Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

Говорящий еж и Бен-покойник, появившийся в урюпинске вместе с Марчеллой… весь антураж гадючника Евсея, и сам Евсей, да еще препараты в банках с формалином, будто плугом перепахали мои, без того задроченные, мозги. Все это были звенья одной гребанной цепи, сковавшей меня, лишившей рассудка, заставившей содрогаться под ветром, как Тютчев заставил роптать свой мыслящий тростник…

Идиотизм действительно стал новой реальностью, и вдвойне глупо было закрывать на это глаза. А Бен с Дарвин и Марчеллой, как шли по дорожке парка, так и продолжали шагать… и не приближались.

Пора было действовать. Первой разумной мыслью, посетившей меня в тот момент, был вызов психиатрической бригады «Скорой помощи». А следом пришло понимание всех последствий подобного поступка. Нет! Лучше заразиться сифилисом, чем попасть в урюпинскую психушку. А потом вполне здраво подумала, что так неадекватно реагирую на события из-за другой воды, которую таскаю в «Фурле». Эта мысль принесла некоторое успокоение.

Вспомнила, как тонула в океане у берегов Флориды в Майами, сброшенная за борт с яхты. И как, теряя сознание, очутилась в резиденции верховного правителя за чашкой чая. Этот клип был из разряда эндогенных табу. Попыталась выдавить его из памяти, не смогла. Он снова прокручивался, обрастая пугающими подробностями…

Я думала, как попало. Нужен был взгляд со стороны. Я вспомнила про фингал под глазом. Нашла над умывальником мутное зеркало в сетке морщин. Приблизила лицо: фингал, который должен был цвести неделю, будто ветром сдуло. А за спиной маячил Евсей.

– Как думаешь, чувак, я – в порядке? Я – про голову, не про дела. – И напряглась в ожидании ответа.

– Не бери в голову всю эту хрень. Забей! – И увидела Кирилла. Он стоял в толпе меж Илюшей Звериным и ежом, и поливал неструктурированными текстами, поглаживая щетину на подбородке:

– Ситуация жестко детерминирована и напоминает кич, выступающий, как высшая эстетическая ценность. И изменить ничего нельзя, даже если постараться принять все, как было задумано, устроено, а потом осуществлено. Только радости в этом знании – никакой.

Совсем случайный здесь Кирилл так глубоко задвинул свою мысль, что в ней утонул смысл. Я не поняла, что он имел в виду, однако сказала:

– Какая бы неприятность не случилась, всегда найдется тот, кто знал, что так оно и будет. Тебя здесь с нами не стояло. Тебя забыли на льдине, когда спасали челюскинцев. Побудь там еще.

Доминировал на ступеньках Евсеевой песочницы еж, что, даже в моем разведенном состоянии, не могло не напрягать. Вспомнила, что в «Повести о настоящем человеке» летчик Маресьев съел ежа. Но не смогла понять, кому из них это делало честь? Вспомнила неприличный анекдот про ежа в Третьяковской галерее. Не очень смешной…

А МаркБорисыч преобразился, будто прокачали его. Он не то, чтобы подрос заметно или трансформировал колючки в шерсть, но стал другим. От него исходила прохлада, как от автомобильного кондиционера, даже в этот слишком жаркий для сентября день. И пахнул озоном. И голосил о чем-то, не переставая, как голосят дикторы на урюпинском телевидении, поливая америкосов.

Я стыдилась ежа. Делала вид, что незнакома, что не слышу его речей и не реагирую, хоть терпеливо сносила все его штучки. Сказать, что я терялась в догадках – значит, ничего не сказать. Только не могла поверить, чтобы еж болтал и менял обличье, будто в мультфильме. А на задворках сумеречного сознания маячила тусклой велосипедной фарой мысль, что все проделки МаркБорисыча – эффекты другой воды. Он ведь и рта не раскрывал, когда поливал своими текстами. Вот и сейчас молча моросит что-то голосом Дарвин. Я прислушалась.

– …и бомбу в Лэб пронес, что дали ему два пз. И таймер включил. И успел покинуть самолет до взрыва. А потом гнал волну сильнее всех.

– Кто бомбу принес? Кто?! – заорала я, пытаясь взять на руки все еще колючего ежа, чтобы вытрясти из него пропущенное начало. Только не успела. Успел Евсей. Он возник за моей спиной и ногой отбросил МаркБорисыча наружу, прямо в толпу тусовавшихся у входа фигурантов.

