Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

Глава 9

– Пора отключать вспомогательную вентиляцию, – сказал анестезиолог и вытащил из трехеостомы дыхательную трубку.

– Я к ней привыкла, – сипло заметила я, прикрывая пальцем дырку на шее.

– Иногда полезно сделать перерыв.

Я впервые внимательно посмотрела на него. Ничего особенного: анестезиолог, как анестезиолог, среднего роста, среднего возраста, даже фонендоскоп висит на шее, как у всех у них, будто служит терапевтом. Только альбинос. И глаза почти белые. Как я раньше не замечала.

– Ты провалялась в интенсивной терапии больше месяца… и ничего не делала, чтобы помочь нам… даже мешала… с особым удовольствием испражнялась под себя, не желала подмываться… а потом… вдруг… совершенно внезапно выздоровела, задышала самостоятельно, заговорила, будто не было ничего… – Он, видимо, заранее готовил этот монолог. И делал паузы, чтобы подчеркнуть значимость своих слов.

– Я не услышала вопроса.

Он начал возиться с дыхательным аппаратом, но спросить напрямую, как мне удалось такое, не решался.

– Спасибо, что спас меня, – помогла я ему.

– А что мне оставалось? – Он потоптался еще немного в надежде получить ответ. Не дождался, сказал: – Завтра тебя переведут в обычную палату. – И покатил вентилятор к выходу.

– Кто меня оперировал? – спросила я в спину, хотя вопрос был одним из главных. – И почему доктор Травин ни разу не пришел сюда?

– Нейрохирург из Москвы. Он сразу уехал после операции, – сказал анестезиолог и поспешил к выходу.

Наверное, надо было рассказать ему, как открыла «Фурлу». Как нашла там две упаковки с другой водой, похожие на картофелины, только что выкопанные из земли. Долго не могла открыть. Наконец, открыла одну. Она сама открылась.

Несмотря на довольно тяжелый послеоперационный статус, я не могла не понимать, что, возможно, держу в руках, счастливое будущее человечества и свое тоже. И, чтобы не стрелять из пушки по воробьям, надо было на себе испробовать эффекты другой воды. Наклонила упаковку и замерла в ожидании, когда прольется капля на ладонь. Не дождалась и погрузила внутрь кончик языка. И почувствовала себя Пастером после прививки вакцины, готовым бежать на улицу и приставать к бешеным собакам. Я выздоровела. Сразу. Но чтобы не было так заметно, несколько дней симулировала болезнь. Я бы рассказала анестезиологу все, но он был так рассеян всегда и наделал столько ошибок, что не заслужил чести первым узнать про клинические эффекты другой воды…

Скоропостижно выздоровев, я пребывала в замешательстве, не готовая к новой участи, and slowly go nuts.[76]76
  Медленно сходила с ума.


[Закрыть] Часам тояла у окна, глядя, как строители чинят Лэб. Снаружи он был уже восстановлен. Я тоже была вполне восстановлена снаружи, если не считать дырки в черепе, размером в блюдце для варенья. Прикладывала ладонь к темени и чувствовала сквозь повязку, как пульсирует мозг. И спрашивала себя всякий раз: «Почему такой большой дефект кости в черепе? Неужели Дарвин заехала по голове тем мифическим топором, что я принесла с собой? И что искал нейрохирург в моей голове?».

А изнутри мой эндогенный статус точнее всего описывался в терминах квантовой физики, потому что выучилась ощущать пространство и время прямо в себе. Эти два понятия стали основой других моих ощущений, которыми была сыта по горло – I'm fed up. Мир упростился до неузнаваемости. В нем не осталось места для сложных умственных построений. Главной его чертой стал инфантилизм, как у власти: неспособность нести ответственность за свои действия. Это сильно помогало. Власти, тоже…

Я затерялась в глухом чулане Вселенной, отведенном кем-то мне под жилье. И никак не могла разобраться со своей жизнью: случилась она, не случилась, помогла другая вода или нет? И как жить дальше? И следует ли терпеть тяготы и беды, если придется расстаться с другой водой или вдруг исчезнут ее эффекты? А если владелец чулана нажнет пальцем на кнопку «delete» и сотрет все мои дерзновенные желанья и мечты, как стерла их Дарвин? И выходило, что сопротивление означает поражение в борьбе со стихией, называемой жизнью? Что гораздо проще позволить стихии расправиться с тобой, как расправилась она с Дарвин. Что ты – просто мыслящий тростник. Поэтому все образуется само собой. Тема большого клитора утратила актуальность.

