавно он был у тебя.

– Да, приезжал и в тот же день вернулся в Токио. И всё рассказывал мне о случаях вивисекции.

– Неприятный он человек.

– Почему?

– Даже не могу объяснить почему…

После ужина ветер утих, мы обрадовались и решили пойти погулять к морю. Солнце только что скрылось. Но было ещё светло. Мы сели на склоне дюны, поросшей невысокими соснами, и разговаривали, глядя, как перелетает с места на место несколько стариков.

– Песок кажется холодным, да? А ты попробуй сунь в него руку.

Я послушался и погрузил руку в песок, смешанный с сухой травой. Там ещё осталось немного солнечного тепла.

– Как-то неприятно. Уже почти ночь, а песок ещё тёплый.

– Чепуха, он быстро остынет.

Не знаю почему, но я отчётливо помню наш разговор. Тогда, метрах в пятидесяти от нас, недвижной чернотой расстилался Тихий океан…

6

О его смерти я узнал как раз на следующий Новый год. Как мне потом рассказывали, врачи и сёстры до поздней ночи праздновали Новый год, устроив вечер с игрой в карты. А он, в ярости, что не может уснуть из-за шума, лежал в кровати и громко проклинал их; у него началось сильное кровотечение, и он вскоре умер. Когда я увидел его фотографию в траурной рамке, то почувствовал даже не грусть, а скорее то, как бренна человеческая жизнь.

«Книги покойного сожгите вместе с его останками. Прошу меня простить, если среди этих книг будут и взятые мной на время».

Эти слова были написаны его собственной рукой на фотографии. Прочтя их, я представил себе, как коробятся и превращаются в пепел книги. Был среди них, конечно, и первый том «Жан-Кристофа», который я дал почитать ему. Я был тогда в таком состоянии, что мне это показалось символичным.

Прошло дней пять-шесть, и я, случайно встретившись с К., заговорил с ним о покойном друге. К., как всегда невозмутимый, покуривая сигарету, спросил меня:

– Как ты думаешь, он знал женщин?

– Ну как тебе сказать…

К. недоверчиво посмотрел на меня.

– А в общем, сейчас это не имеет никакого значения. Но всё-таки, когда ты думаешь о смерти, не возникает ли у тебя чувство, что ты победитель?

Я заколебался. И К., решившись, сам ответил на свой вопрос:

– Во всяком случае, мне так кажется.

С тех пор я всегда избегал встречаться с К.

Три окна

1. Крысы

Было самое начало июня, когда броненосец первого класса ** вошёл в военный порт Йокосука. Горы, окружавшие порт, были окутаны пеленой дождя. Не бывает такого случая, чтобы военный корабль стал на якорь, а количество крыс не увеличилось, ** не являлся исключением. И под палубой броненосца водоизмещением в двадцать тысяч тонн, полоскавшего флаг в бесконечном дожде, крысы начали лезть в сундучки, в мешки с одеждой.

Не прошло и трёх дней, как корабль стал на якорь, и, чтобы выловить крыс, был издан приказ помощника капитана, гласивший, что каждому поймавшему крысу будет разрешено на день сойти на берег. Как только был издан приказ, матросы и кочегары стали, конечно, с усердием охотиться на крыс. И благодаря их усилиям количество крыс таяло буквально на глазах. Поэтому матросам приходилось бороться за каждую крысу.

– Крыса, которую теперь приносят, вся растерзана. Это потому, что её тянут в разные стороны.

Так со смехом говорили между собой офицеры, собираясь в кают-компании. Одним из них был лейтенант А., с виду совсем ещё юноша. Он вырос, не зная забот, и мало что смыслил в жизни. Но даже он отчётливо понимал состояние матросов и кочегаров, жаждавших сойти на берег. Дымя сигаретой, он обычно говорил:

– Да, это верно. Я бы сам на их месте не остановился перед тем, чтобы хоть кусок урвать от крысы.

