Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

Глава 13

He думала, что на похороны Тихона придет столько народа. Огромная толпа. Институтская публика. Чиновники из мэрии. Военные. Полиция. Просто жители. Много приезжих. Богачи на дорогих повозках. Бюджетники. Фермеры. Работники леспромхозов в одинаковой одежде. Служивый люд местных фабрик и заводиков, которых оказалось великое множество.

Делегацию конных массачузетских партизан возглавлял Евсей, будто только что сошедший с рекламной картинки «Marlboro». Мужественный, весь в сером кожаном пальто до пят с развевающимися полами, кожаной широкополой шляпе и ковбойских сапогах, он ехал впереди отряда, и желтые перчатки из оленей кожи, которые на Новый год подарила ему Старая Сука, не портили дизайн. Я знала, что такой одежды в урюпинске не купить, как ни старайся. Только Тихон… Да, да, только Тихон, любивший ковбойские наряды, мог привезти из Штатов и подарить Евсею ни разу не надеванные дорогущие доспехи из кожи канадского оленя с лейблом «Marlboro». Это могло означать только одно: Евсей сотрудничал с Тихоном. «В деле другой воды появляются новые игроки» – подумала я, хотя Евсей никогда не сидел на скамейке запасных…

Очередь желающих сказать что-то, вытянулась на сотню метров от могилы. Говорили только хорошее. Я узнала, что Тихон тратил личные сбережения на благотворительность, на культуру, на строительство детских домов и музыкальных школ… а еще не воровал, не участвовал в сомнительных финансовых операциях… Твою мать! Просто нравственный идеал эпохи. Почему тогда со мной и Дарвин он вел себя так по-хамски грубо и жестоко?

На поминки пригласили избранных. В холле первого этажа Тихонова дома с бездонным потолком, за длинным столом, уставленным дорогим провиантом и бутылками, сидела элита. Вся в черном и немного белом. Молчаливая и строгая. Никогда не принимавшая решений. В соседнем помещении поместили ученых, журналистов, чекистов…

Молодой мужчина, со сросшимися на переносице бровями, стоял со стаканом водки в руке и говорил что-то, периодически погружая полы расстегнутого пиджака в тарелку с едой, что стояла перед ним.

– Новый мэр урюпинска, – сказал пз, сидевший рядом. – Слышишь, как загребает?

Я прислушалась:

– …самые большие загадки таит в себе не то, что скрыто от наших глаз, а то, что мы видим, – впаривал публике новый мэр.

– Про что это он? – поинтересовался пз.

– Оскар Уальд. Вам тоже следует загнуть что-то не слабее.

– Не беспокойся. Коротко скажу самое главное.

– Нет, нет! Лучше не говорить о главном…

Пз не сдержал обещания и моросил уже минут десять. И периодически прижимал рукой полы пиджака и галстук к животу, демонстрируя выучку кремлевских постояльцев. Я отвлеклась от выпивки, посмотрела на публику за столом и увидела одиозного генерала фсб Жана-Поля Сартра во всем штатском. Рядом сидела женщина с породистым лицом драматической актрисы, что была с ним когда-то на губернаторской вечеринке. Она изредка наклоняла голову к нему и улыбалась. И он улыбался в ответ, как простой майор.

А пз, удивляя текстами, продолжал парить истеблишмент урюпинска:

– Академик Перевозчиков смог отыскать для себя равновесие в новых обстоятельствах, господа. И поступил так, как посчитал нужным. И не стал затягивать с этим…

Я потянула его за рукав, чтоб заткнулся. Оглянулась на генерала. Он, привычно смотрел в окно. А женщина рядом большими тягучими глотками дрызгала красное вино.

Слава Богу, пз закончил. Сел, ожидая похвалы. Положил под столом руку мне на бедро и, чувствуя себя Форсайтом, сказал:

– Будем вместе перестраивать институт, Никифороф.

Я молчала и смотрела на генерала и женщину, ожидая развязки.

– …гениальная идея. Остроумная и эффектная, обещающая высокие дивиденды. Сечешь?

– Я не вкурила. WTF?[116]116
  What The Fuck – что за херню вы несете.


[Закрыть]

– Что ты сказала?

– Я не поняла, про что вы.