Увидела в окно, как из лабораторного корпуса покойной Кипы лаборанты вытащили несколько картонных коробок с книгами. Вывали на брусчатку перед входом, полили жидкостью и подожгли. Огонь сразу вспыхнул голубоватым компактным пламенем, будто ждал этого момента всю жизнь.

Из корпуса выбежали научные сотрудники. Начали разгребать костер, выдергивая из него книги. Только лаборанты не дремали и отбили атаку. Но на помощь потерпевшим спешили новые сотрудники. Я с интересом ждала продолжения, не понимая, что происходит. А потом подъехал черный директорский внедорожник Land Rover Autobiography, обитый внутри потрясающей коричневой кожей, на которой ТиТиПи периодически трахал Дарвин. Из тачки выбрался исполняющий обязанности молдаванец Сангайло и, энергично жестикулируя, принялся объяснять что-то собравшейся публике, возвышаясь над низкорослыми Наташкиными программистами. И, похоже, объяснил. Потому как публика сникла и отступила, а лаборанты зло бросали спасенные книги обратно в костер.

«Что это было? И почему так демонстративно?» – рассеянно думала я, понимая, что средневековье – вне времени и границ, и всегда стоит у порога любой страны, особенно нашей. Что так безбоязненно, даже смело, оно никогда не проникало к нам в дом. Возможно, его тащат за собой обнищавшие старые чекисты, бывшие сотрудники кгб с их дремучим интеллектом, нынешние офицеры фсб с их легальным произволом и чудовищными фобиями, и власть, навечно застрявшая в пубертате из-за своего богатства…

К костру, шатаясь, подошел Евсей, волоча за собой матрац. Указывая пальцем на костер, сказал что-то лаборантам. И сразу, не мешкая, ударил одного кулаком в лицо. Парни засуетились и принялись снова таскать книжки из огня и складывать в коробки. А когда сложили, Евсей бросил в костер матрац, поднял коробки с книгами и зашагал к себе в гадючник…

Я тупо смотрела на догорающий матрац и увидела Травина. Он вышел из отделения гастроэнтерологии, в светлом плаще, с большим красным кожаным портфелем. Кого он собирался дразнить им? Мельком взглянул на костер, сел в черный лимузин рядом с водителем и укатил.

Сукин сын этот Травин. Ни разу не пришел в реанимацию, пока валяюсь тут. Строит из себя пророка Моисея. Кого он собирается таскать по пустыне сорок лет? А я, дура убогая, столько времени цацкалась с ним и все впустую, пока не отправила на скамейку запасных. А он сразу – в другую команду, к гинекологу Надежде Петровне, долбанной телке, завистливой и злой: «Ничего не было!».

Я давила лбом оконное стекло, большое и толстое, в надежде сломать его. Седьмой этаж. И думала, как все отвратительно. Просто ужасно и непредсказуемо. Так, наверное, чувствует себя человек, что ночью стоит у испорченного телефона-автомата, как растерянно стояли ночами сотни тысяч людей, живших при социализме когда-то и не подозревавших, что они и есть мыслящий тростник…

Но была и хорошая новость, которая начала формироваться в мозгу. Я поняла вдруг, что кто-то, прозорливый, как патологоанатомы, влиятельный и мудрый, командует парадом, манипулируя хаосом и всеми нами, втянутыми в этот бредовый процесс, чтобы потом из умело смоделированного безумия выстроить то, что задумал… Только кто он и что задумал? А может быть, это сон, который разделяют со мной граждане урюпинска и сотрудники института?

Мне казалось, еще немного и оконное стекло треснет под напором головы. И тогда появится выбор. Я уже знала, что выберу. И представляла, как лечу с седьмого этажа, как сбегается прореженная взрывами челядь, как…

В дверь постучали.

– For fuck's sake?[77]77
  Какого хрена?


