Текст книги "Королева голод (сборник)"

21

Егор Фролов надеялся, что солнечный свет, избравший объектом своего внимания его подушку, в конце концов, сменится благодатной тенью. Но солнце, наверное, поставило себе цель свести Фролова в могилу. Он собрался с духом и открыл глаза, надеясь, что невидимый лучник, подстерегавший его каждое похмельное утро, сегодня промахнется.

К большому удивлению, Егору удалось встать и добраться до окна. Он собирался поплотнее задернуть шторы и вновь завалиться в постель, но совершил непростительную ошибку. Резкие движения в его нынешнем состоянии были противопоказаны. Стоило Фролову вскинуть руку, как стрела боли вонзилась в висок.

– У-у-у! – мужчина прижал ладонь к голове и согнулся, будто его ударили в солнечное сплетение. – Уй, мамочка!

В глубине души Егор надеялся, что однажды все закончиться кровоизлиянием в мозг и ему не придется принимать мер по самоуничтожению. Количество пива, водки, а иногда и просто тройного одеколона, поглощаемых Фроловым, рано или поздно должны было сделать свое дело, но определенно не сегодня.

Не разгибаясь, Егор доковылял до кровати, по пути зацепившись ногой за табурет. На пол шлепнулось что-то увесистое. Под весом шестидесятидвухлетнего пьяницы жалобно екнули пружины.

Приходилось начинать новый день. И Егор начал его с большой кружки воды. Он жадно выхлебал ее до дна, отряхнул с седых волос на груди повисшие там капли.

Следующим этапом был критический осмотр себя в настенном зеркале. На Фролова иронически глядел мужик в семейных трусах и майке навыпуск. Массивный живот колыхался в унисон каждому движению, а к красным, как у кролика глазам очень шла трехдневная щетина.

Процесс одевания прошел довольно быстро благодаря тому, что накануне Фролов уснул в ботинках. Возиться со шнурками не потребовалось. Егору осталось лишь отыскать в комнате больше похожей на лавку старьевщика свои брюки, проверить наличие в кармане бумажника, натянуть полосатый свитер. Дверь квартиры он запирать не стал. Опять-таки из соображений экономии времени.

Марш-бросок до «Гастронома» за углом ближайшей пятиэтажки мог бы стать приятной прогулкой, если бы прохожие не пялились на носителя абстинентного синдрома.

Фролов выудил из бумажника последнюю «двадцатку» и положил ее на стеклянный прилавок.

– Четыре вина, одну водки и …две пива. Полуторалитровых, пожалуйста.

Перечисленный Егором ассортимент был рассчитан на одного потребителя, но нажраться автономно не вышло. Не успел Фролов поместить джентльменский набор в пластиковый пакет, как его хлопнул по плечу вертлявый мужичок с испитой рожей и хитрющими глазами.

– Похмелишь, Егор? Сердце останавливается!

Фролов пытался припомнить субъекта, облаченного в песочного цвета плащ и резиновые сапоги, но не смог.

– Звать-то тебя как, болезный?

– Так Петька я, из двадцать пятого дома!

Егору были до лампочки все Петьки и Ваньки, которые ежедневно вились у прилавка вино-водочного отдела. Прапор смерил «соискателя» оценивающим взглядом.

– Петька, говоришь? Ну, так хватай, Петька, пакет в зубы и потопали!

Не прошло и часа, как Егор и его случайный собутыльник стали лучшими друзьями. Они чокались, усевшись на кровати, а в ряду пыльных бутылок на подоконнике появилось несколько новых.

– Эх, Петька! – Фролов наклонился и поднял с пола толстый фотоальбом. – Думаешь, я всегда таким был? Не-а!

Занятый откупориванием новой бутылки гость, без особого интереса посмотрел на фотографию, в которую тыкал пальцем Егор. Четверо мужчин в военной форме стояли у стальных ворот самолетного ангара. Фролов лихо сдвинул на затылок фуражку и задорно улыбался. У него не было пуза, а лицо светилось неподдельной радостью человека довольного жизнью.

