Текст книги "В стране водяных"

Десятииеновая бумажка

Однажды в начале лета пасмурным утром Хорикава Ясукити уныло поднимался по каменным ступенькам на платформу. Ничего сверхъестественного не произошло. Просто ему было грустно оттого, что в кармане у него всего-навсего шестьдесят сен. В то время Хорикава Ясукити постоянно страдал от безденежья. Жалованье преподавателя английского языка исчислялось мизерной суммой в шестьдесят иен. И даже когда в журнале «Тюокорон» печаталась его новелла, написанная в свободное от преподавания время, ему платили не более девяноста сен за страницу. Впрочем, этих денег вполне хватало, чтобы платить пять иен в месяц за квартиру и ещё по пятьдесят сен в день за завтрак, обед и ужин. Ведь он не столько любил роскошествовать, сколько заботился о собственном реноме, и лишь поэтому придавал большое значение своим доходам. Правда, помимо всего прочего, ему необходимо было читать книги. Необходимо было курить египетские сигареты. Необходимо было ходить в концерты. Необходимо было встречаться с товарищами. И ещё с женщинами – в общем, раз в неделю ему необходимо было ездить в Токио. Движимый жаждой жизни, он без конца брал авансы под свои рукописи, выпрашивал деньги у родителей и братьев. Когда же и этих денег не хватало, нёс в заклад свою большую коллекцию картин в один похожий на амбар дом с красным фонарём над входом, куда редко кто заглядывал. Но на этот раз никаких надежд на аванс не было, к тому же Хорикава Ясукити поссорился с родителями и братьями, так что положение его было из рук вон плохо. Ему пришлось расстаться даже со своим атласным цилиндром, который он купил за восемнадцать иен и пятьдесят сен ко Дню основания империи.

И пока Ясукити шагал по запруженной людьми платформе, образ прекрасного блестящего цилиндра буквально преследовал его. Этот глянец вызывал в памяти освещённые окна дома-амбара. В цилиндре отражались цветы горной вишни, росшей под окнами того дома… Но шестьдесят сен на дне кармана, которых коснулись пальцы Хорикавы, вмиг разрушили это видение. Сегодня только тринадцатое. Целых две недели до двадцать восьмого числа, когда он получит жалованье в конверте с надписью: «Господину преподавателю Хорикаве». А долгожданное воскресенье, когда можно наконец съездить в Токио, уже завтра.

Ясукити собирался поужинать с Хасэ и Отомо. Кроме того, он собирался купить в Токио кисти, краски и холсты, которых здесь не было. И ещё собирался пойти на концерт фрейлейн Мёллендорф. Но с шестьюдесятью сенами в кармане нечего было и думать о поездке в Токио.

– Итак, прощай моё завтра.

Чтобы рассеять тоску, Ясукити решил закурить. Но в карманах, которые он тщательно обыскал, не осталось ни единой сигареты – вот досада. Всё сильнее и сильнее чувствуя, с какой жестокостью смеётся над ним злая судьба, он подошёл к стоявшему у зала ожидания уличному торговцу. Торговец в зелёной охотничьей шляпе, с лицом, обсыпанным редкими оспинами, с обычным скучающим видом смотрел на газеты и карамель, разложенные в ящике, висевшем у него на шее. Он не просто торговец. Он символ, мешающий нашей жизни. Сегодня, или, лучше сказать, особенно сегодня, Ясукити испытывал к этому уличному торговцу глухое раздражение.

– Дай мне «Асахи».

– «Асахи»? – не поднимая глаз, сурово спросил торговец. – Газету или сигареты?

Ясукити почувствовал, что у него от напряжения дрожит переносица.

– Пива!

Торговец удивлённо уставился на Ясукити.

– Пива «Асахи» у меня нет.