[Закрыть] – просипела я, не оборачиваясь.

– Never be afraid to do what you can't, – раздался голос за моей спиной. – The Ark was built by amateur. Professionals built «Titanic».[78]78
  Никогда не бойся делать то, что не умеешь. Ковчег построил любитель. Профессионалы построили «Титаник»


[Закрыть]

Я повернулась и увидела Бена, Бенджамина Франклина, предок которого навечно расположился на стодолларовой купюре. По-прежнему небольшого роста, одетый по последней моде урюпинских босяков, он походил на жизнелюбивую океанскую медузу, занесенную в мою палату приливной волной из залива Бискейн. И продолжал говорить что-то, не решаясь подойти. И смотрел на меня без тени улыбки, жалостливо и строго. Так смотрят на любимого кота, который нашкодил ни с хера. Рядом стоял Марчелла, киношный герой, криобиолог с мировым именем, высокий и красивый. И тоже жалостливо смотрел. А за их спинами переминался Илюша Зверин в монашеских одеждах…

Я уже несколько раз замечала за собой нарастающую склонность к зрительным и слуховым галлюцинациям. И говорящий еж, и Бен, прогуливающийся по институтскому парку с Дарвин и Марчеллой, и вся эта хренотень с манипулированием ситуацией. Но чтобы так ярко и живо, еще не было.

«Господи! – подумала я. – Мне давно надо было разбить это гребанное окно». Отвернулась и со всей силы ударилась головой. Последнее, что помнила, были капли крови, размазанные по стеклу…

Пришла в себя. Увидела три склоненные головы над собой. Они шевелились и говорили что-то по-английски, но тексты до меня не доходили. Я закрыла глаза и сразу услышала, как одна из голов громко сказала по-русски:

– Откройте глаза, Вера Павловна! Они настоящие! Оба!

– Нет! – заорала я, размахивая руками, в старании отогнать головы-призраки. – Не может быть! Их взорвали вместе с яхтой! Сама видела. И Дарвин видела. – Я смогла вырваться и броситься к окну. И снова билась о стекло. И не открывала глаз, чтобы не видеть живых покойников.

Им удалось схватить меня, уложить на функциональную кровать. И снова на три голоса по-английски и по-русски принялись впаривать что-то. И никак не могли взять в толк, что не до призраков мне сейчас, что не въезжаю в их речи и не хочу. Однако терпеливое и деликатное кудахтанье, с которым они увещевали, делало свое дело. Я успокоилась. Они отпустили руки.

– Придите в себя, Вера Павловна, – ненавязчиво сказал Илюша Зверин, единственный реальный человек среди них, и я открыла глаза.

– I say this way,[79]79
  Я так скажу.


[Закрыть] – начал Бен. – Мы – настоящие. Оба. Можешь потрогать.

Я спрятала руки за спину и затрясла головой.

– Тогда выслушай. Если что-то не поймешь, переведет доктор Зверин.

«Какой еще, на хер, доктор», – подумала я.

– Только тростник, вроде тебя, способен представить, что на территории Соединенных Штатов русские бандиты могли взорвать яхту с американскими гражданами, и это сошло им с рук, – сказал Бенджамин Франклин. – То, что ты видели с Дорой своими глазами, было взрывом пиропатрона, который ваши революционные моряки оставили на борту яхты в память о своем визите. Капитан увидел и выбросил его за борт. Понятно излагаю или попросим помощи доктора Зверина?

– Какой, на хрен, доктор Зверин?! – сипло заголосила я. – Не гоните волну! Обычный урюпинский прощелыга со знанием английского в объеме средней школы, если кончил ее, конечно.

А монах голосом Френка Синатры пропел вдруг куплет из популярной песенки «I've got the world on a string» – «Мир на веревочке». И вернул меня на землю. Я поверила Бену, что живой, что Марчелла тоже живой и что знакомый урюпинский монах, и доктор Зверин с блестящим английским – одно лицо. И засуетилась, как всегда суетилась перед иностранцами, особенно такими, как эти. И принялась на плохом английском рассказывать, что приключилось с нами после возвращения в урюпинск…

– Не продолжай! – остановил меня Бен. – Нам все известно. Доктор Зверин… – монах по легенде, мой сотрудник, коллега, американский криобиолог… я отправил его в урюпинск присматривать за вами, чтобы контролировать то, что ты называешь хаосом.