– Выпьем, Петька! Если б Горбачев Союз не развалил, думаешь, я сейчас бы с таким хмырем, как ты чокался? – Фролов сочно чмокнул собутыльника мокрыми от вина губами в щеку. – Наливай еще по одной!

Отдав указание, Егор продолжил листать альбом, ностальгически покачивая головой. За редким исключением все фотографии были сделаны на летном поле. Морские летчики и авиационные техники снимались на фоне бомбардировщиков, причем ракурс выбирался так, чтобы бортовые номера самолетов не были видны.

Отхлебывая вино, Фролов рассказывал о том, как боялись заокеанские буржуи грозной дивизии, в которой он имел честь служить, о сверкающих цилиндрах авиабомб, способных экспортировать смерть в любую точку планеты, о ракетах с ядерными боеголовками.

Прихлебатель Петька томно поглядывал на бутылку водки и ожидал благословенного момента окончания политинформационного поноса.

– В девяносто первом меня на пенсию вышвырнули, – бубнил, шмыгая носом, Егор. – Из аэродрома помойку сделали. Ребята теперь в Калининграде служат, а я здесь над печенью опыты ставлю!

Он с силой впечатал сжатый кулак в край табурета и, гостю пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы наперекор закону всемирного тяготения поймать падающую бутылку.

– Послужил свое и будет, – Петя воспользовался паузой, торопливо отвинтил пробку, наполнил стакан Фролова. – Глотни, друг! Сразу легче станет.

– Правда? – Егор взял стакан с видом ребенка, которого мать уговорила-таки выпить горькое лекарство.

Питейную идиллию нарушила трель телефонного звонка. От неожиданности Фролов поперхнулся водкой и уронил с колен альбом.

– Вашу мать! Другого времени не нашли! По пьяной лавочке за телефон в этом месяце заплатил и на тебе! Уже трезвонят!

Переступив через фотографии, он снял покрытую пудрой пыли телефонную трубку.

– Ну?! Какая к хрену редакция? Я Фролов. Ага, служил. Какое кому…

– Чего ж не рассказать? И р-раскажу! Подписку о неразглашении Советской Армии давал, а теперь никому, ничего не должен! Не-а. Сегодня не могу. Дела. Дел выше крыши, говорю! Уболтали, пусть приходит!

Фролов швырнул телефонную трубку на аппарат.

– Вспомнили уроды! Вспомнили старую развалину Егора! Слышь, Петька, что тебе Чапай говорит?!

– А кто трезвонил-то?

– Из редакции, – Егор разлил по стаканам остатки водки. – Интервью хотят взять. Их «ОА-74/871» интересует. Хм… С чего бы это?

– ОА?

– Окислитель авиационный. Хрен знает, куда его заливали, но мерзость та еще. Строго засекреченная! Я перед самой пенсией взводом командовал, который бочки с «восемьсот семьдесят первым» в вагонетки грузил. Пацаны в химзащите работали. Сколько с ними «шлемки» в том ангаре выпил, мать честная!

Забыв о стакане, который сжимал в руке, экс-прапорщик ударился в воспоминания, чем окончательно поверг невольного слушателя в уныние.

Петр собрался с духом, решив перевести разговор в плоскость более подходящую для застолья. Он выбрал из веера фотографий одну и сунул ее под нос Фролову.

– Чьи красавицы будут?

Егор взял снимок и исподлобья взглянул на Петьку.

– Шел бы ты отсюда, пока рожа целая.

– Егор…

Фролов схватил гостя за воротник плаща и потащил к двери.

– В мою душу вздумал влезть, подонок?!

– Я ж ничего не делал!

Волочащиеся по полу ноги зацепили коврик. Он был выброшен на лестничную площадку вместе с Петром. Дверь с грохотом захлопнулась. Изгнанник озадаченно посмотрел на серую стену подъезда, пожал плечами. Праведная обида обуяла его двумя лестничными пролетами ниже. Он погрозил обидчику сухоньким кулачком.

