Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

Глава 10

Когда я добралась до аэропорта, регистрация закончилась. У стойки с надписью «Барселона» – мы летели на Тенерифе транзитом через Барселону – ошивался Бен. Завидев меня, принялся укорять на раскатистом нью-йоркском жаргоне с минимумом согласных и максимумом непереводимых сленговых оборотов, из которых поняла только, что сукина дочь, что умею удивлять и что со мной лучше не связываться.

– You still said that I am able to be pleasant to people,[90]90
  Ты еще говорил, что я умею нравиться людям.


[Закрыть] – сказала я, пребывая в состоянии волотильности, которое наиболее точно характеризовало мои ощущения в тот момент.

– Forget it,[91]91
  Забудь.


[Закрыть] – вернул меня на землю Бен.

А я, вся пропахшая Травиным, пыталась выведать, не видел ли он здесь нашего гинеколога Надежду Петровну? И повторяла раз за разом:

– Надежда Петровна, Надежда Петровна… our gynecologist.

Только эти слова вызвали у него приступ еще большего гнева.

Он орал, наливая лицо кровью, и подпрыгивал, чтобы казаться страшнее:

– What the fuck, honey! I haven't seen your fucking gynecologist in there.[92]92
  Какого черта. Я в гробу видал твоего гинеколога.


[Закрыть] – А в уголках глаз таился прежний Бен, бесстрашный балагур и весельчак, который чувствует себя, как дома, в любой стране, потому что богат и честен. Даже в такой, как наша.

«Но зачем ему скандалить без причины, привлекая внимание персонала аэропорта?» – недоумевала я. А он вдруг затих. Привстал на цыпочки, будто целуя, и спросил, внятно выговаривая каждый слог: – I hope you didn't forget to take a container with the another water?[93]93
  Надеюсь, взяла контейнер с другой водой?


[Закрыть]

Я кивнула в ответ. Тогда он схватил меня за руку и потащил на посадку. Я первой прошла пограничный контроль. Пограничник так долго разглядывал меня, сверяя с картинкой в паспорте, будто собирался запомнить на всю жизнь. А под конец сделал вид, что пропускает, но только из вежливости… и не до конца.

А Бен ему сразу не понравился. Он позвонил куда-то, но, видно, не далеко, потому что тут же подошли двое, до боли похожих на Кирилла, взяли американца под руки вместе с итальянской дорожной сумкой «Tuscan» ручной работы и повели за собой.

Бен кричал, что гражданин Соединенных Штатов, требовал вызвать представителя посольства, своего адвоката. Но они, похоже, все знали про него и не обращали на крики внимание.

Я отошла к стене. Села на пол и принялась ждать в шумной суматохе зала таможенного досмотра, понимая, что Бен может и не вернуться сюда… никогда. А потом сообразила, что в «Фурле» лежит один из контейнеров с другой водой, похожий на картофелину средних размеров, только что выкопанную из земли. И что через таможню другую воду не пронести. А зачем ее проносить, если погранцы замели Бена и теперь, наверное, везут в большой дом, занимающий целый квартал в центре урюпинска. Туда, где парится Дарвин с не родившейся девочкой в животе.

Но тут в зале появился Бен в сопровождении давешних чуваков-чекистов. Он нервничал, спешил и кричал, что опаздывает на посадку из-за тупости пограничников, что потерял свою спутницу и не знает, где багаж…

Я встала навстречу Не останавливая движения и криков, Бен подхватил меня, потащил за собой в обход рамочных детекторов. Нас остановили, но уже с извинениями, и вежливо попросили вернуться и пройти досмотр. Бен возбудился еще больше. Принялся раздеваться, раздевать меня. Мы наспех побросали в пластмассовые ящики часы, телефоны, одежду… Бен начал возиться с браслетами, с огромной цепью на шее, которых никогда не видела раньше на нем. С громким бормотанием, в суетливых движениях рук, что тормошили меня и вещи, мы приближались к металлодетектору.

– Где контейнер с другой водой? – спросил Бен на приличном русском. – Положи его в ящик, где цепи, телефоны и часы.

