Текст книги "Очерки круизной океанологии"

Бар «Русалка» расположен в форме подковы, одна ее сторона проходная, другая – тупиковая. Корешков очень хотел, чтобы нашей группе достались лучшие места. Когда мы обсуждали, как организовать торжество, он похвастался:

– Кемеровский руководитель у нас за спиной договорился, что на концерте они выступят первыми, а я ему тогда сказал – если так, то мы выбираем сторону в баре и будем сидеть справа. Во-первых, мимо нас не будут ходить, а во-вторых, это вообще лучшая сторона, здесь садится и дирекция круиза. Ему пришлось согласиться.

Поразительно, до чего это было похоже на известную сказку о медведе, вершках и корешках. Выбранная Корешковым сторона была плоха именно тем, что здесь часть мест занимает дирекция, для группы их остается маловато, а для такой большой группы, как наша, получается жестокая теснота. Когда Корешков это осознал, мы с ним сходили к руководителю кемеровской группы и предложили поменяться. Легко догадаться, каким был ответ: конечно, сам руководитель охотно пошел бы нам навстречу, но группа ему досталась очень несговорчивая, а без ее согласия он ничего не мог сделать. Как нарочно, кемеровская группа была тоже многочисленная, всего на три человека меньше нашей.

После этого конфуза я предложил Корешкову поговорить с дирекцией круиза – может быть, они разделятся между двумя сторонами бара и высвободят нам несколько мест – но он сразу сказал, что на это они не согласятся. Между прочим, приглашение дирекции круиза и ее угощение за счет участвующих групп правилами «Интуриста», конечно, не предусмотрено, но дирекция не только не пропускает все такие вечера, но и берет на них иногда своих знакомых. С другой стороны, никто из экипажа, даже капитан, в этом деле не участвует.

Хотя количество и качество угощения и сувениров, подаренных дирекции, ничего не значили (для нее все группы на одно лицо и сразу после прихода забываются, если только в группе не случилось какого-нибудь ЧП), Корешков очень старался выглядеть не хуже кемеровских. Для этого он выпросил у одной супружеской пары припасенную для торжественного случая рыбу и особенно радовался тому, что нашей выпивки на директорском столе оказалось не меньше, чем кемеровской.

Несмотря на то что такие вечера входят в неписаный круизный распорядок, бар в это время не закрывается на спецобслуживание. Примерно за час до начала нам пришлось обойти сидящую публику и предупредить, что вскоре тут должна собраться группа. Все выразили понимание и постепенно разошлись. Осталась только одна пара за двухместным столиком – замдиректора круиза и некая женщина из горьковской группы. Позже Корешков мне объяснил, хоть я у него и не спрашивал, что эта пара у многих вызывала любопытство, но ничего плохого здесь не было: просто они дружат семьями, одни – в Москве, другие – в Горьком, и так уж совпало, что москвич оказался здесь на службе и без жены, а горьковчанка – на отдыхе и без мужа.

Мой напарник по сервировке столиков, не зная, правда, с кем он имеет дело, попросил их заканчивать. Замдиректора только пожал плечами. Потом они всё же пересели за другой двухместный столик, но для нас это мало что меняло – на этот столик мы тоже рассчитывали и предполагали посадить за него четверых человек, как и за другие.

Когда мы услышали, что концерт заканчивается (хор затянул: «Широка страна моя родная»), мой напарник обратился за помощью к человеку из дирекции. Тот, не разобравшись сразу, пришел в бар, но тут же ретировался, сказав, что ничего, мол, пусть сидят.

Эти двое так и не ушли до конца вечера, и мне показалось, что они так засиделись не потому, что получали от этого удовольствие, а исключительно для утверждения своей вседозволенности. Конечно, вечер из-за этого не сорвался, мы разместили за двухместными столиками по пять человек (таких столиков было немного, остальные сидели на диванах, где уплотнение тоже было предельным). И не такое это происшествие, чтобы на нем задерживаться. В истории ведомства, где работает замдиректора, были случаи и похуже. Но в тот раз меня взяло такое зло и на него, и на всех этих, как они названы у Федора Абрамова, прилипал и огарышей, который якобы существуют только для того, чтобы советские люди могли отдохнуть с наибольшими удобствами, что всё хорошее, связанное с круизом, ненадолго стало чем-то второстепенным.