– Сто лет ты мне нужен! Вместе со своей водкой!

Фролов забыл о Петре сразу. Он стоял на середине комнаты, тупо пялясь на фотографию, из-за которой разгорелся сыр-бор.

Снимок был сделан на берегу Днепра. Женщина и девушка лет пятнадцати, одетые в яркие купальники, улыбались в объектив и могли бы быть близнецами, если бы не разница в возрасте. Фотография получилось удачной: различимы были даже капельки воды на загорелых телах. На заднем плане виднелась гора, увенчанная прямоугольной шапкой замка.

– Эх, Катька, Катька! – простонал Егор, садясь на кровать.

Обвиняя в своих неудачах Горбачева, перестройку, мир, труд, май, июнь и все последующие месяцы года, старый прапор тщетно пытался обмануть себя. На самом деле точкой отсчета мелких неприятностей и больших жизненных драм стал поздний вечер 25 апреля 1986 года. Он навсегда врезался в память Фролова и оставил там глубокую, временами начинавшую кровоточить рану.

В тот день Егор возвратился с работы позже обычного: дивизия готовилась к встрече Первомая и, трубач-любитель Фролов репетировал с военным духовым оркестром.

Жена Оксана помогла Егору снять галстук, поставила на стол тарелку с тушеной картошкой и, подпирая ладонями, подбородок смотрела на ужинавшего мужа.

– Катька опять клад искать пошла.

– Значит, скоро нам с тобой работать не понадобится, – усмехнулся Егор. – Дочка прокормит. Получим свои двадцать пять процентов, и будем, как сыр в масле кататься.

После ужина Фролов направился к телевизору, чтобы выполнить ежевечерний ритуал просмотра новостей. Нажать кнопку включения он не успел: с улицы донеслись встревоженные голоса, а через секунду – душераздирающий крик жены.

В тот апрельский вечер археологическая экспедиция дочери привела к трагедии. Бездыханное тело Кати нашел у входа в подвал замка ее дружок Максим Коротков. Он и дотащил труп девушки до шоссе. Все попытки прояснить обстоятельства гибели Катерины закончились провалом. Напарник Фроловой по поиску кладов Денис Мальченко очутился в психиатрической лечебнице, а Коротков мог лишь сообщить, что целью изысканий был клад какого-то казачьего атамана.

На похороны дочери Егор заявился в стельку пьяным и едва не раскроил себе череп, зацепившись ногой о чье-то мраморное надгробие.

Дальше было еще хуже. Когда все бессмысленные речи были сказаны, гроб опустили в продолговатую яму и о его крышку гулко стукнули комья оранжевой глины. Фролов, которого бережно поддерживали под локотки тесть и дальний родственник из неведомых краев, поначалу безучастно следил за процессом погребения, а затем рванулся к мужику, орудовавшему лопатой и, сбил его с ног ударом кулака. Люди застыли в немом изумлении, когда папаша завладел лопатой и начал лихорадочно выбрасывать землю из могилы.

– Ее похоронили в платке! – кричал Егор.

Дикая сцена закончилась тем, что его скрутили и затолкали в автомобиль.

Катю действительно похоронили в платке: загадочная болезнь оставила от красивых белокурых волос только воспоминания…

На похоронах жены, умершей через полгода, Егор был настолько трезв, что сам себе удивлялся. На этот раз он вел себя вполне пристойно. Вплоть до поминок, где неожиданно начал орать песню и старался уверить всех участников тризны в первостепенности самолетов и вторичности девушек.

И о самолетах. Прапорщик Фролов обманывал сам себя, когда обижался на перестройку, как главную причину выхода на пенсию. Последняя была наилучшим выходом. Потеряв жену и дочь, Егор допился до таких чертиков, что в один прекрасный вечер решил устроить фейерверк и начал палить из ракетницы через распахнутое окно квартиры.