Я растерялась, окончательно перестав понимать происходящее. Все смешалось. Я трансформировалась в террористку-смертницу и вместе с Беном собралась взорвать самолет.

Мы по очереди проходили через металлоискатель. Что-то гудело. Загорались красные лампы, на которые никто не обращал внимания. Бен собирал вещи, разбросанные на ленте конвейера, и так орал, будто хотел криками остановить взлетающий самолет.

Мы вошли в салон. Стюардесса принялась герметизировать дверь. Я вертела головой в поисках Надежды Петровны. И пока вертела, старалась понять причину неадекватного поведения Бена у стойки регистрации, а потом – в зале досмотра. Похоже, безумным выступлением своим он старался отвлечь внимание таможенников от «Фурлы» с контейнером. Вряд ли ему это удалось. Наших таможенников на такой мякине не проведешь. Но сейчас Бен торжествовал победу. Цитировал Библию, шлепал меня по заду, приставал к пассажирам. А мне мешал его русский, но про это лучше было не думать.

Мы продолжали толпиться в проходе. Я решила открыть сумку по-тихому и взглянуть, как себя имеет контейнер с другой водой. Открыла… и замерла с открытым ртом, и не верила глазам. Вместо картофелины, присыпанной землей, которую не могли пропустить таможенники, в сумке валялось спелое яблоко.

Я сразу вспомнила, как точно два таких же краснощеких яблока обнаружил в моей сумке перед взрывом Лэба бывший монах Илюша Зверин. Как происходит трансформация? Сама собой? По моей неосознанной воле? Или кто-то успевает поменять контейнер в последний момент…? А Надежда Петровна, наш гинеколог, как сквозь землю провалилась. И тут услышала за спиной:

– Никифороф! Возьми глаза у руки. Как ты себя имеешь? А попутчик, как? – Упираясь головой в потолок над нами громоздился Сангайло и улыбался, как может улыбаться только очень добрый и благородный по урюпинским меркам человек. – Забудь невзгоды. Они никуда не денутся. Скажи, наконец, шо у тебя усе у порядке, даже если это будет твоя обычная ложь.

– А что гинеколог Надежда Петровна? – привычно поинтересовалась я.

– Перестань сказать, шо хочешь видеть ее. Я лечу здесь вместо. До самой Барселоны почти…

Мы летели бизнес-классом. Эконом-класс был забит, а у нас в салоне полно свободных мест. Каждый сидел сам по себе, в одиночку, в удобном кожаном кресле. Когда самолет набрал высоту, ко мне пересел Бен. Забыв про свой русский, спросил на английском:

– Чем он занят, твой директор? На ученого не похож. Поклонник? Креатура кремля, фсб? У тебя удивительный дар – неправильно выбирать любовников. Прекрасное качество. Так чем он занят?

– Не pears ramble.

– Sorry? – не понял Бен. – Is this a metaphor?

– This is more than a metaphor.[94]94
  Груши околачивает
  He понял. Это – метафора?
  Это больше, чем метафора


[Закрыть]

– Ваш директор похож на индейца из фильма Формана «Пролетая над гнездом кукушки», – сказал Бен. – Того звали Вождь.

– Chief. Ваш женат? Счастливчик. Значит, только груши…

К нам подсел Сангайло, с трудом поместившись в кресле.

– Привет, Вождь! – сказал Бен. – Спасибо за все… Марчелло летит с нами… в багажном отсеке. Без вас я бы так быстро не управился с его транспортировкой.

– Без меня ваш друг бы жил и жил.

– Не казните себя. Давно хочу спросить: урюпинск – это наказание для вас?

– Все зависит от отношения к урюпинску.

– Поезжайте вместе с нами в Америку. Я найду вам там дело по душе.

– Это шутка?

– Разве я улыбаюсь? Ваши коллеги хотели вас убить…

Сангайло дернулся и уставился на меня. Я приготовилась к выволочке и не ошиблась. Но начал он с Бена. По тому, как гладко, без запинок, поливал, насыпая в кису с легонца, поняла, что их специально готовят к подобным испытаниям на прочность, заставляя зазубривать патриотические псалмы.