– Будем вместе перестраивать институт. Точнее, закроем его. Я не силен в науке, и заместитель мне вряд ли поможет, даже такой, как ты. Зато разбираюсь в бизнесе. После перестройки откроем реабилитационный SPA-отель. Главной фишкой станет подземный источник с другой водой. Пробурим несколько артезианских скважин. Добавим микроэлементы. За тобой – капля другой воды. Всего одна капля, Никифороф! Сможешь?

– А что потом?

– Будем лечить больных другой водой. Пациенты со всего мира выстроятся в очередь к нам, как только узнают об этом. Поделим будущий гостиничный комплекс на кластеры для очень богатых, для богатых, для среднего класса, для бедных… их тоже надо кому-то лечить.

– Вам никто не позволит превращать институт в богадельню и продавать вид на «Провал», как делал Остап Бендер. Мы только начинаем серьезные исследования по другой воде.

– Мне позволили. Вопрос согласован на самом верху. Или хочешь, чтобы я умер?

– Иногда.

– Врубайся поскорее, заместитель. Твоя другая вода на хер не нужна никому: ни власти, ни нашему народу. В этих нескольких десятках миллилитров жидкости, кроме ничтожных по значимости сиюминутных эффектов, скрыто колоссальное разрушительное начало, способное поколебать не только экономику, но сами устои страны. Мы можем лишиться своего доминирующего положения на рынке сырьевых ресурсов и потерять колоссальный источник доходов. А обещания вечной жизни – такой же оксюморон, как «живой труп».

Я не верила своим ушам. Неужели власть, из-за боязни утратить сомнительную стабильность, не хочет пошевелить мозгами, если они, конечно, у нее еще остались, чтобы изучить эффекты другой воды? И сказала:

– Не врубаюсь. Почему?

– Потому что мы не такие, как все. Мы лучше. Кто не с нами – тот против. Кто не спрятался – мы не виноваты. Наши моральные ценности не продаются. Но их можно разрушить с помощью другой воды, сделав из нее жупел пострашнее атомной войны. И снова соберутся яйцеголовые из Европы и Америки, и под видом изучения эффектов Изделия начнут поучать, разрушать наши ценности, религию, нашу волю к победе и менять историю.

Я понимала, что для власти другая вода – засада. Что власть боится другой воды и всего, что связано с ней. Такая вот корявая стратегия. Так в средние века боялись ведьм, астрономов, алхимиков, которых проще сжечь, чем опровергнуть. Потом боялись генетиков, джаза, кибернетики… А сейчас просто время другое. На площади перед кремлем под одобрительные крики толпы отступника не сжечь, не четвертовать. Даже на кол не посадить. А без другой воды жизнь для власти гораздо понятней и стабильнее.

Несмотря на замыленный взор, вижу, как женщина-актриса осторожно проливает красное вино на стол. Проливает и внимательно, будто читает чужое письмо, следит, как извилистый ручеек добирается до генерала, беседующего с соседом. Генерал вздрагивает, сереет лицом и сразу делается похожим на мелкого чекистского беса, ведущего допрос. Берет со стола толстую крахмальную салфетку, кладет на колени. Промокает. Медленно оглядывается назад. Только за спиной никого. А женщина принимается хохотать. Разговоры стихают. Кажется, она никогда не перестанет смеяться. Появляются охранники. Следом Кирилл. Движением бровей отправляет охранников обратно. Наклоняется к женщине. Она успокаивается. Поднимается, идет за Кириллом. Мне хочется познакомиться с ней: женщиной, что публично сводит счеты с генералом фсб.

А в холле уже шумно. Публика успела забыть, зачем она здесь. Разделилась по интересам и обсуждает городские новости, футбол, замысловатую политику вп, пьет на брудершафт.

Встаю. Меня пытается остановить пз. Хватает за руку. Хочу грубо ответить, что собралась сменить генитальную прокладку, но смелости не хватает. И понимаю, что до женщины с артистичной внешностью мне далеко. Покорно сажусь, продолжая выслушивать треп пз ни про что. И чтобы реваншироваться, говорю злобно, в надежде, что не поймет:

– You know, often the control is assumed by the ass in like you.[117]117
  У таких, как ты, управление вместо головы берет на себя жопа. Правда?


