Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

– Если думаешь, что идешь через ад, лучше не останавливаться. – Кирилл включил фонарь в телефоне. Я увидела печальную улыбку. Он сидел на таком же железном стуле-вертушке, как Евсей. Встал. Взял за руку. Повел к выходу.

Мне всю дорогу хотелось спросить: «Что ты здесь делаешь, чувак?». Только он в ответ мог задать такой же вопрос.

Перед дверью лифта Кирилл остановился и сказал… так просто, между делом, будто объяснял, на какой этаж нам надо:

– Евсей – мой отец.

– Не гони! Твой тоже?! Значит, мы все трое – дети лейтенанта Шмидта! Скоро он возьмет под крыло некоторых своих пациентов и станет утверждать, что это и есть его семья.

Несмотря на трагизм происходящего, на пугающий интерьер институтского морга, я принялась хохотать… неудержимо, до слез. Слез становилось больше, смеха – меньше, пока хохот не перешел в рыдания. Я села на пол, как детдомовская девчонка, и, вытянув ноги, громко ревела в три ручья и терла кулаками глаза. Кирилл стоял рядом и не мешал…

Наконец, я остановила рыдания. Поднялась с пола и сказала, не понимая, в чем засада: – Я схожу с ума. Нет, я сошла с ума и галлюцинирую. Или все это сон, который снится мне много ночей подряд? Что тебе надо, Кирилл?

– Мне жаль…

– Только и всего?

– Да. Все будет продолжаться, пока не вспомнишь, где контейнер с водой.

Меня так задрали эти жлобские выходки-вопросы, которые повторяются каждый раз, когда люди видят меня. И животное начало, с которым еще не успела окончательно расстаться, взыграло с новой силой, и зарычала в ответ:

– Ты – долбанный челюскинец, гребанный Фирс, забытый спасателями на льдине! Зачуханный Евсеев сын, сраный чекистский бикфордов шнур! Я не знаю, где спрятан контейнер с другой водой. Я даже не знаю, существует ли он.

Мы вышли на улицу. Я продолжала орать, не обращая внимания на осипший голос, не сознавая до конца, что именно стараюсь впарить сводному брату Кириллу. Лишь обрывки матерных фраз про их гребанную контору, которая, если надо, заставит заговорить мумию из гробницы Тутанхамона. Почему они так цацкаются со мной? Не насилуют. Не суют иголки под ногти. Не погружают головой в унитаз, не подключают электрошокер или утюг, дают спать и есть… и не упрятали за решетку, как Дору Дарвин. Почему, черт возьми?! Забыли?! А он смотрел одобрительно и улыбался, будто такой ему больше нравилась. А напоследок поинтересовался, в попытке подвести черту:

– Чем тебе помочь?

– Убей!

Мы выбрались в парк. Было темно, будто уличные фонари стали бояться света. Я собралась продолжить перепалку с Кириллом и увидела… Нет! Этого не могло быть. Это было круче, чем мухи-дрозофилы размером с цыпленка-табака. Посмотрела на чекиста. Он не выказывал особого удивления и снова улыбался. А я пребывала в состоянии несделанного выбора, давно ставшего привычным, и колебалась лишь, какому диагнозу отдать предпочтение: снова острому психозу или рецидиву далеко зашедшей параноидальной шизофрении?

Глубокая ночь. Скучный парк. Морозно. А на площади перед патологоанатомическим отделом тусуются массачузетские партизаны. И ни признака смятения или тоски на лицах. Высокие, бородатые все и худые. В длинных черных рясах с капюшонами. Человек сто. Все на лошадях. Лошади стоят спокойно. Пофыркивают, цокают подковами об асфальт. А потом, будто по команде, начинают мочиться разом, шумно и долго, вздымая клубы пара.

Завидев Кирилла, к нам подъезжает один из партизан. Говорит что-то. Возвращается и тусовка начинает движение. Складно, прямо на ходу, они перестраивают ряды в геометрические фигуры, как президентский кавалерийский полк в кремле, и негромко поют. Я прислушалась:

«Утро красит нежным светом Стены древнего кремля…».

Эта публика на лошадях, как и охранники… и не только те, что топчутся в нашем институте, но по всей стране… почему они не поют современные песни, пользуются старыми метафорами и смотрят фильмы пятидесятилетней давности? И подумала: «Сейчас самое время явиться гребанным мухам-дрозофилам с перьями на крыльях и с бессмысленно жуткой радостью защебетать воробьями.»