Скандал замяли с большим трудом, а хулиганистому прапору командование намекнуло о том, что Родина не слишком нуждается в дальнейшем служении Фролова на ее благо.

– Старая я сволочь! – прохрипел Егор, обращаясь к жене и дочери, смотревшим на него с фотографии. – Так-то, девоньки мои…

Из глаз, испещренных красными прожилками, готовы были хлынуть слезы пьяного раскаяния, но их опередило выпитое спиртное. Фролов провалился в сон.

22

Маленький человек в поношенном плаще песочного цвета в это время уныло брел по пустынной ночной улице.

Изгнанник Петя успел позабыть о нанесенной обиде. Он думал только о том, как прокрасться в квартиру, не разбудив грозную женушку. Однако эта проблема перестала быть первостепенной, когда от стены пятиэтажки отделилась темная мужская фигура.

– Знание умножает печаль. Не так ли, друг мой? – с нежной назидательностью в голосе спросил незнакомец. – Мудрецам всегда уготован мученический венец…

Петру, от неожиданности плюхнувшемуся задницей на мокрый асфальт тротуара было не до рассуждений о звездах и терниях.

– Какого лешего…

Голосовые связки отказывались ему повиноваться, а мышцы скрутило в тугой узел, который продолжал затягиваться, повинуясь энергетическим волнам ненависти, исходившим от философа ночных улиц.

ОА! – продолжал тот, заходя за спину Петра. – И все из-за пары слов о каком-то мерзком окислителе! Слов, оброненных старым пьянчугой, для которого наилучшим выходом было бы подохнуть под ближайшим забором.

Ладонь незнакомца опустилась на плечо Пети. Теперь все выглядело так, будто человек и его верный пес позировали фотографу.

– Впрочем, и ты, дорогуша, такая же мразь, – задумчиво продолжал странный человек, наклоняясь над ухом слушателя. – Почему ты не оглох до того, как услышать о восемьсот семьдесят первом?

– Я…Я ничего не слышал, поверьте мне… Аб-б-с-сслютно ничего…

– Ах, Петр, Петр! – нотки ласковой укоризны смешивались с насмешкой. – Ты, как твой тезка, рыбак из Галилеи пытаешься отречься? Может, наивно рассчитываешь, сделать это три раза до того, как прокричит петух и быть реабилитированным?

– Я ничего не знаю!

– Два.

– Клянусь, ничего!

– Три!

Почти неуловимым для глаза движением, незнакомец обвил шею Петра одной рукой, а второй вцепился ему в волосы и запрокинул голову назад. Негромко хрустнули шейные позвонки. Тело несчастного пьянчужки мягко сползло на асфальт.

– Истинно, истинно говорю тебе, Петр: не стать, никогда не стать тебе пастырем его овец.

Закончив свое дело, убийца сунул руки в карманы и ушел, с видом человека, которому нынешней ночью предстоит немало сделать.

– Об овцах, дорогой товарищ, мы позаботимся сами! – донеслось из темноты. – Рартемод Тармагурах!

23

Ольга сидела на кровати, выдвинутой на середину комнаты. Весь пол был завален обрывками старых обоев, а стены выглядели так, словно по ним прошлись граблями.

В косметическом ремонте особой необходимости не было: перед переездом бывшие хозяева красили пол и оклеивали стены.

Мишина просто хотела хоть чем-нибудь занять себя и отвлечься от тягостных раздумий, терзавших ее после последней встречи с Маратом. На какое-то время физический труд отодвинул умственные упражнения на второй план, но вскоре Ольге надоело сражаться с бумагой и все ее мысли вновь сосредоточились на Чашникове.

Он позвонил после двухнедельного перерыва и заявил, что намерен на коленях вымаливать прощение за свои необдуманные поступки.

– Вел себя, как идиот. Теперь окончательно понял, что ты мне дороже всех сатанистов мира, вместе взятых. Мы можем встретиться?

В голове Ольги сформулировалась фраза вежливого отказа, но язык выдал в телефонную трубку совсем другое.