Такие слова мог произнести только холостяк. Его товарищ лейтенант У., у которого были короткие рыжие усы, женился с год назад и поэтому обычно подсмеивался над матросами и кочегарами. Здесь сказывалось также, разумеется, его постоянное стремление ни в чём не проявлять собственной слабости. Но даже он, захмелев от бутылки пива, опускал голову на руки, покоившиеся на столе, и говорил иногда лейтенанту А.:

– Ну как, может, и нам поохотиться на крыс?

Однажды утром после дождя лейтенант А., бывший вахтенным офицером, разрешил матросу S. сойти на берег. Это за то, что он поймал крысу, притом целую крысу. Могучего телосложения, крупнее остальных матросов, S., залитый лучами солнца, спускался вниз по узкому трапу. А в это время его приятель-матрос, легко взбегавший вверх, поравнявшись с ним, шутливо бросил:

– Эй, импорт?

– Угу, импорт.

Этот диалог не мог пройти мимо ушей лейтенанта А. Он позвал S., заставил его вернуться на палубу и спросил, что означает их диалог.

– Что такое импорт?

S. вытянулся, глядя прямо в лицо лейтенанта А., – он явно приуныл.

– Импорт – это то, что приносят из города.

– А зачем приносят?

Лейтенант А. понимал, конечно, зачем приносят. Но, поскольку S. не отвечал, он сразу же разозлился на него и наотмашь ударил по щеке. S. пошатнулся, но тут же снова вытянулся.

– Кто принёс это из города?

S. опять ничего не ответил. Лейтенант А., пристально глядя на него, представлял себе, как он снова влепит ему пощёчину.

– Кто?

– Моя жена.

– Принесла, когда приходила повидаться с тобой?

– Так точно.

Лейтенант А. не мог не усмехнуться про себя.

– В чём она его принесла?

– В коробке с печеньем принесла.

– Где твой дом?

– На Хирасакасита.

– Родители твои живы?

– Никак нет. Мы живём вдвоём с женой.

– А детей нет?

– Никак нет.

Во время этого разговора вид у S. оставался растерянным. Лейтенант А., не скомандовав «вольно», перевёл взгляд на Йокосуку. Город высился среди гор грязными пятнами крыш. В лучах солнца он являл собой удивительно жалкое зрелище.

– Не пойдёшь на берег.

– Слушаюсь.

S. заметил, что лейтенант А. молча стоит, в замешательстве не зная, что делать. А лейтенант в это время подбирал в уме слова, чтобы отдать следующий приказ. И некоторое время молча ходил по палубе. «Он боится наказания», – сознавать это, как и всякому старшему по чину, лейтенанту было приятно.

– Ну ладно. Иди, – сказал наконец лейтенант А.

Отдав честь, S. повернулся кругом и пошёл было к люку. Но когда он отошёл на несколько шагов, лейтенант А., стараясь подавить улыбку, неожиданно окликнул его:

– Эй, постой!

– Слушаюсь.

S. резко повернулся. Волнение снова разлилось по всему его телу.

– Мне нужно тебе кое-что сказать. На Хирасакасите есть магазин, где продаётся крекер?

– Так точно.

– Купи мне пачку этого крекера.

– Сейчас?

– Да. Прямо сейчас.

От лейтенанта А. не укрылось, что по вспыхнувшей огнём щеке S. бежит слеза…

Через два-три дня, сидя за столом в кают-компании, лейтенант А. пробегал глазами письмо, подписанное женским именем. Оно было написано неуверенной рукой на желтоватой почтовой бумаге. Прочитав письмо, лейтенант закурил и протянул его находившемуся рядом лейтенанту У.

– Что это? «…Во вчерашнем виновен не муж – всё случилось из-за моего легкомыслия. Простите, пожалуйста, у меня и в мыслях не было обидеть вас… Вашу доброту я никогда, никогда не забуду…»

На лице лейтенанта У., продолжавшего держать письмо, постепенно всплывала презрительная гримаса. Он с неприязнью посмотрел на лейтенанта А. и холодно спросил:

– Тебе что, нравится делать добрые дела?