И вспомнила, наконец, хоть никогда особо не старалась… Или нет, мухи-дрозофилы захотели или другая вода, чтобы вспомнила, потому что время пришло. А пространство, что связано со временем, огромное по масштабам, не приспособленное для жилья, где жизнь человеческая ничего не стоит из-за размеров, оно и раньше было. Травин это понимал. А еще понимал, что одной мне не справиться с загадочной ношей и говорил: «Ты хочешь спасти мир в одиночку. Думаешь, у тебя одной проблемы?». И не знал, как помочь, и предпочитал молчать, пока его не выбросили из окна. А может, выпрыгнул сам, как сестра его Лиза. Может быть, и Лизу выбросили. В нашей стране все возможно.

А партизанский хор на лошадях среди ночи продолжал перестраивать конные порядки и запевал, будто на параде:

«Кипучая, могучая, никем не победимая…».

Я вглядывалась в экзистенциальный урюпинский клип, что вряд ли получит когда-нибудь Грэмми, и вдруг вспомнила, совсем не к месту здесь, странные слова Дарвин в камере фсб: «А МаркБорисыч – вор». И сразу, словно шашкой ретивого конника по голове, увидела совсем другой клип, не менее бредовый… Склонившись над МаркБорисычем, почти соприкасаясь головами, мы с Травиным вскрываем брюшную полость ежа. Вскрывает Травин. Я ассистирую. На голове ежа салфетка, смоченная хлороформом. Сценарий поменялся, и мне приходится подстраиваться под него. Только не понимаю, о чем мы хлопочем? Поднимаю голову. Оглядываюсь: мы – в кабинетике Травина, в котором он ночует, когда сильно пьян. В Лэбе недавно прогремел взрыв…

Человек живет, погруженным в реальную среду, пусть экзистенциальную, но к которой адаптирован. Если среда меняется, у него есть два выхода: адаптироваться к новой реальности или создать свою, более комфортную. Есть третий, когда человек начинает протестовать против изменившейся реальности и старается вернуть ее в прежнее привычное состояние…

– Давай контейнер! Быстрее! Еж плохо дышит, – говорит Травин.

Я снимаю перчатки. Открываю «Фурлу». Достаю контейнер с другой водой и сразу, на ощупь, понимаю, что он настоящий. Как Вождь понимал наощупь, что я – лучше всех. Травин с сожалением льет на салфетку спирт из флакона для переливания крови. Протирает салфеткой контейнер. Погружает в брюшную полость МаркБорисыча. Я снимаю с головы тряпку с хлороформом. Травин зашивает живот. Обматывает его куском полотенца, чтобы еж не грыз швы… Все! Ах, да: мне показалось, когда еж проснулся, он был польщен…

Значит… значит… От счастья захватывает дух, и мысли захватывает, намертво впечатывая их в мозг, как татуировку, кроме одной: в животе МаркБорисыча спрятан контейнер с другой водой, настоящей. Прочие контейнеры – реплики. Остальное меркнет за ненадобностью. Мои болезни во главе с шизофренией и реактивными психозами, провалами памяти, которая лучше всего запоминает ненужное, неадекватным реагажем на адекватные обстоятельства, подозрительностью, равнодушием, грубостью, черствостью… Твою мать! Этот перечень можно продолжать до утра… И понимаю, что все болезни, вместе с комплексами из длинного списка, прошли, как с возрастом проходят предубеждения против прививок. Я совершенно здорова, адекватна и нормально реагирую на обстоятельства, даже те, что считаются абсурдными, как сейчас, когда прямо перед носом урюпинские монахи перестраивают коней под задорную песню Покрасса на слова Лебедева-Кумача.

– Кто это люди? – спрашиваю я, словно собираюсь пригласить их на чай с вишневым вареньем. – Кто владеет конюшней?

Теплокровный Кирилл медлит. Молчит. Улыбается и внимательно следит за фигурами лошадиного ревю, словно собирается выставлять оценки за мастерство. А мне уже все равно, что он скажет. Какая разница, кому принадлежат кони и всадники? Главное, я знаю, где спрятана настоящая другая вода. Во мне появляются смыслы. И чувствую себя гораздо значительнее, будто прибавила в весе или росте. Осталось понять, что делают всадники в институтском парке ночью?

