Текст книги "Дора, Дора, памидора…"

– Он не сидит, сложа руки, но постоянно укрепляет свою власть, действуя силой, хитростью или обманом.

– А я вижу в нем столько добродетелей, – картофелина была серьезна, как никогда, – что мелкие дефекты, вроде неспособности нести ответственность за свои дела, не принимаю во внимание.

– Значит, наше народонаселение тоже переполнено достоинством, потому что порочно и не может быть другим. И страна черносотенна. И была такой даже в те времена, когда мы еще не знали такого слова. – И задумалась: «А может, мы действительно сносно живем: еда не по карточка, не расстреливают, за границу пока пускают, правда, не всех; репрессии не стали массовыми, хоть сажают ни за что…». И оглядывая обычно пустынный и тихий институтский парк, переполненный людьми, зверьем и военной техникой, вспоминала Платона: «Человек – выдуманная игрушка Бога». И безуспешно старалась понять, почему, пребывая в сознании и здравой памяти, никогда помыслить не смела что-то небесспорное или недостойное про верховного правителя, как и большинство моих коллег, закомых и друзей. Но стоило погрузиться прохудившейся крышей в сомнительное небытие, как сразу выбиралась из окопа и лезла под пули, прекрасно понимая, чем это может грозить. И знала, что менструации мне не вернут и фронду не простят, и верховный правитель от власти никогда не откажется… Вера Павловна Розальская тоже дурила в своих снах. Только когда за мной придут, вряд ли этот аргумент примут во внимание. Значит, одна дорога – в психушку. Значит, власть права, даже мудра, посылая наиболее достойных и отважных оппозиционеров туда, как Николай II – Чаадаева. И выходило, что Платон прав: верховный правитель, как и все мы – «выдуманная игрушка Бога. И это – лучшее его предназначение».

А робот, посматривая на армейскую тусовку, сказал:

– Вселенная устроена необычайно разумно. Разумнее не бывает, хотя никто не знает автора. Поэтому всякий возникающий биологический или органический мир, чтобы состояться, чтобы выжить, должен успеть адаптироваться к существующему мировому порядку с учетом своих видовых и психологических особенностей. А чтобы посодействовать эффективной адаптации в масштабах Вселенной, Творец в основу всего живого поместил протеиново-нуклеиновый комплекс – клетку, которая построена из тех же элементов, что и Мирозданье. – Он окинул взглядом зашевелившуюся публику и продолжал: – Наша цивилизация достигла необычайных высот… и не только по сравнению с вашей… – А потом неожиданно заявил:

– Решено! Я заберу Евсея и отправлю прямиком к нам на планету.

– Тебе нравятся мужчины? – удивилась я.

– Отнюдь. – Картофелина мужала на глазах.

Мое подсознание начало снова доминировать. Вся эта фантасмагория копилась, копилась и теперь, воспаленная, двинулась к финалу. И пороки стали достоинствами, а достоинства… И никто не хочет знать, чем все это кончится. И суматоха подле взорвавшегося вертолета тоже шла своим чередом. А картофелина-робот продолжала парить меня чем-то совершенно невероятным:

– Мне импонируют коммунистические идеи товарища Евсея и конница его нравится.

«Твою мать, – трепетно думала я. – Русский коммунизм, что придумали нерусские, был не просто творческой ошибкой, но трагическим заблуждением. Только этого недоставало». И почувствовала такую беспомощность, и разочарование, и такую пустоту вокруг, несмотря на переполненный людьми, зверьем и боевыми машинами институтский парк, что была готова наложить на себя руки. И оглядывалась тревожно в поисках оружия, которого здесь было столько, что бери – не хочу. А картофелина заходилась сухим речитативом:

– Он брал меня несколько раз с собой прокатиться верхом… ваши кони…

Я представила, как ночами скачет Евсей во главе своей конницы в плаще Malboro и держит подмышкой банку с формалином, в которой плавает новорожденный младенец. А в голове младенца – мозговая грыжа, а в грыже – робот-инопланетянин, которого все мы в институте держали за контейнер с другой водой. И не могла взять в толк, почему этот отвратительный мужик, прощелыга и бездельник, кажется железяке с другой планеты нравственным идеалом эпохи?