В монологе Сангайло было намешано все, даже больше. Он старательно моросил про великую необъятную страну и такой же великий народ. Про мудрую власть. Про враждебное окружение, что изо всех сил старается разрушить страну. И сколько ни старается, столько ничего не выходит. А подкупать старшего офицера фсб, пусть в отставке, глухой косяк. А еще он может завернуть самолет и сдать Бена властям, как врага и шпиона-вербовщика… Он высаживал Бена, парил и гнал волну. И говорил, что Бен – крутой сапог только в Америке. Здесь он – жалкий фраер. И чем больше парил, тем сильнее возбуждался. И порывался встать с кресла, и отправиться в кабину пилотов, но не вставал.

Я приготовилась к худшему.

– А сбивать девку с толку и обещать золотые пряники с елки – полная хрень. Нет, пепел Клааса не стучит ей в сердце. И особой брезгливостью она не страдает. Но, если у девки есть доступ к другой воде, на кривой козе к ней не подъедет даже такой хмырь, как ты, пиндос хренов. Знаешь, почему?

– Нет, – признался Бен. – В чем засада?

– У нее другая навигация в голове. Чему тебя только учили американские спецслужбы, мудак? Say it isn't so, man.[95]95
  Скажи, что это не так.


[Закрыть]

– Я – биофизик, – начал париться Бен. – Спецслужбам на меня плевать. А у вашего народонаселения антиамериканизм, внушенный властью – привычный способ излить разочарование и бессилие при взгляде на свой гнетущий режим.

Вождь не отреагировал, повернулся ко мне, медленно закипая. Выдержал паузу и набросился с такой яростью, что казалось, сейчас ударит:

– А ты, ты! Какого хрена, Никифороф?! Держал тебя всегда за нормальную телку, хоть с приветами, а ты так дурканулась. Собралась свалить с этим гондоном и другой водой за бугор, твою мать?! Кинуть хочешь, сука?! Мне тебя замести, как два пальца обоссать, мать твою. И неважно, где: в самолете, на балу или сортире. И Тихон тебе не поможет. Зря спала с ним.

– Я не спала.

– Не перебивай, блин! Разве ты помнишь, с кем спишь? – Он давно встал с кресла и пританцовывал от возбуждения в проходе, будто исполнял хабанеру. И говорил что-то, говорил… Я прислушалась: – Речь идет о судьбах страны, а тебя беспокоит задержка месячных. Пойми, блин, мы с тобой не жертвы обстоятельств. Мы участники. Почувствуй разницу… – Он продолжал наезжать, постепенно снижая накал. И странное дело: куда-то подевался акцент хмыря с Молдаванки. А когда устал и сделал паузу, я успела сунуть ногу в дверь:

– Доктор Франклин говорит по-русски… Валить, не валить… я еще не решила. Может, не решу никогда. И с месячными не решила пока. К тому же в урюпинске остался еж. Без ежа я – ни ногой. А сейчас мне надо выпить. Я пересохла. Как насчет целой бутылки, Бен?

– Все пересохли, – сказал Бен. Встал на цыпочки. Нажал кнопку вызова. Попросил принести виски, целую бутылку, и назвал редкостный в наших краях сорт. – Стюардесса притащила ординарный «Johnnie Walker, Red Label».

Мы выпили немного. Потом еще. Потом я с Беном остановилась в ожидании кормежки, а Вождь продолжил один.

– Предпочитаю перед едой, – объяснил он свое усердие.

– Покажи контейнер, – неожиданно попросил Бен. Я так растерялась, что покраснела, чего не случалось со мною еще с детдомовской поры, будто попросил показать большой клитор. И стыдясь, и больше всего Сангайло, и себя, конечно, как последней суки, что тайком вывозит из страны Изделие, которое принадлежит… Дальше, в суматохе укоров и сожалений, мысль не шла, топталась на месте, повторяя раз за разом: «Как он мог? Как он мог, прилюдно, наплевав на Вождя, просить показать другую воду? Сейчас Сангайло точно пройдет в кабину пилотов и потребует развернуть самолет. И тогда нам всем крышка. Нет! Только мне одной». И ждала, кто из них первым придет мне на помощь. Пришел Вождь и совершенно неожиданно:

– Убиться веником! – Он вернулся к жаргону. – Если она сумела пронести на борт контейнер с другой водой, то спрятала его у такое место, по сравнению с которым ейный лифчик покажется накладным карманом поверх пальто.

