Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

Я зашла в ресторанчик «Elsa у Fred». Заказала устриц и бутылку белого вина El Coto. Сидела, стараясь понять, почему яблоко-трансформер тормозит с переходом в картофелину, и что сгубило отца Сергия в самолете. Вернее, кто? И выходило, что никто больше, как первый сменщик его, по совместительству эфэсбешная креатура, Кирилл. А в голове крутилось ахматовское:

 
«Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду…»
 

Подошел официант. Улыбнулся. Сказал по-русски:

– Давай, приступай!

– Как ты догадался?

– По устрицам и вину…

Я сидела за столиком, разглядывая посетителей. Печалилась и осторожно ковыряла устрицу двузубой вилкой. Посмотрела на часы. Сгребла в сумку устрицы вместе с тарелкой, бутылкой и вилкой. И двинулась обратно.

В гостиничном номере американец и Сангайло громко нервничали. И не только из-за меня. Доморощенный патриотизм Вождя наголову разбивался о прагматизм Бена.

– Приоритеты давно поменялись, – просвещал Бен. – Подумай лучше, как посредственность, возомнившая себя историческим персонажем, расшатывает миропорядок, рушит устоявшиеся правила и пробуждает в собственном народе злобу и демонические чувства. Как внушает людям, что они не несут ответственности за свои поступки. И ты, заблуждаясь, поливал в самолете: «Мне приятно сознавать, что все, происходящее в стране со мной и с такими, как я – не мое дело. Обо всем позаботится власть». А ваш Данила Козел утверждал перед гибелью, что вместе с властью обо всем заботится еще и отечественная мафия. Он улыбнулся, так открыто и заразительно, по-американски, что не улыбнуться в ответ, несмотря на нарастающий напряг, было просто невозможно. – Do you know what the most common delusion in the world is? – Бен эффектно подержал паузу, явно не рассчитывая на ответ, и сказал: – That you have time to make your bed while you are making your coffee.[102]102
  Самое распространенное заблуждение в мире, что ты успеешь постелить постель, пока варится кофе.


[Закрыть]

Они продолжали спорить, без надежды переубедить друг друга…

Утром втроем мы отправились к храму Святого семейства. Он гляделся в тысячу раз эффектнее институтской «Барселоны». Его не описать… особенно снаружи. Захватывающие дух архитектурные решения не могли принадлежать здоровому человеку. Только безумный гений, беспорочный и чистый, или, наоборот, погрязший в плотском грехе, мог сотворить такое. Я вспомнила, как Дарвин рассказывала, что архитектор погиб при трагических обстоятельствах, как многие большие гении, независимо от страны проживания и режима. Увенчанный множеством устремлённых ввысь веретенообразных монументальных башен, напоминающих песчаные замки, храм казался… Мне он точно казался творением внеземного разума. Кто-то, еще более могущественный и гениальный, манипулировал архитектором Гауди, как кто-то манипулировал мной, моим ежом, Вождем, отцом Сергием…

А аудиогид в наушниках впаривал про башни, каждая из которых была посвящена своему апостолу. Рассказывал про фасады…

А внутри… Да, было очень красиво, торжественно, церковная утварь поражала великолепием. Сквозь изящные колонны, стремящиеся к потолку, просвечивали ярко-синие витражи. Только того потрясения, что было при виде храма снаружи, не случилось.

Я прохаживалась вместе с Вождем и Беном по необычайно большой апсиде, под которой, как грузил нас аудиогид, располагалась крипта с семью часовнями, в одной из которых был похоронен Гауди.

Я шла, глядя под ноги, подавленная невиданным творением человеческих рук, и неожиданно для себя потянула Бена за рукав. Отвела в сторонку. Он удивленно уставился на меня. А я, быстрым шепотом по-английски, пересказала ему историю взрыва «Барселоны»: как нашла контейнер с другой водой, что это просто был счастливый случай и что про технологию получения другой воды нам с Дарвин известно не больше, чем ему.

– Thank you, honey, – сказал он. – I thought so.

– Sure, – сказала я.

– Just a lucky break,[103]103
  Спасибо. Я так и думал.
  Чего там.
  Просто счастливый случай.


[Закрыть] – успокоил он меня. – Но если один раз это случилось, мы воспроизведем ваш эксперимент. Только нужен образец. Где он?

