Текст книги "Армянские сказки"

Сыновья патриарха

Как Ной в час испытаний призвал на свой ковчег всех, кто должен был спастись, так и его правнук Торгом созвал всех своих сыновей. Почувствовал мудрый старец, что уже не подняться ему со смертного ложа, силы оставляли его с каждым часом и тогда сжал он горсть родной земли и стал ждать детей.

По крутым горным тропам на огненных конях примчались к нему сыновья: Айос-Гайк, Картвел-Картлос, Кавказ, Эгер и Гэр, и, скрестив руки на груди, окружили смертное ложе, ожидая последнего завета основателя славного рода.

Придя в себя, Наапет разжал руку, рассыпалась вокруг его ложа сырая земля, и в тишине раздался слабый голос седого мудреца:

– Дети мои, моя земная жизнь подходит к концу. Я созвал вас, чтобы дать последнее наставление и благословить вас. Мир полон зла, терзают его беды и междоусобные войны. Завещаю вам свято хранить узы братства и мирного содружества, чтобы пятно осуждения и укора не пало на имя потомков моих…

Уста Торгома уже немели, но взгляд его был ясен. На мгновение он замолчал, пристально оглядел сыновей и, в знак благословения, с усилием поднял правую ладонь, некогда посылавшая меткие стрелы, поднял кувшин с ледяной водой из горного родника, и пригубив ее, как причастие, снова обрел силы и продолжал:

– Мирно живите в ваших уделах, оказывайте помощь, всем нуждающимся в ней, изгоните нищету и насилие из ваших стран. – Берегите их, чтобы никогда не ступил враг на землю родины! Пусть руки пахаря, садовода и пастуха вместо меча, копья и лука возьмутся за соху, мотыгу и пастуший посох… Но, прежде всего, свято храните братскую любовь и единство! Пусть с Севера Картлос и Кавказ, а с Юга Гайк преграждают врагам доступ в свои уделы. Клянитесь охранять мирную жизнь на священной земле Сомхети – Айастана и Картли – Иверии!

– Клянемся, отец, что даже ценой своей жизни не позволим никому нарушить твой завет! И пусть не светит нам Солнце, если мы не выполним свой обет!

Выслушав их, прародитель спокойно закрыл глаза. Вместе со всеми соплеменниками бережно предали сыновья земле прах отца и сорок дней, сорок ночей справляли поминки.

А через сорок дней Картлос, Кавказ, Эгер и Хэр простились с Гайком, сели на коней и помчались по дорогам, ведущим на север. Полетели искры из-под копыт их скакунов, загрохотали скатывающиеся с гор валуны и, притаившийся в засаде враг в страхе бежал прочь с пути богатырей.

После этого Гайк, Картлос и братья их мирно правили в своих уделах, и братское содружество их сохранялось нерушимо. В вотчину Гайка, Арбисон, часто приезжали сыновья Картлоса – могучие Орбет и Мцхет, принимали участие в праздновании веселого Навасарда в жаркий день августа и показывали свою удаль в воинских состязаниях. Стрелы их без промаха разили кабанов и ланей, и птицу в небе.

Но однажды ясным утром, когда крестьяне вышли в поле, а дым из очагов мирно потянулся к небу, тень огромного дракона-вишапа заслонила горизонт. Померкло солнце, на юге Ванского озера загрохотал гром, и оглушительное эхо его раскатилось над волнами.

Запыхавшиеся гонцы сообщили Гайку:

– Войско вавилонского тирана Бэла вторглось в страну… Можно счесть звезды на небе, но нет числа воинству грозного Бэла!

Весть эта не застала врасплох Гайка – когда-то он отверг требование Вавилонского царя Бэла преклониться перед ним, увёл свой народом на юг, сохранив его на западном побережье Ванского озера. Оскорбил вавилонского тирана отказ подчиниться его воле, и он направил Гайку грозное послание:

«Бесчисленные народы покорно падают ниц перед многодержавным троном моим, а ты, презренный царь малочисленного народа, осмеливаешься восставать против моей воли?! Явись без промедления, сложи к ногам моим свой меч и лук, и я позволю тебе жить в мире под сенью моего трона. Иначе постигнет гибель неминуемая и тебя, и весь народ твой!»

Но Гайк послал с гонцом смелый ответ деспоту:

«Знай, надменный вавилонянин, что потомки Торгома никогда не склонят головы перед тобой! Мы предпочтем смерть твоему игу, и никогда не дрогнет у нас в руке меч, поднятый во имя защиты свободы!»