С чувством облегчения Ясукити отошёл от торговца. Но как же «Асахи»? Ведь он подошёл специально, чтобы купить их… Ничего, можно и не выкурить «Асахи». Зато он как следует проучил отвратительного уличного торговца, a это, пожалуй, даже приятнее, чем выкурить сигарету. И, забыв, что у него в кармане жалкие шестьдесят сен, Ясукити гордо зашагал по платформе. С видом Наполеона, одержавшего блистательную победу под Ваграмом…

* * *

На фоне затянутого тучами неба высится холм – не поймёшь, скала это или огромная куча грязи. Вершина холма покрыта коричневатой зеленью – не поймёшь, трава это или деревья. Ясукити медленно бредёт вдоль подножия холма. После получасовой тряски в поезде ещё полчаса тащиться по пыльной дороге – тяжко. Тяжко? Вовсе нет. Он шёл по инерции и на какой-то момент перестал ощущать, как тяжко идти. Каждый день он покорно брёл вдоль подножия этого холма, нагонявшего тоску. Наша трагедия в том, что мы обречены на адские муки. Наша трагедия в том, что адские муки мы не воспринимаем как муки. Раз в неделю он избавлялся от этой трагедии. Но сегодня, когда в кармане оставалось всего шестьдесят сен…

– Доброе утро, – неожиданно окликнул его старший преподаватель Авано-сан.

Авано-сану перевалило за пятьдесят. Смуглый, чуть сутуловатый господин в очках. Преподаватели военно-морской школы, где служил Ясукити, позволяли себе носить лишь давно вышедшие из моды синие саржевые пиджаки – никаких других они никогда не носили. Авано-сан тоже был в саржевом пиджаке и новой соломенной шляпе. Ясукити вежливо поклонился.

– Доброе утро.

– Ужасная духотища.

– Как ваша дочь? Я слыхал, она больна…

– Спасибо. Вчера её наконец выписали из больницы.

Отдавая Авано-сану дань уважения, Ясукити пропустил его вперёд. Причём уважение его отнюдь не было показным. Он беспредельно восхищался лингвистическим талантом Авано-сана. Авано-сан – он умер в возрасте шестидесяти лет – учил латынь на произведениях Цезаря. Кроме того, он знал, разумеется, английский, а также много других современных языков. Ясукити поражало, что Авано читал по-итальянски книгу под названием «Асино»[30]30
  «Дурак» (ит.).


[Закрыть], хотя сам не был дураком.

Но Ясукити восхищался не только его лингвистическим талантом. Авано-сан обладал великодушием старшего. Всякий раз, натолкнувшись в учебнике английского языка на трудное место, Ясукити непременно консультировался с Авано-саном. Трудные места… они возникали потому, что, экономя время, Ясукити нередко шёл на урок, не заглянув в словарь. В таких случаях, правда, он изо всех сил старался изобразить не только почтительность, но и смущение. И лишь в тех случаях, когда Ясукити задавал вопрос настолько лёгкий, что и сам мог бы на него ответить, Авано-сан изображал на лице глубокую задумчивость – Ясукити до сих пор отчётливо помнит, как это происходило. Держа в руках учебник Ясукити, Авано-сан, с потухшей трубкой в зубах, ненадолго погружался в размышления. Потом вдруг, точно его осенило, вскрикивал: «Это значит вот что», – и одним духом объяснял непонятное Ясукити место. Как же почитал Ясукити Авано-сана за такие представления… за такие уроки не столько талантливого лингвиста, сколько талантливого притворщика…

– Завтра воскресенье. Вы опять отправитесь в Токио?

– Да… Нет. Завтра я решил не ехать.

– Почему?

– Честно говоря… из-за бедности.

– Вы шутите, – сказал Авано-сан со смехом. Он конфузился, когда смеялся, потому что из-под тёмно-рыжих усов у него торчали выдающиеся вперёд зубы. – Ведь, кроме жалованья, у вас есть и гонорары, так что в общей сложности вы получаете вполне прилично.