Правая часть центрального нефа была огорожена и занята креслами для публики и сценой предстоящего концерта – Cocert de Nadal. Я не знала, что такое Nadal. Но точно знала, что не теннисист… А Бен с Вождем продолжали громко нервничать и грызться по любому поводу, но, чтобы не досаждать мне, успевали отойти в сторонку…

Через консульство Соединенных Штатов Бен раздобыл два пригласительных билета на концерт, благотворительный, по совершенно сумасшедшей цене.

К вечеру мы снова отправились в базилику. Я надела длинное платье, что подарила Дарвин для губернаторского бала. Господи, когда это было?! Вождю билета не досталось, но он увязался за нами, в надежде просочиться… и просочился, сунув на входе сто евро контроллеру.

Кресла не были пронумерованы. Зато на спинках висели картонки с фамилиями благотворителей, на которые мы не обратили внимания. Сели. Бен с Вождем продолжали ссориться полушепотом, а я полезла в сумку за яблоком-контейнером. Достала и осторожно повертела в руках.

– Покажи! – попросил Сангайло.

Я сунула яблоко в сумку.

– Сомневаться в праве Вождя отдавать приказы – все равно, что оспаривать право яблока упасть на землю, – заметил Бен. Я растерялась, не зная радоваться или сожалеть, что вражды между моими компаньонами заметно поубавилось. Что они собачатся по привычке, скрывая за этим неожиданную симпатию. Вспомнила, как вчера Вождь называл американца Беней.

«Слушай сюда, Беня», – говорил Вождь. – Правда, что чувак на стодолларовой купюре и твой предок Бенджамин Франклин – одно лицо?

Вынула яблоко из сумки, протянула Вождю и попробовала пошутить:

– Надкусите! Только не засните вечным сном, как спящая красавица. – Никто не улыбнулся, даже я сама. Вождь откусил, с громким хрустом вонзив зубы в яблоко. Разжевал, проглотил и уставился на меня:

– Это не контейнер. Догоняешь? А где контейнер? Он должен быть у твоей сумке, Никифороф… Только не говори, шо выбросила его у окно перед полетом. Ты могла поранить людей, которые у тот момент ссали под твоими окнами. – И заорал, как, наверное, не кричал никогда: – Где контейнер, мать твою, суку!

Я молчала, потому что больше всего на свете хотела умереть. Только кто позволит сделать это на благотворительном концерте в Sagrada Familia? И пыталась восстановить в памяти события перед тем, как выбралась из квартиры Травина и отправилась в аэропорт. Картофелина-контейнер все время была в «Фурле» с задернутой застежкой-молнией…

Посмотрела на Бена, как на последнее спасение. А он дожевывал яблоко, которым поделился Вождь.

– Ты удивлен, Бен? – спросила я.

– Отнюдь… Не волнуйся и не суетись. Соберись и вспомни, что случилось с контейнером? Его могли подменить. Ты сама могла сделать это, посчитав нас с Вождем недостойными партнерами.

От волнения и страха я растеряла все свои словари и мычала что-то невразумительное… На нас начали шикать соседи. А перед алтарем уже стоял детский хор, весь в белом, и выводил тонюсенькими голосами а капелла Ave Maria. Пребывая в трансе и летаргическом сне одновременно, я почти не воспринимала происходящее. Мои спутники, видимо, тоже. Детский хор пропел еще парочку пьес, пока его не сменил хор молодых женщин, которые старательно исполнили несколько церковных песен.

А у меня, вслед за жестоким сосудистым спазмом по причине случившегося потрясения, развилась реактивная сосудистая гиперемия. Я сидела красная, как рак, и такая горячая, что казалось, сейчас воспламеню соседей.

Антракта не помню. Помню, что второе отделение начал небольшой оркестр: мужчины в черном с духовыми инструментами в руках стояли, как попало, на сцене. Появился солист, тоже в черном. Запел и так проникновенно, что я начала приходить в себя. Повернулась к Бену:

– Про что пел этот чувак?

– «Als peus de la Verge», – сказал Бен, разворачивая программку. – На каталанском – «Ноги Богородицы». Вспоминай, куда мог подеваться контейнер с другой водой!

– А то, что будет? – поинтересовалась я на автомате. Бен не ответил. Тогда я сказала: – Хочу двойника.