– Ты, доченька, хотела взглянуть на младенца с мозговой грыжей, – проговорил Евсей и протянул банку с формалином. В голове уродца плавал контейнер с другой водой. Это было уже слишком. Я зашаталась под ветром, но наводить справки у пьяного Евсея о качестве воды в голове уродца и в «Фурле» было и вовсе абсурдно.

– Fuck you, moron! – Сказала я и протянула горящую лампадку с каплей другой воды. – Это подарок тебе. – И выбралась из песочницы вместе с двумя контейнерами, и тем, что успели заронить в мой мозг придурочный предок и говорящий еж…

Разъяренная Дарвин металась по Тихонову кабинету. Натыкалась на мебель, роняла виолончели и горшки с цветами. И матерно, и грубо требовала ответа: почему не передала контейнер с другой водой двум пз?

А что я могла сказать в ответ? Что помутилась рассудком и стала тростником? Что еж транслировал в мой мозг стойкие зрительные и слуховые галлюцинации, которые принимала за свои? Что в сумке лежат две упаковки с другой водой? Что не знаю, какая – настоящая? И надо ли сообщать ей об этом? И молчала, стискивая зубы все сильнее. Только не чувствовала себя ни Зоей Космодемьянской, ни Олегом Кошевым. Стоит Дарвин надавить сильнее, как сразу выложу все, что знаю и не знаю. И предваряя очередной натиск сказала:

– Не смогла найти их, хоть обшарила весь парк. – Только Дарвин моя речь не вразумила:

– Ты сделала это специально!

– Нет! Просто несчастный случай.

– Ступай! Отыщи пз! С водой не возвращайся.

Я молча вышла из кабинета, потому что не была готова к дискуссии. Я вообще ни к чему не была готова, если не считать внезапно свалившуюся готовность съесть что-нибудь прямо сейчас. А еще безумное желание выпить, чтобы перешибить похмелье. И двинулась в институтскую столовку.

Прошла через пустой зал VIP зоны. Помедлила перед высокой дверью, ведущей в персональную Тихонову обжираловку. Там, в могучем холодильнике «Blomberg» из нержавейки, всегда была эксвизитная еда и такая же выпивка, несмотря на всевозможные запреты. Мне казалось, Тихону доставляло удовольствие нарушать их. Толкнула дверь. Вошла. За большим овальным столом плотной кучкой сидели Тихон и два пз. Судя по потным отечным лицам, пили уже давно. Еды не было. Только бутылки, стаканы и поднос с сыром. На пз из одежд – одни майки, купленные на бензоколонке. Зато Тихон щеголял в тонком кашемировом пиджаке «Cerrutti» на голое тело и шейном платке от Луиджи Корси. А возле холодильника прислонилась к стене голая официантка в туфлях-лабутенах и ковбойской шляпе, что купил ТиТиПи в Майами. Увидела меня и прикрыла ладонью небритый лобок…

Мужчины громко говорили все разом, размахивали руками и смеялись над шутками, понятными только им и не видели меня. Подошла ближе. Два пз были заняты странной игрой. Мне показалось, что снова галлюцинирую. Поочередно, краем дна пустой бутылки чуваки били друг друга по пальцам, растопыренным на столе. И целили в ногтевые фаланги. И после каждого удачного удара хохотали. Распухшие, кровоточащие фаланги с гематомами под ногтями были похожи на барабанные палочки.

Увидели меня, оживились еще больше. Встали, принялись лапать окровавленными руками, тянуть, каждый – в свою сторону. Меня это не сильно напрягало, потому как была готова на большее: с каждым по отдельности или сразу с двумя. И плевать на травмированные ногтевые фаланги. Но раньше надо было выпить и поесть. Нет! Раньше понять, что за гнусную игру в бутылку придумали пз? И спросила:

– Хотите, чтобы поучаствовала в вашем торжестве?