Подъехал, легкий на помине, Евсей, трудно сдерживая коня, напуганного стрельбой и взрывами. В приветствии коснулся картофелины рукой в перчатке.

– Слушай, Евсей! – обрадовался робот: – Твоя конница почти такая… нет, точь в точь, как народонаселение на нашей планете. Одно лицо.

«Как? – думала я. – Если там только лошади, как они смогли запустить в межгалактическое путешествие робота с волшебной для землян начинкой?».

– А конь, на котором сидишь, – продолжал пришелец, – и сам ты, как две капли воды похожи на нашего верховного правителя.

– Там у вас, на планете, народонаселение – кентавры, что ли? – насупился сообразительный Евсей.

– Да, кентавры, только их называют по-другому. Твоя коммунистическая идеология там будет точно в жилу. Они и живут-то при коммунизме: от каждого – по способностям, каждому – по потребностям. И технологии у них построены на принципах квантовой механики и некоторых других фундаментальных правилах Мирозданья. Поэтому руки особо не нужны. Нужны головы, большие, как у лошадей, способные мыслить. В них и происходят самые важные события, – втолковывал робот Евсею.

Я слушала и вспоминала детдомовское: «Пусть лошадь думает – у нее голова большая», и лошадей-гуигнгнмов Свифта из «Путешествий Гулливера», правящих бал на другой планете. Значит, Сфит был провидцем, а может, повстречал другого робота-разведчика.

А пришелец продолжал:

– Доберешься – сам увидишь. В дороге тебе ничего не понадобится. Прибудешь на место, подберут лошадку: хочешь – смирную, хочешь – с норовом.

– Зачем вашим коням знакомство с другими мирами, если живут при коммунизме? – спросила я. – Вас отправляют на поиски новых пастбищ?

– Не слабее меня знаешь, зачем. И для поиска новых пастбищ, тоже. Я собирался засеять и полить другой водой пустыни Африки и участки вечной мерзлоты за полярным кругом. Остальное вода доделала бы сама.

Я хотела спросить, где он возьмет столько другой воды для полива? А в голове уже кружил ответ: концентрация воды в картофелине была так же высока, как концентрация звездного вещества в черных дырах. Только принцип концентрации был другой, позволяя картофелине оставаться почти невесомой…

А Евсей заныл вдруг:

– Без Нины Георгиевны не поеду.

– Я уже говорил, что могу взять на борт с собой или отправить на нашу планету только одного. – Робот помолчал и добавил: – Смотри! На твою лошадку положил глаз вп.

«Какой из них… или оба?» – подумала я, пребывая, как и все персонажи, в состоянии несделанного выбора. А другой вп шел к Старой Суке, улыбался застенчиво и неумело, и привычно лицемерил:

– Убежден, Нина Георгиевна, в кремле вам будет лучше.

– Лучше, чем где? – Старая Сука не собиралась выбираться из седла.

– Лучше, чем в табуне лошадей на другой планете, – приосанился вп, уверенно держа под уздцы кобылу Старой Суки.

В этой новой, не случившейся еще до конца, реальности поменялись все земные ценности, будто утратили срок годности: зло сменило добро, подлость – достоинство, ложь – правду, несвобода… И Старая Сука, понимая это, не спешила принимать решение, впервые чувствуя себя главным персонажем.

А большой сходняк перестал колбасить и слился в унылую провинциальную тусовку. И верховный правитель, догадываясь, что не при делах в институтском парке, отошел в сторонку. И не знал, что делать? И как себя вести? И как правильно притворяться. И свита не знала? И не играла короля, и не притворялась. Король перестал держать меня за клитор. Я была свободна, потому что поборола страх стыдом из-за собственной научной бездарности. И подняла гриву. А когда подняла, вдруг до одури, до боли в коленках, захотелось заняться любовью по-быстрому. Прямо сейчас. Стала оглядываться. Кирилл с вп – не в счет. Военные и кремлевские постояльцы – тоже: слишком их много, и все – на одно лицо. Оставался Евсей, что, сидя верхом, имитировал креативность и впаривал что-то нежное Старой Суке. Их лошади стояли бок о бок, и были заметно возбуждены. А Старая Сука держала спину прямой и поглядывала в сторону вп, все дольше задерживая взгляд на нем.