Единственное, что я мог по такому случаю сделать, – это подойти к Корешкову и сказать ему:

– Владимир Николаевич, мы договаривались, что я скажу от группы ответный тост в честь дирекции, но это не получится. Судите сами, в такой толпе и тесноте к ним и не подойти будет, и никто меня не расслышит.

– Да, вы правы, – признал Корешков. – Придется мне сказать тост самому.

После круиза Корешков остался чрезвычайно высокого мнения о моих распорядительных способностях, мне даже совестно, что я не могу ответить ему тем же. На обратном пути, в поезде, он мне сказал:

– Я помню, как вы переживали, когда нам не удалось хорошо рассадить людей. Тогда я поразился, никогда вас таким не видел – на вас прямо лица не было. Да, он сильно нас подвел, кемеровский руководитель. Я потом ему прямо так и сказал, и крыть ему было нечем.

Но дальше, плохо ли, хорошо ли, вечер покатился по своей колее. Произносились тосты, появились бутылки из последних заначек, несколько раз уходили на танцы и потом возвращались за столы. Около полуночи публику окончательно изгнали из бара, и она перекочевала в музыкальный салон, где допивала прихваченные бутылки и танцевала под магнитофон. Я в этот вечер старался пить поменьше, но судя по тому, что сразу с танцев не сбежал, мне это не удалось. Помню, что о чем-то долго говорил с Леной, похоже, что о работе, потом танцевал с ней же, рядом кружился гад воронежский с женщиной, изобразившей нам ослиную голову, и сверх этого уже трудно что-то припомнить. Я выдержал это искусственное веселье часов до трех ночи, другие – чуть ли не до завтрака.

Странно было представить, что в это время где-то у нас под ногами работают умные машины и люди, надежно ведущие судно сквозь ночное недружественное море в порт приписки Одессу.

Послесловие

Можно было бы написать еще о многом: о таможенных впечатлениях, об ощущении нормальности жизни, которое вдруг появилось в Одессе (пусть всё неважное, но свое, понятное – деньги, магазины, вывески), о трехдневной обратной дороге, о взглядах Корешкова на культ личности (я был ни при чем, разговор спровоцировала мончегорская учительница). Но любые путевые заметки должны чем-то заканчиваться, а жизнь продолжается, и еще неизвестно, какие сюжеты у нее есть в запасе. Этот получился интересным, если не для читателя, то для меня самого, и пересказывать его тоже было не скучно.

Нина Михайловна написала очерк об этой поездке, опубликовала его в газете «Кировский рабочий» и любезно прислала мне вырезки (см. Приложение 1). Несколько участников круиза удостоились у нее персонального упоминания, хотя прямого отношения к зарубежным впечатлениям не имеют. Обращает на себя внимание отсутствие Коли Симонова (что, конечно, связано с его таможенными неприятностями) и руководителя группы (по ходу дела внимательный читатель мог понять, почему). Персонаж, появившийся в Авиньоне только для того, чтобы сказать: «Ого! Почти как в Хибинах!» – это наш оратор на траурном митинге. И наконец, читатель может оценить тот такт, с которым расставлены остальные три фамилии, пусть даже из-за этого я получился более увлеченным фотолюбителем, чем был на самом деле.

Не претендуя на то, чтобы превзойти профессионального журналиста в точности наблюдений и в глубине анализа, я все-таки сделал к очерку Нины Михайловны несколько примечаний [одни – в 1984, другие – в 2012 году, в Приложении 1 это отдельно не оговаривается.] Надеюсь, что она об этом не узнает.

[Еще один газетный материал на круизную тему помещен в виде Приложения 2. Я его оформил и сопроводил примечаниями только теперь, хотя он близок по времени к описываемым событиям. Думаю, что в результате получился определенный стереоскопический эффект.]