[Закрыть]

– Sure? – реагирует пз, и я перестаю понимать, кто он?

На выручку приходит Евсей. Он вдруг вырастает за спиной и, потрясая публику нарядами Marlboro, не бубнит привычно в пол: «Верунчик, Верунчик», а четко артикулируя, излагает:

– Надо поговорить, Вера Павловна, с глазу на глаз, как Кутузов с Нельсоном. – Поворачивается к пз и, повергая его в замешательство, интересуется: – Не станете возражать, милостивый государь?

Я понимаю, что возражать пз не будет. Встаю и иду за Евсеем следом. Он пахнет «Ambre Tokapi» – дорогим мужским одеколоном с древесным запахом, любимым ароматом Тихона. Только мне кажется, что вонь больше Евсею к лицу. Мы выходим в парк перед домом, который заполонили конники и теперь перестраивают порядки.

– Не хуже конного полка верховного правителя, – говорит Евсей. А лошади шумно мочатся. Громко портят воздух. Всхрапывают. Лужайка покрывается лужами мочи и навозом.

Мы возвращаемся на бесконечную веранду с мраморным полом, опоясывающую дом. Незваные официанты выносят стол, два кресла, бутылку «Chivas Regal», тарелку с сырами, ветчину… Я таращу глаза. А сзади, с затылка, в височные доли пробирается боль. Она еще копошится, Устраивается поудобнее. Набирает силу, чтобы потом завладеть мной…

– Давай, Евсей! Колись! Только быстро, пока еще держусь на ногах.

Он сразу въезжает. Сморит жалостливо. Хочет потрогать, какая я на ощупь. Не решается. Медлит. Я злюсь. Цыкаю:

– Давай!

И тогда Евсей медленно проговаривает, изредка поглядывая на меня, словно желая удостовериться, что в форме еще:

– Тихон Трофимыч оставил завещание перед смертью, согласно которому…

– Чувак! В таком темпе мне не дотянуть до финала.

Он сразу начинает частить. И я, периодически всплывая из омута боли, начинаю понимать, что завещал Тихон не только кожаные доспехи Marlboro, но все свое имущество, всю недвижимость и капитал… дочери Доры Дарвин. А до совершеннолетия малышки юридическими владельцами имущества назначил на равных правах Старую Суку, Евсея и… меня.

«Твою мать! – думаю я, слушая Евсея. – Значит, Тихон пожелал, чтобы мы… чтобы Старая Сука и Евсей жили вместе в его замке. Не может быть! А еще малышка Дарвин… Но при чем тут я? Ноев ковчег. Damnd if I know why he is?».[118]118
  На кой хрен ему это?


[Закрыть] И не знаю: радоваться или огорчаться? И начинаю погружаться головой с сомнениями в головную боль, которая, наплевав на алкоголь и обезболивающие, принялась сносить мне крышу. Мы возвращаемся в холл. Я успеваю в попытке светской гибкости познакомить Евсея с пз, пробормотав напоследок:

– Новый директор института… – И не могу вспомнить ни имя, ни фамилию пз. А может, и не знала никогда.

– Павел Петрович Звенягин, – слышу я московский говорок пз. И уже спинным мозгом одним заставляю язык повернуться и сказать:

– Служитель институтского морга, Евсей… в кожаных штанах с хозяйского плеча. Знакомьтесь, господа. – И, будто надышавшись закиси азота, погружаюсь в радостное и спасительное небытие без боли и забот, успев заметить стоящую с микрофоном в руке Старую Суку.

Я выплыла из небытия довольно быстро, потому как Старая Сука еще продолжала парить публике мозги. До меня не добиралось ни одно ее слово, кроме постоянного рефрена: «Тихон Трофимович, Тихон Трофимович…».

Осторожно подняла голову. Повернула. Рядом со мной сидит наша Надежда Петровна, институтский гинеколог, и пьет коньяк из бокала для вина.

– Привет, подруга, – говорит она. – Ты опять пропустила самое интересное.