– Что ж он Дарвин не уберег, ваш гребаный криобиолог?

– Мы стояли перед выбором: ты или Дарвин, потому что Боливару двоих не увезти. Выбрали Дарвин, но фсб нас опередила. – Американец, похожий теперь на увесистый булыжник, впервые улыбнулся, как улыбался мне на яхте в Майами. – Осталась ты.

Я опять перестала понимать происходящее. Прикасалась к ссадинам на лбу. Привычно трогала повязку на голове, ощущая пульсацию мозга в трепанационной дыре под кожей. И не знала, что делать. А они, похоже, знали, потому что доктор Зверин сказал:

– Мистер Франклин и сеньор Пеллегрини прибыли в ваш институт на несколько дней в рамках научного туризма. В дирекции им любезно предложили остановиться в… – Он вдруг замолчал и уставился на меня. – Их поселили в тот же номер для высоких гостей, в котором вы лежали после центрифуги. Я навещал вас там, если помните…

– Помню! – взвилась я. – Душил вонючей перчаткой и пушкой грозил, и требовал отдать другую воду… и если бы не отец Сергий…

– Let's cut to chase, Nikiforoff,[80]80
  Ближе к делу.


[Закрыть] – напомнил о себе Бен. – Помнишь наш разговор на яхте?

– Перед тем, как вы сбросили Дарвин за борт? – поинтересовалась я, мысленно пробегая глазами свой послужной список.

– Перед тем, перед тем. Ты не стала тогда прятаться за камнем и согласилась действовать. Продолжать?

– Не надо, – сказала я. И принялась вспоминать, что просто, как порог, перешагнула грань бесстыдства и уже не тяготилась вероломством своим, необходимостью врать или красть. И более всего на свете хотела отдать Изделие Бенджамину Франклину, чтобы открытие принадлежало всем, а не только постояльцам кремля. Чтобы не жили они вечно во главе с верховным правителем, который станет вечным верховным правителем. И в аббревиатуре ввп видела не просто случайность, но зловещую закономерность. Какую-то совершенно безумную необходимость, пугающую безотлагательностью своей.

– Где упаковка с другой водой? – спросил Бен.

И снова захотела, как тогда, на яхте, отдать Изделие Бену. И всех делов-то: достать «Фурлу» из-под подушки и вытащить контейнер с другой водой, похожий на картофелину, только что выкопанную из земли. Только Дарвин парится в засаде на нарах со своей пятерочкой, не вызволенная. Только отец Сергий говорит, что событие подобного рода, эпохальное по своим масштабам, должно быть обставлено соответствующим образом, а не простым проходом под окнами служивых конного президентского полка. Только передав Изделие Бену, я сразу утрачу интерес к себе и его не восстановить потом, как ни парься… Таких «только» набирался вагон. Я предпочла промолчать.

Возможно, это было не самым лучшим решением, потому как Бен принялся грузить меня перспективами райской жизни в Штатах: богатством, известностью и прочей ерундой, которая в урюпинске меня точно не ждала. И, понимая, что колеблюсь, продолжал уверенно задвигать, теперь уже про будущее счастливое житье всего человечества, завладевшего тайнами другой водой.

– А в качестве альтернативы, могу предложить сценарий, – поливал Бен, – в соответствии с которым к тебе придут другие пз из кремля и заберут контейнер силой. А в награду или наказанье упрячут в тюрьму, как Дарвин. И если выйдешь оттуда, то только глубокой старухой…

«Shit, you got me, man!»[81]81
  Ты достал меня, чувак.


[Закрыть] – подумала я. И пока он говорил, просчитывала все доводы «за» и «против». Все эмоции, чувства и те, непередаваемые в ощущениях, но такие важные, а может, уже и неважные совсем, понятия, как честь, продажность, благородство, корысть…

– Чтобы испытывать чувство долга перед страной, о которой печешься, страна должна быть достойна этого чувства, – закончил Бен. Я полезла под подушку за «Фурлой»…

В этот момент дверь отворилась. В палату ввалился молдаванец Сангайло в сопровождении Валентина и анестезиолога-альбиноса.

