Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

Потом всех выперли наружу. У меня отобрали «Фурлу» с чистыми трусами и прокладками, и оставили одну. Понимая, что Бен с Марчеллой уже не придут, стала гадать, кто появится в туалете после ментовского разогрева. Погрузившись продырявленной головой в многофакторный анализ, решила, что только экзистенциальный генерал из урюпинского фсб, страдающий либерализмом, как некоторые псориазом, способен на такое.

Генерал был душкой. А женщина его с глубоким контральто была сукой. Он не орал, не угрожал, не хватал за руки, не таскал за волосы по кабинету. Был либерален и откровенен со мной. И даже чувствовал себя временами неловко. А женщина постоянно задиралась и требовала невозможного…

Появился мент с собакой. Та строго прошла вдоль кабинок, складывая лоб в глубокие морщины, и направилась ко мне. Подошла, требовательно уставилась, натянув поводок, оскалила зубы и собралась залаять. Но я еще с универа дружила с собаками, особенно с большими.

– Ты чего, чувак, такой суровый? – спросила я. Улыбнулась и протянула руку. Мент засуетился, пытаясь оттащить собаку, но я уже гладила пса по голове. А он блаженно закрывал глаза, переступал лапами и вилял хвостом. И пока мы так тусовались, люди с миноискателями, похожими на виолончели, отрывисто обшаривали туалетные кабинки одну за другой…

«Однако трусоват мой генерал», – подумала я, продолжая гладить пса. А туалет уже заполняла новая публика и расставляла видеокамеры, микрофоны, софиты и еще какую-то хрень.

А потом появились мужчины в церемониальных одеждах военнослужащих президентского полка. Камзолы цвета морской волны с красной, как у снегирей, грудью. Сверкающие эполеты и кивера с плоскими козырьками, воспроизводящие стиль мундиров отечественных императоров. Они выстроились вдоль стен, будто вдоль границы, и, прикрывая спинами двери туалетных кабинок, принялись защищать рубежи. И странное дело, в отличие от урюпинских ментов, их парадное великолепие не казалось смешным. Наоборот, оно придавало зачуханному аэропортовскому сортиру величие Царицынского дворца, что построили Баженов с Казаковым.

Внезапно все замерло. Вытянулось в струнку. По стенам сортира пробежал холодок и остановил журчание воды. Даже самолеты перестали летать. И пес застыл, присев на задние лапы, и остановил движения хвоста. Я оглянулась. В дверях стоял верховный правитель… Некрасивый лицом, несмотря на телевизионный макияж, неказистый, одинокий стареющий мужчина, никогда не умевший любить, разучившийся с годами улыбаться, совершенно заурядный, вообще никакой. Но какая сила духа. Я чувствовала, что может взглядом разводить мосты по ночам в северной столице, а не только гнуть вилки. Что находится на такой запредельной высоте, недоступной человеческому глазу, что рядом никого и быть не может. Разве что орел нечаянно залетит, как у Пушкина.

Напряженно, будто крупный хищник, замерший перед добычей, он глядел мимо меня, не замечая, чтобы не спугнуть. И одновременно был по-царски расслаблен и знаменит. Да, да, знаменит. Это было написано на его лице. И был величественен, как слоны в вольерах. Хотя сам пребывал на воле, умело поместив в загон народонаселение. И не верилось, будто все это – один человек.

Мне вообще нравятся люди, что намного старше. К тому же он один, похоже, обладал качествами всех моих мужчин, вместе взятых, и даже превосходил их количеством.

Я начала влюбляться в него. С каждой минутой все сильнее. Это не была любовь с первого взгляда. Он успел намозолить глаза еще в ящике, занимая большую часть телевизионных программ. Только здесь, живьем, в женском туалете, про который еще минуту назад думала, что это – глухой форшмак, подтянутый и стройный, несмотря на неказистость и возраст, он был неотразим. The real badass.[122]122
  Просто крутой чувак (сленг).