– Зачем? – Вмешался Вождь, удивляя осведомленностью, заимствованной у Бена. – Тебе с двумя не управиться. Нипочем! Впрочем, если согласишься вступить у масонскую ложу Соединенных Штатов, там и не такое возможно. Масоны – приемники ордена иллюминатов, если это что-то говорит тебе. Президент Рузвельт был масоном тридцать второй степени посвящения…

А на сцене уже был другой мужчина.

– «La nit de Nadal», – сказал Бен. – «Сочельник» – по каталански.

И сразу подумала: «Какая же я дура. Двадцать третье декабря.

Рождество! Рождественский концерт. Может быть, что-нибудь еще вспомню?» Но мыслей… тех, самых важных, про контейнер с другой водой, как не было, так и нет…

По проходу между рядами в нашу сторону двигался мужчина-служитель в коричневой униформе.

– За вами, Вождь, – злорадно заметила я.

Бен раздраженно завозился рядом. Прошептал: – Хор Вивальди перед алтарем. Слушай!

А мужчина в униформе приближался. Достал из кармана блокнот и шариковую ручку, будто собрался записать фамилию Вождя. Но прошел мимо. А когда поравнялся с Беном… Нет, когда почти миновал его и поравнялся со мной, неожиданно зашатался, теряя равновесие, и взмахнул рукой, чуть не ткнув ручкой в Беново плечо. К счастью Вождь поддержал его, успев протянуть свою длинную баскетбольную ручищу.

– What was it? – нервно поинтересовался Бен. – Show your hand, Chief.[104]104
  Что это было? Покажи руку, Вождь.


[Закрыть]

Вождь протянул руку, и мы увидели каплю свежей крови на кисти. Мужчины переглянулись. Встали и молча двинулись к выходу. Я потянулась следом, оглядываясь на хор Вивальди, что вместе с джазовым пианистом и оркестриком пожарных надрывались сулящей несчастье «La llegenda de sant Antonio».[105]105
  Легенда о святом Антонио (катал.)


[Закрыть] И чем ближе мы продвигались к выходу, тем отчетливей понимала, что с Вождем случилась беда, предназначенная, по всей видимости, Бену, которого хотели отравить уколом ядовитой иглой, но оплошали, как обычно, и укол достался Вождю. Только зачем испанцам понадобился Бен?

– Вам надо в госпиталь, Вождь, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал и слезы не текли так заметно. – Всегда есть какая-то надежда.

– В зависимости от того, на шо ты надеешься, девочка. От этой отравы нет противоядия, – сказал Сангайло. Вытер рукавом пот со лба и сел на асфальт, прислонившись спиной к фонарному столбу. Вокруг нас начали собираться любопытствующие туристы. Посыпались советы про «Скорую помощь», полицию, про сердечные и антигистаминные средства в соседней аптеке. Отыскался врач, что стал нащупывать пульс и проверять реакцию зрачков. А Бен кому-то старательно названивал в стороне…

Лимузин американского консульства с флажком на капоте и машина «Скорой помощи» подъехали одновременно. Следом прибыла полиция…

– Отправляйся в гостиницу и жди меня там, – сказал Бен по-английски и направился к Вождю. Подошел и молча встал рядом, не обращая внимания на трезвонивший телефон.

– Слушай сюда, Беня, – сказал Вождь. – Хорошую моду себе взяли у нашей стране убивать живых людей без сострадания и суда. И знаешь, почему? Они все еще думают, шо коцаный шлемазл канает за отмазку, а некоцаный тянет на гнилой базар. Не понимаешь? Это трудно понять нормальному человеку… У нашей стране усе – дело случая… Жаль, поздно понял… поздно познакомился с тобой. Уже не исправить… За Никифороф присмотри. Возьми под крыло. Пожалуйста, Беня! А лучше забери с собой… одна пропадеть… Прощай…

– До свидания, Вождь! – сказал Бен. – В Барселоне хорошие врачи. Ты поправишься и приедешь в Штаты.

Бен подошел ко мне:

– Попрощайся с Вождем.

Я с трудом протиснулась сквозь толпу. Вождь сполз на землю, перегородив ногами тротуар. И сидел с ярко-красными пятнами на лице, капельками пота и трудно со свистом дышал, двигаясь телом.