– А если сумела? – Поинтересовался Бен. – Вы же не станете разворачивать самолет? Что вас держит в урюпинске, Вождь?

– Как вам известно, коллега, я пока еще директорствую у нашем институте. К тому же у меня здесь бизнес: бетонные заводы, строительные компании, недвижимость…

– Да, если не вспоминать прошлое и не думать о будущем, ваша жизнь прекрасна, – перебил его Бен.

А Вождь, будто вспоминая что-то, возразил: – Меня приучили… мне приятно сознавать, шо усё, происходящее у нашей стране со мной… с такими, как я – не мое дело. Обо всем заботится власть, ее институты. Понимаете, о чем я?

– Вы цепляетесь за этот тезис, будто играете в русскую рулетку с пустым револьвером, – обиделся Бен.

– Я всю жизнь забавляюсь игрой у рулетку с заряженным револьвером и всегда выигрываю, – закончил Сангайло. Странно, но я поверила ему.

А Бен не собирался сдаваться:

– Не стану обсуждать вашу национальную забаву У нас каждый сам решает, как ему жить… А у вас только очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее, которое никак не наступит. Потому что все, относящееся к будущему, включая личные планы, стратегию власти и предожидания, практически отсутствует в национальном сознании и подсознании. Поэтому антиамериканизм, наряду с алкоголем, стал для населения одним из привычных способов спустить пар, излить чувство бессилия, как краткосрочный выход из тупика, в который загнала вас власть. Почему бы вам не снять шоры? Неужели не натирают? А бизнес… вы сможете управлять им из Штатов или продать. Америка – другая планета, богатая и щедрая к таким, как вы.

– Структура идентичности у нашей стране построена на лояльности к власти, которая подменяет собой родину, – принялся возражать Вождь. – Выступая против власти, я предаю родину… Если я переберусь у Штаты, власть тут же отберет бизнес, как у изменника. А это большие деньги. А так… я не уезжаю у Штаты, и мне нечего тревожиться. Нет нужды разворачивать самолет: я – не премьер. Образец другой воды давно передан у кремль заказчику. Остальные образцы исследуются у других институтах страны, у нашем институте.

– В чем дело тогда? Женщина?

– Моя женщина летит с нами.

Я поежилась. А Вождь продолжал, но уже по-английски:

– Birds born in a cage accept the flight as a disease. I never fly over the cuckoo's nest. In addition there is a new profession in our department – the homeland to sel.[96]96
  Птицы, рожденные в клетке, воспринимают полет, как болезнь. Мне никогда не пролететь над гнездом кукушки. К тому же в нашем ведомстве появилась новая профессия – родину продавать.


[Закрыть]

Я собралась разрыдаться на груди Вождя. Я гордилась им и любила. И прощала все недостатки, включая тщеславие и подлость. А Травин… Если о нем не думать, его нет. Зато Вождь, вероломный и коварный, рядом. Он все последнее время находится под рукой. И уже не впервой ставит меня в тупик своей добротой, проницательностью, а еще больше – либеральными замашками, разрушающими мои стереотипы… And he can turn the air blue like nobody…[97]97
  И ругается, как никто (сленг).


[Закрыть]

Похоже, на Бена слова Сангайло произвели не меньшее впечатление, потому как после долгой паузы поднял подлокотник, неудобно обнял его со своего кресла, похлопал по спине:

– Attaboy, Chief![98]98
  Молодец.


[Закрыть]

Привезли еду, будто вынули из Тихонова «Бломберга». И сразу в сознании всплыл Тихон. И почувствовала такую щемящую жалость к нему и нежность, каких давно не испытывала. И корила себя последними матерными словами за несправедливость и жестокость. И собственная грубость казалась пустяком по сравнению… Принесли миндаль и блюдо с сырами. А потом стюардесса притащила нераспечатанную бутылку «Chivas Regal» двенадцатилетней выдержки. Стаканы и лед. Мы с Беном принялись догонять Вождя…

Я сравнялась с ним очень скоро. Снова вспомнила Тихона, который казался теперь камнем на шее, что сама привязала себе. А Дарвин и ее девочка? Нет! Так глубоко в самолете, летящем в Барселону, лучше не погружаться. Для каждого дня хватает своих забот. И сидела молча, пьяная, между двух не менее пьяных мужчин, и размышляла, кто первым из них станет приставать ко мне? И что будет делать в это время второй? Конечно, можно сразу с двумя. Тогда мой послужной сексуальный список пополнится еще одним рекордом: американец и чекист с Молдаванки в одной постели. И не собиралась отмазываться.