Я осторожно трясу головой, но спросить, что она имела в виду, не успеваю, потому что рядом с собой, только с другой стороны, вижу генералову женщину. Она держит в руках стакан с красным вином и улыбается. Да, да, она улыбается мне. Кладет под столом руку на бедро и сразу задвигает Дарвин куда-то на обочину. Приятно, но удивляться еще нет сил. А Старая Сука, закончив выученный монолог про Тихона, осторожно двигается в нашу сторону, держась за спинки стульев, чтобы не упасть.

Подошла. Села напротив. Теперь за столом сидят четыре женщины. Настолько разные, насколько могут быть разными породы собак.

Форсайт пз притащил тяжеленный стакан с голым виски без льда, поставил передо мною и замер, ожидая приглашения присоединиться.

Первой зашевелилась Надежда Петровна:

– Не налегай на виски, Никифороф. Завтра отведу тебя на магнитно-резонансную томографию. Посмотрим, что за опухоль таскаешь в голове.

– Лучше полечиться другой водой, – голос был таким глубоким, с таким количеством обертонов… не напряжён и ненавязчив, что, казалось, с тобой говорит само время или пространство, которые давно перестала различать. Женщина с лицом актрисы смутилась, поменяла регистр и заговорила басом: – Если то, что мне известно про другую воду, правда… просто выпейте глоток.

– Думаешь, черт возьми, все пройдет от глотка, милочка? – Старая Сука после долгого перерыва выбралась в люди… вернее, люди пришли к ней, и теперь чувствовала ответственность за них. – Вселенский опыт говорит, что другая вода шарлатанство, как бы жестоко, ни звучало это.

Подошла Люба. Поставила перед Старой Сукой бокал с вином.

Странно, но мне была не интересна тема опухоли в собственном мозгу. Даже метастазы, если они и были, не сильно доставали. Поворачиваюсь к женщине-актрисе. Собираюсь спросить про генерала. Не успеваю, потому что она сама говорит:

– Вас интересует, можно ли ему верить?

Я теряюсь, молчу. Она отвечает сама:

– Иногда можно.

– Иногда или время от времени? – вмешивается Надежда Петровна.

– Какая разница?

– Если иногда – надо брить лобок. – Надежда Петровна смеется собственной шутке, которой сто лет. А мне теперь хочется задать ей самой вопрос. И тороплюсь, чтобы она снова не опередила:

– Много лет назад в столице, в окраинной женской консультации вы делали аборт юной Доре Дарвин… неудачно… перфорировали матку… не заметили. – Я чувствую себя последней сукой, но остановиться не могу. – Матку удалили через несколько дней в одной из столичных клиник.

Надежда Петровна сделала лицо, как у игроков в покер, и сказала:

– Давай вопрос.

– Как Дарвин могла забеременеть и родить без матки? Или это тоже – эффект другой воды?

– Я никогда не работала в столице. И никогда не делала аборт профессору Дарвин. – Надежда Петровна излагала так, будто на руках у нее роял флеш, что бъет каре тузов. – А знаешь, почему? Она не беременела до этого случая… ну, до встречи с итальянцем на конференции в Майами.

Моя голова пошла кругом, но болеть перестала. Я была в команде знатоков на передаче «Что? Где? Когда?». Вопросы задавал ведущий, но мне не терпелось занять его место и спрашивать самой. Заняла и спросила:

– Почему Дарвин рассказывала мне всю эту ерунду про аборт в пятнадцать лет, про перфорированную матку? Почему? – Посмотрела на Старую Суку: – Правда, что она спала с Тихоном еще школьницей, что была его любовницей многие годы… почти до смерти? – Я чувствовала приближение головных болей. Алкоголь в меня уже не вмещался. Анальгетиков под рукой не было. Слезла с каруселей. И торопливо, боясь не успеть, принялась снова задавать безадресные вопросы, адресованные Старой Суке:

– Правда ли, что в отместку вы стали любовницей Евсея? А потом Дарвин, чтобы избежать позора, прогнала вас с топчана в его гадючнике и заняла освободившееся место? – Я продолжала задавать вопросы, понимая, что уже покинула Тихонов замок с поминками, и теперь плыву по холодной реке, стараясь не натыкаться на льдины. И терпеливо жду омута, чтобы погрузиться с головой…

Прихожу в себя на диване в кабинете ТиТиПи. В кресле – Старая Сука, рядом – Евсей. Они оживленно беседуют. Закрываю глаза. Вслушиваюсь. Ничего не понимаю. Ясно одно: Дарвин, что всю жизнь была для меня лучше всех, светом в окошке, оказалась не совсем хорошей. Только свет Дарвин от этого не померк. Вранье у детдомовских девчонок в крови. И смена оценок может радикально меняться по нескольку раз за день. Только никогда гадости Дарвин, как и ее сомнительные благие намерения, не становились для меня очередным булыжником на дороге, ведущей…

– Ты пришла в себя, деточка?! – обрадовалась Старая Сука. – Что тебе принести: чай, вино?