Завидев меня, сказал, едва шевеля языком и делая паузы между словами:

– Убивать безвинных – наша национальная забава… Соври что-нибудь… скажи, шо со мной усегда испытывала гармонию… и не спрашивай, как я себя имею. Сейчас это неважно. Когда человек… совершает преступления по чужой воле… он воспринимает свои действия… как… не свои… Я… я почти… я согласился с гребанным Беней… продам бизнес… шобы там… там было на шо жить на первых порах… у Штатах… а тебе напоследок… нет… продавать нечего не надо… пусть забирают… там, куда ухожу… с собой можно взять только любовь.

«Если она в тебе есть», – подумала я.

Вождь услышал, сказал: – Есть… взвеситься хотел… с тобой… на память о Барселоне… как у Одессе. – И замолчал. Я заметила, как резко снизился тургор тканей на лице, и заострились черты. И зашептала сквозь слезы:

– Это я во всем виновата, Вождь! Накаркала про надкушенное яблоко и спящую красавицу. Простите!

– Не делай мне смешно. Подойди ближе, – попросил он, снова собирая силы. – Присядь… – Положил ладонь на бедро. Двинул пальцы верх, наплевав на толпу зевак. – Больше всего люблю… тебя… на ощупь… Никифороф. – Он еще говорил что-то. Я запомнила последнее. – На ощупь – ты лучше всех…

Я осталась сидеть с задранным платьем. А Вождь продолжал:

– Если такие… как я готовы бежать… из той страны, которой гордились… хоть не было никогда, чем… грош цена той… – Вождь ностальгировал напоследок по родной стране, которой никогда не было у него, как, впрочем, и у меня. Он помолчал, собирая силы и снова бессвязно заговорил:

– Был бы… двойник… у меня… у тебя… или другая вода… умер будто бомж… на тротуаре… а Кипу… подругу… Кипу… я замочил… будешь стрелять… целься раньше… а потом… нажимай… на курок если… не жалко… конечно… ты не нажала… скажи… воду не отдавай… твердый диск… тоже…

Я была настолько потрясена происходящим, что не понимала о чем он хлопочет. Но погружаться снова в историю убийства Кипы не хотела. И какое значение это имело сейчас?

– Наклонись. – Попросил Вождь. Я подставила ухо к губам. – Подожди… это… это была ошибка, – прошептал он.

– Что? – не поняла я.

– Весь наш мир… сплошная ошибка… and no one knows whose fault was it?[106]106
  И никто не знает, кто виноват?


[Закрыть] – И замолчал. And he kicked the bucket… and it seems, forever.[107]107
  И отбросил сандалии и, похоже, навсегда.


[Закрыть] А мне происходящее казалось клипом, который без синопсиса снимает безумный режиссер. Однако знала почти наверняка: позови снова нелюбимая власть Вождя, встанет и отправится вершить по приказу очередное зло.

Появился Кирилл. С ним еще двое мужчин, хорошо одетых. Взял за руку:

– Я отвезу тебя в гостиницу. Завтра мы возвращаемся домой.

Подошел Бен:

– Я сам отвезу ее. Не беспокойтесь. – Повернулся ко мне: – Надо убираться отсюда к чертовой матери!

– Нет! Она поедет с нами. – Кирилл оглянулся на сопровождающих. А Вождя успели погрузить на каталку и теперь заталкивали в «Скорую».

– Мы сядем сейчас в машину консула и уедем отсюда, – сказал Бен. – В толпе туристов твои друзья не посмеют напасть на нас. Идем! Завтра днем хоронят Марчеллу. Его будут кремировать. А утренним рейсом улетим в Штаты.

– Нет.

– Какого черта? Не будь дурой! В случае успеха тебя ждет членство в Билдербергском клубе, который тайно правит миром.

Я собиралась сказать, что без другой воды в «Фурле» не нужна никому, тем более Билдербергскому клубу. И сказала:

– В урюпинске у меня остался еж и беременная Дарвин в камере фсб. Без меня им не выжить. А еще – Травин. The one man show.[108]108
  Мой единственный мужчина.


[Закрыть] Я вся пропахла им.

– I do not need another water for nothing, – стоял на своем Бен. – I need you.[109]109
  Мне и даром не нужна другая вода. Мне нужна ты.