Если теперь вернуться к процитированному по ходу очерка стихотворению Маргариты Алигер, то можно сказать, что не вся, конечно, жизнь, но заметный ее отрезок прошел «Между той и этой Барселоной»: между географией и реальностью, между казавшейся несбыточностью и неожиданно легким ее воплощением, между Барселоной поэтессы и Барселоной «Авиньонских девиц». Между моей и чьей-нибудь еще:

 
И все ж насмешница-судьба бывает благосклонна,
Огнями дальних городов рискованно маня.
Подумать, Лена, Вам и мне досталась Барселона,
Хотя и разная чуть-чуть для Вас и для меня.
 
 
Среди бетона и стекла, среди церквей старинных
Терялись мы в потоке дат, событий и времен,
И электричка нас везла в помпейские руины,
И веселил порой до слез суровый Авиньон.
 
 
Потом, случайно или нет, проявится на снимке,
Что в самом центре вроде Вы, а сбоку – Колизей.
Согласен, можно даже так, с Георгием в обнимку,
Ведь нам в круизе никуда не деться от друзей.
 
 
Но вот уж сказка позади, и время возвращаться,
Кругом зима, одесский порт подернут коркой льда.
И так досадно оттого, что нам пора прощаться,
И так, признаться, хорошо, что нет, не навсегда…
 

После чего под этим стихотворением, как и под всеми моими путевыми заметками, можно поставить бедное, но честное:

Мурманск, 1984 г.

Приложение 1. Глазами советского туриста[2]2
  Опубликовано в газете «Кировский рабочий», № 43, 44, апрель 1984 г.


[Закрыть]

Разные лики Европы

…Греческого гида звали – Адонис! Правда, внешность его была довольно обыкновенной и не заставляла вспомнить о красавчике из древнего мифа, но изящен и пластичен он был необычайно [этого я не заметил.] Во время рассказа гид так выразительно и эмоционально жестикулировал, что казалось: вот-вот поймешь без перевода.

Сверху, с Акрополя, Афины выглядят живописно, однако достаточно современно. Но передо мной – Парфенон! Самый настоящий! Фантастика! На беломраморных ступенях позирует перед фотообъективом негритянка…

[Ступени были не очень белые, негритянка не очень черная, и она не позировала, а занималась собственным фотоаппаратом. Вообще три восклицательных знака несколько чрезмерны, если знать, что незадолго до этого Н. М. была в Индии и, очевидно, видела много всего, начиная с Тадж-Махала.]

Хочется походить здесь молча, в тишине и одиночестве, чтобы сердцем ощутить прекрасную древность. Но погрузиться в это состояние нелегко: только нас, туристов советского теплохода «Армения», здесь триста! А еще есть и множество других людей со всего света, их привело на землю Эллады суетное, но непреодолимое стремление человека взглянуть за ближайший горизонт – если не исследователем и первооткрывателем, то хотя бы «организованным» туристом. Это же – Эллада! Детство человечества… И собственное детство – книжка о двенадцати подвигах Геракла рядом со сборником русских сказок… [А в детских книжках все двенадцать?] Народное творчество, вечная духовная кладовая искусства.

Нам показали дом в неоклассическом стиле: здесь жил Шлиман, человек, разыскавший древнюю Трою, сделавший ее осязаемым достоянием человеческой культуры. Гид объяснил, что греки относятся к Шлиману прохладно и считают, что лучше бы он Трою не нашел: тогда все античные реликвии остались бы народу, который их создал. Сейчас же значительная их часть составляет гордость других музеев Европы и Америки. [Турки так или иначе не отдали бы грекам сокровища Трои. Другое дело – раскопки Шлимана непосредственно в Греции.]

Красиво вокруг – и море, и холмы, и город, и скульптура в его музеях. Но грустновато: вечно юная Эллада тускнеет в суете порта, уличного транспорта, бесчисленных магазинов и лавочек. Кстати, лавочки удивили нас, кажется, больше всего, и не тем, что было в них, а тем, чего не было. А не было – покупателей! Входишь в одну, другую – приветливо, даже угодливо бросается навстречу хозяин: кто-то, может быть, что-то, наконец, купит?

Так и осталось неясным, на чем строится бизнес здешних торговцев: неужели только на пассажирах заходящих в порт иностранных судов?