Услышав этот гордый ответ, рассвирепел Бэл и повелел своим военачальникам выступить с огромным воинством, боевыми колесницами и прирученными львами в поход. Вавилонские войска переправились через Евфрат, перевалили через горы страны Кордуйк и дошли до страны Гайка, чтобы сокрушить дерзновенного властителя ее. Надел Гайк доспехи, вскочил на коня и во главе своих смельчаков поспешил к реке Арацани, направив гонца к брату Картлосу с письмом: «Злобный вавилонянин с войском огромным вступил в страну нашу, чтобы разорить ее и превратить в рабов вольнолюбивый народ наш. Во главе моих храбрецов я иду навстречу захватчику».

Услышав зловещую весть, Картлос тотчас же велел оседлать своего скакуна и со своим войском помчался в страну армян – Сомхети. Без сна и отдыха летели вперед воины Картлоса и на третий день были уже на поле боя: на одном берегу Арацани стояло войско Гайка, на другом – Бэла.

Спрыгнул Картлос с коня и, обняв Гайка, воскликнул:

– Прибыл я выполнить свой братский долг!

И Гайк, положив руку на плечо брату ответил:

– Три дня уже льется кровь моих храбрецов, брат, – видишь, даже побагровела вода Арацани… На рассвете перейдем реку, вместе ударим по коварному врагу, сокрушим и обратим его в бегство. Голова Бэла должна слететь с плеч – поднявший меч, от меча и погибнет!

Занялся рассвет, и вот загремели боевые трубы и барабаны, сошлись два войска. Дрогнула земля под копытами коней, с лязгом стали биться со щитами мечи, и от града стрел затуманилось солнце. Картлос бился рядом с Гайком, заслоняя его своим бронзовым щитом, и то же делал Гайк для побратима.

В самый разгар боя Гайк заметил, что Бэл, поднявшийся на высокий утес напротив них, натягивает тетиву своего огромного лука. Стрела с визгом пролетела над головой Гайка, оцарапав бронзовый шлем. Вторая стрела вонзилась в щит Картлоса…

Тогда натянул Гайк свой лук широкотетивный и, прицелившись, выпустил трехжалую стрелу. Одновременно с ней полетела и стрела Картлоса, словно слетевшая с тетивы того же лука…

Смельчаки Гайка вместе с воинами Картлоса врезались в ряды врагов, и их натиск сломил боевой строй вавилонян; те дрогнули, и разрозненные ряды их рассеялись по полю боя.

Утром побратимы со своими воинами добрались до того утеса, с которого Бэл накануне посылал свои вражьи стрелы, и увидели, что властелин Вавилона лежит на утесе. Его сердце было пробито двумя стрелами.

Обезглавленные и разбитые войска Бэла отступили и, преследуемые по пятам смельчаками Гайка и Картлоса, бежали из страны.

Предрассветный туман заалел над долиной, осветился восток, и вечное солнце поднялось из-за окутанных облаками гор.

Окруженный служителями храма, посвященного богу Солнца, показался верховный жрец, торжественным шагом подошел он к вождям-победителям, поцеловал в лоб и благословил Гайка и побратима его, Картлоса. Затем, повернувшись лицом к востоку, он от имени великого Арамазда и Ваагна-ветрогона благословил всех бесстрашных воинов. Могучий бык, пригнанный из долины Тарона, был принесен в жертву богам.

На поле брани, покрытом телами павших воинов, загорелся священный огонь, и дым его поднимался к небу, возвещая о победе поборников свободы и справедливости.

А у берега реки, рядом с утесом, с которого Бэл стрелял в кровных братьев и где обрёл своё покой, из-под земли поднялась скала, напоминавшая очертаниями кровожадного дракона. Говорят, это тело тирана-великана окаменело и превратилось в мрачную скалу. Скалу эту люди назвали Усыпальницей Бэла, и, проходя мимо, проклинали вавилонянина.

Сорок дней, сорок ночей на берегах Ванского озера продолжался пир в честь одержанной победы. Народные певцы – гусаны прославляли победителей, девушки подносили им гранатовое вино и вино от лоз, привезенных Ноем в ковчеге, на вертелах над огнём подрумянивались лани и кабаны, а в чистое небо выпускали голубок в честь богини Астхик.

Из века в век продолжали потомки побратимов Гайка и Картлоса помогать друг другу в борьбе с персидскими, арабскими, и сельджукскими захватчиками, делили радость и горе, и вечное солнце светило им. И сейчас продолжают они хранить братство и дружбу, и процветают их две соседние страны – Армения и Грузия.