[Закрыть] Я тогда не знала, что некоторых власть так украшает. И, чувствуя себя суфражисткой, терзалась желанием видеть его постоянно. И забывала, что путь этот может быть слишком опасен и тернист.

Уверенный в себе, в верности ближнего круга, преданности армии и безмерной любви покорного народонаселения, верховный правитель тяготил окружающих странным для его размеров могуществом, исключительностью личности, ощущаемой окружающими, как озноб, и благочестием. А твердый взгляд близко посаженных глаз, будто две выхлопные трубы дорого автомобиля, просто буравил. Я вспомнила, как при первой встрече он также сверлил меня своими глазками, будто скважину бурил на шельфе Арктики в поисках нефти.

Он совсем не походил на чудовище, на злобного изгоя, каким его рисуют в других странах. И руки были не по локоть в крови. Почти интеллигентная внешность, хорошие манеры. Только в уголках глаз притаилась обида на весь мир, что не понимает его, что не барин, как его бывший хозяин-градоначальник, а простолюдин, и это бесит – rives he wild.

Он пришел к власти вдруг, внезапно став королем. Не пройдя через выборы, ничем не доказав, что лучше других. Поэтому его дальнейшая деятельность предопределялась отсутствием конкурентного политического опыта и начальной неуверенностью в себе. Однако очень скоро он поборол отсутствие политических навыков знанием дворовых законов и понятий, по которым жили подростки послевоенной поры, и перенес их в управление страной, а потом в большую политику И стал играть по собственным правилам, разрушая основы миропорядка, руководствуясь ложными принципами, амбициями, пугая и удивляя остальной мир. А когда понял, что именно там, в заплеванных подворотнях северной столицы, родился король-император, которому не нужны ни выборы, ни конкуренция, ни политический опыт, справился с неуверенностью, приобрел венценосность, так свойственную павлинам (отряд фазановых, семейство курообразных), и державность, которые приводят одурманенных поданных в состояние экзальтации и восторга.

Только, судя по всему, в собственных глазах он все еще остается неуверенным в себе мальчишкой. И всякое его старание осмыслить себя и страну, ее идеологию и идентичность, привычно заканчиваются еще большим ужесточением режима. Это приносит беды не только его собственной стране, но приводит к катаклизмам, сотрясающим соседей и весь остальной мир. И понимая безуспешность своих попыток, хочет поскорее вернуть все к простым и понятным метафорам ссср времен усатого вождя, когда: «Вся власть – советам». «Земля – крестьянам», «Интеллигенция – передовой отряд рабочего класса». А «Все богатства страны и ее недра принадлежат…», сами знаете, кому.

На театре говорят: «Короля играет свита». Этот играл себя сам. Но так, что у свиты отваливалась челюсть. Я коснулась рукой подбородка и поняла, что готова сотрудничать с ним, похерив все его плохие поступки и ошибки, включая диктаторские замашки, руки по локоть… что завел страну не туда, удушив по дороге свободы и отняв права. И была готова вступить в партию. Размахивать флагом, как все. Пучиться гордостью. Пукать патриотизмом. Запрещать и наказывать. И собралась переметнуться из пришибленной оппозиции в круг восторженной свиты, чтобы войти в эту безумную систему с большой буквы, в которой они пребывают. Где все позволено, все есть: власть, влияние, богатство… И тогда желание доминировать, с которым родилась, доминировать, во что бы то ни стало, превратится в реальность. А когда моя жизнь станет совсем невыносимо безоблачной, я, наконец, почувствую себя счастливой.

И услышала, как верховный правитель, переминаясь в женском туалете и слушая мой молчаливый монолог, неожиданно также молча заметил: «Только знай, богатство – штука тяжелая. Может раздавить».

Несмотря на постоянные беды, провалы и напасти, случавшиеся со мной, я выглядела довольно прилично. Даже если смотреть глазами недоброжелателя. Даже волосы на голове отросли. Была молода и одинока. Чиста и честна, насколько это возможно в современной науке. С хорошей фигурой, если не считать недостатком большой клитор. Мать твою! Я совсем забыла о нем, хотя теперь он казался преимуществом, которого у меня никогда не было. В каком-то смысле я была даже красива необычным сочетанием темно-коричневых волос, светлых глаз, хороших зубов and almost a virgin, and not some slut,[123]123
  Почти девственница, а не какая-то шлюха.