– Для тех, кто в танке, вроде тебя – это перформанс, – сказал Кирилл, читая мои мысли. – Как взрыв в Лэбе. С одной стороны, все действия, похожие на этот ночной парад лошадей, адресованы народонаселению урюпинска и призваны максимально завуалировать происходящее, и интересы сторон, которые участвуют в этом предприятии. На языке бандитов и власти это называется «замутить». Безумные события, вроде взрыва, убийства неповинных сотрудников Лэба, гибели итальянца, аутодафе Тихона, смерти Кипиани, Сангайло, отца Сергия и Дарвин, твои походы в морг к Евсею, включая сегодняшний визит, задуманы и исполнены с одной целью: заставить поданных поверить в любую фигню, выдуманную властью. А тебя… твой мозг вспомнить, где спрятан подлинный контейнер с другой водой… Самой тебе не вспомнить.

– А с другой?

– А с другой… – Он замолчал, подбирая слова. – А с другой стороны… они адресованы другой воде. Потому как стороны все более понимают, что имеют дело с другой формой жизни… разумной. И все чувствуют себя…

– Я знаю, как они чувствуют. Примерно также чувствовали себя пигмеи в дождевом лесу по берегам Амазонки, когда увидели Дарвин, что побывала там вместе с международной экспедицией. Вождь племени предложил Дарвин остаться в обмен на информацию о связи температуры, энергии и скорости… хотя бы на недельку. А теперь к ним прилетел беспилотник. И пигмеи реагируют на дрон, как вы – на другую воду, которую не исследовали, не видели и не подозревали, что такое возможно. Только дрон – это структурированный кусок железа. А наша вода – живая биологическая структура. Изделие, одним словом.

– Мы воспринимаем другую воду, как ресурс, а не живое начало, даже если такое возможно. Поэтому коллективный разум…, – начал Кирилл.

– Какой коллективный разум, чувак? Вы сбились с пути… Нет, мы все сбились и начинаем убивать друг друга, а потом уничтожим все вокруг… всю округу, а может, и урюпинск весь, как только кто-то из вас узнает дорогу к другой воде. Справедливость никогда не ходила в приоритетах нашего мира. Дарвин говорила, что вам нельзя доверять. Мне, тоже. Потому что, сотрудничая с вами, все пороки сберегла, все достоинства утратила… Кто владеет конюшней?

– Евсей – хозяин.

– Наш героический отец?! Full nothing! Я серьезно, кто? Хотя, по большому счету, плевать. – И чувствую, как в голову пробирается знакомая боль. Она сдержана пока и локализована в затылке, где прочная кость…

– В системе власти предусмотрены должности серых кардиналов, как при дворе французских королей. Или должности смотрящих, как в воровских структурах, пронизавших нашу жизнь. А чтобы эти люди обладали влиянием и властью, их включают в бизнес-проекты, позволяющие хорошо зарабатывать. Разрешают негласно содержать небольшое войско, воровать. Все – в обмен на лояльность… Кстати, отечественный бизнес зачастую также безжалостен, несправедлив и жесток, как власть…

– Смотрящие, куда? – поинтересовалась я, чувствуя, как боль перебирается в лобные доли и набирает силу. – Наш Евсей охотнее всего смотрит под юбки? По себе знаю. Не говори, что это – демонстрация преданности режиму.

– Такая линия поведения допустима.

– Допустима, – соглашаюсь я. – Если это линия, а не пунктир. А Евсей наш… – Евсей мне снова не интересен. Я замерзла. Прощаюсь наскоро и бегу домой, чтобы донести раскалывающуюся голову до постели и утихомирить боль стаканом виски безо льда.

– Завтра вечером тебя ждет генерал! – кричит в спину Кирилл. Я делаю вид, что не слышу.

Прибегаю домой, зову из прихожей, не раздеваясь:

– МакБорисыч! – Повторяю снова и снова. И безрезультатно. Хрупкие, как весь мой экзистенциальный мир, височные кости не выдерживают напора изнутри и трескаются, отпуская мозг на свободу. В свободном плавании ему непривычно. Хуже, чем в черепе. И понимает, что в таком виде ежа ему не отыскать. А я без мозга не могу позвать МаркБорисыча. Мозг перестает болеть. Болит пустая черепная коробка и хочется умереть…

Прихожу в себя, лежа на полу в коридоре. У лица топает лапками МаркБорисыч. Фыркает, пыхтит, пахнет зимним лесом и тычет мокрый нос в щеку. Я никогда не была так рада ему. И голова не болит. Совсем. Поднимаюсь на ноги. I understand the hedgehog wants me.[113]113
  Понимаю, что нужна ему.