– Хотим, только голой. – И сами, на два голоса, под большим секретом, спешили сообщить основные принципы кровавой забавы, придуманной ими. Оказалось, пьют другую воду. Дегустируют по капле, перемежая виски. А эффект оценивают по реакции ногтевых фаланг на удары бутылкой: боли, отек, кровотечение… А главное, как быстро все восстанавливается, если воздействие прекращается. И совали мне под нос вымазанные в крови пальцы без отеков, гематом под ногтями и в пафосном порыве хвалились отсутствием боли…

Я снова перестала различать их без галстуков. Зато увидела на столе, возле литровой бутылки The Macallan Fine Oak тридцатилетней выдержки, контейнер с другой водой, похожий, как все они, на уродливую картофелину, только что выкопанную из земли. И привычно промолчала. И не только потому, что молчание – золото. Только легче не стало. Хуже – тоже. Мне уже давно было все равно. Посмотрела на Тихона. Ему тоже было все равно. Он равнодушно глядел на меня. Потом отвернулся и оставил раскачиваться под ветром одну.

Без Илюши Зверина и ежа я чувствовала себя совсем заброшенной. Вспомнила про две упаковки с водой, что валялись в «Фурле», и почувствовала, как снова заболеваю. И мыслю, как попало. И становлюсь тростником. И вопрос вопросов: какую упаковку отдать, чтобы не казниться потом всю жизнь, встал передо мной, как эрекция у доморощенных кремлевских исследователей, которые продолжали тискать меня все бесстыднее. Я переминалась с этим вопросом в руках и мысленно теребила его, надеясь на чудо: вот кончат они от усердия моего и все прояснится. А чуда все не случалось. И руки начали уставать… А потом вспомнила, что голодна. Выбралась из объятий two kremlin black heads и двинулась к столу.

– У нас три блюда, – попробовал оживиться ТиТиПи. – Сыр, сыр и сыр.

– Тогда я, пожалуй, налягу на сыр.

– Отличный выбор, – согласился Тихон и снова сник. Я поняла, что сигнала от него не дождаться. И ежа сюда не позвать, и Илюшу Зверина. Значит, самой решать, чей я агент влияния по найму или без, за какую команду играть и как? Вопросов было предостаточно. Я так увлеклась анализом, что перестала обращать внимание на действия пз. А они не теряли времени и успели уложить меня на спину на дальнем конце стола. Громко с пафосом посовещались и принялись стягивать джинсы.

В этот момент ко мне вернулась бдительность. Я начала вырываться, кричать что-то про менструации, в попытке подтолкнуть их к более респектабельному поведению; что меня задрали их ухаживания, что… I fucked your whole pathos, gentlemen![59]59
  Плевать я хотела на ваш пафос, господа.


[Закрыть]

Однако сопротивлялась достаточно умеренно, давая понять, что для них не все потеряно. Еще можно полюбовно договориться и обсудить условия моей сдачи. И надеялась, что смогу в режиме «sex threesome» разузнать, где кремлевские прохиндеи раздобыли третью упаковку с водой. И какая там вода? И почему вопрос, откуда взялась вторая упаковка с водой, не парит меня? Парит дурной вопрос, почему они не трогают голую официантку? Но прежде – сыр, любой ценой… и выпивка.

Пора было начинать переговоры. Но кремлевские чурки толпились у моих бедер, мешая друг другу, и пребывали в таком гормональном угаре, что дискуссия… что дискуссия… Я тоже начала возбуждаться. И успокаивала себя сомнительным, будто позже… потом… в after party смогу выведать у них подноготную третьей упаковки. И, почти прекратив сопротивление, стала погружаться вместе с ними в сексуальный драйв…

Однако что-то не заладилось у насильников. С возгласами: «Долбанная телка!» они прекратили толкотню и отступили. Я терпеливо ожидала продолжения. А когда поняла, что продолжения не будет, выругалась, уселась на стол и молча наблюдала, как голая официантка отважно сражается с двумя пьяными пз за мою честь. Дотянулась до ближней бутылки, поднесла к губам…

Ах, какое непередаваемое словами удовольствие пить коллекционный виски из горла, когда кажется, что не земля уходит из-под ног, а ты воспаряешь над ней. Потянулась за сыром. Набила рот и лишь после этого смогла осмотреться. Но не въехала в случившийся напряг. Отхлебнула еще и поняла, что Тихон проснулся и пришел на помощь официантке. И вдвоем им удалось оттащить от меня двух кремлевских ханыг. И теперь он поколачивает их, умело и старательно, как все, что делал и делает в этой жизни. А ханыги были настолько загружены алкоголем и тестостероном, что не обращали внимания на усердие ТиТиПи. Они вообще ни на что не реагировали и засыпали на глазах. Стоя.