– Почему же, иногда можно, – парировал лейтенант А., глядя в иллюминатор. За иллюминатором было лишь бесконечное море в дымке дождя. Но через некоторое время, будто устыдившись чего-то, он вдруг сказал лейтенанту У.:

– Знаешь, он ужасно тихий. Но, дав ему оплеуху, я ни жалости, ничего подобного не испытывал…

Лейтенант У. всем своим видом показал, что ему чужды сомнения и колебания. Ничего не ответив, он принялся читать газету, лежавшую на столе. В кают-компании, кроме них, не было никого. На столе стояло несколько вазочек с цветами. Глядя на их прозрачные лепестки, лейтенант А. по-прежнему дымил сигаретой. Как ни странно, продолжая испытывать к этому резкому лейтенанту У. дружеские чувства…

2. Трое

После одного из боёв броненосец первого класса ** в сопровождении пяти кораблей медленно шёл к бухте Чэнхэ. На море уже опустилась ночь. С левого борта над горизонтом висел большой красный серп луны. На броненосце водоизмещением в двадцать тысяч тонн покой ещё, конечно, не наступил. Но это было возбуждение после победы. И только малодушный лейтенант К. даже среди этого возбуждения нарочно слонялся по кораблю, с усталым лицом, будто был чем-то очень озабочен.

В ночь перед боем, проходя по палубе, он заметил тусклый свет фонаря и сразу же пошёл на него. Он увидел молодого музыканта из военного оркестра, который лежал ничком и при свете фонаря, поставленного так, чтобы его не мог видеть противник, читал Священное Писание. Лейтенант К. был тронут и сказал музыканту несколько тёплых слов. Музыкант вначале вроде испугался. Но, поняв, что старший командир не ругает его, сразу же заулыбался, точно девушка, и стал робко отвечать ему… Однако сейчас этот молодой музыкант лежал, убитый снарядом, попавшим в основание грот-мачты. Глядя на его тело, лейтенант К. вдруг вспомнил фразу: «Смерть успокаивает человека». Если бы жизнь самого молодого лейтенанта К. была оборвана снарядом… Из всех смертей такая представлялась ему самой приятной.

И всё же сердце впечатлительного лейтенанта К. до сих пор хранило всё, что случилось перед этим боем. Броненосец первого класса **, закончив подготовку к бою, в сопровождении тех же пяти кораблей шёл по морю, катившему огромные волны. Но у одного из орудий правого борта с жерла почему-то не была снята заглушка. А в это время на горизонте показались далёкие дымки вражеской эскадры. Один из матросов, заметивший эту оплошность, быстро уселся верхом на ствол орудия, проворно дополз до жерла и попытался обеими ногами открыть заглушку. Неожиданно это оказалось совсем не просто. Матрос, повиснув над морем, раз за разом, точно лягаясь, бил обеими ногами. И время от времени поднимал голову и ещё улыбался, показывая белые зубы. Вдруг броненосец начал резко менять курс, поворачивая вправо. И тогда весь правый борт оказался накрытым огромной волной. Вмиг матрос, оседлавший орудие, был смыт. Упав в море, он отчаянно махал рукой и что-то громко кричал. В море вместе с проклятиями матросов полетел спасательный круг. Но, конечно же, поскольку перед броненосцем была вражеская эскадра, о спуске шлюпки не могло быть и речи. И матрос в мгновение ока остался далеко позади. Его судьба была решена – рано или поздно он утонет. Да и кто бы мог поручиться, что в этом море мало акул…

Смерть молодого музыканта не могла не воскресить в памяти лейтенанта К. это происшествие, случившееся перед боем. Он поступил в морскую офицерскую школу, но когда-то мечтал стать писателем-натуралистом. И, даже окончив школу, всё ещё увлекался Мопассаном. Жизнь часто представлялась ему сплошным мраком. Придя на броненосец, он вспомнил слова, высеченные на египетском саркофаге: «Жизнь – борьба», и подумал, что, не говоря уже об офицерах и унтер-офицерах, даже сам броненосец как бы воплотил в стали этот египетский афоризм. И перед мёртвым музыкантом он не мог не почувствовать тишины всех окончившихся для него боёв. И не мог не ощутить печали об этом матросе, собиравшемся ещё так долго жить.