[Закрыть] хоть порой была слаба на передок: засранец пз – не в счет, как и секс в одиночку не считается грехом. Я всегда мечтала о мужчине без пространного сексуального опыта. Чтобы не рассказывал, с кем ему было хорошо. Я не кривила душой, хотя, возможно, эта мысль появилась у меня впервые, как и приступ целомудрия.

А еще у меня была вагина – дырка между ног, как у всякой женщины. Только моя была не просто rima pudendi.[124]124
  Половая щель (латынь).


[Закрыть] Не только инструмент, позволяющий получать сексуальное удовольствие. Это был могучий ресурс влияния, сравнимый по эффективности с Днепрогэсом, хоть считался мягкой силой. Но по-настоящему пользоваться этой штуковиной, как и большинство женщин, не умела. Дарвин умела.

При всем моем глубоком и выстраданном недоверии к власти, что таяло на глазах, я не могла не понимать, что стою лицом к лицу с повелителем огромной страны… монархом, который с любым, если захочет… да что – с любым, с целой страной может расправиться, как заблагорассудится. Конечно, ему пока далеко до Гитлера или Сталина с их многомиллионными жертвами, но дело оставалось за малым. Он уже начал сажать за неправильные мысли…

Смотрела на него, вполовину меньшего телом, чем ТиТиПи, и понимала: могущество Тихона в годы его расцвета – ничто, жалкая бессмысленная суета муравья, потому как лицезрела почти Бога. Он и правил страной, как Бог правит миром: захочет – накажет, захочет – наградит. В голову лезли смешанные чувства, но доминантой были давно выученные наизусть тексты лживой пропаганды главных телевизионных каналов про него.

Он тоже смотрел, только скептически. И не похоже, что собирался поиметь меня, хотя обстановка располагала. А я никак не могла вписаться в декорации и найти верный тон в разговоре с ним, который еще не начинался. Мелькнули мысли об изящной словесности, потом о ноге, просунутой в дверь, но тут же исчезли. Он – не Тихон, не Вождь, даже не эфэсбешный генерал. Здесь нужен был другой язык. Он понимал это в сто раз лучше меня.

Не найдя нужных слов, я вдруг решила встать на колени и сказать: «Милостивый государь». Или это была чья-то чужая воля, противиться которой не могла, которая давила на плечи, пригибая к полу. И отвесила поклон, необычайно глубокий, но полный внутреннего достоинства. Так кланялась Майя Плисецкая после очередной премьеры в «Большом». Он кисло улыбнулся. Я поняла, что облажалась с поклоном. Оглянулась: за спиной стоял гигант-снегирь прецедентным феноменом и держал могучую руку на моем плече…

– Не ссы! – с хулиганской вольностью наехал на меня рафинированный вп, опустившись до фени и подрывая веру в интеллигентность власти, хоть всегда сомневалась в том, чего нет.

– А я уже не ссу, – обиделась я, размахивая мокрыми трусами. По-английски эта фраза звучала гораздо приличнее: I don't wet my pants yet… Казалось, все это сон, который разделяет со мной вп. И решила, что пора перестать бояться и делать все, что согласно принятым нормам делать нельзя:

– Если вас не смущает захолустье урюпинского сортира, мы могли бы… – Я улыбнулась и хотела поправить бретельку лифчика, но солдат-снегирь, взятый на время от сохи, внезапно сделал шаг вперед баскетбольной ногой, обутой в сапог, и, оголив участок границы, выхватил из рук трусы и прокладку И сразу вернулся в строй защищать вп и рубежи. И стоял невозмутимый, в сине-красном камзоле, и старательно демонстрировал непричастность.