Художник

Давным-давно в одном из селений Армении жил странный художник по имени Мануг. Странный, потому что, порой, красавца он изображал уродливым, а немощного старца – богатырём. За это многие его не любили. И мстили, как могли: то детей его обидят, то овцу украдут. А овца для бедняка, что для богатого – отара…

Много работал Мануг, но никто не покупал его картин. И чем больше он работал, тем больше беднел. Любой гончар или кузнец в селе жил лучше этого странного художника. И всё чаще упрекала его жена:

– У других мужья, как мужья: сеют, пашут, жнут. А ты только и знаешь, что малевать… И за что Господь наказал меня?

И подумал Мануг, что людям нужнее горшки, чем картины, ушел в горы и бродил среди скал как отшельник. И вот как-то встретил художник на горной тропе гончара.

– Добрый день, брат Ованес, – сказал художник. – Чего ты подскочил? Меня испугался?

– Нет, разве ты зверь какой, чтобы тебя бояться?

– Все меня избегают. Решил, что и ты…

– Люди не любят тех, кто не работает.

– Ованес, Ованес, да возвысится твой дом! Я тружусь день и ночь. Тружусь, как вол. А ты мне говоришь такие обидные слова…

– Это не работа, – ответил гончар. – Прямых ты кривишь, кривых выпрямляешь. Рисовал бы, как все.

– Как все – это проще всего. Труднее быть самим собой. Но не будем ссориться, брат Ованес. Ведь и ты лепишь горшки не такие, как у всех, потому что ты тоже художник.

– Но мои горшки берут, а твои картины – нет. Значит, не так ты что-то делаешь.

– Послушай, Ованес, ведь я тебя не учу, как лепить горшки. Хотя мог бы. А вот художников почему-то поучают все.

– Учить меня? Гончара – гончарному делу?! – возмутился тот.

– А зачем ты поднялся в горы? – улыбнулся Мануг. – Глину искал? Её у тебя во дворе целая гора. Нет, ты пришёл посмотреть, как растут дикие травы и поучиться у них. В каждом листке ты ищешь новое, незнакомое и говоришь себе: «Уже было». Я видел многое, созданное тобой.

– И что ты скажешь? – спросил гончар.

– Не туда ты идёшь. Горы отдали тебе всё – и большего не требуй. Иди к людям. К внуку своему. Присмотрись. Малыш, пуская ротиком пузыри, борется с пелёнками, опутавшими его: ведь стремление к свободе развивается с детства. У ребёнка большая голова и тонкие ноги.

Создашь ты его, порадуешься и снова загрустишь. Тогда на празднестве, где люди поют, смеются, танцуют, тебя удивит, сколько в селении стройных девушек. А среди них одна, со стыдливо-гордым взглядом, гибкой шеей, чёрными косами до пят – та, которую ты всю жизнь искал. И родится у тебя тонкостанный кувшин. Не кувшин – молодость. Звонкий, сам поёт. Создашь его, и не будет счастливее тебя человека.

Все устают, Ованес, от всего устают. И ты забудешь, как бывал счастлив, найдя новый узор, оттенок, изгиб… Начнешь по-новому искать ещё не созданный кувшин, искать смысл своей жизни. Остановишься, когда найдешь, перед седобородым дедом. С головой, ушедшей в плечи. Мозолистыми руками. Натруженными ногами, будто вросшими в землю. Ногами, прошедшими не одну сотню вёрст. Спина старика согнулась под тяжестью лет. В глазах глубина небес и величие гор. Сила старости – в мудрости. А там, где мудрость, крика не может быть: не спешит старик раздать накопленное годами случайным людям. Увидишь его, и будто молния тебя озарит – как соединить глубину небес с величием гор через согнутую спину, натруженные узловатые руки-ноги, сжатую мудрость губ, чтобы через него – одного – передать трудолюбивый народ… Вот когда создашь ты лучший кувшин. Не кувшин – итог своей жизни.

Ованесу тут же захотелось одарить художника. Но он не знал, как и чем и поспешно сказал:

– В селении считают тебя сумасшедшим. Но ты – ясновидящий! Разгадываешь мысли и людей видишь насквозь. Сразу нашёл то, что я годами искал. Одного не пойму: почему ты не пишешь иконы?

– Ованес! Бога надо искать, найти, понять! И не выдумать – увидеть хочу, чтобы спросить, почему в мире так много зла?

– Тогда рисовал бы богачей, красивыми и довольными жизнью, как они хотят. Зачем коверкаешь их лица? Только моришь голодом жену свою Майрам и своих детей. Зачем, Мануг?