Все последнее время моя сексуальная жизнь носила характер мимолетного bunny fuck – «потрахаемся на скорую руку», где придется: в лифте, автомобиле, на письменном столе. И почти всегда секс был продиктован корыстью, моей или партнера. И, слава Богу, круг партнеров был узок. Я понимала, что чистота и девичья гордость – позиции, заслуживающие всяческого уважения. Однако ложные мысли продолжали доминировать, и высокая селективность в сексе казалась таким же извращением, как воздержание. Поэтому доступ к моим гениталиям для мужчин, представлявших интерес для меня, не составлял особого труда.

Стюардесса, пучась старанием, притащила очередную бутылку Chivas Regal. Мы снова выпили, теперь уже – под «Cheers!». Опьянение стало легким и приятным, потому что Chivas умел нажимать клавишу «delete» и стирать из головы заботы и тревоги.

Я сидела рядом с двумя мужчинами. И не было нужды демонстрировать им свои душевные качества или муки. Голова была занята другим: я догадывалась… нет, я знала почти наверняка, что со временем сосуществование моих компаньонов примет дружественный характер, независимо от их личных качеств. Только как выбрать точную интонацию в поведении и разговоре с ними, если у каждого, помимо различий во взглядах и предпочтениях, свой язык, свой лексикон, что затрудняет взаимопонимание. И одновременно не сомневалась, что «трудности перевода» преодолимы, если собеседники хотят добиться понимания. Даже если «перевод» не будет точным. А вдогонку устремилась еще одна мысль: если собеседники пребывают в разных контентах, то, даже имея на руках соответствующие «толковые словари», им друг друга не понять, пока не согласуют координаты: там ли они находятся и о том ли идет речь?

«Вся моя жизнь – череда событий, хаотично пронизывающих пространство и время, прежде чем они добираются до меня, – решила я и увидела в проходе отца Сергия. Не сильно удивившись, успела додумать про свою жизнь, в которой череда событий была цепью испытаний, что никогда не приходили в желаемой форме или последовательности. На то они и испытания». И приготовилась к худшему. И стала наблюдать, чем закончится нетипичное противостояние двух главных объединяющих начал нашей неевропы: чекистского и православного, хоть пребывали оба в одном патриотическом контенте. И с содроганием вспоминала, что мозг чекиста – легкая добыча для попов, и их недавнюю потасовку со стрельбой в моем аспирантском номере.

– Я готов послушать за вашу просьбу, доктор Козельский, – насупился Сангайло.

– Хочу принести вам свои извинения, господин директор, – начал издалека Данила Козел, когда Сангайло открыл глаза. – Я погорячился тогда…

– Обо что ты думаешь, Данила? Неужели ради этого ты оставил работу и купил билет до Барселоны? – переходя на «ты», поинтересовался бывший чекист. – На земле извиниться не мог? Как видишь, я добрый. Не засудил тебя, не уволил. Похоже, я тоже был излишне горяч у тот раз. Ну, шо тебе надо, колись?

– Ну, во-первых, вам меня не уволить: кишка тонка. Во-вторых, я здесь по другому поводу. И если примирение состоялось, позвольте перейти к делу. – Данила Козел посмотрел в мою сторону, и сразу страх, стыд, неловкость и еще что-то обрушились на меня с такой силой, что, казалось, просядет самолет. Но самолет не просел, и вины за собой особой не чувствовала. Исправно служила агентом влияния в команде отца Сергия, and even screwed with him one day of duty…»[99]99
  И даже потрахалась с ним однажды из чувства долга.