В порту нас провожали не грозный Посейдон с трезубцем и не красавец Аполлон с кифарой – заслоняла панораму древнего города гигантская реклама американских сигарет «Кент» [Если и была, то не гигантская и не заслоняла.]

Одним из самых ярких впечатлений круиза по Средиземному морю остался остров Мальта. Изумительной красоты бирюзовая бухта с множеством судов; плотно застроенный каменными зданиями остров [полуостров между двумя бухтами], вздымающийся из воды, как крепость; весь облик города, в котором европейское соперничает с мавританским, богатые и красивые музеи на этом крошечном пятачке суши.

Ну и немного экзотической статистики: на 300 жителей Мальты приходится по священнику, а вот врачей – один на 1000 человек!

[И что особенно обидно, это не мешает им хорошо и долго жить.]

В Тунисе цвел миндаль, и земля под деревьями была как будто припорошена снежком… Говорят, что один человек всматривается в другого, как в зеркало, пытаясь найти свое отражение. Может быть, в чужих краях мы бессознательно ищем напоминание о доме? Позднее, во Франции, когда мы ежились от пронизывающего резкого ветра с ласковым названием «мистраль», шофер с плато Расвумчорр Евгений Яковенко, выйдя из автобуса, сказал: «Ого! Почти как в Хибинах!» И снова – музеи… Из информации о системе образования в стране: шесть лет человек учится в школе, еще семь – в лицее, где получает степень бакалавра, и только после этого может поступить в университет, то есть еще несколько лет учебы… Далеко не каждая семья может себе позволить столько времени «образовывать» детей. Впрочем, состоятельные родители предпочитают посылать своих чад за образованием в Европу. [Н. М. успела довольно много узнать о системе образования в Тунисе за шесть часов, включая обед. Правда, реально мы видели преимущественно малолетних торговцев и попрошаек, явно не бакалавров.]

Обучение в школе во многих развитых капиталистических странах теперь тоже бесплатное. Так обстоит дело и в Испании с 1964 года. Однако 13 процентов населения по-прежнему неграмотны: низкий жизненный уровень не способствует повышению образованности, и в бедных семьях дети с малолетства помогают родителям заработать лишнюю копейку [песету – здесь можно было бы обогатить читателя знанием деталей]. Здравоохранение в Испании тоже находится в частных руках и обходится трудящимся дорого.

А звезды в небе Испании были крупными и чистыми. Пояс Ориона и Сириус [это я объяснил Н. М., где какие звезды, но думал, что она интересуется просто так] горели над Барселоной, и городские огни не заслоняли их от нас на горе, высоко над городом, куда нас привезли ужинать в довольно скромном ресторанчике и полюбоваться роскошной панорамой нарядного ночного города. Кстати, за этим ужином нас угостили… улитками. Что-то похожее по внешнему виду на наших виноградных, но покрупнее. Не все, правда, отважились вкусить непривычное блюдо: одни брезгливо отодвинули его, другие лишь робко попробовали, третьи решили, что с бутылкой испанского вина это «очень даже ничего!».

Из Барселоны уходил в свое знаменитое плавание Колумб, сюда же он вернулся, «нечаянно» открыв для нас Америку. Фотографировались мы на ступенях лестницы, где Колумб положил свое открытие к ногам королевы [простому читателю вроде меня эту сцену трудно представить, здесь бы лучше с подробностями]. С моря издалека видна возвышающаяся над портом на очень высоком постаменте статуя мореплавателя. А за спиной у Колумба на километры протянулся широкий красивый бульвар [те самые Рамблас, не широкие, в длину километра два]. Странно выглядели платаны без листвы в солнечном бесснежном городе. Как будто природа живет не по погоде, а по календарю: февраль – и всё тут, для листвы еще не время!