Отирая пот со лба, лейтенант К., чтобы хоть остыть на ветру, поднялся через люк на шканцы. Перед башней двенадцатидюймового орудия в одиночестве вышагивал, заложив руки за спину, гладко выбритый палубный офицер. А немного впереди унтер-офицер, опустив скуластое лицо, стоял навытяжку перед орудийной башней. Лейтенанту К. стало немного не по себе, и он суетливо подошёл к палубному офицеру.

– Ты что?

– Да вот хочу перед поверкой в уборную сходить.

На военном корабле наказание унтер-офицера не было каким-то диковинным событием. Лейтенант К. сел и стал смотреть на море, на красный серп луны с левого борта, с которого сняли пиллерсы. Кругом не было слышно ни звука, лишь постукивали по палубе каблуки офицера. Лейтенант К. почувствовал некоторое облегчение и стал наконец вспоминать своё состояние во время сегодняшнего боя.

– Я ещё раз прошу вас. Даже если меня лишат награды за отличную службу – всё равно, – подняв вдруг голову, обратился унтер-офицер к палубному офицеру.

Лейтенант К. невольно взглянул на него и увидел, что его смуглое лицо стало серьёзным. Но бодрый палубный офицер, по-прежнему заложив руки за спину, продолжал спокойно прохаживаться по палубе.

– Не говори глупостей.

– Но стоять здесь – да ведь я своим подчинённым в глаза смотреть не могу. Уж лучше бы мне задержали повышение в чине.

– Задержка повышения в чине – дело очень серьёзное. Лучше стой здесь.

Палубный офицер, сказав это, с лёгким сердцем стал снова ходить по палубе. Лейтенант К. разумом был согласен с палубным офицером. Больше того, он не мог не считать, что унтер-офицер слишком честолюбив, слишком чувствителен. Но унтер-офицер, стоявший с опущенной головой, чем-то растревожил лейтенанта К.

– Стоять здесь – позор, – продолжал причитать тихим голосом унтер-офицер.

– Ты сам в этом виноват.

– Наказание я понесу охотно. Только, пожалуйста, сделайте так, чтобы мне здесь не стоять.

– Если считать позором, то ведь, в конце концов, любое наказание – позор. Разве не так?

– Но потерять авторитет у подчинённых – это для меня очень тяжело.

Палубный офицер ничего не ответил. Унтер-офицер… унтер-офицер, казалось, тоже махнул рукой. Вложив всю силу в «это», он замолчал и стоял неподвижно, не произнося ни слова. Лейтенант К. начал испытывать беспокойство (в то же время ему казалось, что он может остаться в дураках из-за чувствительности унтер-офицера) и ощутил желание замолвить за него слово. Но это «слово», сорвавшись с губ, превратилось в обыденное.

– Тихо как, верно?

– Угу.

Так ответил палубный офицер и продолжал ходить, поглаживая подбородок. В ночь перед боем он говорил лейтенанту К.: «Ещё давным-давно Кимура Сигэнари…» – и поглаживал тщательно выбритый подбородок…

Однажды, уже отбыв наказание, унтер-офицер исчез. Поскольку на корабле было установлено дежурство, утопиться он никак не мог. Не прошло и полдня, как стало ясно, что его нет и в угольной яме, где легко совершить самоубийство. Но причиной исчезновения унтер-офицера была, несомненно, смерть. Он оставил прощальные письма матери и брату. Палубный офицер, наложивший на него взыскание, старался никому не попадаться на глаза. Лейтенант К. из-за своего малодушия ужасно ему сочувствовал, чуть ли не силой заставлял его бутылку за бутылкой пить пиво, которое сам не брал в рот. И в то же время беспокоился, что тот опьянеет.