«Хорошо их учат в президентском полку», – подумала я, но улыбнуться не сумела. Лишь смотрела на правителя, как недавно смотрел на меня с удивлением и обожанием растерянный ментовский пес. А вп, демонизированный заграницей, был прост и реален, как никогда, хотя, казалось, мы переместились в сказку и пребываем теперь в огромной шкатулке, обитой сине-красным сукном камзолов служивых президентского полка. Я – балерина, он – оловянный солдатик… или золотой. А может, просто бумажный, как у Окуджавы.

– Доложите ситуацию с другой водой, коллега, – буднично попросил вп куда-то на телекамеры и удобно устроился в кресле, расстегнув пиджак.

Я молчала, собираясь с мыслями, которые никак не собирались. Он терпеливо ждал, глядя в сторону, будто не хотел рассмотреть меня получше.

– Мне кажется, в первую нашу встречу вы были выше ростом, не правда ли? – сказала я, не сумев собраться с мыслями.

– Очень может быть. – Это был почти дословный кусок из разговора Хлестакова с Земляникой. Только на этом терпение вп, похоже, кончилось, потому что, презрев высокий штиль, поинтересовался несильно:

– Почему не передаешь Изделие родине, чува! – Я поняла, что крутой пацан из послевоенных дворов северной столицы еще и оловянный. Только зачем он спрашивает, если сам менталист и прорицатель, посильнее меня. Да еще экстрасенс и телепат в придачу? Сумел же он внушить поданным, что они счастливы с ним, что другого не надо. И пока он есть, им гарантировано то, что восторженные почитатели принимают за процветание.

«Может, это – бубновый заход?» – подумала я. И принялась суматошно бормотать на понятном ему языке, что согласно двустороннему договорняку, институт передал Изделие и научный отчет двум представителям кремля: пз, значит. И что другой воды у меня нет, и родины тоже.

– Мне отнять у тебя другую воду, как два пальца обоссать своему пресс-секретарю, – стал грузить вп по-тупому. – А я пыталась как-то остановить вспыхнувшую любовь к нему и виляние хвостом, и сказала:

– Нельзя отнять то, чем не владеешь. Мужем, к примеру, или свечным заводиком. – Я попыталась улыбнуться, но поправлять бретельку лифчика не стала, потому как снова писала на оголенный провод. И понимала, что из ямы, в которую он загнал страну, легко не выбраться, даже после его смерти. Только он один может сделать это малой кровью, покаявшись и попросив прощения у народонаселения, пока армия и фсб верны ему. А без него дорога наверх будет мучительно долгой, трудной и кровавой. И никто не даст гарантий, что выбранный маршрут окажется верным, что выберемся. Потому что он – «сладкий недуг» страны, как у Лермонтова. Сладкий, даже сладостный для большинства, но недуг. Потому что «Бог взял концы вещей и связал в узел не развязываемый. Распутать невозможно, а разрубить – все умрем». И сказала:

– Не хуже меня знаете, что нас ждет, если останетесь во власти и продолжите сберегать систему, построенную на неэффективности.

Он молчал.

– Значит, знаете и все-таки остаетесь? – И подумала: «Зачем ему другая вода? Ни один великий человек не знает, чего хочет, пока ему не скажут».

Он услышал и заговорил, как пророк:

– Думаешь, я хочу пожить немного вечно, монополизировав другую воду, «собирая себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, где воры подкапывают и крадут»? – Я именно так и думала.

– Обладание богатством не делает человека лучше, чем он есть, – гнул свое вп. – И если богатство принадлежат одному человеку, оно вообще не имеет особого смысла и цены. Только тогда, когда оно принадлежит… – Он вдруг взял паузу, будто не знал, кому должно принадлежать богатство. И я поверила, что не знает. А может, это была одна из его личных тайн, которые он давно научился трансформировать в государственные секреты? И, замыливая тему, попыталась вернуть его к тезисам оппозиции. Это был очень тонкий лед:

– Только вы, правитель, можете обустроить страну, превратив ее в процветающее государство, свободное от воровства, беспредела власти, легального произвола фсб и полиции… всех этих безумных санкций и еще более безумных запретов. Распустите парламент, разрешите свободные выборы, запретите сми врать… Otherwise we wouldn't survive.[125]125
  Иначе нам не выжить.