[Закрыть] Беру ежа на руки. Мать твою. Он размером с курицу, и иглы, как у дикобраза, и опять почти ничего не весит. Вспоминаю физиологию ежей. С октября по апрель они впадают в спячку. Частота сердечных сокращений падает со 180-200 ударов в минуту до 20-40. Температура тела снижается с 34 до одного-двух градусов Цельсия(!). Частота дыханий с 40-50 – до одного вдоха в минуту. Беременность длится 50 дней и только летом…

Пытаюсь связать эти сведения с жизнью МаркБорисыча. Не могу. Лишь догадываюсь, что физиология ежей не менее уникальна, чем поведение другой воды. Что хорошо бы поисследовать их характеристики с использованием новейшей институтской аппаратуры. И сразу вспоминаю, что наш муравейник, несмотря на старания ТиТиПи сделать его передовым, находится на обочине мировой патофизиологической науки. Что катастрофическое отставание нарастает с каждым годом, а проводимые исследования радикально не отличаются от методов прошлого столетия. А руки тщательно пальпируют живот. Ежу не нравится. Он сердито пыхтит, вырывается. Однако пальцы успевают нащупать артефакт в животе. Какое счастье, мать твою! Для меня нет ближе, роднее и дороже существа на земле, чем этот еж. Остальное забывается. Кроме головной боли, которая снова подбирается к затылку, чтобы залечь там, набрать силу и обрушиться на височные и лобные доли, в попытке выбраться наружу.

Достаю из кармана пальто недопитую бутылку. Иду в ванную за анальгетиком и сую в рот сразу шесть или семь таблеток. Только проглотить не успеваю. Боль успела прошмыгнуть в височные доли и принялась сверлить череп… Я, видимо, упала, потому что пришла в себя, валяясь в луже пролитого виски. Рядом беспокойно топчется пьяный еж и топорщит колючки… Радовало одно: мне не было одиноко.

Днем, после душа заглянула в зеркало и с трудом сдержала крик. Птоз левого века был заметен за версту и еще больше уродовал лицо, потрепанное алкоголем, бессонной ночью и головными болями. Я потеряла товарный вид, зато сильно подросла и вытянула лицо, которое до недавнего времени было круглым, как тарелка, что немало смущало… и не только меня одну.

Я, наверное, никогда не одевалась так старательно, как на встречу с Кирилловым генералом, хотя идти не собиралась. Просто примеряла одежды Дарвин, которые Старая Сука втюхала в мой последний визит. Сложила все в две большие кожаные сумки и сказала:

– Тиша любит повторять: «Важнее всего в женских одеждах – женщина, которая их носит». Постарайся не ударить в грязь лицом, девочка.

– Это – не Тихон Петрович. Это – Сен-Лоран, – не удержалась я.

Старая Сука не думала обижаться: – Черт! Представь: я примерила несколько платьев Доры: ни одно – не к лицу. Молодежная мода.

– Стариковской не бывает. – Я продолжала задираться, а она старалась не реагировать.

Повозившись с сумками, я выбрала темную юбку ниже колен, коричневый пиджак в крупную клетку с модными заплатами на рукавах – elbow patches и черную блузку. Дарвин не раз говорила мне, что безошибочно выбираю самые неудачные наряды. Подошла к зеркалу. К птозу левого века добавился левосторонний фациалис. Лицо сильно перекосило влево. И решила: «Не поеду в эту гребанную службу безопасности. Нехер делать там». Однако заметила, как вытянулось лицо, сделав еще больше глаза, что придало внешности не свойственные ей благородство и аристократизм, как у Старой Суки, и загадочность. И принялась красить лицо, пока не появились головные боли. Только в этот раз я была во всеоружии: шесть таблеток парацетамола и стакан виски безо льда поджидали меня…

Когда в дверь позвонили, мне было все равно с кем ехать и куда. Главное, не брать с собой вместо бутылки МаркБорисыча.

– Может быть, отложить визит? – поинтересовался Кирилл, глядя на меня. – Похоже, тебе нездоровится.