Тихон перетащил их на стулья. Погнал официантку к «Бломбергу» за блюдами с кормежкой. А когда принесла, поставил тарелки передо мной. Налил в стакан виски. Добавил лед. Сел рядом. Достал пенальчик с кубинской сигарой, закурил и, судя по всему, приготовился слушать. Только мне нечего было сказать. И есть уже не хотелось. И пить, тоже. Совсем. Машинально, уже по привычке, положила в рот кусок сыра…

– Скажи, что-нибудь, – попросил Тихон. – Я стал бояться тишины.

– Могу задать вопрос.

– Если он изменит тишину к лучшему.

– Думаю, изменит, потому что у меня их несколько. Можете объяснить, откуда такое количество упаковок с Изделием? Что это, реплики? Живая вода сама воспроизводит себя? Где берется материал для упаковок?

– Таракан борзой не указчик, – сказал Тихон. – Давай лучше сыр съедим. Посмотрел на официантку, что снова собралась в поход. Сказал: – Я сам. Оденься. – И надолго застрял у холодильника. А когда вернулся – на серебряном блюде лежало несколько сортов дорогих сыров, дубовая доска и ножи для резки, жареный миндаль, виноград, маслины… Всего не перечислить. – С чего начнем?

– Я бы начала с «Эмменталя»… Потом – «Пармезан»…

– Дура! – сказал ТиТиПи. – Здесь есть сыры получше. Вот «Rogue River Blue» – сыр с плесенью, созревающий в виноградных листьях, пропитанных бренди. А это – немецкий «Époisses de Bourgogne». Такой вонючий, что солдатская портянка рядом с ним кажется надушенным носовым платком. А это «Cacio Bufala» – сливочный сыр, который…

– Формой походит на ягодицы Доры.

Тихон внимательно посмотрел на меня. Помолчал и продолжил: – «Old ford» – козий сыр. Очень долго созревает и отжимается вручную…

Я наблюдала за Тихоном, на которого было больно смотреть. Куда подевался вельможный барин от науки, всегда уверенный в себе, модный, умный, богатый. Умевший, как никто, заполнять чужими идеями пробелы в собственных делах. Рядом со мной растерянно и суетливо нарезал сыр одинокий беспомощный старик, в действиях и словах которого не было ничего, кроме острого дефицита смысла. Человек, который добился в жизни всего, пребывал в состоянии, когда огорчения и тревоги заслоняют радости и утехи. Он стал законченным уродом. Но мне было плевать, что он урод. Он нравился мне еще больше таким. В смешанных чувствах, что испытывала к нему, доминировали корысть и любовь… и нежность, которую не умела высказать.

И сказала:

– Забьем болт на все. Всю я жизнь любила вас. И всю жизнь боялась сказать об этом. – Хоть знала, что это не так. Просто привычно врала себе.

– Дурочка! – Обрадовался ТиТиПи. – У меня аденома простаты старше тебя…. – И ждал, что стану возражать, но я молчала. Тогда он доел сыр, допил свой виски медленными тягучими глотками, будто кисель, похрустел льдом и сказал, глядя в стол: – Единственное в жизни, что дается без усилий – это неудачи и возраст. За остальное надо платить.

Я сразу услышала эту фразу на английском. Так, как ее произнес бы Бен, транскрибированный ежом: – The only thing in life achieved without effort is failure. You have to pay for everything else.

– Марк Твен говорил, что возраст – в мыслях. Если о нем не думать – его нет, – сказал Тихон, то ли потому, что боялся тишины, то ли в попытке продолжить кадрежку.

– А эти два пацана из кремля правда пробовали другую воду?

– Правда.

– И что? – Мое научное любопытство было таким сильным, что вмиг выбросило из головы остальные косяки. Я умирала от желания узнать результат.

– Сама видишь, что. – Тихон был немногословен. Посмотрел на терпил. Достал телефон и забыл про меня…

Прошел месяц после взрыва в Лэбе… или два. Надежды Дарвин, что следственная пыль быстро осядет, и мы сможем достойно похоронить погибших и подумать над случившимся, не сбылись. Пыль, поднятая следственным комитетом – Дарвин говорила: «Дерьмо, поднятое со дна следоками», – стояла столбом. И габариты столба только нарастали. Люди из ск вызывали нас на допросы по нескольку раз в день. Ночью тоже. Задавали вопросы, от которых становилось стыдно за них. Бродили по институтским лабораториям, по парку, руинам конференц-зала, аккуратно собирали что-то с пола…