– Сегодня. После работы.

Чашников ждал ее на скамейке у библиотеки с большим букетом роз. Они долго гуляли по улицам, не произнося ни слова. Мишина исподтишка поглядывала на Марата, который задумчиво вращал в пальцах сигарету.

– Ты начал курить?

– Не только начал, но уже бросаю.

– Похвальное стремление человека отрекшегося от Бога.

– Малыш… Я и не подозревал, что в этом городишке найдется столько желающих пойти за лидером. Пойти куда угодно!

– Лидерство засасывает?

– Оставь свою иронию. Мне и так тошно от той каши, которую заварил.

– И как собираешься ее расхлебывать?

– Обрублю все концы разом. Не думаю, что придурки, внимающие моим речам слишком расстроятся, если им объявить о роспуске секты. Они, я уверен, найдут себе занятие по душе: в лучшем случае будут бить морды прохожим.

Марат и Ольга вышли на окраину города и прогуливались вдоль рва, окружавшего старый замок.

– Я собираюсь закончить все в ближайшее воскресенье, – продолжал Чашников. – Только тогда почувствую себя отмытым от дерьма, в которое с головой окунулся.

– Марат, а тебе не кажется, что эти старые стены нечто большее, чем просто руины? – Мишина оперлась на невысокий штакетник. – Вечером замок выглядит довольно зловеще. Марат ничего не ответил и Ольга почувствовала, как ее окатила холодная волна беспокойства: именно так выглядел Чашников, когда затеял потасовку в общежитии.

– Эй, на палубе! Ты меня слышишь?

– Тармагурах, – мужчина смотрел на замок и явно видел то, чего не могла видеть его подруга. – Так его зовут.

Через мгновение Чашников вернулся из Сумеречной зоны. Ольге стало понятно, что Марат напрочь забыл о своей последней фразе. Напоминать о неведомом Тармагурахе она не стала, но от этого ничего не изменилось к лучшему. Ночь, проведенная в квартире Чашникова, оставила тяжелый осадок. Дело касалось не секса, а разговора, который повел Марат после того, как уснул. Он в чем-то соглашался с невидимым собеседником, шептал о девушке, бредущей на окровавленных ногах по зеркальным залам.

Перед тем, как провалиться в сон, Ольге было суждено испугаться еще раз.

– Тармагурах! – отчетливо произнес Чашников. – Звезды зовут его наружу!

За утренним кофе ночные страхи улетучились. Марат нагнал возлюбленную в коридоре.

– Планы на вечер?

– С головы до ног в полном твоем распоряжении.

Губы Чашникова коснулись ее шеи. Еще не так давно от этого прикосновения Ольга могла бы забыть обо всем на свете. Теперь же она просто констатировала, что поцелуй Марата был сухим и холодным. Откровение номер два пришло позже. Когда Ольга осталась одна в своей комнате, она поняла, что вход в потаенные уголки сознания Чашникова не просто закрыт. Он был замурован и превратился в неприступную стену.

24

Стена, на которую задумчиво смотрела Ольга, когда-то была оклеена старыми газетами. Внимание девушки привлекла одна из пожелтевших фотографий. На ней был запечатлены остатки сгоревшего дома, но Мишину заинтересовал другой дом, который попал в кадр случайно. Когда она жила у матери, то не раз проходила мимо заброшенного строения.

Жившая там бабка умерла, а у городских властей так и не нашлось времени разобраться с покосившейся избенкой, которая не вписывалась в ряд современных пятиэтажек, построенных рядом.

Внезапно девушке стало понятно, чем именно она займет себя вместо ремонта. Комната так и осталась в самом плачевном состоянии, а Оленька отправилась в библиотечный архив и около получаса листала старые газетные подшивки. Она чувствовала себя египтологом, которому посчастливилось отыскать в песках Гизы обломок каменной плиты с полустершимися иероглифами. Молодой библиотекарше удалось заметить пусть эфемерную, но все-таки связь между пожаром в доме Мальченко и смертью старушки Батраковой.