«Thank God, – подумала я облегченно. – Lucky enough».[82]82
  Пронесло.


[Закрыть] – И легла на функциональную кровать, придавив головой подушку. Лежала и ждала, что предпримет публика, заполнившая до краев палату интенсивной терапии.

Они все, оказывается, уже были знакомы и не надо было тратить время на представления. Первым подал голос Сангайло, чувствовавший себя хозяином:

– Замечаю, шо у последнее время все знаковые события у институте так или иначе связаны с тобой или происходять при непосредственном твоем участии, Никифороф. Шо скажешь?

– Да, да, Никифороф, – заулыбался Бен, уловивший мою фамилию.

А Сангайло, наслаждаясь преимуществами роста и положения, продолжал пылить:

– Переведи им, Валентин!

– То, что вы сказали? – поинтересовался придурочный гребец и уважительно назвал чекистского мачо по имени-отчеству. И тут впервые я узнала, что зовут нового директора не Феликсом Эдмундовичем совсем, не Андроповым даже, а Антоном Павловичем. Это было так удивительно, что пристально посмотрела на него: на лицо, на пальцы, ногтевые фаланги которых еще не успел срубить. Если он наденет пенсне будет вылитый Чехов. Нет, все-таки Лаврентий Павлович.

А до мачо, похоже, добрались мои сомнения, потому как неожиданно сменил тему и заявил то ли мне, то ли Бену с Марчеллой:

– У нашем ведомстве много честных и порядочных людей, которые не разделяють взгляды власти. Только в отличие от остальных граждан, они понимають, шо сегодня не лучшее время для мятежа…

Он продолжал что-то бубнить, а я думала: «Да, ты тот еще бунтарь, чувак».

Стресанутый откровениями чекиста, тему покаяния продолжил Бен:

– Мы прибыли в ваш институт, мистер Сангайло, чтобы убедиться, что с двумя молодыми женщинами-учеными, авторами эпохального открытия, переполошившего мировую криобиологию, ничего не случилось. Что можем встретиться с ними и обсудить некоторые научные вопросы, о которых докладывала доктор Дарвин на полях симпозиума в Майами…

– К сожалению, доктор Дарвин – у длительной командировке заграницей. А ее помощница… сами видите, у каком она состоянии после несчастного случая. – Сангайло посмотрел на анестезиолога. Мне даже показалось, что произнес: «Твоя реплика, чувак!» Анестезиологу тоже показалось, потому что неожиданно вылез из задних рядов и заявил:

– Завтра мы переведем ее в обычную палату…

– И вы сможете навещать больную у любое время года, – победно закончил Сангайло. – А сейчас прошу оставить нас одних… – Он еще говорил что-то про недавнюю трепанацию, про мой тяжелый неврологический статус, но визитеры уже толпились у выхода, мешая друг другу. Только Бен затормозил вдруг в дверях. Обернулся и поглядел на меня так, будто снова собрался столкнуть за борт, лишь бы не досталась молдаванцу и его экипажу.

Мы остались вдвоем.

– Тебе надо поехать куда-нибудь и отдохнуть, Никифороф.

– Хотите, чтобы покинула муравейник? Кому-то мешаю гордиться тем, как величественно он кишит?

– На тебя будет объявлена охота, как на Дарвин. Все ждуть открытия сезона. И тогда тебе не поздоровится, как сегодня нездоровится Дарвин, шо чуть не убила свою лучшую подругу.

– Чем она убивала меня?

– Писающим мальчиком из чугуна.

– Мальчик не мог при всем желании проделать такой дерибас в теменной кости. Чтобы это случилось, она должна была ударить меня обухом здоровенного топора. Кто меня оперировал?

– Мы пригласили специалиста из института нейрохирургии у столице.

– Что он искал в моей голове?

– Шоб такое больше не повторилось, отправлю тебя на недельку заграницу. На Канары поедешь. Как встанешь на ноги, тебе выпишут служебную командировку… – Он продолжал говорить, умиротворенно потирая пальцы, а я, как обычно, не верила ни одному его слову и думала, что для меня он все равно серийный убийца. И судила о его человеческих качествах не по умению приготовить оладьи на завтрак… Хотя, на памяти моей, никого не пришил. Однако безумная мысль о Канарских островах: «Черт! Канары! Недавно я мечтать не могла об этом», была настолько яркой, что стерла все разумное из головы.