– Ованес, дорогой мой, давай не будем о детях. А жена – что жена? Женщинам всегда всего мало. А Дар, он ведь даётся немногим. Немногим, но для всех. Смею ли я продать, что принадлежит не только мне? Даже ради детей. Нет. Вырастут – поймут.

– Не сердись, дорогой Мануг, не хотел я тебя обидеть… Лучше посмотри на наши горы. Видишь, сколько добротного камня? Мечта моей жизни – разбогатеть, закупить во всех селениях арбы и на них привезти землю из долин – прикрыть выступы. Бог свидетель, эти камни – кости наших предков.

Вздрогнул художник. Впился глазами в доброе лицо Ованеса, словно видел впервые, рывком обнял его, резко повернулся, побежал в свой старый дом и в одиночестве начал писать новую картину. Первой ее увидела жена художника и расхохоталась: на полотне с чудовищем сражался богатырь, лицом, ну, просто вылитый сельский гончар.

Майрам поспешила насмешить соседей. Соседи – своих соседей. Вскоре чуть ли не всё селение хохотало до слёз, и каждый встречный теперь кричал старому хромому гончару:

– Вай! Наш храбрый Ованес! Долгих лет тебе, спаситель! Скорее бери меч-молнию, враг на нас идёт!..

Маленький, тщедушный, хромой Ованес, опустив голову, сгорал от стыда. Нигде не мог он укрыться от насмешников и проклинал ту случайную встречу в горах с художником:

– Будь чёрным день встречи в горах, Мануг! Чтобы высох твой род! Чтобы погасло твоё солнце! За что, бессердечный, ты так посмеялся над стариком? За что, сделал посмешищем?

Мануга не смутили новые насмешки. «Они смеются не надо мной, – говорил сам себе художник, – Просто люди отвыкли от правды. Сами себя не видят, не знают, не понимают. А долг художника – помочь им понять себя. Пусть я живу хуже башмачника: разве не знаю, как стать богатым? Но для этого надо кривить душой. К тому же, обман обману рознь. От обмана купца – сотни обедневших, от лжи художника – целые поколения. Пусть простят мне мои дети. Вырастут – поймут…»

Его размышления прервал стук в дверь. Неслыханно! В низкую дверь хижины вошёл сам князь в сопровождении слуг.

– Добрый день, Мануг! Добрый день, наш варбед! Ну-ка, покажи, покажи, что творишь с людьми. Говорят, ты мастер смеяться над ними?

– Да будет, князь, к добру твой приход. Я пишу сородичей, какими их вижу. А им кажется, что они лучше или хуже. Из-за этого и обиды. Даже добрейший Ованес теперь проклинает меня…

Князь стал рассматривать картины. С одного полотна на него дерзко смотрел крестьянин. «В глазах моих крестьян всегда покорность, – подумал князь. – Они согнуты нуждой. И чем беднее люди, тем покорней. К чему такая дерзость?»

Нахмурился князь, но сдержал свой гнев. Остановился перед другой картиной: на лань охотились турок, византиец и перс. От раненой лани тянулся кровавый след, похожий на очертания Армении. Князь поспешно отвернулся. И здесь увидел портрет юродивого юноши. Он жил подаянием, но никогда не радовался, не благодарил и не крестился, если даже подавали щедро. На портрете юродивый одухотворённо смотрел на луч солнца, который надвое рассекал черную тучу.

Осмотрев ещё несколько картин, князь вновь подошёл к портрету юноши. Возвышенный образ захватил его.

– Если и меня напишешь не хуже, награда будет достойной.

Пронзительно взглянул художник в красивое лицо князя. И вздрогнул: чуть ли не все пороки прочёл он в этих правильных чертах.

– Нет! Таким я не могу тебя написать! – твердо ответил художник.

– Что, мне для этого надо стать горбатым? – усмехнулся князь.

– Горб юноши – муки и надежда народа. И ты, князь, горбат. Но твой горб – пороки и злодеяния.

Расхохотался князь.

– Нет! Таким я не могу тебя написать! – повторил художник, переведя взгляд на портрет.

– Мануг, ты беден, потому что упрям. А ведь твои дети не хуже других, – и к ногам художника упал тугой кошелёк.

– Кто несёт правду, не бывает богат. Возьми кошелёк, князь, я неважный льстец, – ещё не досказал он, как ворвалась жена – Майрам.

Она схватила кошелёк, прижала к иссохшей груди и с ненавистью посмотрела на мужа:

– Нет, ты будешь рисовать! В селении нет человека, кому мы не должны. Ради детей прошу, не ради себя. Уступи хоть раз! А не уступишь – не надо! Я сейчас же раздам долги, а ты с князем рассчитывайся сам… – и раздражённо хлопнула дверью.