Только оказавшись у дома Никитичны, Мишина поняла всю никчемность и безрассудность своей затеи. И не только. Где-то в глубинах подсознания она чувствовала, что пришла сюда не по собственной воле. «Так наверное ощущает себя щепка, подхваченная стремительным течением», – подумала Ольга и, удивляясь поэтичности родившегося в голове сравнения, принялась карабкаться через беспорядочное скопление досок, которые когда-то были забором.

Оказавшись во дворе, с удивлением увидела тропинку протоптанную через буйную поросль сорняков и ведущую к крыльцу.

Кто-то довольно часто посещал это унылое место. Борясь с желанием повернуть назад, Мишина осторожно поднялась на крыльцо и взялась за дверную скобу, очень старую, но не ржавую, а наоборот, отполированную чьей-то рукой. Дверь распахнулась с такой легкостью, словно только ждала прикосновения. Дом встретил гостью запахами пыли и сухого дерева. Лучи солнца пробивались сквозь щели в досках и напоминали о том, что за этими стенами есть и другой мир.

Удивляясь собственной смелости, Ольга прошла несколько шагов, осторожно переступая через завалы деревянного крошева и оказалась в центре единственной комнаты. Ощущение того, что кто-то или что-то двигает ею, как марионеткой, выросло до неимоверных размеров и лопнуло, как мыльный пузырь.

Теперь все казалось простым и легким. Носком кроссовки девушка принялась расчищать мусор, устилавший пол. Потом присела на корточки и увидела то, что искала. Пальцы скользнули по обугленным краям канавки. Мишина бережно смахнула остатки древесной пыли. Цветок…

25

Прохожие удивленно поглядывали на девушку, которая перебралась через остатки забора заброшенного дома и осматривалась кругом, как инопланетянин, вылезший из люка своего летательного аппарата. Только через несколько минут к Ольге вернулось ощущение реальности. Она торопливо отряхнула джинсы, кое-как пригладила волосы и зашагала по траве к тротуару.

Подходя к дому Марата Мишина вдруг поняла, что провалы в памяти, о которых она читала, на самом деле совсем не такие, как ей казалось. Попытки вспомнить то, что она видела в доме Батраковой, напоминали гоночную машину, раз за разом врезавшуюся в неприступный забор из каменных плит.

– Где ты шлялась?! – глаза Марата светились злобой и нетерпением. – Я уже несколько раз заходил в общежитие.

– Я обязана отчитываться?

– Нет, но я волновался, – Чашников взял себя в руки, что явно далось ему с трудом. – Выпьешь со мной? Есть отличное вино.

Ольга пожала плечами. Она слишком устала для того, чтобы ссориться.

– Выпью.

День был так богат на события, что Мишина утратила способность удивляться и не обратила внимания на то, что Марат не стал наполнять бокалы, а просто достал уже полные из навесного шкафа.

– Запах просто изумительный! – Чашников улыбнулся. – За нас с тобой, девочка!

Сделав первый глоток янтарно-желтой жидкости, Мишина причмокнула: вино действительно было очень хорошим.

– Марат, а ведь ты сейчас напоминаешь Азазелло, который травит Мастера и Маргариту фалернским.

– Даже так?

Ольга поставила пустой бокал на кухонный стол.

– Была, не была! Наливай еще, мой отравитель.

– Всегда к вашим услугам, Маргарита Николаевна!

Чашников шутил, но шутил фальшиво. Его выдали голос и напрягшееся лицо. Неужели Марат и вправду подмешал ей в вино какую-то гадость? Легкое головокружение могло быть следствием простого опьянения, но Мишина понимала, что все гораздо серьезнее.

В то же время она чувствовала восхитительное безразличие. Все краски стали настолько яркими, что захотелось закрыть глаза. Девушка так и сделала. Она услышала голос Чашникова. Тот нес какую-то чепуху об оказанной ей чести, которой удостаивались только избранные.

– На тебе, моя милая, лежит печать…