– А присмотрить за тобой наш гинеколог Надежда Петровна. – Он вытянул пальцы и я, в который раз, подивилась их длине. – А может, мне стоить перчатки поносить, шоб пальцами людям глаза не колоть? Как думаешь, Никифороф?

Я не сразу въехала:

– Думаю, вам не следовало соглашаться на должность директора института, Антон Павлович. Тогда и перчатки не понадобились бы, и трость. А к гинекологу не пойду. Мне нечего показать ей.

– Дура! Она станет присматривать за тобой снаружи, на Канарах. Врубаешься? И защитить, если надо. A per vaginum сам тебя просмотрю. – Он расхохотался своей шутке с такой готовностью, что поняла – совсем не шутит и собрался поиметь меня прямо на неудобной функциональной кровати.

– Если я и полечу куда-то, то только с Дарвин, сказала я, понимая, что снова писаю на оголенный провод.

Он вмиг забыл про вагинальный осмотр:

– Слушай, Никифороф! Полетишь туда, куда скажу, и возьмешь гинеколога с собой. А провести время вместе с Дарвин тоже можешь… только на нарах.

– Я готова.

– А в кремль готова прокатиться, шоб позавтракать с верховным правителем? – Он начал заводиться и все чаще переходить на матерный язык…

Мы ужинаем в институтской столовке… в персональной Тихоновой обжираловке со стальным холодильником Blomberg во всю стену. Рядом с холодильником переминается официантка, что стояла голой в прошлый раз, и делает вид, что незнакома со мной.

Нас пятеро за столом: Бен с Марчеллой, Сангайло, Валентин и я. Мы только что покончили с горячим: стейки из мраморного мяса с грибами и сыром. А до этого ели благородную, неописуемо вкусную белужью икру, которую молчаливая официантка притащила в серебряной вазе, погруженной в лед. Икру набирали плоскими ложками и отправляли в рот, запивая сильно охлажденной водкой… Сидим, ждем десерт. Мужчины, кроме Валентина, принялись за виски. Я тоже пью, хоть анестезиолог категорически запретил. Официантка прикатила на тележке подносы с сырами, итальянской ветчиной и фруктами.

В урюпинске странное случается чаще, чем обычно в стране. Чем сильнее власть вводит всевозможные запреты, тем прилежней они нарушаются… всеми, начиная от простого народонаселения и мелких городских чиновников до администраций губернатора и мэра. А сейчас, когда урюпинск пребывает в состоянии безвластия, он вообще превратился в вольный город, каким был когда-то Новгород Великий при Ярославе Мудром.

Пока Бен рассказывает байки про предка со стодолларовой купюры, а Валентин переводит, я успеваю сообщить Марчелле, что Дарвин арестована. И с ужасом жду вопроса: «За что?». Но он, знакомый с нашей судебной системой, не спрашивает. Какая разница, за что? Лишь меняется в лице.

А Сангайло, сраженный вспышкой либерализма, ведет себя, как гнилой интеллигент. Стелется перед иностранцами и рассказывает анекдоты про страну и ее граждан, про власть и карательные органы, из которых никуда не уходил…

После похода по институтским лабораториям, королевского обеда и эфэсбешной фронды в Сангайло невозможно не влюбиться. И иностранцы влюбляются. И с каждой минутой все сильнее, потому как влюбленность подогревается спиртным, которое тот старательно вливает в гостей.

Им уже неважно, на каком языке говорят меж собой. Взаимопонимание реализуется на ментальном уровне, на котором сейчас крутятся в их головах ветряные мельницы – windmills of their mind…

– Мы отправляемся у ночной клуб! – заявляет Сангайло. Встает. Шатается. Тянет за собой гостей из-за стола. – Валентин, спасибо за перевод. Вера Павловна! Отправляйся спать. А мы поедем к девочкам.