– Вы шутите… – Теперь эти слова уже произнёс Ясукити. Но произнёс их гораздо серьёзнее, чем Авано-сан. – Как вам известно, моё жалованье – пятьдесят иен, а гонорар – девяносто сен за страницу. Если даже писать пятьдесят страниц в месяц, то получится – пятью девять – сорок пять иен. А в мелких журналах вообще платят сен шестьдесят, так что…

Ясукити стал разглагольствовать о том, как трудно живётся литературному поденщику. И не просто разглагольствовать. Обладая прирождённым поэтическим даром, он с ходу расцвечивал свои слова самыми причудливыми красками. Японские драматурги и писатели – особенно его друзья – вынуждены мириться с ужасающей нуждой. Хасэ Macao приходится вместо сакэ пить всякое пойло. Отомо Юкити, с женой и ребёнком, – снимать крохотную комнатку на втором этаже. Мацумото Ходзё тоже… правда, он недавно женился, и теперь ему живётся полегче. А до этого он ходил только в дешёвую закусочную.

– Appearances are deceitful[31]31
  Внешность обманчива (англ.).


[Закрыть], что говорить, – не то в шутку, не то всерьёз поддакнул Авано-сан.

Пустынная дорога незаметно перешла в улицу с убогими домишками, тянувшимися по обеим сторонам. Запылённые витрины, оборванные объявления и афиши на телеграфных столбах – одно только название, что город. Ни с чем не сравнимый трепет вызывал прочерчивающий небо над черепичными крышами огромный подъёмный кран, который выбрасывал в небо клубы чёрного дыма и белого пара. Наблюдая эту картину из-под полей соломенной шляпы, Ясукити испытывал глубокое волнение при мысли о трагедии литературных поденщиков, которую он сам нарисовал такими яркими красками. И, точно забыв о своём правиле терпеть, но не подавать вида, проболтался о содержимом своего кармана, где по-прежнему покоилась его рука.

– Честно говоря, у меня всего шестьдесят сен, не разгуляешься, так что в Токио я не поеду.

В преподавательской Ясукити подсел к столу и, раскрыв учебник, стал готовиться к занятиям. Но ему не доставляло особой радости читать статью о ютландском морском бое. Особенно сегодня, когда он полон желания поехать в Токио. Держа в руке английский словарь морских терминов, Ясукити пробежал глазами всего одну страницу и тут же с тоской принялся думать о том, что в кармане у него всего шестьдесят сен…

В половине двенадцатого голоса в преподавательской смолкают. Десять преподавателей уходят на занятия, остаётся один Авано-сан. Он скрыт за стоящим напротив столом… точнее, за безвкусной книжной полкой, отделяющей его стол от стола Ясукити. И лишь синеватый дымок от трубки, как свидетельство существования Авано-сана, время от времени медленно поднимается вверх на фоне белой стены. За окном тоже безмолвие. Покрытые молодой листвой верхушки деревьев, уходящие в облачное небо, серое здание школы за ними, а ещё дальше сверкающая гладь залива – всё погружено в знойную, унылую тишину…

Ясукити вспомнил о сигарете. И тут обнаружил, что, проучив неприветливого торговца, совсем забыл купить сигареты. Когда нечего курить – это тоже трагедия. Трагедия?.. А может быть, не трагедия? Страдания Ясукити, разумеется, не шли ни в какое сравнение со страданиями умирающего с голоду бедняка, для которого шестьдесят сен – целое состояние. Но страдал Ясукити так же, как бедняк. Даже сильнее. Ибо обладал более тонкой нервной организацией. Бедняка совсем необязательно называть бедняком. Талантливый лингвист Авано-сан совершенно равнодушен и к «Подсолнухам» Ван Гога, и к «Песне» Вольфа, и даже к урбанистской поэзии Верхарна. Лишить Авано-сана искусства – всё равно что лишить травы собаку. Лишить же искусства Ясукити – всё равно что лишить травы верблюда. Мизерная сумма в шестьдесят сен заставила Хорикаву Ясукити страдать от духовного голода. Авано Рэнтаро, пожалуй, отнёсся бы к этому равнодушно.