[Закрыть]

Верь после этого мужчинам! Я не стала вилять хвостом и бросаться Бену на шею в порыве благодарности. И не только потому, что в этот момент моя прохудившаяся крыша снова зашаталась. То ли съехала, то ли встала на место, только уже знакомый кровельщик вытащил из глубин чердака текст в виде скомканной грязной тряпки и принялся махать им над головой, привлекая внимание. А потом развернул, чтобы я могла прочесть. Я прочла. А когда прочла, повернулась к Бену и сказала:

– Контейнер с другой водой… он летел вместе с Марчеллой в багажном отсеке. Все! Пока-пока…

– Что? – переспросил Бен.

Я не стала повторять и шагнула к машине, возле которой стоял Кирилл…

Глава 11

После праздничной весенней Барселоны заснеженный аэропорт урюпинска гляделся льдиной на Северном полюсе с зимующими челюскинцами, неряшливо разбросавшими скарб. Молчаливые серые дома вдоль дороги, ведущей в город, с понурыми прохудившимися козырьками над подъездами, равнодушно глядели зашторенными окнами на пустые улицы и стыдились убогости. А некоторые, выкрашенные жидкой розовой краской, просто сгорали от стыда. И городские кварталы, такие же унылые и безликие, неспособные даже на ухмылку, тоже стыдились и предрекали плохое…

Черная «Волга», с сильно тонированными стеклами и представителями силовой общественности урюпинска во главе с Кириллом, подвезла меня к фешенебельному дому институтской профессуры.

– Мне – в аспирантский корпус, – сказала я. – Седьмой этаж.

– Теперь ты будешь жить здесь, – сказал Кирилл. – Администрация института предоставила тебе квартиру в этом доме.

– Какая, на хрен, администрация?! Главу администрации убили вчера в Барселоне во время концерта?! – У меня началась истерика. Я снова не понимала, что происходит. – Лаборантке не место в доме профессуры. Жилье не сделает меня лучше. И хуже не сделает. Хочу в старое стойло.

– Вещи уже перенесли. Я провожу тебя. – Кирилл держал меня на коротком поводке.

– Зачем это сделали?

– Несчастный случай. – Он вернул мой телефон.

Трехкомнатная квартира пугала пространством почти без мебели. Только самое необходимое, а в коридоре – мой любимый бесконечный диван. Не переодеваясь, я спустилась к Травину. Квартира была опечатана. На приклеенной к двери полоске бумаги с круглой печатью, прочла: «гуфсб по урюпинской губернии». Беды начали сбываться. Только после убийства Вождя я была готова к ним. Пугало незнание последовательности, в которой они станут посещать меня.

Подергала ручку, наплевав на бумажку с печатью. Дверь была заперта. Вспомнила про ключ, что оставил Травин на всякий случай, и бросилась к себе, пытаясь вспомнить по дороге, где он может быть?

Не вспомнила, конечно, и не нашла, хоть перерыла все свое барахло. Оставался Евсей – единственный человек, способный, при сильном нажиме с моей стороны, взломать дверь, опечатанную фсб.

Спустилась вниз. Зашла в магазин. Купила бутылку дорогого виски. В сумке было полно хрустящих купюр в рублях и евро. Удивилась, но не сильно. К большим деньгам привыкаешь быстро. Бен говорил, что тратить их разумно так же трудно, как зарабатывать. Я не умела ни того, ни другого.

Трезвой идти в гадючник к Евсею не хотела. Зашла в подъезд. Свинтила крышку с бутылки. Прислонила бутылку ко рту. Виски так легко проникал в желудок, что, казалось, можно выпить всю бутылку за раз. Посмотрела на этикетку: скотч «Macallan». Выпила еще. Прислушалась: показалось, что созрела. И двинулась вперед.

В это время зазвонил телефон. Пошатываясь, я брела в сторону морга и не очень старательно рылась в бесконечной «Фурле» в поисках телефона. Рука наткнулась на ключи. Достала. Это были ключи от травинской квартиры. Медленно, без эмоций, развернулась и двинулась обратно. А телефон после короткой паузы снова принялся звонить, еще более нервозно.

Не обращая внимания на звонки, зашла в соседний подъезд. Снова прижала горлышко к губам. Звонки прекратились. Я добралась до квартиры Травина. Сунула ключ в замочную скважину. И снова зазвонил телефон, так лихорадочно и громко, что не найти его в сумке было просто нельзя.