А я тереблю Марчеллу за рукав и бормочу раз за разом, чтоб запомнил:

– Darwin found herself in a jam from the other water. Please try to arrange a visit to a jail where she is contained and to release her. Did you get it?! My present status pisses me off![83]83
  Дарвин попала в переделку из-за другой воды. Постарайтесь навестить ее в тюрьме и вызволить оттуда. Усекли? Сама я ничего не могу поделать.


[Закрыть]

– Yes, I did… I did, – шепчет Марчелло, и я успокаиваюсь.

На следующее утро, очень рано, позвонил Сангайло и нервными матерными текстом сообщил, что заедет, чтоб оделась и ждала, и не спрашивала ни о чем…

Я влезла в директорскую тачку. Поерзала, устраиваясь удобнее на подогретом сиденье, посмотрела на малдованца. Он был сильно потрепан вчерашней выпивкой и бессонной ночью с клубными девками, и смотрелся загнанной лошадью, которую нерадивый хозяин забыл пристрелить.

Мне казалось, мы стоим перед дверью институтского номера для VIP-ов целый час. И все это время новичок-директор барабанил в дверь то ногами, то руками и матерно кричал что-то, пока охранник не догадался провернуть, вставленный изнутри ключ.

– Шо вы такие плохие? – удивился директор, хоть иностранцы гляделись совсем не хуже. Только не понимали, что происходит. – Щас мы накапаем вам пару рюмок ледяной водки с белужьей икоркой на мозги и сразу придете у себя.

Они пришли в себя немного и засобирались в душ.

– Fuck the shower! – кричал Сангайло. – You will take it later. And now we must hurry.[84]84
  К черту душ. Нам надо спешить.


[Закрыть]

Мы молча ехали по городу, заваленному за ночь снегом так сильно, что дорога просматривалась с трудом, несмотря на старания снегоуборочных машин. Мне даже казалось, что на вычищенные участки дороги метель набрасывается с удвоенной силой. «Если он везет нас в тюрьму к Дарвин, – мелькнула в голове шальная мысль, – то она совсем в другой стороне».

Навстречу двигались небольшие колонны демонстрантов с нечитаемыми лозунгами в руках.

– Чего хотят эти люди? – поинтересовался Бен.

– Протестують против плохой погоды, – сказал Сангайло, но шутку не приняли.

Мы остановились возле здания губернского управления фсб. Большой семиэтажный дом, только что отстроенный, с легкомысленными башенками, хаотично приклеенными к фасаду, призванными завуалировать истинное предназначение дома, одетого от земли до крыши в темное тонированное стекло, занимал целый квартал. «Зачем им такой большой дом? – подумала я. – Значит, ничего не возродилось, никто с колен не вставал, а их влияние только растет, судя по масштабам. И каждый из них теперь сам себе Google, скучающий по империи, потому что без «Гугла», как и без империи, теперь никуда».

У входа толпилось несколько тележурналистов с камерами. Два офицера долго таскали нас по этажам, кишевшими людьми не слабее муравейника, по коридорам, завешенным экранами touch screen. А потом остановили всех перед массивной двустворчатой дверью на тихом этаже с красными ковровыми дорожками. Завели. Попросили подождать. Журналисты расселись на полу. Я успела прочесть незнакомую фамилию на бронзовой дощечке. Ни должности, ни звания. Одна из внутренних дверей отворилась. Будто из засады вышел офицер, высокий и строгий… Я была готова поклясться, что это Кирилл, успевший побриться. Он смотрел на нас… он смотрел сквозь нас взглядом пограничника аэропортовской таможни и говорил что-то очень понятное и важное. Только я не въезжала и думала: «Ну и сука же ты, гребанный защитник отечества».

А когда публика двинулась в начальствующий кабинет, потянулась следом. Нас ждали. На приставном столе – чай, печенье. Из-за большого стола встает невысокий мужичонка средних лет в дорогом костюме, идет навстречу, улыбается. А я стараюсь разглядеть в нем очередного трансформера и не могу.

Мы сидим и мило беседуем, мешая русскую и английскую речь, о погоде, о слишком ранней зиме, о глобальном потеплении, об ураганах и метелях в Штатах. Я смогла немного расслабиться. Только зачем молдаванец притащил нас сюда? Зачем созвал журналистов? Или просто исполнитель?