ТиТиПи прокатили на выборах мэра урюпинска. Члены законодательного собрания, большинство из которых были его однопартийцами, преданными и послушными, как танцоры бэкданса, единодушно проголосовали против, отказав в доверии, потому что апеллировал он к тем их качествам, которых давно не было у них. У него отобрали должность директора института. Странно, но он даже не заметил этого, погруженный в алкоголь, в неожиданно свалившийся преклонный возраст и депрессию. Всегда похвалявшийся железными яйцами, что постукивали при ходьбе, он перестал производить тестостерон, интересоваться женщинами, музицировать и сдулся, и, похоже, навсегда. Обязанности директора института поручили… Здесь мой разум, успевший за эти несколько недель насмотреться всякого, снова отказывался понимать происходящее. Если в двух словах, исполняющим обязанности директора института назначили опричника-молдаванца полковника Сангайло. And he immediately became a big cheese.[60]60
  Теперь он – большая шишка.


[Закрыть]

Мой сокурсник по факультету – правнук знаменитого микробиолога Обуха, что был директором института Гамалея в столице, рассказывал, как в 1937 году прадеда посадили. А когда выпустили, оказалось, что директором института служит начальник лагеря, в котором дед отсидел пятнадцать лет.

Я провела несколько дней в сожалениях, что поставила на отца Сергия. А потом решила, если позовет эфэсбешный мачо, стану служить ему верой и правдой. Хоть вера и правда мои никому не нужны, даже мне самой. Может, только Дарвин. И она сразу позвонила:

– Меня следаки задрали. Приходи на корт. Сыграем пару сетов.

Я тут же принялась складывать в сумку теннисные доспехи.

Это был странный теннис. Мы стояли у сетки, лениво перекидывали мяч друг другу, не давая ему опуститься на землю, и старательным полушепотом обсуждали события последних дней. И, словно сговорившись, не касались запретных тем, связанных с другой водой. Всех этих: кто, почему, зачем?

Только я не выдержала и сказала, что знаю, как делаются копии упаковок. Осталось узнать, какая вода внутри. Дарвин покрутила пальцем у виска. Ушла на заднюю линию: откуда не докричишься. И сильным косым драйвом отправила мяч на мою половину, показывая, что пора начинать сет.

Мы сыграли несколько геймов в пол силы. При счете 5:4 в пользу Дарвин, на корте появились два следователя из ск в сопровождении вооруженных людей, снаряженных, как для полетов на другую планету. Встали кучкой и принялись наблюдать за игрой, синхронно поворачивая головы в шлемах за мячом.

– Смотри, как они радуются, что мы здесь, – сказала Дарвин.

Я почувствовала, что сейчас наложу в штаны. И без боя, едва двигаясь по корту, сдала гейм, а с ним и сет. Только Дарвин не стала праздновать победу. Молча стояла на задней линии, равнодушно поправляя струны, будто знала, зачем они пришли. И тогда, наплевав на сфинктеры, что могли в любую минуту расслабиться, памятуя лишь о ноге, просунутой в дверь, я подошла к следователям и предложила сыграть микст.

– Пошла вон отсюда, – равнодушно сказал один из них и снова уставился на Дарвин.

– Что вы себе позволяете, мать вашу! – взвилась я, размахивая ракеткой. И услышала, как Дарвин, стоя у задней линии, одними губами, произнесла:

– Делай, что велят.

Я приняла душ. Переоделась, уверенная, что космонавты успели увести Дарвин с собой. А когда вышла из раздевалки, увидела ее и двух следователей за неспешной беседой посреди корта. Хотела подойти, но сразу наткнулась на грубый окрик вооруженных людей…

Вернулась домой. Телефон Дарвин не отвечал. «Значит, забрали», – подумала я и шепотом материлась, поминая всех подряд, уверенная, что никто не святой в моем окружении. А когда далеко за полночь в дверь постучали, решила, что пришли за мной. Начала судорожно оглядываться в попытке собрать нужные вещи и запихнуть в теннисную сумку. И стояла в нерешительности, и теребила ненужный теперь английский костюм – подарок Дарвин. И с костюмом пошла открывать.