Я подошла. Коснулась Евсеева колена:

– На минуточку тебя, чувак. Можно? Простите, Нина Георгиевна.

Евсей не сразу усек, про что я. А когда понял, стал оглядываться в поисках укромного местечка среди лошадей, военных и боевых машинами. И, кажется, нашел, потому что спешился, забыв про Старую Суку, взял меня за руку и двинулся к моргу, до которого от клумбы было рукой подать.

Мы пришли. Спустились по ступенькам. Вонючий топчан в первой комнате, крытый тряпьем, пьянящие запахи конского пота, мертвечины и старого алкоголя, пропитавшие Евсея, будоражили сильнее жесткого порно.

– Верунчик, Верунчик, – тяжело дыша, бормотал старый ватник, стягивая с меня одежды. А я блаженно улыбалась и, забыв обо всем, с нетерпением ждала, когда Евсеева анаконда, которую он прятал в потрепанных шевиотовых штанах, проникнет в меня. А вместе с ней – все мои мужчины из недавних времен с их периодически возникающими желаниями залезть под юбку, что совсем не делало их лучше или хуже в моих глазах. Мужчины… живые и мертвые, с которыми порой была более одинока, чем наедине с собой. Только Вождь, коварный и подлый опричник с небритыми подмышками, возможно, составлял исключение. С ним я чувствовала себя одним сообщающимся сосудом. И неважно было, как осуществляется сообщение: ментально, генитально… Он был для меня вроде аппарата вспомогательной вентиляции легких, когда лежала в палате интенсивной терапии. И так и остался им. Когда я видела Вождя, то сразу starts to long for him.[141]141
  Начинала хотеть его.


[Закрыть] Но сейчас я постараюсь угодить всем. А Евсей все возился с плащом, путаясь в застежках и длинных полах, пока не раздался грубый стук в дверь.

– Ну вот, не успел, – стал сокрушаться он, натягивая штаны. – Ты, тоже. Мне пора отправляться. А там, куда лечу – только лошади.

– Зато, какие! Кентавры – наши кузены. – Я попыталась успокоить Евсея и добавила: – Это пришли за мной. – И не ошиблась.

Пресс-секретарь, втягивая носом воздух, с пониманием оглядел топчан и уставился на меня. А за его спиной стояли двое давешних из кремлевской челяди, что помогали вырывать из моих рук малышку Дарвин.

Мы сели в поместительный правительственный «Мерседес», который шелестел двигателем у входа в гадючник, и двинулись к клумбе. Я вышла, встав поодаль от вп и кремлевских постояльцев. А они продолжали пялиться на артефакт, чуть покачивающийся над землей, будто от ветра, которого не было.

– А шо так быстро? – поинтересовалась картофелина голосом Вождя.

– Злорадствовать надо молча, – сказала я, понимая, что сама веду себя не лучше. А еще понимала, что оказалась не у дел, как в самом начале, когда впервые пришла на работу в институт и принялась мыть пробирки, пока меня не приметила Дора Дарвин. И, понимала, что новая встреча с Дорой мне не грозит, и что надо что-то делать безотлагательное самой, чтобы… чтобы сохранить влияние и вес в научных кругах, чтобы потом, в соответствии с принципом Питера, достичь уровня своей некомпетентности и править институтом спустя рукава, перепоручив управление и контроль доверенным лицам… теша самолюбие на международных форумах, визитах в кремль, на охоте в Африке, показах моды в Париже, концертах в Вене, рыбалке у берегов Кубы… И все это было у меня в руках. Почти было. И золотая рыбка была в виде контейнера с другой водой, исполнявшего желания. И перспектива стать креатурой кремля была… Только сидеть у разбитого корыта – себе дороже: downshifting – не для меня. Да, хочу быть богатой, но не хочу ничего делать для этого, как Гертруда Стайн. И неожиданно для себя сказала, обращаясь к картофелине:

– Слушай, Дора! Может быть, сообщишь о каком-нибудь научном пустячке… ну, безделице по меркам твоей галактики, чтобы мы сразу – впереди планеты всей?