– Не спрашивай, как я себя имею, чувак! И не говори, что не бывает незаслуженных страданий. Я нахожусь в вечной тревоге ума о застарелом неблагополучии. Душа моя, как запятнанная скатерть, которую не отстирать. – И, взяв с места в карьер, заголосила полюбившимся текстом из Ильфа: – Ах, как трудно быть красивым, когда не красив! Такой косяк! – А прирученная за день боль принялась по новой выбираться из глубин сознания, чтобы наплевав на дрессуру, наброситься на мозг стаей хищников. Я никак не могла разобраться, какой они породы. Или всякий раз это были другие твари? И ощутила такую беспомощность и ущербность, что смерть казалась…

Я нашла в себе силы встать. Цепляясь за мебель, добралась до таблеток. Проглотила. Запила, забыв взглянуть на название виски на этикетке. И стала ждать, когда боль начнет отступать. А когда почувствовала, что отступает, вильнула хвостом и захотела прислониться к этой нормальной жизни без боли. И плевать на благополучие и свободу, и равные права для всех. И заявила:

– Поехали!

– Можешь вести себя с ним плохо, – подбодрил по дороге Кирилл. Но мне с моими птозом, фациалисом, головными болями и высокой концентрацией алкоголя в крови было не понять разницу между хорошим и плохим…

Печенье из Бельгии с шоколадом и орехами было хоть куда. Я налегала на чай, вкусный и горячий. Казалось, пока во рту горячо, голова болеть не будет. И не болела. Я смогла рассмотреть генерала. Он по-прежнему был невысок, неприметен и одет в штатский костюм. Не в смысле, в гражданский, а в костюм из Штатов. Я сразу распознаю одежду, сделанную в Америке. Он что-то говорил и улыбался, как Кирилл. Осторожно, одними глазами. Прислушалась и не поверила.

– …стране революций, в их классическом понимании, как во Франции, к примеру, не было более трех столетий. И все это время режим воевал и воюет со своим народонаселением, мимикрируя слегка. И одерживает победу за победой, хоть уверяет, что держит оборону. И всегда на смену одному деспоту приходит другой со своими бредовыми представлениями, как надо править. И с каждым разом выходит все хуже…

Я не верила. Хозяин кабинета понимал это, однако продолжал парить текстами из букваря. Чтобы остановить его, сказала:

– Апостол Иаков говорил: «И бесы веруют, и трепещут». Думаю, это – наш национальный косяк. Не хуже меня знаете, кто виноват.

– Знаю! – заверил он. – Только не верь, что у нас в конторе служат одни проходимцы, гомосеки и придурки. Есть приличные люди. Их становится больше. Мы готовы реформировать режим…

– Я знаю, что вам надо. Не стану удивлять проницательностью. Это, как два пальца обоссать. Вы хотите получить другую воду. Только для кого: для себя, для вп? – Я торжествовала. Собиралась допить чай, пока не остыл, и откланяться, если генерал не решит оставить у себя навсегда, как оставил Дарвин после похожей беседы.

– Не хочу, чтобы другая вода, если она существует, попала в кремль, – заявил генерал-якобинец.

Я вытаращила глаза.

– Не хочу по той же причине, по которой не хочешь ты, – продолжал он, загружая меня экзистенциальными текстами, как Жан-Поль Сартр. И объяснял крайнюю осторожность, почти бездействие, своих людей и варягов из следственного комитета, высокой неопределенностью проблемы, которую можно трактовать, как угодно. – Мы понимаем, что нельзя отдавать другую воду вп. Это может заморозить режим на века. Но сидеть, сложа руки, тоже не можем, потому что в погоне за другой водой участвует несколько групп, в том числе чужеземных… Мы понимаем, что возможности применения другой воды безграничны, поскольку широко открывают шлюзы в любой сфере человеческой деятельности. Ее появление превосходит по значимости такие события, как…

Даже стилистически его тексты выглядели тяжело и далеко небезупречно.

– Вы продвинулись в своих расследованиях? – поинтересовалась я.

– Ни на шаг. И это самое лучшее, что могло случиться.