По обе стороны бульвара – магазины, магазины… Продается всё, что может быть кем-то куплено: за монету, на которой изображен диктатор Франко, «кровавый каудильо», задушивший республику, можно купить календарь с портретом кубинского революционера Че Гевары. Хотите брелок со свастикой – пожалуйста! Порнография в любом виде – пожалуйста! Так было потом и во Франции, и в Италии… Хотя видели и нарисованные на стенах домов, цоколях памятников серп и молот, в Риме были расклеены плакатики с призывом собирать по 500 лир для фронта национального освобождения имени Сандино. В том же Риме: вот вам Колизей, а вот улица, на которой обнаружили машину с телом Альдо Моро… В музее восковых фигур (в Барселоне), очень интересном, кстати, можно увидеть фигуры и антифашиста Пикассо – автора «Герники», и Гитлера – «автора» бесчисленных герник и хатыней на территории Европы… [Говорили, что и фигура Ленина рядом с ним. Сам не видел.] Пестрый, противоречивый мир!

[Пройдет не так много времени, и все мы узнаем слово «плюрализм», которое потом как-то быстро вышло из употребления.]

Логика этого мира прослеживается только в одном направлении: деньги, деньги, еще деньги! Перед этим богом буржуазного мира тускнеет всё остальное. Хочешь в музей – купи билет [а как же?]. Хочешь взять с собой фотоаппарат – плати еще. Хочешь в музейном полумраке лучше рассмотреть экспонат – опусти монету в специальный автомат, чтобы на несколько минут вспыхнуло освещение. [В музеях, разумеется, экспонаты хорошо освещены без дополнительной оплаты. Имеется в виду темный угол церкви Святого Людовика в Риме, где хранится картина Караваджо. В церковь вход бесплатный.] Кстати, билеты в музеи стоят довольно дорого, и посещение тех, которые не входили в экскурсионную программу, существенно влияло на наш бюджет. Но разве можно уехать из Неаполя, не побывав в Помпее? Поездка обошлась каждому из ее участников в 10 тысяч лир [как мы помним, не каждому], в результате чего несколько пострадал бизнес торговцев джинсами…

Была за спиной у бронзового Колумба и еще одна «достопримечательность» красивой и богатой Барселоны. Вечерами [в Барселоне у нас был только один вечер, причем занятый мероприятием] там, где начинается бульвар, можно было видеть стоящих и прогуливающихся женщин, которые резко отличались внешним обликом и поведением от тех, кто составлял текущую по тротуару толпу. Отличались нарочито броской и грубой косметикой, необычной одеждой, безразличным, «посторонним» взглядом. Одна – в одеянии почти цирковом, что-то вроде традиционного костюма воздушной гимнастки, другая – в макси-шубке, из-под которой виднелись нелепо-яркие полосатые чулки. Женщины слегка оживились, когда около них затормозил автомобиль. Владелец его выглянул из окна, что-то спросил у той, что в шубке, отрицательно покачал головой и поехал дальше… [И как Н. М. успела столько увидеть?]

Отсюда же, с бульвара, можно было попасть в метро. Безграничное туристское любопытство потянуло нас туда в свободный от экскурсий час. Полное разочарование: тесно, грязно и неуютно. К тому же недешево: у нас за пятак можно объехать всю Москву, а тут, если хочешь сделать пересадку, выходи с платформы через турникет и плати снова!

В Барселоне же мы стали свидетелями того, как трудящиеся борются за свои права. Напротив здания муниципалитета стояла толпа с транспарантом и что-то скандировала. Нам объяснили, что на транспаранте написано требование увеличить зарплату городским служащим, а выкрикивали демонстранты: «Требуем переговоров!»

Трудно наблюдать за чужой жизнью при таком беглом знакомстве с нею: сегодня – Испания, завтра – Франция… К тому же гостям, как правило, показывают парадную сторону и не стремятся впустить их за пыльные кулисы бытия, удел туристов – музеи и памятники. Конечно, мы едем за рубеж и для того, чтобы увидеть сокровища культуры. Но шедевров искусства и в нашей стране – не пересмотреть за всю жизнь, великолепных ландшафтов – тоже. Все-таки людей влечет в чужие страны не столько возможность увидеть картины и скульптуры, сколько стремление заглянуть в чужую жизнь и уже оттуда – оглянуться на свою, сравнить и понять, оценить достижения культуры отечественной, а главное – сравнить два образа жизни, с высоты коммунистических нравственных идеалов разглядеть меркантилизм и продажность западного мира.