Пришелец насупился.

– Когда спрашиваю вопрос, почему молчишь? – занервничала я.

– Не делай мне смешно своей настырностью. Тебе нужен научный пустячок?

– Нужен! – сказала я. – Хотя бы для того, чтобы люди на земле поняли: они не одиноки во Вселенной.

– Я не удивлен. Все, шо посчитал возможным довести до сведения вашего народонаселения, закачал у малютку Дарвин.

– Робот Дора продолжал говорить голосом Вождя с раздирающим душу одесским акцентом. – Ты не будешь пустой через тот пустячок. – Он опустил плечи, улыбнулся. – Носителем информации может быть любой предмет: от камня на обочине до помета носорога. В обручальное кольцо Дарвин, шо носишь с собой, я тоже зашил копию этих откровений. К тому времени, когда девочка вырастет и найдет тебя, люди научатся считывать информацию с любого носителя. И тогда вы вдвоем решите, в каком объеме и кому эти сведения передать. Годится?

«Значит, тезис: чего будет ждать от меня малышка Дарвин, устарел. Теперь я должна ждать», – подумала я и запричитала:

– Как она меня найдет, твою мать?! Меня сейчас вырвут из контекста, как вырвали из рук девчонку, и прямиком отправят за решетку, а ее – в детский дом. А там… а там ей придется пройти через все круги ада, как прошли мы с Дарвин…

– Остынь! – успокоил меня робот Дора. – Отдохни от этой мысли! Жизнь вашей страны и так вырвана из контекста. Чего ты еще боишься у жизни?

– Боюсь, что уже ничего. Но разве не ты завидовал только что качеству нашей жизни, прекраснодушию и достоинствам народонаселения, и правителя?

– Жизнь устроена не так, как ее описывают ваши телевизоры, шо стараются определять правила жизни, – начал опылять меня пришелец. – Она гораздо сложнее и интереснее, потому как у в ней есть тайна. Только народонаселение о ней не знает, оттого шо реагирует абсолютно иррационально на явления, выходящие за пределы своего понимания, как сейчас, например, поэтому всегда у пролете… А Евсей знает. Он, кстати, уже у пути.

– Слушай, Дора! Не впаривай, что у нас нет будущего, потому что никак не можем договориться с прошлым. Это я без тебя знаю. Только будущее все равно приходит… ко всем, независимо от договоренностей с прошлым. Что нас ждет?

– Мне пора, – сказал робот Дора из чужой галактики. – И, прежде чем пропасть, добавил: – Девочка Дарвин сама найдет тебя, когда вырастет. Ты просто дождись. Ожидание скрасит обручальное кольцо Дарвин и несовершенные репликаторы: мухи-дрозофилы.

– Мухи-дрозофилы, даже с перьями, вряд ли заинтересуют ученых, поскольку генетические опыты давно проводятся на людях. А информацию с обручального кольца Доры Дарвин мне не прочесть, даже если проношу его на пальце всю оставшуюся жизнь. – Я чувствовала себя человеком, которого заставляют одеть хоккейные доспехи, прыгнуть в бассейн и сыграть там партию в домино. Было, отчего печалиться. Попыталась отыскать в своей голове отсутствующее будущее. Не нашла и сказала:

– Подожди! Имею еще вопрос. Ты пробыл в стране почти год. Существует какой-либо научный пустячок из того, что видел, что узнал… из-за которого стоило лететь сюда, который произвел на тебя такое неизгладимое впечатление, что успел незамедлительно поделиться им со своими лошадьми? Открой мне глаза.