Я тогда не знала, что недоверие нашего народонаселения к объективной правде, а точнее – отсутствие веры в ее существование, приводит к тому, что перестаешь верить всему, что слышишь. Только это не мешает повторять услышанное, которое от многократного повторения становится правдой. Это тяготило меня гораздо сильнее, чем пошатнувшаяся репутация Доры…

Они долго держали меня в жерле томографа, поворачивая в разных направлениях тубусы устройства и стол, на котором лежала. И говорили все разом. Задавали дурацкие вопросы, пока не пришла Надежда Петровна и зычным голосом командира-гинеколога, которым говорила со своими пациентками, не остановила диагностический беспредел….

Меня достали из устройства. Дали одеться. Заведующий отделом, пожилой профессор-татарин, долго разглядывал лицо, зрачки, а потом заявил:

– Мы полагаем, что строгий диагноз, способный обеспечить эффективное лечение и клинический прогноз, не могут строиться на выводах, базирующихся на томографических находках в вашем мозгу, милочка. Понимаете?

– Да! – охотно согласилась я, догадываясь, что опухоли в мозгу они не нашли. Значит, это не метафора. Но замирания от счастья не случилось. Я ждала от заведующего отделом следующего шага. Он сделал, но неуверенно:

– В голове… там, где было трепанационное отверстие, мы нашли… томограф обнаружил артефакт… инкапсулированное инородное тело странной формы. Это не биологический объект… даже не органический. – Он попробовал улыбнуться. – Знаете, что это, и как оно попало туда?

– Меня оперировали из-за вдавленного перелома черепа. Может быть, нейрохирург, прилетевший из столицы, забыл что-то из инструментов в голове?

– На хирургический инструмент эта штуковина не похожа. – Профессор-татарин выглядел растерянным. – Она больше походит на пластину, которой он мог закрыть дефект в кости? Только пластинка слишком толстая и форма…

– Нет! Пластику он не делал. Приложив руку к голове, я могу ощутить пульсацию мозга… Плевать на артефакт! Меня беспокоят постоянные головные боли. Они не просто беспокоят. Они буквально сводят меня с ума. Есть какая-то связь между гребанным артефактом и болями в голове?

– Я не клиницист, – попытался отбиться татарин. Мне было жаль пожилого профессора. Он так близко к сердцу принимал свою диагностическую несостоятельность, что готов был расплакаться. – Кстати, боли не сопровождаются температурой?

Я рассеянно посмотрела на него:

– Вы полагаете, нейрохирург засандалил в меня эту железку, чтобы измерять температуру?

Он понял, сказал: – Простите. – И вышел.

Инициатива перешла к Надежде Петровне:

– Ты родилась под счастливой звездой, Никифороф. Убрать эту херню из твоей головы, как два пальца обоссать. И будешь здоровой. Пойдем отсюда. Они хорошие ребята эти татары и прекрасные специалисты, но я здесь чувствую себя, как на казанском вокзале в столице.

Я отделывалась молчанием от наседавшей Надежды Петровны, но долго это продолжаться не могло.

– На твоем месте я бы пошла в церковь и поставила свечу. Только не знаю, кому? Ты знаешь? – Она старалась изо всех сил. Я вспомнила, как Надежда Петровна приходила ко мне в реанимацию и что-то искала во влагалище. Поняв, что меня не разговорить, она попрощалась на скорую руку и ушла, выстучав каблуками, будто бас-гитарой, ритмы ламбады в длинном пустом коридоре.