– Хорикава-кун…

Ясукити не заметил подошедшего к нему Авано-сана. В том, что он подошёл, не было ничего удивительного. Удивительным было то, что и от его залысины на лбу, и от глаз за сильными стёклами очков, и от коротких усов… а если прибегнуть к некоторой гиперболе, то и от поблёскивающей никотином трубки веяло необычным, поистине очаровательным, почти женским смущением. Поражённый Ясукити, не спросив даже: «У вас ко мне дело?» – уставился на старого преподавателя, такого простого и близкого сейчас.

– Хорикава-кун, это очень мало, но…

Скрывая за улыбкой смущение, Авано-сан протянул Ясукити сложенную вчетверо десятииеновую бумажку.

– Это, конечно, мало, но на билет до Токио хватит.

Ясукити растерялся. Занять у Рокфеллера – об этом он часто мечтал. Но взять в долг у Авано-сана – такое не могло прийти ему в голову. К тому же он сразу вспомнил, что лишь сегодня утром разглагольствовал о трагедии литературных поденщиков. Ясукити покраснел и стал запинаясь отказываться:

– Нет, что вы, честно говоря, карманных денег… карманных денег у меня действительно нет, но… стоит мне съездить в Токио, и я всё улажу… кроме того, я передумал и не поеду, так что…

– Ну что вы, берите, всё же лучше, чем ничего.

– Мне в самом деле не нужно. Благодарю вас…

Авано-сан вынул трубку изо рта и растерянно посмотрел на сложенную вчетверо десятииеновую бумажку. А когда поднял глаза, спрятанные за стёклами очков в золотой оправе, в них всё ещё сквозила смущённая улыбка.

– Вам виднее. Ну что ж… простите, что оторвал вас от дела.

И Авано-сан, с таким видом, будто это ему отказались дать в долг, быстро спрятал десятииеновую бумажку в карман и заспешил к своему столу, скрытому полкой, уставленной словарями и справочниками.

Наступившая тишина окончательно лишила Ясукити покоя. Он даже взмок и, вынув из кармана никелированные часы, стал рассматривать своё лицо, отражавшееся в крышке. Привычка смотреться в зеркало всякий раз, когда он терял душевный покой, появилась у Ясукити лет десять назад. Правда, отражённое в маленьком кружке крышки часов лицо расплылось, нос разросся до огромных размеров. К счастью, и этого оказалось достаточно, чтобы в его сердце постепенно начал воцаряться покой. И одновременно он всё острее испытывал сожаление, что отверг дружелюбие Авано-сана. Авано-сана, конечно, нисколько не волновало, вернут ему десять иен или нет, он лишь предвкушал наслаждение при мысли о том, с какой радостью они будут приняты. И очень невежливо отвергнуть его предложение. Мало того…

Ясукити почувствовал, что не в силах устоять перед этим «мало того», как перед сильным порывом ветра. Мало того, после мольбы о помощи отклонить благодеяние – непростительное малодушие. Чувство долга – на него можно наплевать. Главное, сделать всё, чтобы не стать трусом. Хорошо, он возьмёт в долг… предположим, возьмёт, – но до двадцать восьмого, пока не получит жалованья, никак не сможет их вернуть. Он спокойно брал авансы под свои будущие произведения. Но две с лишним недели не возвращать долг Авано-сану – это, пожалуй, хуже, чем стать нищим…

Минут десять Ясукити колебался, затем спрятал часы в карман и с воинственным видом направился к столу Авано-сана. Тот, окутанный клубами табачного дыма, в своей обычной позе сидел за столом, где в строгом порядке были расставлены коробка табака, пепельница, журнал учёта посещений, бутылка с клеем, и читал детектив Мориса Леблана. Увидев Ясукити, Авано-сан отложил книгу, полагая, что у того какой-то вопрос по учебнику, и спокойно посмотрел ему прямо в лицо.