Робот оживился и так заметно, что вывел из комы парковую фауну, а за ней – флору. Оглянулся на растерянный миманс из машин и людей во главе с вп, и сказал:

– Из отправленного мною на планету, наибольшим успехом пользуется информация… – он помедлил: –…info about a blowjob.[142]142
  Оральный секс.


[Закрыть]

– Не гони, твою мать! Blockhead robot! – взвилась я. – Ваши кони совершают межпланетные путешествия, отправляют разведчиков в другие галактики и не додумались до такого пустяка, про который у нас знают даже насекомые. – И подумала в очередной раз, что наука умеет много гитик, где бы она ни была. Но когда представила себе размеры кентавров, их анатомию, физиологию и трудности, с которыми им придется столкнуться, засомневалась. Зато, какое неслыханное наслаждение они смогут доставить друг другу!

А душа требовала реванша, любой ценой, за унизительный для землян пустячок, переправленный роботом на планету в другой галактике. И спросила, уверенная, что смогу, наконец, задвинуть его подальше:

– А что, ваши лошади умеют плавать на спине?

– Еще как! – ответил он и не оставил надежды. Это был полный облом – full nothing.

Плиний Младший говорил: «И радость, и утешение – в науках». А я… я так хотела стать ученым, что бы удивлять мир, и прежде всего себя, научными открытиями, которые собиралась совершить. Как случилось, что большую часть своей научной жизни, пусть в качестве лаборанта, я потратила на какую-то ученую ерунду и на борьбу с режимом, даже не засветившись в сообществе ученых или оппозиции? И никак не могла взять в толк, что заставляло меня делать это? И только сейчас, стрессанутая заявлением робота, будто ничего достойного, кроме орального секса на земле нет, въехала в случившийся косяк, который раньше пролетал мимо задроченных мозгов.

Оказывается, стоит случиться в стране послаблению режима и видимости свобод, как ученые принимаются совершать открытия, опережающие свое время: Павлов, Вавилов, Левит, Эфроимсон, Вернадский, Тимофеев-Ресовский – какие блистательные имена. Большинство из них было замучено или расстреляно, потому что режим вскоре ужесточился. А на смену им пришли лысенки и лепешинские, поощряемые властью, и задвинули науку, простите, прямо в жопу, откуда так просто не выбраться.

К сожалению, самых великих своих людей власть вместе с народом всегда предпочитала предавать смерти. Через много веков это поймут и напишут про Сократа, что был изгнан из Афин, которые увековечил. Про Спинозу, которого с позором выставили из синагоги. Про Иисуса, о котором при жизни создавали легенды, а потом распяли. Про Вечного Жида… И никто до сих пор не извинился за невинно убиенных. Это то, о чем говорил Шаламов. После лагеря, как и после бесчинств инквизиции, остается развращенный человек: палач и жертва палача. Средние века прошли. Ушла Империя, а «красный» человек остался. Более того: он продолжается. Некоторые из тех, что убивали, еще живы. И их дети живы. Не могут извиниться, не хотят? Пусть извинятся внуки. Пусть скажут: «Простите, нам стыдно за дедов и отцов. Нам еще больше стыдно за нас, что все время молчали и делали вид, будто не знали. Только не думайте, что убивать безвинных не больно и не стыдно, даже если по приказу обезумевшей матери-родины…».

– Излагай проще, чува! Проще, насколько это возможно. Но не проще, – сказал робот чьими-то заимствованиями.

«Однако, – размышляла я, – степень свободы в стране всегда была настолько эфемерна, что появление новых Вавиловых, Тимирязевых или эфроимсонов вряд ли возможно, как и приход новых Лысенко с лепешинскими».