Я осталась одна, только не стала радоваться отсутствию опухоли. И печалиться не стала. Зачем они сунули в черепную коробку эту штуковину? Надо ли извлекать ее оттуда, хоть доставляет массу хлопот? С кем посоветоваться? Вокруг меня не осталось живых. А те, что остались, считают меня глупой курицей, даже если в отличие от них говорю что-то разумное и несу золотые яйца. И решила, что железка в голове – нечто вроде спасательного круга, который бросили чекисты. Круга, призванного охранить меня от ими же задуманных пакостей. Пока артефакт во мне, я нахожусь под защитой. Смущало одно: это была их защита, с которой они могли поступать, как заблагорассудится, как, кстати, и со мной. Значит, вынимать артефакт не следует. Пусть думают, что переиграли меня. Смущали головные боли. А еще я не могла представить ни одного места на земле, где чувствовала бы себя, как дома с этой штукой…

Прошел месяц или два после томографии, а может, три. Мне захотелось сделать что-то недвусмысленное. После непродолжительных раздумий остановила выбор на сомнительной инициативе: нанести визит Евсею, понятно для чего. И пока решала, как это лучше сделать, позвонила секретарь директора и старательным голосом доложила, что меня дожидается дама из столицы.

– Меня зовут Марианна, – сказала дама в кресле, неразборчиво назвав фамилию, и протянула руку. – Я сотрудник института психиатрии имени…, – она назвала один из столичных институтов, известный своими многолетними издевательствами над инакомыслящими.

Я вспомнила, что все началось с Петра Чаадаева. С его «Философских писем», которые в ту прекрасную пору стали пощечиной стране. Тогда-то Николай II и придумал объявить Чаадаева сумасшедшим. Конечно, эта мысль не сразу пришла ему на ум. Но царь добился своего, сломив дух непокорного философа.

– Здравствуйте! – сказала я.

– Могу поговорить с вами? – поинтересовалась неприметная Марианна, похожая на утку Серую Шейку.

– С глазу на глаз? – улыбнулась я.

– Как вы догадались?

Мы подъехали к одному из урюпинских кафе, где несколько месяцев назад я сидела с Илюшей Звериным. Я догадывалась, что Марианна приехала за мной, чтобы увезти в такую же психушку, только в столице, где лечат таких, как я, но не понимала ее скрытности.

Официант принес Марианне кофе, мне – скотч и замер.

– Проваливай! – сказала я. – Нам надо поговорить. – Повернулась к Марианне: – Выкладывайте!

– Я приехала, чтобы забрать с собой монаха Илью Зверина… Вы были с ним дружны.

Я опешила, понимая, что везти в столицу она собирается не меня, и осторожно поинтересовалась:

– Вам требуется мое согласие?

– Нет! Ваша помощь.

Я собралась послать ее подальше. И пока обдумывала не слишком грубые формулировки, она успела залезть к себе в сумку и вытащить конверт. И, помахивая им у меня перед носом, принялась излагать про миссию свою.

Несмотря на чекистский приборчик в голове и два стакана голого скотча, я смогла понять, что в конверте письмо от мистера Франклина… Бенджамина Франклина, просто Бена… Бени. Что Марианна здесь по просьбе или заданию Бена, в соответствии с которым ей поручено вывезти в Штаты Илюшу Зверина, бывшего Бенова помощника, пока его совсем не залечили.

Я взяла бумажную салфетку и нацарапала: «Заткнитесь! Нас слушают».

Марианна принялась недоверчиво вертеть головой, оглядывая пустое кафе, пока я читала записку Бена.

«Вода в контейнере, что досталась в наследство от покойного, не рождает ощущение оптимизма и первородства, и представляет собой слабо структурированную жидкость, которая была подвержена неизвестному внешнему воздействию, поменявшему ее характеристики. И хотя некоторые свойства оказались весьма любопытными, в целом Изделие не вставляет. Holy shit,[119]119
  Срань Господня.


[Закрыть] – писал Бен without any histrionics and making a splash.[120]120
  Без пафоса и понтов.


[Закрыть] – Представь себе племя пигмеев в дебрях Амазонки, которое полюбилось когда-то доктору Дарвин. Они ожидали от приезжих виолончели, которую не видели никогда. Но в подарок получили пионерский горн…. Резерфорд утверждал, что наука делится на физику и собирание марок. Короче, хочешь заниматься физикой – бери виолончель и приезжай. Тебе помогут приехать».