С омерзением писал князя Мануг. Падала палитра. Ломались кисти. Терпеливо сидел перед ним князь. Почтительными тенями в стороне стояли слуги.

Когда все кисти были переломаны, князь послал слугу за новыми. С другими кистями, не имевшими прошлого, работа пошла быстрее. Покорными псами лизали они все краски подряд.

Через несколько новолуний князь забрал портрет. После этого посыпались заказы именитых…

Мельничными жерновами закрутились дни, недели, годы, увеличивая доходы и седины художника. И странно: чем меньше работал Мануг, тем больше богател. Заморские мастера выстроили ему дворец. В его конюшне стояли скакуны лучших пород. Жена Мануга утопала в шелках. Дочери блистали драгоценностями. Сыновья небрежно швыряли золотыми. А самого Мануга знатные особы наперебой зазывали в гости. Молча ездил он к ним. Молча ел и пил. Не успевал встать из-за одного стола, как его усаживали за другой. И вновь вино, тосты, весёлая музыка, звучавшая для художника погребальным плачем. Никто не догадывался, что Мануг перестал видеть людей такими, какие они есть. Теперь он видел их такими, какими они хотели выглядеть. Его некогда проворные кисти сковывала тяжесть кошельков. Лестью затуманились его пронзительные глаза. Скользкими стали пальцы от жирных шашлыков. С ненавистью смотрел Мануг на жену, толкнувшую его на этот путь. Невзлюбил и детей, которых богатство сделало ленивыми и высокомерными. Они легко сорили деньгами, заработанными унижением отца…

И вот однажды на людей обрушился мор. Болезнь свирепой тучей носилась по селениям: кто был силён – ослаб, кто был слаб – погиб. Люди вспомнили Бога и поспешили в храмы. Начали резать скот во имя Всемогущего. А тщедушный старик Ованес не заболел. Не слегли ещё несколько чабанов. Задумался гончар: почему бы? Догадавшись, собрал всех, кто ещё мог ходить. Привёл на горные луга, где искал для своих кувшинов новые формы. Сказал измученным людям старик:

– Если небо бессильно, сами спасём себя. Чабаны здесь пасли овец – не слегли. Я рвал эти травы – не заболел. Целебны они! Давайте соберём травы. Будем поить соком слабых и больных. Вставшие на ноги пусть спасают других.

Долго боролись они, и страшный недуг, наконец, отступил. Исцелился народ и прославил Ованеса. Песню о нём сложил сказитель-ашуг. И тут вспомнили все о старой картине Мануга: сражается с чудовищем богатырь, и лицом он похож на хромого гончара. Священники признали в нём святого. Картину повесили в церкви, на видном месте. Она стала иконой. И толпа, до этого хохотавшая над ней, теперь со слезами молилась на неё.

Семью Мануга тогда тоже спасли крестьяне, исцелился мастер и стало тесно художнику в просторном дворце. Однажды ночью он не выдержал и снова ушел в горы. Но горы встретили его враждебно: неистово хлестал дождь, яростно упирался ветер, сбивая с ног. Мануг скользил к пропасти. Вставал на колени и падал, и пачкались его дорогие одежды. Поднимался он, а ветер снова гнул, ломал его, швырял на камни. Мануг с горечью думал, вытирая кровь: «Я купил земные блага, отдав взамен свой волшебный дар. Отдал и обессилел. В бедности силу я черпал в горах, а теперь горы обессиливают меня…»

Не преодолев крутого подъёма в суровых горах, Мануг к рассвету вернулся назад. Крестьяне уже запрягали быков. Озябшие дети помогали им.

«А мои ещё спят – устали от танцев и пиров. И долго ещё будут спать… Да и я усыплён. Разве раньше мог я пройти мимо вопля нищеты!» – И вдруг за спиной художник услышал знакомый голос гончара:

– Никого теперь не видит Мануг. У него сейчас позолоченные глаза!..

Сжался Мануг от такого оскорбления – знал: заслуженного – и побежал в свой старый дом. Выбил заколоченную дверь. Схватил поломанные кисти, когда-то верой и правдой служившие ему. Прижал к груди. И сказал он кистям, как погибшим воинам:

– С тех пор, как я вам изменил, души обездоленных закрыты для меня. Я куплен богатством, которое уродует моих детей, похитило мой дар. Теперь я не хуже других обманываю народ. Но обманывать можно и без позолоченных глаз. Так пусть же ослепнет уводящий от истины.

Упал Мануг на засохшую палитру, и на палитре выступила кровь – последняя краска погибшего художника.