Только мы не лучше. Едва нынешняя власть ужесточила режим и позволила коррупцию, как ученые принялись выбивать гранты под самые безумные научные проекты, порой совершенно безграмотные, заведомо провальные и никчемные, вроде нашей другой воды. И оправдывали выброшенные на ветер деньги привычным искажением научных данных в интересах государства. И публиковали работы, ошеломляющие несостоятельностью результатов. Результатов, которые не воспроизводятся, не подтверждаются и целиком лежат на совести ученых. Так было с попытками вырастить кукурузу за Полярным кругом, с барокамерами, в которых оперировали кардиохирургических больных, с неизбывным желанием придать парапсихологии статус фундаментальной науки… потому как совесть исследователя в условиях жесткого режима не является ни деловым, ни нравственным инструментом…

Исследования стали способом заработка, а не удовольствия или поиском истины. Теперь, как никогда, в науке доминируют денежные знаки и возможность комфортного пребывания в ней, потому что в науке позволено все, как в сексе… даже больше. Поэтому мы топчемся на месте, занимаясь оральным сексом и провальными попытками научить лошадей плавать на спине. Fucking nonsense.

– А у них, у пендосов сраных… у них все есть? – поинтересовался подошедший верховный правитель, погрязнув в моих молчаливых причитаниях.

– Откуда эта ненависть к пендосам, правитель? Баба Фаня говорила про ваше поколение, что оно выросло на любви ко всему, что придумали американцы: к джазу, джинсам, жевательной резинке, «Кока-коле», Синатре, виски, сигаретам «Camel»… И нобелевских лауреатов там, как нерезаных собак. И мчатся пендосы в будущее в поезде на воздушной подушке, что построили японцы, со скоростью 700 км/час. А мы тащимся в пригородной электричке да еще железнодорожное полотно всю дорогу чиним. И знаете, почему?

– Не ссы! Там впереди бездна, – успокоил вп…

А урюпинск еще спал вместе с задроченными поданными. Спали академики, доценты, младшие научные сотрудники и лаборанты. Опрометчиво спали чиновники, богатые и так. Спали урюпинские школьницы, готовые отсосать за косяк в зассанном подъезде. Спали верующие и не очень, позабыв о Боге. Спала полиция, низшие и средние чины фсб. А когда проснутся, никто из них не встанет, выпрямив спину, не перестанет чувствовать себя вещью, не стукнут по столу и не скажет отчетливо и громко: «Е. на мать!».

Я шла по парку в институт, который вскоре трансформируется в spa-отель, где будут лечить больных другой водой, которой не существует. Однако мало ли чего не существует из того, чем мы пользуемся. Вспомнила, как покойный отец Сергий впаривал, будто доверили мне гондон, включив в число избранных. И теперь для меня обратной дороги нет. Только, где он, тот гондон? Однако на всякий случай периодически помахивала им, как флагом.

Шла, а следом – маленький отрядик бойцов-ученых, что успели выбраться из моей порушенной квартиры и теперь шагали к институту в поисках убежища: лабораторная челядь, Рома с Левой, пз, не пожелавший стать яйцеголовым, долбанная Барби, Валентин, exhausted Кирилл, что держал за руку молодого спецназовца в балаклаве и автоматом за спиной. За ними – разжалованный эфэсбешный генерал с электриком Чернышевским и женщиной-актрисой. «Втроем они, что-ли, живут?», – думала я. Рядом цокали копыта лошадей Старой Суки и Евсея, копия которого в виде облачка элементарных частиц с бешеной скоростью неслась в другую галактику. А может, уже добралась, и старый ватник спаривается с чужеземной лошадкой.

– Что ты чувствуешь, чувак? – спросила я.

– Ничего. Только конь пугается, когда тот Евсей начинает свое: «Докладываю: полет проходит нормально».

– И все?

– Ну, еще сквозняк всю дорогу и спирта нет.

Мы шли, готовясь примерить неснимаемые очки с зелеными стеклами, чтобы жизнь стала счастливее и комфортнее, как у лошадей на той планете. И пока шли, я старательно повторяла свой любимый вопрос, который никогда не предполагал ответа: «Что происходит на самом деле?». Возможно, кусок железа-разведчика, что вырос среди лошадей в другой галактике, не смог разобраться в психологии нашего народонаселения, не въехал в урюпинскую действительность, в закидоны вп. Поэтому тексты его речей и мысли, которыми упивается, абсурдны порой, как наши собственные.