Я и без Бена знала, что ковбой Евсей подержал три картофелины-реплики у себя в песочнице рядом с другой водой. Ехать в Штаты не хотелось. Собирать марки, тоже. Но Изделие надо переправить Бену. И монаха надо вывезти из урюпинска. Только не знала, как? И продолжала общаться с Марианной короткими записками на салфетках. И старалась понять, может ли устройство в голове считывать слова с салфеток и отправлять дальше?

Неприметная Марианна нервничала. И так заметно, что ее нервозность передалась мне. Она вставала, бродила по пустому кафе, пытаясь незаметно заглянуть под столики в поисках переодетых чекистов, раздвигала шторы на окнах. И походила на Серую Шейку не только жертвенностью и окрасом. Она еще прихрамывала, как утка из сказки. Только я понимала, что перевозчик из Марианны никакой – exhausted.

Из нашей отрывочной переписки на салфетках и неумелого шепота я узнала, что Бен заплатил круглую сумму кому-то важному в столичном институте. И Марианну официально, со всеми необходимыми бумагами и полномочиями, отправили в урюпинск за Илюшей Звериным. Понимая, что даже с документами вывезти монаха без проблем не удастся, Бен попросил моей помощи.

– А где, по-вашему, может быть засада, – поинтересовалась я.

– Специальные службы могут вмешаться на любом этапе, потому как своими действиями я буду лишь подогревать их интерес к фигуре монаха.

– Что я должна сделать?

– Не знаю. Мистер Франклин оставил для вас кредитную карту, если придется платить.

Я принялась искать старые грабли и пришла за помощью к Кириллу. Он уже знал про приезд Марианны, знал фамилию, цель поездки. Знал, что из польской семьи, что состоит в маленькой оппозиционной партии, название которой не помнят сами члены партийной тусовки…

– Как она тебе показалась? – поинтересовался Кирилл. – С подобной миссией не справится и полк солдат.

– Она – идеальная жертва, – сказала я. – В трудную минуту жертвенность придет ей на выручку. Хотя я бы предпочла дать крупную взятку в валюте. – Взятку Кирилл отмел с порога:

– Слишком многое поставлено на карту. Если простого урюпинского монаха хотят вывезти в Штаты, значит, они считают, что Илюша Зверин может быть одним из носителей другой воды.

– Кто еще может быть носителем? – спросила я, – если все фигуранты, имевшие доступ к Изделию, убиты.

– Убиты все, кроме тебя.

– Значит, я, детдомовская мудачка, и есть единственный носитель?!

– Выходит, единственный.

– Зачем тогда вашей службе выпытывать у бедного психа, где спрятана другая вода?

– Служба у нас такая… родину защищать, – улыбнулся Кирилл, но вопрос со стола не убрал.

– Отец Сергий говорил, что монах ходит в твоих друзьях.

– Ходит.

– И ты готов бросить его на льдине, как бросили тебя, когда спасали челюскинцев?

– В нашей песочнице считается дурным тоном совершать благородные поступки без приказа. – Кирилл снова улыбался. – Хотя теперь это не имеет значения. Пусть твой жертвенный перевозчик получает согласие на вывоз. Я что-нибудь придумаю. Только меньше всего хочу, чтобы он уезжал…

Дальнейшие события развивались так стремительно, что мои мыслительные способности давали сбои и лучше всего запоминали ненужное.

Главный врач урюпинской психушки согласился на перевод больного в столичный институт, получив немалую сумму в валюте. Забронировав билеты на самолет, Марианна отправилась за Илюшей Звериным, надев белый халат и медицинскую сумку с красным крестом. Спустя мучительные сорок минут она вышла с монахом, который громко похохатывал, хоть было заметно, что загружен медикаментами. Посопротивлявшись, сел в «Скорую» вместе с Серой Шейкой, и машина двинулась в аэропорт. Я с Кириллом – следом.