[Закрыть] И с Сангайло у меня все было сносно. Только внутренний голос твердил: «Жди беды».

– Позвольте тет-а-тет, Вера Павловна, – сказал отец Сергий. – У меня конфиденциальное сообщение для вас.

Слезь с руля, Данила, – обиделся Сангайло. – Самое лучшее случается неожиданно.

– Я настаиваю!

– Хорошо хочешь. Только у нас здесь без секретов. Правда, Никифороф? Мы у небе. И так близко к Богу, как никогда. Ты – тоже, Данила. А теперь колись!

Данила Козел сел в кресло соседнего ряда и оттуда, смущаясь и не совсем членораздельно, принялся излагать, путая библейские тексты и блатной язык, конфиденциальное сообщение свое. Из которого поняла, что требует не вывозить контейнер с другой водой за пределы страны.

Я слушала, как катит телегу Данила Козел, и не въезжала в напряг. И вид священника высаживал. И все пыталась остановить его и объяснить, что подъезжать ко мне с другой водой чистое фуфло. И, лишь бы перестал моросить, сказала:

– Обычно за услуги я прошу, чтобы меня отвели в дорогой ресторан.

– До или после? – не растерялся он.

– С вами мне хватит прокатиться в электричке.

Он снова принялся за старое, повторяя не к месту имя Евсея. А я все пыталась понять, про что он парит, и не могла, впадая от позорного стыда в летаргическое состояние…

Наконец в речи доктора Козельского зазвучали нотки угроз. Только в чей адрес? И, выбираясь из летаргии, закричала:

– Что он сказал? – И, как ни странно, знала, почти наверняка, что.

– Бомба у самолете, – сказал Сангайло, улыбаясь, будто сообщал о температуре за бортом. Я почувствовала, как по фюзеляжу пробежал холодок и замер у меня на спине. – Ее взорвут, если не подтвердишь отсутствие контейнера с другой водой… Бомбу они, конечно, не взорвут – себе дороже, но какой-то косяк по дороге обязательно заделают.

– They will not spoil the ship for a hapworth of tar… The best way, take it all with a grain of salt.[100]100
  Из-за полфунта смолы корабль не потопят. Отнесись к этому скептически.


[Закрыть] – Попытался успокоить меня Бен, но я не очень верила английским пословицам, потому что знала: из-за нескольких капель другой воды они могут взорвать весь урюпинск. Не стала относиться скептически и спросила Вождя:

– Думаете, мы уцелеем?

– А шо, без этого никак?

Со мной случился полный высад. Какой контейнер? Я не понимала, о чем говорят все. Слишком много факторов, которыми оперировали Данила Козел и Вождь, были неизвестны мне, что еще больше усиливало напряг. И пыталась успокоиться тем, что не менее четверти самых важных явлений природы скрыты от человека. И чувствовала себя слепой и глухой, которую привели посмотреть хоккейный матч. И сказала:

– Я вам не верю, отец Сергий. Могу показать яблоко, которое вожу с собой в сумке и держу за контейнер с Изделием. Другого нет и не было никогда.

Довольная монологом, я собралась перекинуться парой фраз с Беном, но не успела. Отец Сергий полез в карман древнего пиджака. Достал записку. Протянул со словами:

– Батюшка ваш, Евсей Никифоров, по совместительству служитель институтского морга, любезно просил передать.

– Не отец он мне! – принялась голосить я, разворачивая записку. – Не отец! Какого хера? Мы с ним незнакомы почти…

– Отец, – заверил Данила. – Генетическая экспертиза подтвердила.

Я развернула записку. Прочла: «Верунчик!», – а дальше не смогла. Буквы двоились, троились, просто исчезали с листа.

– Дай я помогу, – протянул руку Вождь.

– Не знала, что вы умеете читать, – заорала я. Однако взяла себя в руки. «Когда в научном мире случается нечто, выходящее за рамки обычных представлений, – писал Евсей на дорогой рисовой бумаге ручкой с пером, – ученые и неученые со всех сторон принимаются искать не только доказательства своей причастности к событию. Они начинают войну за победу в случившемся любой ценой, чтобы потом прибрать все к рукам. И больше всего ненавидят автора – того, кто способен летать, как говорил Ницше. И забывают, что биологический объект есть колеблющаяся сумма свойств всех его предшественников, которым ничего не было чуждо на земле. Потому что все мы выбрались из какого-то скользкого червяка еще в мезозое. Потому что жизнь есть дифференцированное размножение несовершенных репликаторов… Поэтому и позволяем себе все». – Сраженный очередной вспышкой просветительства, Евсей парил меня псевдонаучными текстами из интернета.