Успокаивало, что робот-пришелец не пришел с войной. «А кентавры на чужой планете… они почти, как земные кони из отряда непарнокопытных. Только смогли преодолеть антигенную несовместимость и стать химерами. Ну и что? – думал во мне ученый-биолог с красным дипломом. – И общественный транспорт им не нужен, и личный тоже. И метро ни к чему им, и поезда. И силы они не тратили на изобретение двигателей внутреннего сгорания. И на поиски нефти и газа не тратили, сосредоточившись на межгалактических путешествиях». И понимала, что лишь одни фантазии не обманывают нас.

Вспомнила, как Сомерсет Моэм написал однажды про ошибочное мнение, бытующее у людей, о своем месте в природе, и что эта ошибка неискоренима. Посмотрела на небо. Казалось, вижу развевающиеся полы Евсеева плаща. С безграничным самопожертвованием на лице копия удалялась от земли и негромко считала, тыча пальцем в каждого из нас: «Дора, Дора, памидора…».

А внизу, под копией, осиротевшая конница удивительно проникновенно, слаженно и чисто, выводила знаменитый хард-рок «Битлов», спотыкаясь о синкопы: «Back to the USSR», написанный Полом Маккартни в середине шестидесятых прошлого столетия:

«I'т back in the USSR, You don't know, How lucky you are, boys…»

«Когда они успели научиться так точно попадать в ноты», удивилась я и захотела вместе с ними проорать дурным голосом эту песенку от начала до конца. Можно без слов…

Это был перформанс высочайшего класса. В нем присутствовала тайна, о которой говорил робот. Я знала, перформанс попадет в Сеть. И тогда, чтобы не было тайны, в утренних новостях по всем государственным каналам, пройдет сообщение о внеплановой проверке боеготовности урюпинских войск. Проверке, проведенной по приказу верховного главнокомандующего, который лично наблюдал за учениями и дал им высокую оценку. Я чувствовала себя Королевой из «Алисы в стране чудес» и лучше всего помнила, что случится через две недели. Это не было проницательностью. Просто мозг заимел свое собственное ожидание. И видел теперь то, что ожидал.

А с небес с легким стуком свалилась к ногам плетеная корзинка. Обычная, из ивовых прутьев. Я остановилась. Подняла корзинку, еще горячую, пахнущую лошадьми и старым алкоголем. Замерла в нерешительности, догадываясь, что корзинка отправлена Евсеевой копией. Что в ней, кроме предметов из списка детской считалки про «Дору-памидору», всех этих лент, помады, кружев, ботинок и духов, должен быть контейнер с другой водой… настоящей, способной поменять жизнь на планете так, что не станет голодных и бедных, и больных, и люди будут умирать здоровыми, если захотят, конечно. А очередь на эвтаназию выстроится на много столетий вперед. Иначе, зачем ему было отправлять мне посылку? Повернулась к Евсею:

– Что в корзине, чувак? Не знаешь?

– В какой корзине? – удивился Евсей.

Я держала корзинку и понимала, что копия автономна. А может, прав Данила Козел и это снова промысел Божий: еще одна попытка вручить гондон? И боялась заглянуть внутрь. Оглянулась за поддержкой на отрядик ученых, что спешил к институту в надежде найти там защиту от самих себя. Но никто не обернулся. «Отряд не заметил потери бойца». Все спешили трансформироваться в моцарты. Только не знали, в отличие от вп, что такое невозможно. Хотя правитель преуспел…

Я вновь пребывала в состоянии несделанного выбора. И, может быть, впервые озаботилась тем, что происходит со мной самой, а не вокруг. В той, не случившейся пока реальности, когда еще можно выйти за ее пределы, пренебрегая сценарием, и, поднявшись над собой, поменять все. Стоит лишь пошевелить мозгами и будет, как захочу… или останется, как есть. И, чувствуя, что снова писаю на оголенный провод, сунула руку в корзину…

Рига, 2013-2016 гг.