А плюгавый хозяин кабинета, услышал, how spinning windmills in my mind,[85]85
  Как крутятся мельницы в моей голове.


[Закрыть] и сказал тем же голосом, с теми интонациями, будто снова о погоде:

– Что ж, давайте прощаться. Надеюсь, вы не слишком напуганы визитом в страшное логово режима с его чудовищной несправедливостью, жадностью и корыстью, с которыми нельзя смириться. Только помните, это мы делаем небо голубым, людей – добрыми, а чиновников – честными. Сейчас вас проводят к госпоже Дарвин.

«Может, они так шутят, – с тоской думала я. – Или это метафоры, без которых жизнь становится пустой». И все равно была готова броситься на шею к Сангайло и расцеловать его при всех.

Я вспомнила, где видела хозяина кабинета, а может, не хозяина, а так… играющего роль. На губернаторском балу. Он сидел в компании молодой женщины, ухоженной и красивой, которой в подметки не годился. Она пила красное вино. В урюпинске, особенно в присутственных местах, все присели на красное чилийское вино. Женщина пила, как лошадь, и улыбалась, наплевав на его увещевания. А он медленно продвигал к ней по столу свой бокал, пока осторожно не пролил на светлое платье. Женщина медленно встала. Не стала размахивать руками, кричать. Лишь удивленно наблюдала, как стекает по подолу на пол красное чилийское вино. Он повернул голову к мужчине, что стоял за спиной. Тот принял сигнал. Подошел к женщине и повел к выходу…

Нас не водили по подземным этажам и подвалам. Мы спустились всего на один этаж. Обычная дверь с неразличимой табличкой, а может, не было таблички вовсе. Неулыбчивый офицер открыл дверь. Строгая комната. Стол, стул… у стены стоит Дарвин, как стояла знакомая официантка в Тихоновой обжираловке. Они вошли все сразу, гурьбой вместе с журналистами. Я осталась. Прижалась спиной к стене там, где внутри стояла Дарвин. Потом сползла на пол.

Я догадывалась, что они играют в свою игру, культивирующую запреты, терпение и страх, и приглашают нас, то ли в качестве зрителей, то ли фигурантов, поучаствовать в ней. Но слишком уж безумным выглядело все это, даже очевидная бесполезность. И уж совсем какой-то фантасмагорией стало появление Кирилла. Что они хотели сказать этим? Что контролируют всех и вся? Что реальная власть это и есть контроль?

А что подумает Дарвин, завидев меня в таком составе? На чьей стороне теперь играет сама? А потом подумала, что неожиданная встреча еще больше испортит порушенные отношения между нами. Что из-за меня ее замели и теперь парят на нарах, что… Только причем тут нары? Это не тюрьма. Это – еще хуже…

Мне пора было вставать и идти к Дарвин. Однако в какой роли? Подошел Кирилл уже в гражданском. Постоял. Сел рядом на пол.

– Чего не заходишь? Боишься?

– Что здесь делает Дарвин?

– Дает показания.

– Что все это значит, чувак?

– Только то, что значит. The train, of course, can come back, but at the platform will be different people.[86]86
  Поезд может вернуться, но на остановке будут другие люди. Сечешь?


[Закрыть] Get it? Может быть, я и начала понимать что-то, но совсем не то, что ему хотелось. Желание доминировать, с которым родилась, доминировать, во что бы то ни стало, сделало меня несчастной… и продолжает делать. И не исключено, что Дарвин привила мне вкус к доминированию. Я вспомнила слова, которые она сказала однажды: «Ты все время боишься только одного – быть счастливой». И сейчас, сидя на полу эфэсбешного коридора, я вдруг поняла, что для тотального доминирования, по крайне мере в тех масштабах, которые могла себе представить, необходимо войти в эту безумную закрытую систему с недостатком информации, в которой они пребывают. И если они предпочитают в системе театр абсурда всему остальному, я не стану противиться и буду подыгрывать. Однако так, чтобы внести полную сумятицу в этот упорядоченный, как им кажется, хаос. А когда моя жизнь станет совсем невыносимой, я, наконец, почувствую себя счастливой. «И хорошо. Спасибо. Слова Богу…».