[Закрыть]

– He гони! Nothing needs to be changed.[126]126
  Ничего менять не нужно.


[Закрыть] – Рафинированный верховный правитель снова наехал на меня. – Твой бубновый заход не вставляет. Ослабление монополии немедленно приведет к эрозии ключевых элементов всей системы власти. Я приехал сюда не в картишки перекинуться с тобой. – Он начал терять контроль. – Если все, что написано в научном отчете вашего института, правда, то эффект влияния другой воды на человечество на порядки превосходит открытие электричества и создание атомной бомбы. С таким ресурсом я обрету значимость и влияние, которые не снились ни одному правителю, и завоюю мир…

Он не знал, что безграничной власти даже в завоеванном мире не бывает, и продолжал говорить что-то…

– Хотите дам рецепт вечной жизни? – я подняла ставки.

– Давай! – согласился вп. – Только помни: за базар ответишь.

– Если потребуется, высосу гвоздь из стены. Откажитесь от власти на пике могущества.

– И что будет со мной?

– Не стану участвовать во всеобщем вранье и обещать вам вечную жизнь, если хлебнете другой воды. Мы просто не знаем пока всех ее эффектов из-за стараний кремлевской челяди. Только знаю точно: вы останетесь национальным лидером, неприкасаемым императором и войдете в историю, не как тупой диктатор, прославившийся сомнительными поступками, но мудрым правителем, сумевшим подняться над собственными слабостями. И станете жить вечно в памяти благодарного народонаселения, которое обожествит вас. И бренные останки смогут из мавзолея наблюдать результаты благородного поступка их бывшего владельца…

– Опять грузишь?! – хитрый прищур добрых глаз вонзился в меня и принялся буравить. – А что в прикупе?

– В прикупе – другая вода! – сказала я, хотя больше всего на свете хотелось заорать, забыв о благих порывах, которыми пудрила мозги себе и окружающим: «И не надо отнимать ее. Сама принесу, как настоящий патриот… с радостью, с чувством глубочайшей преданности и гордости за страну, за вас. И не попрошу ничего взамен». Он действовал на меня, как психоделик, формируя туннельное сознание. Я вдруг перестала замечать окружающий мир, потому что склонность к культу личности, даже если эта личность сомнительна, у нас у всех в крови, независимо от даты рождения и степени инакомыслия.

– Хорошо, – то ли согласился вп, то ли нет. – Расскажи о возможностях другой воды?

– Вы говорите с главной ее возможностью, – не стала скромничать я.

– Ты самонадеянна.

– А еще другая вода не замерзает даже в жидком азоте. Ее капля может бесконечно долго гореть холодным белым пламенем, – продолжала я.

– Знаешь, что губит всякое дело сильнее всего?

– Воровство и непрофессионализм?

– Нет! Деликатность, которой ты не страдаешь.

– Вы мне открыли глаза.

– Сыграем? – Он впервые улыбнулся.

– Что? – не сразу поняла я. – Здесь?! Вы говорили, что прибыли не за…

– Ну не лететь же из-за этого в Монте-Карло.

Для меня по сей день остается загадкой, что он хотел этим сказать? Стресануть непредсказуемостью? Загадочностью при принятии решений? Просто эпатировать неожиданными формулировками? А может, от долгого управления страной в одиночку у него тоже поехала крыша. И так заметно, что было неловко за него, хотя был еще крепок и силен духом. Только возраст и надвигающуюся старость не скроешь. Это даже не физиология. Это биологический закон. Но пока он играл себя короля сам. А постареет, станет играть свита.

– У тебя психология подростка, – победно заметил вп, будто собрался ее расшатать. А знакомый снегирь снова сделал шаг в сторону и оголил границу, через которую старательные молодцы в гражданских одеждах тащили прямо из кабинок столики с напитками и едой, ломберный стол с креслами, какие-то диванчики, подставки, стулья… письменный стол, компьютеры…

Дальше диалог продолжался, как перекидка теннисного мяча у сетки:

– Часто играешь?