Я стояла с телефоном в одной руке, ключем – в другой, и медленно размышляла, что сделать раньше? Звонила Старая Сука. Ей я не могла отказать, Подняла трубку:

– Здравствуйте, Нина Георгиевна! – И услышала в ответ надрывное:

– Деточка! – А дальше я пробиралась, отрывалась, вырывалась из сплошного потока ее чертовщины, в которой с трудом отыскивала смыслы. И выходило, что Дарвин рожает девочку вторые сутки в тюремной больнице и никак не может родить. Что к ней никого не пускают. Даже Тихона Трофимовича. Что акушерка – беспомощная дура, которая ничего не умеет и не знает. Что… – Старая Сука продолжала парить, а я, чувствуя, как снова съезжаю с катушек, судорожно перебирала в уме варианты, как поскорее и надежнее добраться до фсб, чтобы успеть помочь Дарвин.

Сунула в сумку травинский ключ. Села на ступеньки возле двери. Набрала номер Кирилла:

– Мне надо попасть к Дарвин. Срочно. Прямо сейчас. Она рожает… и не может. Вторые сутки не может.

– Доктор Дарвин находится в тюремной больнице. Это – другое ведомство.

– Кирилл, миленький! Помоги! Пожалуйста! А потом проси, что хошь.

– Хорошо! Я подъеду к твоему дому.

– Когда?

– Спускайся.

Я тупо глядела в телефон, понимая, что надо сделать что-то еще. Но не знала, что, и бродила перед домом, запинаясь о сугробы, скользя на обледенелых участках, стараясь не глядеть на прохожих. А когда узнала, что, не осталось сил, чтобы порадоваться – только набрать номер.

– Надежда Петровна! Наш гинеколог, – пьяно бормотала я, задыхаясь от счастья, что дозвонилась, и путанно пересказывала историю родов Дарвин…

Стерильностью здесь не пахло. Обычная комната, только стены выкрашены зеленой масляной краской. Похоже на перевязочную. Две уставшие акушерки топчутся возле Дарвин, что лежит на первобытном операционном столе, укрытая простыней с множеством черных прямоугольных штампов. Из капельницы в вену капает бесцветная жидкость. В тазах по бокам стола, валяются марлевые салфетки, пропитанные кровью.

Господи! – с ужасом думаю я. – Это ведь кровь Дарвин. И решаюсь посмотреть ей в лицо. Мне кажется, она мертва. Серое, без кровинки, лицо с ссадинами и синяками, запавшие глаза, потрескавшиеся губы… На теле следы множества неушитых послеоперационных разрезов, заживших вторичным натяжением. На шее – отсепарированные сонные артерия и вена, прикрытые бумажными салфетками. На гениталиях и бедрах – следы разрядов электрического тока. Она почти не дышит. Краше в гроб кладут. Я понимаю, что Дарвин пытали. Может быть, убивали или варварски вводили в состояние клинической смерти. Ждали… в надежде, что другая вода проявит свои волшебные свойства, а потом выводили… и снова повторяли процедуру.

А Надежда Петровна, наш гинеколог, уже хлопочет над Дарвин, переругиваясь с акушерками, и требует вызвать главврача тюремной больницы.

Я с трудом понимаю, что у Дарвин разрыв матки, что плод расположен поперечно, но еще жив. Что надо делать кесарево сечение. Что развился тромбо-геморрагический синдром, как у меня после Тихоновой центрифуги. Что надо немедленно везти ее в институтскую клинику, предварительно сделав прямое переливание крови, чтобы не умерла по дороге. Я готова ноги целовать Надежде Петровне, нашему гинекологу.

Главврач не желает появляться в родовой-перевязочной и разговаривать с Надеждой Петровной не желает. А везти Дарвин в институт без его разрешения нельзя. Тюрьма, вашу мать! Я выбегаю в коридор к Кириллу и вдруг понимаю, что странный Кирилл, забытый на льдине, когда спасали челюскинцев, чистой воды масон… или иллюминат. И сбивчиво пересказываю случившееся. Умоляю помочь. Он долго молчит. Вспоминаю, что уже говорила ему: «А потом проси, что хочешь». Становлюсь на колени, потому что других решений нет. Жду…

Он пытается поднять меня. Не может и начинает звонить куда-то, облокотившись спиной о стену. Я сажусь на пол, рядом с ним, у ноги, как собака… Время то ли остановилось, то ли бежит наскипидаренное. Не понять. А Кирилл все названивает…

Мыслей нет. Кроме одной: все хотят, чтобы Дарвин умерла. Проходит час или два. Кирилл перестает звонить, поворачивается ко мне:

– Ты говорила: «Проси, что хочешь».