Я попросила принести еще чаю. Одиозный генерал стоял у окна, наблюдая, как вспыхивают цепочки уличных светильников, и говорил-говорил, адресуясь к фонарям:

– Следователям ничего не стоило допросить каждого, причастного к этой проблеме с пристрастием, чтобы узнать правду. Закон смотрит сквозь пальцы на пытки в случаях, когда речь заходит о благополучии страны. Однако ничего не случилось. И с ежом твоим, что стал размером с комнатную собачонку. И мухи-дрозофилы живут, увеличиваясь в размерах…

Любопытно, знает ли он про твердый диск из компа Кипы? Если бы знал, непременно похвастался, как хвастается сейчас информацией о еже.

Генерал Ж-П. Сартр, шеф урюпинского фсб, старательно корешил меня и выкладывал сведения из перечня «Top secret». Я узнала про их новый стиль: чем непривычней и непонятней, тем действенней. Узнала, что ко мне подпускали гипнотизеров, телепатов, экстрасенсов… кого угодно, лишь бы выведать, пусть ненароком, где спрятана другая вода. И после каждого такого испытания, я должна была чувствовать, будто меня переехал автобус и укатил. Но я ничего не чувствовала, не подозревала об этих атаках. Как не знала, что территория института заполнена офицерами гру и прочих воинствующих ведомств, видеокамерами даже в Виварии и обжираловках. Что дом младенца, в который перевели малышку Дарвин, охраняли военные на бронетранспортерах…

Меня заставляли вспомнить все. И помимо воли погружали в абсурдные обстоятельства, как с конницей товарища Буденного. Создавали экстримы, один хуже другого, от которых невозможно не сойти с ума. Вводили наркотики и прочую хрень. И все безрезультатно. А заодно убивали дорогих мне людей, оставляя возможность собирать их кости, чтобы сдать в утиль… И с каждым днем все отчетливее понимали, что силой из меня эту информацию не вытрясти, даже если сломать позвоночник или шейку бедра. И по-хорошему не вытянуть, потому что не помнила ничего или не знала…

И выходило, что добиться от меня, где спрятана другая вода, все равно, что вырывать ногти Тутанхамону. Другого выхода не было и вырывали: кто – по долгу службы, кто – добровольно, потому как оно того стоило. А параллельно старались придумать новые психологические тесты, способные заставить вспоминать. Но не знали: когда я стараюсь вспомнить, забываю еще больше.

«Давайте поставим ее перед большим многоэтажным домом в урюпинске и дом взорвем», – предложил кто-то сметливый. «Нет. Лучше станем ее резать на куски». «На запчасти?» «Да! Где-нибудь в теле отыщется другая вода». «Нет, – возражает кто-то. – Это уже было». «А давайте посадим ее на кол, как сажали при Иване Грозном». «Давайте!» – соглашаются все. Я реагирую на последние слова генерала и незаметно напрягаю сфинктеры прямой кишки. И, забыв про чай, крошу печенье на пол, будто в институтской обжираловке для всех. А он, увлеченный беседой с фонарями, замечает крошки на полу. Просит Кирилла принести еще. И продолжает говорить в окно, понимая, что с его спиной мне легче прийти к соглашению.

Этот безымянный генерал-якобинец был прекрасным рассказчиком и мозгодавом, не слабее Вождя. И так умело развел меня, и напряг на другую воду, что ничего не оставалось, как выложить ему все, что знала, в обмен на обещание to take me along…[114]114
  Взять меня с собой.


[Закрыть] только, куда? И собралась сказать: «ОК. Let us cut to case».[115]115
  Ближе к делу.


[Закрыть]

Однако нагло поинтересовалась, будто нога снова просунута в дверь:

– Мне бы очень хотелось вам верить. Только кто послал снегоуборочную машину, чтобы сгубить всех, кто был внутри внедорожника? Кто отравил Вождя в Барселоне? Кто убил в самолете отца Сергия? Кто застрелил Кипу? Кто замучил Дарвин и выбросил доктора Травина из окна?

Я продолжала излишне нервно задавать вопросы генералу чувствуя приближение головных болей. И точно знала, что в Кипу стрелял не Вождь, а кто-то другой, третий, что стоял у меня за спиной, потому что моя пуля вылетела наружу через открытую балконную дверь. Но я, трусиха, боялась повернуться и посмотреть, кто тот третий.

– Неприятности отвлекают, – первый раз за все время подал голос Кирилл.

– От чего?! – взвилась я.

– От превратностей судьбы, – улыбнулся генерал.

– Я вся в ранах от превратностей, организованных вами.

– К сожалению, методы работы нашей конторы не всегда респектабельны, дружелюбны и выстроены на взаимном доверии, – успокоил меня генерал. Он был нетороплив. И в движениях тоже.