– Когда везет. – Хотя раньше никогда не играла.

– Что предпочитаешь?

– Мне все равно.

– Тогда «очко». – Ну да. В его юности других игр не было, если не считать преферанс, в который поголовно играла вся северная столица. Он выдвинуло ящик письменного стола. Достал карты. Разорвал упаковку. – Зарабатываю на жизнь игрой в карты.

– Серьезно?

– Шучу. На что играем? На деньги, на поцелуи?

Целоваться с верховным правителем?! Об этом мечтает большинство женского народонаселения страны. Все равно, что напрямую приложиться к длани Господней. И сказала:

– На деньги.

Мы разыграли подачу. Он был уверен, что переиграет меня, как переигрывал противников и партнеров на любой площадке… и не только в карты.

– Сдавай! – сказал вп.

Я протянула карту.

– Еще!

Протянула вторую.

– Еще!

Третью.

– Еще.

Я видела карты под рубашками: король, два валета, дама…

– Еще!

Если вп сам явился в аэропорт, – думала я, доставая новую карту из колоды, – значит, ему очень нужна другая вода. А иначе, зачем ему я, зачем урюпинск? Только, где оно, его всегдашнее умение скрывать свои истинные цели, хоть играем и беседуем, кажется, вечность. Он так и с журавлями летал, потратив на сомнительное развлечение целый день…

Пятой картой был туз, но вп торжествовал, будто держал на руках очко.

– Теперь ты, – сказал он.

Я могла остановить игру при любом наборе, поскольку у него был перебор. Взяла три карты – девятнадцать очков. Открыла.

Он открыл свои. Сказал: – Перебор. – Поджал губы. А потом внезапно заявил: – Другая вода – зло, пришедшее на землю. Джон Локк говорил, что природа не терпит посягательств на свои права.

– Джон Локк говорил: «То, что каждый должен найти стараниями своего ума, нельзя отдавать на попечение другому человеку, даже если он обладает такой привилегий в силу своего положения». Особенно в науке… в которой бескорыстие и любознательность творят чудеса. Удовлетворение от того, что ты нашел или открыл что-то, делает тебя настолько счастливым, что размер гонорара перестает доминировать. А сегодня обман и подделка стали неотъемлемой частью научных исследований… Во все времена целью науки являлся поиск истины. И попытки заменить ее демонстрацией преданности власти порождают молчание ученых, которое гораздо опаснее молчания ягнят… потому что научная этика важнее политических взглядов. – Я повела плечом, трепетно отстаивая банальные истины.

– Сегодня, согласно стратегии финансовой инициативы, ученые обязаны зарабатывать деньги стране, – стал поучать вп.

– Мы стараемся расставить на ключевых местах управленцев с незапятнанной совестью: честных и достойных, преданных науке и стране, способных…

– Your people with fucking conscience[127]127
  Люди с «чистой» совестью…


[Закрыть] могут натворить в науке не меньше бед, чем такие, как вы, успели в политике, – не сдержалась я. Но он не услышал и продолжал моросить:

– А они, те, что не уехали пока, превратились в бизнесменов и сосут гранит науки, хотя, по всем правилам, его надо грызть. Занимаются ипотекой. За гроши продают на сторону дорогостоящее оборудование. Торгуют помещениями, земельными площадями, учеными степенями… Ходят на митинги, братаются с оппозицией. – Он умело пользовался моей психологической уязвимостью, неосведомленностью в вопросах политики и финансового управления в науке.

– Не знаю, как обстоят дела в целом по стране, но, согласно той же стратегии финансовой инициативы, чтобы зарабатывать деньги стране, ученые должны жить безбедно, – отбила я. – Тогда они не будут уничтожать науку и уезжать за бугор. Художники перестанут уничтожать культуру, а бандиты не станут следить за безопасностью дорожного движения. И воры не будут бороться с коррупцией. А пока все это – результат стратегии кремля, старательно подавляющего науку и солидарность ученых, которые во все времена страдали независимостью и любознательностью, потому как у них были собственные убеждения, достоинство, имя и мозги. А еще вера, что в природе есть тайна.