«Геномы человеческих существ, будь то ученые или группа гопников, что правят страной и многим еще чем, пытаются обеспечить себе максимум преимуществ и удобств. С этим ничего не поделать пока. Пожалуйста, выполни просьбу подателя сего письма, профессора Козельского. В конце концов, возможность передачи информации – всего лишь вопрос согласования контентов при наличии соответствующей мотивации… Твоя мама говорила: «Надо вести себя прилично даже тогда, когда этого никто не видит».

Ах, как я ненавидела Евсея в тот момент. В другие моменты тоже. Долбанный старый ватник продолжал высаживать меня и не оставлял в покое даже в самолете, выдумывая косяк за косяком. Только со мной такие номера не канают. Я посмотрела на Данилу Козла.

– Может быть, сейчас вы действительно не знаете ответов, Вера Павловна, – сказал он. – Такое случается. Постарайтесь вспомнить. Если не вспомните… Нет, нет! Бомбы в самолете нет. Есть другие средства, что позволят побороть вашу ретроградную амнезию. Начнем прямо сейчас…

– Отдохни от той мысли, Данила, – сказал Вождь. – Ты шо, спешишь скорее, чем мы? И про бомбу ты не прав. Она летит вместе с нами. И рвануть ей, как тебе… сам знаешь, что… А запара вся у том, что на борту никто не знает, когда? От того и пьем, чтобы утопить цурес.

– И что, получается? – заинтересовался Данила Козел, будто собрался поучаствовать.

– Не очень. Цурес умеет плавать…

Мне казалось, плывет «Титаник», а Вождь с Беном и Данила Козел переставляют шезлонги на палубе. Я утратила ощущение собственного существования и замерла вместе самолетом в ожидании шняги, которую собрался заделать священник. И так глубоко погрузилась в ложные мысли свои, что пропустила начало очередного перформанса. А когда вернулась в самолет, случилось невероятное. Отец Сергий, осеняя себя крестом, снова грузил публику библейскими текстами, обвиняя кого-то, а заодно и себя, в делах неправедных:

– «… все, чего не знаем, хулим, всем, что знаем, растлеваем… потому что за мзду предались заблуждению…». – Он остановил речитатив, из-за того, что устал или забыл текст, а может, захотел выпить красного вина. И нажал кнопку вызова стюардессы.

Паузой воспользовался Сангайло:

– Знание – сила!

– Не верь! – сказал Бен. Автор слогана: «Knowledge is power» имел в виду «Знание – власть». Я знала, кто автор.

А отец Сергий продолжал колбасить. Я понимала только одно: по непонятным причинам он включил реверс и поменял взгляды, которых придерживался на протяжении всех своих бессчетных лет, не раз убеждаясь, что ложь удобней сомнений, полезнее любви, долговечнее правды. И отгребал теперь так старательно, что я поверила.

Значило ли это, что он оставил меня в покое? И почему? Привычное недоверие к объективной правде, а точнее, отсутствие веры в ее существование, было поколеблено. Я была почти уверена, что с Данилой случилось прозрение, и он начал клеймить то, что раньше славословил. И чем больше клеймил, тем сильнее прозревал. Загадкой оставалось, что послужило причиной прозрения? Только не было ответа. Версия про бомбу на борту не канала.

Ах, как мудр был Розанов, когда написал: «Бог взял концы вещей и связал в узел не развязываемый. Распутать невозможно, а разрубить – все умрем».

Посмотрела на своих компаньонов. Они тоже пребывали в недоумении и с трудом въезжали в случившуюся с отцом Сергием перестройку.

Желая успокоить меня, Сангайло раздумчиво произнес:

– Теперь, чтобы вернуть память свою, от тебя требуется особое старание.