В зале досмотра Марианна прилюдно сделала монаху укол и, держа за руку, остановилась перед рамкой металлодетектора. Подтолкнула к рамке. Он благополучно миновал ее. Марианна двинулась следом. Металлодетектор загудел. Зажглась красная лампочка. Марианна вернулась. Сняла часы. Серебряную цепочку с шеи и снова прошла. Детектор снова загудел, и снова зажглась красная лампочка.

Марианна занервничала и так заметно, что монах перестал смеяться и уставился на перевозчика. Крупная белобрысая женщина-таможенница молча взяла Марианну за руку, провела мимо рамки металлодетектора и, отведя в сторону, принялась ощупывать. Всю, с головы до ног. Потом еще раз, задерживая руки на груди и гениталиях Серой Шейки. Потом еще. И делала это так старательно, с таким знанием дела и любовью, что бедная Марианна, позабыв про стресс, начала возбуждаться и чуть не кончила. Возможно, это был ее первый сексуальный опыт… да еще в публичном месте и с женщиной.

К ним подошел Кирилл. А за Кириллом, след в след, уже спешили трое в гражданских одеждах, с манерами и лицами, которые не сулили бедной Марианне ничего хорошего.

Я почувствовала, как намокают горячим трусы. И не знала, что делать? И кто виноват? И видела мысленно, как заметают Марианну с монахом и везут в эфэсбешную тюрьму. И представляла, как раскалывают жертвенную Марианну, которая всю сознательную жизнь готовила себя к публичному закланию, не понимая, что порешат ее камерно, в тюремном подвале. Отравив, задушив или сымитировав инфаркт. Как станут забавляться с душевнобольным Илюшей Звериным, требуя сознаться в том, чего никогда не делал или не знал. А еще поняла, что надо бежать в туалет и менять прокладку и трусы…

Пока бежала, они включили приборчик в голове. И голова стала разваливаться на части по дороге. Только оглянуться, чтобы подобрать отломки костей и мозговой детрит, не было ни времени, ни желания.

Добралась до туалета. Нашла свободную кабину. Плюхнулась на унитаз и принялась мочиться. И с таким наслаждением, будто не делала этого неделю. И сидела счастливая, забыв Марианну и монаха, пока не вернулись головные боли, а с ними память о провальной операции в зале чекинга. А потом погрузилась в спасительную полынью, проделанную Серой Шейкой, не без помощи Кирилла, прямо в кафельном полу. Истерзанная поражениями, принимаемыми за победы, и победами, что казались хуже поражений, попробовала пошевелить головой, чтобы заткнуть эфэсбешный дивайс.

Оглянулась. В аэропортовском туалете светло и чисто, как в рассказе Хемингуэя. Слабый запах мочи с трудом пробивает бреши в дезодорированном воздухе. Только до стерильной чистоты сортира, что был в крабовом ресторане Майами, все равно далеко. И оборудование хромает, как Марианна: what kind of society – such odors in the toilets.[121]121
  Каково общество – таков запах в туалетах.


[Закрыть]

С трудом перемещаясь в тесном пространстве кабинки, стянула мокрые трусы и прокладку. Замерла, представив, что ждет монаха и перевозчика. Но фантазии не хватило. Их будущее будет еще хуже. Из каталепсии вывел грохот отворившейся входной двери и зычные голоса, которые нестройно заорали:

– Всем на пол! Лицом вниз! Руки за голову! – И сразу кулаки и дубинки заколотили в двери кабинок…

«Мать твою! – подумала я. – Значит, опять Майами». – И чувствуя, как постепенно схожу с ума, и, держась руками за голову, забыв про мокрые трусы, принялась поджидать Бена с Марчеллой, чтобы остановили этот кошмар. А головная боль была так мучительна, что казалось сразу несколько неумелых электриков, мешая друг другу, ввинчивают шурупы в черепную коробку, а потом в мозг, разрушая его структуры. А может, и не электрики вовсе, а американские копы, что тарабанят дубинками в двери кабинок. Заставила себя открыть глаза. Посмотрела на полицейских в отвратительных фуражках с высокими, будто в насмешку, тульями. Прислушалась к текстам. И поняла, что сижу на унитазе в аэропортовском туалете для дам, под завязку набитом урюпинскими ментами. Значит, снова поменялись смыслы или неведомый режиссер поменял сценарий, и мне приходится перестраиваться. А может, это – перемена участи? Только чьей?