На пороге стояла Дарвин, помахивая зеленой бутылкой с виски, и лучезарно улыбалась. Весь вид ее говорил: надобно поскорей снять с себя одежды и улечься на бесконечный диван… вдвоем, а там, как карта ляжет. Только я знала, когда раздает Дарвин, карты ложатся так, как она пожелает. И двинулась следом за ней, стягивая джинсы.

Никогда не видела Дарвин такой возбужденной… до зубов. Но не могла ничего предложить в ответ, потому как снова чувствовала себя тростником. Лишь жгучий стыд из-за отсутствия либидо. И пыталась скрыть это яростной имитацией страсти… Лучше бы я этого не делала. Дарвин несколько минут терпела, делая вид, что верит. А потом, со словами: «Меня задолбал твой камыш!», толчком ноги сбросила меня с дивана и стала одеваться. Я валялась на полу, вульгарно раздвинув ноги, будто портовая проститутка, которую сбил автобус, и не двигалась. Мяч был на половине корта Дарвин. Но ее в тот момент больше всего заботил еж, что, попыхивая, крутился возле меня, стараясь забраться на живот. Дарвин пристально всматривалась в Марк-Борисыча, будто видела его впервые. Даже вслушивалась, как мне казалось, в его пыхтенье, ожидая откровений. И, похоже, дождалась, потому что дернулась телом, заулыбалась удивленно и принялась оглядываться. Я была уверена, что МаркБорисыч в этот момент транслировал Дарвин свои слуховые и зрительные образы.

Не знаю, что он наговорил ей, только, наслушавшись ежовых речей, Дарвин подобрела, склонилась надо мной, оказавшись в несправедливо выгодной позиции. Приблизила лицо вплотную и стала повторять вслед за ежом невнятные пророческие тексты, которыми парят публику священники и экстрасенсы в ящике. Я не поняла ничего, потому что понимать можно было по-всякому.

– Мы тоже можем показать им ад во всей красе, – твердила Дарвин, пребывая в состоянии сомнамбулы. – Не притворяясь. Таким, каким видим его мы: ты, я, твой еж… папа. Пусть этот ад себя проявит. Пусть обречет всех мытарей во власти на мытарства, на которые они обрекли нас. Ни один там не лучше другого. И чтобы помнили! Потому что умение забывать – главное условие их существования. Мы дадим им испить другую воду, раз они этого хотят.

– Дора, Дора, – шептала я, с ужасом понимая, что не пепел Лэба стучит в сердце Дарвин. Она просто подпала под действие другой воды. – Перестань. Это пройдет. Выпей виски! Он обезболивает душу.

– Дура! Поливаешь, будто на приеме у гинеколога. Уходи! Ты – не боец. Мне нужен кто-то, кто побывал в окопах.

– Последнее время я не вылезаю оттуда.

– Это не окопы.

– Тебе нужен протокол моего вскрытия?

– Мне надо, чтобы ты была на моей стороне, а не перебиралась ежедневно из одного лагеря в другой.

Если бы я могла выложить Дарвин всю правду-матку про косяки, что случились со мной… про Наташку Кипиани, Евсея, молдаванского мачо Сангайло, отца Сергия, Илюшу Зверина, Кирилла, коварного Травина, его подругу, моего ежа МаркБорисыча, жизнь, возможно, не была такой безысходной. Или не казалась бы. Но как рассказать все это и сохранить лицо? И чувствовала себя несчастной. И принимала обезболивающее прямо из горла.

Дарвин сама пришла на помощь. Забрала бутылку, сказала:

– Человек на то и человек, что способен чувствовать себя несчастным. Дерево себя несчастным не сознает. Знаешь, кто первым сказал? Он еще сказал, что способность сознавать свое несчастье делает человека великим.

Это было слабым утешением. К тому же мне казалось, у Паскаля тексты звучали по-другому. Однако мне хватило, чтобы воспрянуть духом. Я другими глазами посмотрела на полуодетую Дарвин, что снова обняла меня.

Бесконечный, как космос, диван позволял реализовать любые фантазии. И мы фантазировали, все глубже погружаясь в гомогенную любовь, в надежде побороть прошлые и нынешние беды своего средневековья с его амбициями, жаждой славы, влияния, денег и прочей useless crap.[61]61
  Ненужная фигня.


[Закрыть] И все только ради одного – комфортного бытия в будущей вечной жизни. Это был снова Паскаль, и его присутствие не мешало. Вместе с ним мы с удовольствием заблуждались по поводу будущего, которое не бывает счастливым без счастливого настоящего…