– Секу, секу, – согласилась я, уверенная, что уже ничто не спасет меня от беспорядка в голове. И ощутила, как давно съехавшая крыша вдруг стала возвращаться на место, и незнакомые кровельщики принялись подравнивать края и латать дыры в ней. И начала извлекать из заделываемых провалов события, связанные с другой водой, что были старательно стертые кем-то. И вспоминала, и так ярко, и отчетливо, будто все случилось вчера. И запахи, и краски, и эмоции, и чувства теснились в голове, требуя немедленного выхода…

Возможно, я вспомнила не все, а то, что вспомнила, случилось в иной хронологической последовательности. Но это были мелочи, с которыми собиралась справиться позже. И знала теперь точно, что родилась в рубашке и под счастливой звездой. К сожалению, мой оптимизм, как показали дальнейшие события, оказался чрезмерным.

Мы благополучно приземлились в аэропорту Барселоны. А когда сходили по трапу, увидела, как из багажного отсека аэропортовская прислуга выкатила тележку с телом Марчеллы: я узнала дорогой гроб. А следом еще одно тело, прикрытое одеялами.

– Кто второй? – спросила я у стюардессы, что носила нам виски, и увидела Кирилла. Он стоял под крылом и разговаривал с пилотами. Я снова перестала удивляться, потому что рядовые события опять приняли масштаб вселенской несправедливости и обмана, оставив место лишь для воображения.

– Священник Козельский, – ответила стюардесса. – Он пересел к вам в салон во второй половине полета.

– Oh no! – Сказала я, подражая Бену. – Не was going to chop off his finger but not to kick the bucket. When he was in time?[101]101
  Он собирался отрубить себе палец, а не отбросить сандалии. Когда он успел?


[Закрыть]

После недолгих пререканий мы с Вождем отправились в гостиницу. А Бен с родственниками Марчеллы и священником-итальянцем занялись покойным.

Забравшись в номер, я достала из сумки недопитую аэрофлотовскую бутылку Chivas Regal и сыр. А контейнер с другой водой, как был яблоком, так и остался, немало удивив меня. Подумала, что еще ни разу не смогла открыть контейнер. Вернее, никогда не пробовала сделать это. И не понимала, что останавливало меня всегда? Попробовала. Яблоко, несмотря на старания, не открылось, если такое можно сказать о яблоке. Я не сильно расстроилась, однако поднесла горлышко бутылки к губам. Передумала. Собралась поразмыслить над причудами другой воды, над девичьей памятью своей, что вся в дырах… Вспомнила Дарвин, которая парится на нарах с девочкой в животе. И сразу потянулась к бутылке…

Понимая, что сейчас в дверь может постучать Вождь, сделала три быстрых глотка и, доедая сыр по дороге, спустилась в Reception. Мальчик-испанец показал на карте нашу гостиницу, что была рядом с ареной для боя быков и храмом Святого семейства – La Sagrada Familia. Я снова мысленно благодарила Вождя за гостиницу по соседству с храмом, в который давно мечтала попасть.

«Начатый строительством еще в XIX… храм достраивается до сих пор… только на пожертвования… представляет собой неоготическую базилику в форме латинского креста с пятью продольными и тремя поперечными нефами», – просвещала меня Дарвин. Я не все понимала тогда, но помнила каждое слово.

Институтскую установку для структурирования воды, как две капли воды похожую на Sagrada Familia, я назвала «Барселоной» в честь города, в котором Гауди построил свой храм. И собралась добраться до него прямо сейчас. «Это займет пять-семь минут ходу» – заверил мальчик-испанец….

Я, конечно, заблудилась и бродила по улицам Барселоны, заполненным, несмотря на поздний час, толпами улыбающихся людей. Ах, как красива была ночная Барселона, как нарядна, добра и гостеприимна. Будто город сплошь населен счастливыми добродушными болельщиками, что следят за непрерывным футбольным матчем, в котором любимая команда только и делает, что побеждает. И воинственные баски, отстаивающие независимость Каталонии с транспарантами и флагами, казались благодушными футбольными фанатами вперемежку с развеселым мимансом. Если сравнивать с урюпинском… Нет, лучше не сравнивать.