– Говорила, – вспоминаю я.

– Мы сможем решить все проблемы. Отдай другую воду?

Начинаю кричать:

– Что ты гонишь, чувак? Не въезжаю. Сама предлагала тебе контейнер с другой водой, а ты парил меня Карлсоном. Отказывался и не верил.

– И сейчас не верю. Но я офицер и выполняю приказы.

Я вспомнила прощальные слова Вождя: «Когда человек совершает по приказу подлость или предательство, он думает, что в его действиях нет вины. Только это – заблуждение. Мундир ему ни сберечь, ни отмыть». А за Дарвин… за Дарвин я была готова отдать жизнь, не только мундир или другую воду, которой у меня нет… Эта чертова вода приносит одни несчастья. Сколько людей погибло, сколько погибнет еще? – Не думай, что тебе повезет, Кирилл! – кричу я. – Ты тоже внесен в лист ожидания… в этот гребанный мартиролог, мать твою!

Принесли флакон донорской крови. В коридоре появилась Надежда Петровна: – Везти поздно. Попробую прооперировать здесь. – Смотрит на меня: – У тебя какая группа крови, Никифороф?

И тут до меня доходит, что могу стать донором крови для прямого переливания, как когда-то для меня была Дарвин. Села на стул возле нее: второго стола в перевязочной не было. Засучила рукав. Бледная, как полотно, Надежда Петровна возится с моей локтевой артерией. Понимаю, что она уже успела перелить свою кровь Доре. А гинеколог спрашивает:

– Сколько можно взять?

– Сколько надо. Лягу на пол, чтобы не упасть… Подождите. Позовите Кирилла… мужчину, с которым разговаривала в коридоре.

– Мужчинам сюда нельзя. Выйди к нему сама. На минуту, если это так важно. – Надежда Петровна отвернулась и принялась муштровать акушерок.

Кирилл в коридоре забавляется телефоном. Говорю ему, оглядываясь:

– Послушай, офицер! В номере… в камере у Дарвин горит маленькая лампадка – мой свадебный подарок. Пожалуйста, привези эту штуку сюда. Нет, ехать надо прямо сейчас. Без этого огня Доре не выжить. А ты говоришь, Карлсон.

Я вернулась в перевязочную. Улеглась на пол. Засучила рукав, чтобы Надежда Петровна смогла добраться до локтевой артерии.

– Мы не на войне, Никифороф, – говорит гинеколог. – Прикажешь и мне лечь, чтобы заканюлировать твою артерию. Ложись на операционный стол рядом с Дарвин… и потерь по давлению крови не будет… Нет, валетом.

Она взяла у меня столько крови, сколько было надо и еще столько же, потому что я довольно быстро потеряла сознание. Какое-то время лежала на столе, а потом, погрузилась… нет, а потом без усилий выбралась из состояния небытия и поняла, что тело осталось на столе… нет, на полу в перевязочной. Я видела его. Видела Дарвин с согнутыми в коленях расставленными ногами. Видела Надежду Петровну, которая гладила ее по щеке и говорила что-то…

В голове, что осталась лежать на полу, родилась мысль, которая погнала меня вон из перевязочной, а потом из тюремного стационара – на улицу. Не успев понять, что за погода на дворе, я очутилась в эфэсбешной лавке, по-прежнему, занимавшей целый квартал, и отправилась на поиски номера Дарвин, еще не представляя себе, зачем. Однако нашла сразу. Проникла через запертую дверь и встала посреди камеры, вдыхая запахи Доры, такие родные и близкие, и запах цветущего миндаля, над розовыми цветками которого застыли две большие стрекозы, соединившись концами длинных брюшек. Я знала, что так стрекозы не спариваются. У самца гениталии расположены возле головы. Значит, это были две самки…

Оглядела камеру: стены, кровать, крытая солдатским одеялом, унитаз… Принялась искать лампадку… и не находила, хоть перерыла все. Наверное, забрала уборщица. Нашла ее в мужском туалете. Высокая статная старуха курила папиросу, опираясь на метлу.