– Авано-сан. Одолжите мне, пожалуйста, деньги, которые вы только что предлагали. Я всё хорошенько обдумал и решил взять их.

Ясукити выпалил это одним духом. Он смутно помнит, что Авано-сан встал из-за стола, но ничего не сказал. Какое у него было при этом лицо – этого он, видимо, не заметил. Теперь, когда уже прошло лет семь или восемь, Ясукити помнил только огромную правую руку Авано-сана, протянутую прямо к его лицу. Помнил, как тот смущённо, дрожащими пальцами (ноготь на толстом втором пальце – жёлтый от никотина) протягивал ему сложенную вчетверо десятииеновую бумажку…

Ясукити твёрдо решил вернуть Авано-сану долг послезавтра, в понедельник. Для верности скажем: именно эту десятииеновую бумажку. И совсем не потому, что у него был какой-то тайный умысел. Теперь, когда не оставалось никакой надежды на новый аванс и он поссорился с родителями и братьями, ясно, что денег он не достанет, если даже отправится в Токио. Следовательно, чтобы вернуть долг, он должен сберечь именно эту десятииеновую бумажку. А чтобы сберечь эту десятииеновую бумажку… Ожидая гудка отправления в уголке полутёмного вагона второго класса, Ясукити ещё неотступнее, чем утром, думал о десятииеновой бумажке, лежавшей в кармане вместе с мелочью – несчастными шестьюдесятью сенами.

Неотступнее, чем утром, но не унылее, чем утром. Утром он с горечью думал лишь о том, что у него нет денег. А сейчас он испытывал помимо этого и нравственную муку, связанную с необходимостью вернуть десять иен. Нравственную?.. Ясукити невольно поморщился. Нет, никакая не нравственная. Просто он не хочет ронять своего достоинства в глазах Авано-сана. Другого же способа сохранить честь, кроме как вернуть одолженные деньги, не существует. Если бы и Авано-сан любил искусство или по крайней мере литературу, писатель Хорикава Ясукити попытался бы сохранить честь, выпустив блестящее произведение. Или, если бы Авано-сан был заурядным, как все мы, лингвистом, преподаватель Хорикава Ясукити мог бы сохранить честь, продемонстрировав свою элементарную лингвистическую подготовку. Но ни один из этих способов не годился, когда речь шла о совершенно равнодушном к искусству лингвистическом гении Авано-сана. В общем, хочешь не хочешь, Ясукити должен был сохранить своё достоинство, как это делают обычные воспитанные люди. А именно, вернуть одолженные деньги. Возможно, это выглядит немного комично – причинять себе столько хлопот, преодолевать столько трудностей лишь ради того, чтобы сохранить честь. Но Ясукити по какой-то непонятной причине хотел не вообще сохранить честь, а именно в глазах Авано-сана, этого пожилого, благородного, чуть сутуловатого человека в очках с золотой оправой…

Поезд тронулся. Дождь, полосующий обложенное тучами небо, затянул пеленой военные корабли, замершие в сине-зелёном море. Ясукити, испытывая какую-то непонятную лёгкость, обрадовался, что у него всего несколько попутчиков, и с наслаждением вытянулся на диване. Ему сразу же вспомнился один журнал в Хонго. Всего месяц назад он получил оттуда длинное письмо с предложением сотрудничать. Но, презирая этот журнал, он не откликнулся на предложение. Продать свои произведения такому журналу почти то же, что отдать собственную дочь в проститутки. Но теперь везде, где только можно, он получил авансы, остался один этот журнал. Если бы удалось добыть хоть небольшую сумму…