– Не гони, чува! – Остановил меня вп. Дело не в кремле. Наука кишит сальери, а ей нужны моцарты.

С этим было трудно не согласиться. Однако я не желала падать с лошади и стояла на своем: – Образованным народом трудно управлять. Этот тезис актуален уже нескольких столетий. А всякий талантливый ученый нуждается в приличном заработке, уважении и ласке власти не тогда, когда станет Моцартом, но пока остается Сальери. Потому как руками бесчисленных сальери делается наука. Степень неопределенности в науке…

– Никогда Сальери не стать Моцартом. Никогда! Слышишь?!

– заорал вп. – Современная наука построена по принципу конвейера и не может позволить ученым медитировать, завидовать и ошибаться. Они должны быть эффективны.

– Меня учили, что в ошибках ученых, в научных артефактах порой сокрыты гениальные откровения природы. А понятие эффективности имеет такое же отношение к науке, как ромашки – к прогнозу погоды. Я понимала, что зло – не другая вода. Зло – сам правитель, потому как ущерб от его правления намного превышает потенциальную пользу. Однако зло это привлекательно и интересно. А еще понимала, что зло требует любви, как требовал ее Сальери. Как требует ее все безобразное и ужасное, чтобы измениться, стать другим, стать лучше. И уже давно любила его. По крайней мере, с момента появления в аэропортовском туалете…

Я думала, что проигрывая, он будет злиться, кричать, жульничать. Позовет охрану. Ничуть не бывало. Он играл честно. При счете 3:0 до меня дошло, что вп тоже научился видеть карты под рубашками. Только менять их значения пока не может. Игра теряла смысл. Все определяло умение правильно тасовать колоду. Я не умела. Он, похоже, умел, потому что увидела две червовые дамы в колоде, два одинаковых туза… Мы сыграли еще два гейма…

– Скажи, где хранится другая вода, а не тот эрзац, что поступил в кремль по контракту, – в который раз поинтересовался вп.

– Вас это не должно заботить. – Это был плохой ответ, но я пребывала в состоянии волотильности, удрученная неопределенностью. Он усек и сразу пошел в атаку, такую яростную, будто я была причиной всех его политических и экономических неурядиц, которые никогда не держал за облом.

– Ты думаешь, я притащился в ваш урюпинск, чтобы посидеть на толчке?!

– You don't need to.[128]128
  Может, не стоит.


[Закрыть] He церемоньтесь со мной. Своя душа – потемки. Чужая, тоже. Это, как импрессионистский этюд. Надо всматриваться.

– А если твоя вода – фикция?

– Разве можно намазать фикцию на бутерброд?

– Еще как!

– Против моей воли вам ее ни получить, ни намазать, правитель. – Я устала выбирать слова и линию поведения, и постоянно меняющиеся ментальные посылы. И интерьер аэропортовского туалета удручал. И понимала, что задираю самого верховного правителя, перегибая палку. Понимала, чем это может кончиться для меня, но остановиться не могла. Во мне жили два начала, две сущности: кошка, которая хочет гулять сама по себе – to walk by herself, и собака, которая не может без хозяина – that need a master. А он стойко сносил мои нападки. Не звал охрану. И сам руки не поднимал… даже не кричал. – Зоя Космодемьянская по сравнению со мной – первоклассница, – закончила я.

– Остынь! – Он встал с кресла. И мне до судорог в теле захотелось крикнуть: «А король-то – голый!». – Но не посмела. И утешилась беззлобным:

– Весь наш многолетний массовый бред про стахановцев, павликов Морозовых, челюскинцев, отважных папанинцев, александров матросовых, юных ленинцев, верных сталинцев, героев панфиловцев и космонавтов… не вставляет давно. И не меня одну. Вы слишком долго царствуете. Это утомляет, как долгое замужество. Рано или поздно, кто-то уйдет на сторону. Понятно, что у народонаселения шансы предпочтительнее. – Я все больше погружалась в противостояние с ним. Странно, но он скушал, лишь заметил миролюбиво:

– Только не держи себя за жертву режима, ты тоже его участница, и отвечать будешь вместе со всеми.