[Эта стилистика читателям старше 40 лет должна быть хорошо понятна, но надо отметить, что в повседневном общении Н. М. такого себе не позволяла.]

Барселонские впечатления сменились менее интересными: Посейдон [здесь уже скорее Нептун] взмахнул трезубцем, покачал «Армению» в 8-балльном шторме, и мы на сутки опоздали в Марсель, в результате чего пришлось смотреть этот знаменитый портовый город в основном из окна автобуса.

В бухте Марселя сотни частных яхт на приколе (зима!), гид объясняет, что стоянка яхт стоит очень дорого [как раз в Марселе мы остались без гида, но это мог знать и шофер]. На берегу торгуют рыбой и еще какой – то морской живностью, много лиц арабского типа. Арабы во Франции – дешевая рабочая сила, самые неимущие слои населения.

Беглого взгляда на витрины с надписью «Парфюм» было достаточно, чтобы понять: знаменитые на весь мир французские духи мы купим на обратном пути, в Москве, здесь цены на этикетках были ошеломляющие [насколько их удалось рассмотреть «с высоты коммунистических нравственных идеалов»].

Покидая Марсель, теплоход прошел вблизи живописного острова Ив, и с палубы как на ладони был виден замок, из которого бежал герой А. Дюма граф Монте-Кристо. Население теплохода жужжало кинокамерами и щелкало фотоаппаратами, игнорируя настойчивые приглашения на обед, пока не скрылся из виду островок, окруженный белыми пятнышками многочисленных яхт.

Из того, что люди написали о Риме за почти три тысячи лет его существования, можно было бы составить не одну библиотеку. Как-то даже неудобно еще раз писать о Колизее и Форуме, о соборе Святого Петра и Ватиканском музее. Хотя, конечно, наиболее усердные туристы тщательно записывали в блокноты имена архитекторов и скульпторов, даты создания шедевров искусства, которые во все времена привлекали в Вечный город людей со всего мира. Действительно, Колизей потрясающе громаден, действительно, Сикстинская капелла изумительно красива… Но те, кого это интересует, пусть пойдут в библиотеку – рамки газетных заметок не вместят всю информацию [посоветовать читателям «Кировского рабочего» съездить и убедиться самим в те годы было бы неуместно]. Приехали в Рим мы на склоне дня, что позволило страстному фотолюбителю Г. Б. Перфилову из треста «Спецстроймеханизация» сделать редкий снимок: луна над Колизеем. [В этом отношении особой страстности за Георгием не замечалось, но само по себе сочетание треста «Спецстроймеханизация» и Колизея в своем роде не хуже, чем замдиректора «Гастронома» № 83 на фоне Парфенона (см. фото в очерке)]. Но и без снимка величественная картина осталась в памяти. Жили мы в Риме в очень скромной гостиничке [понятно, что не в «Хилтоне»], зато она была недалеко от Ватикана и знаменитой площади с собором Святого Петра, и можно было в свободные часы там гулять «индивидуально».

Неаполь, может быть, нам известен более других мест на земле благодаря сотням картин и этюдов в десятках музеев страны: русские художники ездили по традиции в Италию учиться мастерству – считалось, что сам воздух здешний, сама природа этому способствует, не говоря уже о возможности видеть античные оригиналы и копировать их. И мы с детства знаем, что Неаполь – это силуэт Везувия на голубом небе, бирюзовый залив, ажурные зонтики пиний на берегу и сентиментальные неаполитанские песни…

Но всё было не так. Везувия не было вообще – он прятался в тумане и лишь чуть-чуть приоткрылся нам на прощанье при выходе из порта. Дул сырой ветер, и временами на голову сыпались очень знакомые северянам атмосферные осадки: не то холодный дождь, не то мокрый снег. Не было и сладкозвучных песен. Обычная сутолока людного города: автобусы, магазины…

И всё же Неаполь подарил незабываемые впечатления. Одно – в музее. Но не картины, не статуи, не мозаика остались в памяти, а окаменевшая кисть винограда, обугленные зерна пшеницы и других растений, извлеченные из-под пепла, засыпавшего древний город Помпеи. Одна выразительная подробность говорит воображению больше, чем обилие безликой информации.