– Куда ты дела лампадку из камеры профессора Дарвин, сука? – зло спросила я, стараясь не замечать в ней бабу Фаню. – Отдавай, старая п…а!

Старуха сжалась, будто ударили ее. Зашла в одну из кабинок. Вернулась. Протянула консервную банку из-под зеленого горошка с лампадкой внутри.

– Ступай к двери камеры Дарвин и жди. Подойдет офицер. Отдашь ему.

Видимо, я долгое время пребывала в гиповолемическом шоке, валяясь на полу, где никто не обращал на меня внимания. А когда сознание вернулось, услышала слабые писки, будто замяукал котенок. Поняла, что Дарвин родила, или Надежда Петровна сама достала девочку из ее живота. Хотела встать с пола, не смогла. И, приподняв голову, старалась отыскать глазами гинеколога – единственное спасение свое. Нашла. Спросила глаза: «Что?».

Надежда Петровна поднесла к лицу маленькое, странно синее, недоношенное существо, которое пролежало в малом тазу Дарвин в поперечной позиции почти два дня, борясь с гипоксией. Девочка вяло двигала руками и периодически пыталась дышать.

«А Дарвин?» – также молча, глазами, спросила я.

В этот момент в перевязочную вошел Кирилл. Усадил меня на пол, облокотив о стену, и молча сунул в руки банку из-под зеленого горошка с горящей лампадкой внутри.

– Что Дарвин? – спросила я, едва шевеля языком.

Гинеколог отвернулась и двинулась с ребенком куда-то в сторону…

Я смогла встать. Шатаясь, добралась до Надежды Петровны. Постояла. Вспомнила про Дарвин, спросила:

– Где она, черт возьми?

Гинеколог не стала отвечать, занятая младенцем.

– Мне надо попрощаться с ней.

– Ее уже увезли.

Я не стала спрашивать, куда? Лишь вытирала слезы кулаком, пытаясь вспомнить, что следует делать. И вспомнила. Отодвинула плечом Надежду Петровну. Обмакнула палец в странно холодную горящую другую воду в лампадке и сунула девочке в рот…

В коридоре сказала Кириллу:

– Можно забрать вещи Дарвин из камеры?

– Не сегодня.

– Нет, сейчас!

Мы ехали в лавочку фсб. Я чувствовала, как душа моя озлобляется и леденеет, а в единственной полынье плавает, будто Серая Шейка, дочь Доры.

– Могу забрать ребенка, Кирилл? – спросила я, напрягаясь в ожидании ответа.

– Не я решаю. Как понимаю, он должен какое-то время побыть в больнице.

– Но не в тюремной же, блядь! Блядь, блядь, блядь! – Я рыдала, заламывала рука, билась головой о подголовник сиденья и не знала, что делать, к кому бежать, кого просить? И вспоминала, как Розанов написал однажды: «Может быть, мы всю жизнь живем, чтобы заслужить могилу. Но узнаем об этом, только подходя к ней. Раньше на ум не приходило». Розанов успокаивал.

Не помню, как мы добрались до их лавочки. Помню, что возле двери номера Доры стояла старуха-аристократка из мужского туалета, опиралась на метлу, курила и что-то говорила мне…

Я прислушалась, а старуха внятно сказала:

– Не думай, что твоя стратегия эффективна. Крайности работают лучше.

– Если все знаешь про промежуточные стратегии, не хера было идти сюда, чекистские сральники чистить.

– Потому и пошла. Дерьмо везде одинаково пахнет.

Оказавшись дома, куда привез меня Кирилл, я пыталась найти место в большой квартире, где можно собрать свои мысли в кулак, но не находила. И слонялась из комнаты в комнату, и держала в руках телефон, что звонил, не переставая, так и не решив, какую кнопку нажать первой.

Открыла «Фурлу». Достала вещи Дарвин, пропахшие тюрьмой, и аккуратно развесила в шкафу рядом со своими. А лампадку с огнем отнесла в спальню. И уже не удивлялась, что другая вода горит, как идут иногда без завода по многу лет старинные часы…