Я постаралась вспомнить, кто еще говорил мне такое, но не могла. И тогда сказала: – Мне не нравится ваш покровительственный тон.

– Я покровительствую огромной стране, – ответил вп. И я почувствовала, как душа его наполнилась гордостью и не пропускает сострадания к народонаселению, которое держит за яйца и еще презирает за это. Он помолчал, разглядывая меня, а потом неожиданно добавил, будто я возражала: – И пока живу, не поступлюсь ни чем, чтобы не говорили и не делали враги.

«Знает ли он неписаный лозунг Квизиции: «Cuius testículos habes, habeas cardia et cerebellum»,[129]129
  Если ты взял его за яйца, ты владеешь его сердцем и разумом (лат.)


[Закрыть] – подумала я и заметила осторожно: – Возможно, вы воспринимаете демократию искаженно… А может, мы неправильно встаем с колен? – Он ошалел от моей наглости. Однако взял себя в руки и спокойно поинтересовался:

– Почему вместо требуемых по всем правилам прописных букв, ты используешь строчные, даже в аббревиатурах?

– Только очень больное и забитое народонаселение может писать аббревиатуру «фсб» большими буквами, – сказала я. – И про законы лучше не вспоминать. А писать я ничего не писала. И вряд ли напишу, если стою здесь. А про строчные буквы… Николай Гумилев мечтал, чтобы портреты правителей страны в кабинетах чиновников были не больше почтовой марки. И чтобы фамилию мучительно вспоминали. За это его и убили.

– Убили не только за это, – сказал вп. – Главная причина – недоносительство.

– Донос в нашей стране всегда держали за подлость, хоть доносило пол страны, – заметила я. И понимала, что участь Гумилева мне не грозит, потому что нынешняя власть труслива. К тому же орлы – я, про нашего вп – не ловят мух: aquila non captat muscas. Это успокаивало.

Возникла пауза. Он умело держал ее, пребывая на авансцене. Пауза затягивалась. Миманс уже негромко покашливал за спиной. Пора было возвращаться к заготовленным текстам. Я зашевелилась и вп вышел из ступора:

– Кто из нас останется в накладе?

«На волка не посылают зайца, – подумала я. – А может, я – приманка». И заученно ответила: – Любой ответ будет правильным.

– Нет! Так не бывает, – сказал вп и посмотрел на пресс-секретаря. Тот порылся в карманах. Протянул монетку. И монетка, умело подброшенная вп, повисла в воздухе. Повисела и встала на ребро, звякнув о кафельный пол…

Он что-то говорил. Привычно врал, выдавая действительность за желаемое, а я верила. И вспоминала наш разговор, продолжавшийся какими-то экзистенциальными скачками, полный сумбура, недосказанности, обещаний, притворства и угроз.

– Поспеши с другой водой. Нужда в ней давняя. Не жди большей, – куда-то в телекамеры проговорил вп. – У тебя в запасе два дня. А взамен проси, что хочешь: место в свите, в парламенте или сенате, министерский портфель или… I'll make your wishes come true.[130]130
  Исполню любое твое желание.


[Закрыть] Хочешь, определю на постой в кремль?

– Пусть ваши люди вернут малышку Дарвин… Я вам еще нужна?

– Это я тебе нужен. Девочку получишь в обмен на другую воду.

– Нет! Другая вода – в обмен за отказ от самодержавия. Вы говорили: «Единовластие – сомнительное благо».

– Дура! Насильственный транзит власти всегда заканчивается катастрофой. К тому же народонаселение не выказывает готовности взять власть.

– Да, дура, потому что думала, единственная стабильность в стране – нестабильность.