А потом мы, несколько человек, в «неорганизованном» порядке добравшись до Помпеи на электричке, в вагоне для курящих (тоже непривычная подробность!), ходили по мертвому городу. Ступали по мозаичным полам жилищ и двориков, которые в течение многих столетий были засыпаны толстым слоем вулканического пепла, видели очаги и бассейны, которые уже не служат людям, видели на стенах фрески, украшавшие быт жителей Помпеи до того, как наступил ее «последний день». Ходили молча [разве?], почти не разговаривая [это уже чуть ближе к истине], дружно решив на обратном пути, что, действительно, нет худа без добра: вряд ли впечатление было бы таким же острым, если бы по мертвым дворикам гуляли сразу 300 «круизян». Сотрудники Мурманского филиала Института Арктики и Антарктики Елена Терещенко и Сергей Дженюк без устали изводили километры черно-белых и диапозитивных пленок [явное преувеличение, но надо же было что-то о нас сказать], не отставали от них и другие спутники.

…Молчаливые площади, уцелевшие колоннады храмов, обломки статуй, куски окаменевшего пепла (за границами расчищенной территории бывшего города)… Здесь чувствуешь то, что очень редко можно ощутить в ухоженных музейных залах: глубину древности, ход истории. Две тысячи лет назад по этим самым плитам, на которые ты сейчас ступаешь, ходили люди, и у них уже была история, они строили, воевали, любили детей, готовили пищу вот на этом очаге, а Римская империя тогда уже миновала эпоху своего расцвета, и шел восьмой век существования Вечного города, позади были и восстание Спартака, и убийство Цезаря.

Кстати, о Цезаре: в Риме, гуляя по набережной Тибра, мы обсуждали только что специально перечитанные «Мартовские иды» Т. Уайлдера. [У Н. М. действительно постоянно лежала на тумбочке эта книга, как у Корешкова – «Тайны войны»]. Герои романа говорят: «Тибр не высыхает из-за того, что добродетельные женщины плачут первую половину своей жизни, а недобродетельные – вторую». Историческая река, грязноватая и обмелевшая, выглядит нынче невзрачно: должно быть, перестали плакать и те, и другие!

Покидая дождливый Неаполь, в сырой туманной пелене мы видели силуэт острова Капри, остро сожалея о том, что его посещение не входит в экскурсионную программу. Ведь этот кусочек итальянской территории так тесно связан с русской историей и культурой: там жил Горький, там бывал Ленин, туда приезжали многие другие наши знаменитые соотечественники…

Мессинский пролив проходили вечером, и можно было увидеть лишь цепочки огней и на апеннинском, и на сицилийском берегах, высокий маяк. А потом наше судно окружила темнота [как всегда в это время]. На освещенной корме было ощущение уюта и надежности – за месяц [три недели] круиза «Армения» стала для нас почти домом. Но человека, вышедшего на продуваемый ветром нос судна, обдавала тревожная чернота ночного моря: как будто идешь в темноте по степи [у меня, например, такого опыта нет], наугад, без всяких ориентиров… Однако над головой успокаивающе светились огни рубки: опытные судоводители с помощью умных приборов и в темноте знают дорогу. А вот как ее находили колумбы и магелланы на своих почти игрушечных парусниках?

Путешествия прекрасны тем, что они помогают узнать и увидеть, но еще больше – тем, что они дают новую пищу чувствам и воображению, уводят из плена будничности, заставляют подумать о других людях, живших за тысячи лет до нас или живущих за тысячи километров, подумать о неисчерпаемости жизни, о безграничности Вселенной и могуществе Человека.

Н. Рыжова, член союза журналистов СССР

[Остается напомнить, что мы с Н. М. были в неравном положении: мог бы и я напечататься в каком-нибудь «Комсомольце Заполярья», сократив свои записки во много раз и упомянув Корешкова и прочее руководство только с положительной стороны. Я предпочел «самиздат», и в очень дальней перспективе это себя оправдало (см. также «Послесловие к путевым очеркам 80-х годов»).]