– Всё из-за своего упрямства. Но ведь можно и не умирать, верно?.. – без конца причитал палубный офицер, с трудом удерживаясь на стуле. – Я и сказал-то ему только – стой. И из-за этого умирать?..

Когда броненосец бросил якорь в бухте Чэнхэ, кочегары, занявшиеся чисткой труб, неожиданно обнаружили останки унтер-офицера. Он повесился на цепочке, болтавшейся в трубе. Но висел лишь скелет – форменная одежда, даже кожа и мясо – всё сгорело дотла. Об этом, конечно же, узнал в кают-компании и лейтенант К. И он вспомнил фигуру унтер-офицера, замершего перед орудийной башней, и ему почудилось, что где-то ещё висит красный серп месяца.

Смерть этих трёх человек навсегда оставила в душе лейтенанта К. мрачную тень. Он начал понимать даже, что такое жизнь. Но время превратило этого пессимиста в контр-адмирала, пользующегося прекрасной репутацией у начальства. Хотя ему и советовали стать каллиграфом, он редко брал в руки кисть. И лишь когда его вынуждали к этому, писал в альбомах:

 
В твоих глазах, смотрящих на меня
Без слов, я вижу – нет печали.
 

3. Броненосец первого класса **

Броненосец первого класса ** ввели в док военного порта Йокосука. Ремонтные работы продвигались с большим трудом. Броненосец водоизмещением в двадцать тысяч тонн, на высоких бортах которого, снаружи и внутри, копошились бесчисленные рабочие, всё время испытывал необычайное нетерпение. Ему хотелось выйти в море, но, вспоминая о прилипших ко дну ракушках, он ощущал противный зуд.

В порту Йокосука стоял на якоре приятель броненосца, военный корабль ***. Этот корабль водоизмещением в двенадцать тысяч тонн был моложе броненосца. Иногда они беззвучно переговаривались через морской простор.

*** сочувствовал, естественно, возрасту броненосца, сочувствовал тому, что по оплошности, допущенной кораблестроителями, руль его легко выходит из строя. Но, сочувствуя, он ни разу не заговаривал с ним об этом. Больше того, из уважения к броненосцу, много раз участвовавшему в боях, всегда употреблял в разговоре с ним самые вежливые выражения.

Однажды в пасмурный день из-за огня, попавшего в пороховой склад на ***, раздался вдруг ужасающий взрыв, и корабль наполовину ушёл под воду. Броненосец был, конечно, потрясён (многочисленные рабочие объяснили, разумеется, вибрацию броненосца законами физики). Не участвовавший в боях *** мгновенно превратился в калеку – броненосец просто не мог в это поверить. Он с трудом скрыл своё потрясение и попытался подбодрить ***. Но ***, накренившись, окутанный пламенем и дымом, лишь жалобно ревел.

Через три-четыре дня у броненосца водоизмещением в двадцать тысяч тонн, из-за того, что на его борта перестала давить вода, начала трескаться палуба. Увидев это, рабочие ускорили ремонтные работы. Но в какой-то момент броненосец сам махнул на себя рукой. *** ещё совсем был молод, но утонул на его глазах. Если подумать о судьбе ***, в жизни его, броненосца, уж во всяком случае, были не только горести, но и радости. Он вспомнил один бой, теперь уже давний. Это был бой, в котором и флаг был разодран в клочья, и даже мачты сломаны…

В доке, высохшем до белизны, броненосец водоизмещением в двадцать тысяч тонн гордо поднял свой нос. Перед ним сновали крейсеры и миноносцы. А иногда показывались подводные лодки и даже гидропланы. Они лишь заставляли броненосец чувствовать эфемерность всего сущего. Осматривая военный порт Йокосука, над которым то светило солнце, то собирались тучи, броненосец терпеливо ждал своей судьбы. В то же время испытывая некоторое беспокойство оттого, что палуба всё больше коробится…