Поезд нырял из тоннеля в тоннель, и, следя за сменой света и тьмы, Ясукити представлял себе, какую радость принёс бы ему даже самый маленький аванс. Радость человека искусства зависит от случая. Воспользоваться таким случаем нисколько не стыдно. Сегодня этот случай – экспресс, прибывающий в Токио в два часа тридцать минут. Чтобы получить хоть какой-нибудь аванс, нужно прежде всего добраться до Токио. Если бы удалось достать иен пятьдесят или на худой конец тридцать, можно было бы поужинать с Хасэ и Отомо. Можно было бы пойти на концерт фрейлейн Мёллендорф. Можно было бы купить холсты, кисти и краски. Мало ли что можно было бы. Да и стоит ли прилагать такие невероятные усилия, чтобы сохранить десятииеновую бумажку? А вдруг не удастся получить аванс – что ж, тогда он и подумает, как быть. В самом деле, во имя чего он так стремится сохранить честь в глазах Авано Рэнтаро? Авано-сан, пожалуй, человек благородный. Но к судьбе самого Ясукити, к огню искусства, пылающему у него в груди, Авано-сан не имеет ни малейшего отношения. И не воспользоваться таким случаем ради этого чужого человека… Чёрт возьми, подобная логика опасна!

Вздрогнув, Ясукити вдруг садится на диване. Вырвавшийся из тоннеля поезд, выбрасывая клубы дыма, с печальным видом бежит по ущелью, поросшему мокрым от дождя зелёным мискантом, шелестящим на ветру…

Это произошло на следующий день, в воскресенье, под вечер. Ясукити сидел на старом плетёном стуле в своей комнате и нетерпеливо подносил огонь к сигарете. Его сердце было переполнено удовлетворением, какого он давно уже не испытывал. И это не случайно. Во-первых, ему удалось сохранить десятииеновую бумажку. Во-вторых, в только что полученное им от одного издательства письмо был вложен гонорар за пятьсот экземпляров его книги – пятьдесят сен за каждый экземпляр. В-третьих – самым неожиданным было именно это событие, – так вот, в-третьих, квартирная хозяйка подала ему на ужин печёную форель!

Лучи летнего вечернего солнца заливали свисавшие над карнизом ветви вишни. Заливали и землю в саду, усыпанную кое-где вишнями. Заливали и десятииеновую бумажку, лежавшую у Ясукити на коленях, обтянутых саржевыми брюками. Он внимательно смотрел на сложенную бумажку в лучах этого вечернего солнца. Серая десятииеновая бумажка с напечатанными на ней виньетками и шестнадцатилепестковой хризантемой была удивительно хороша. Хорош был и овальный портрет: лицо туповатое, но совсем не вульгарное, как ему прежде казалось. Ещё прекрасней была оборотная сторона, зеленовато-коричневая и на редкость изящная. Хоть в рамку вставляй, не будь она захватана руками. Но она не только захватана руками. Над крупной цифрой 10 что-то мелко написано чернилами. Ясукити двумя пальцами взял бумажку и прочёл надпись: «Может, сходить в «Ясукэ»?»

Ясукити снова положил бумажку на колени. Потом выпустил сигаретный дым вверх, к озаряющим сад лучам вечернего солнца. Эта десятииеновая бумажка, возможно, навела автора надписи всего лишь на мысль сходить поесть суси. Но какие трагедии возникают в бескрайнем мире вот из-за такой десятииеновой бумажки! Да и сам он ещё накануне вечером готов был заложить душу за эту бумажку. Но всё обошлось. Во всяком случае, ему удалось сохранить свою честь в глазах Авано-сана. А на мелкие расходы ему вполне хватит до жалованья гонорара за пятьсот экземпляров!

– Может, сходить в «Ясукэ»? – шепчет Ясукити и пристально смотрит на десятииеновую бумажку. Как Наполеон – на Альпы, которые он только вчера перевалил.