– Никто из нормальных людей не требует от конторы светской гибкости при реформировании режима. Люди из спецслужб в прошлом столетии несколько раз делали это. Я помню наиболее ярких реформаторов, не отличавшихся особой гибкостью: Дзержинский, Ягода, Ежов, Берия… Реформаторство для них было, как валерианка для кота. Чего зря гонять порожняк?

– Боюсь, не до конца понимаешь, где находишься, с кем говоришь. Если тема беседы станет известна за пределами кабинета, – генерал посмотрел на Кирилла, – нам всем не жить… в лучшем случае. К тому же ты большая девочка уже и должна знать, что долгая счастливая жизнь заканчивается очень быстро.

– На то она и долгая. Только моя не начиналась еще.

– Потому, что стараешься показать себя с плохой стороны.

«А пошел ты», – подумала я, поражаясь собственной наглости, и сказала, давая понять, что беседа мне стала неинтересна:

– Ваши печеньки не стучат мне в сердце, генерал.

Он так искренне обиделся, будто простоял за ними час в очереди. Но я подозревала, как недавно читанный Салтыков-Щедрин, что столь порывистый переход от беззаветного людоедства к не менее беззаветному либерализму представляется маловероятным и противоестественным. И нагло поинтересовалась:

– Когда вы убивали человека последний раз?

– От нас не требуют каждый год приносить в контору по трупу.

Я слушала генерала и думала: «Почему перестала так остро и здраво воспринимать происходящее, анализировать его и принимать разумные решения? Из-за дырки в голове? Из-за того, что такие, как этот инакомыслящий генерал, постоянно врали и старались максимально запутать происходящее, чтобы потом ловить рыбу в мутной воде или выстраивать то, что на фоне тотального безумия и абсурда уже не кажется столь абсурдным и больным. Такая вот головоломная многофакторная комбинация». По-видимому, их игра стоила того, хотя я так не думаю. А ответов нет. Есть только выбор… И увидела старуху в углу, что унесла лампадку из камеры Дарвин, а потом тусовалась со шваброй у дверей мужского сортира.

– Не верь, – сказала старуха и безучастно оперлась на метлу. – Это они, их дети и внуки, извели на корню весь цвет нашей интеллигенции, our eggheads. Разорили и поубивали крестьян, пересажали или расстреляли не один десяток миллионов людей, погрузили страну в бесправие и даже не попросили прощения. Им дали возможность самостоятельно поменяться. Не поменялись. Стали хуже. Теперь им надо дать возможность самостоятельно дискредитироваться…

– Мне очень бы хотелось вам верить, – сказала я, обращаясь то ли к генералу, то ли к старухе-уборщице из его конюшни. – Убиенный вами отец Сергий, служивший профессором в нашем институте, говорил, что вера творит чудеса… но только на основе взаимности.

– Говорил! – Генерал, наконец, отвернулся от окна.

– Помогите мне забрать малышку Дарвин из приюта и оформить опекунство.

– Боюсь, ребенка увезли в столицу.

– Боитесь или увезли?

– Наши службы полагают, что в девочке может находиться другая вода. Иначе она бы не выжила. – Он подождал, пока старуха покинет кабинет. Отвернулся и сказал в окно: – У тебя есть шанс получить ребенка Дарвин. – Я не среагировала. Он продолжил: – На днях за тобой приедут из столицы, чтобы доставить в одну из резиденций вп.

– Я не бандероль.

– Я знаю, но у тебя появится шанс испросить разрешение на опекунство.

– Твою мать! – вырвалось у меня. – Если правитель дает согласие на опекунство, когда он успевает править страной? Я была у него пару раз…

Генерал живо обернулся:

– Можно узнать об этом визите?

– Я еще ни разу не пожалела, что промолчала.

Тут в «Фурле» зазвонил телефон. Он делал это так редко последнее время, что собиралась выбросить его.

– Деточка, – сказала шепотом Старая Сука, будто боялась, что ее услышат. – Тиши не стало.

– Что? – не поняла я.

– Наш самурай выстрелил себе в рот.

– Он жив?

– Черт! Он стрелял из помпового ружья. Пожалуйста, приезжай! Черт, черт!

Я, наверное, изменилась в лице, потому что генерал спросил:

– Что-то случилось?

– Нет, все хорошо пока…