Текст книги "Четыре"

– Вон, это мой жених, – обрадовалась Валя и ринулась к Ване.

Ваня, завидев ее, замахал руками, стал торопливо отвязывать букет.

– Валя, прости! – кричал он. – Я настоящих цветов тебе собирал, а меня потом гайцы за превышение задержали. Взятку хотели, наверное, а у меня денег нет.

Сергей схватил Валю за руку:

– Постой! Валя, подожди…

– Отпусти ее! – Ваня оставил рассыпавшийся букет на сиденье мотоцикла и уже бежал к невесте. – Не трогай!

Валя не без труда высвободила руку, но Ивана было не остановить. Он с ходу ударил Сергея в челюсть с такой силой, что тот, вовсе не ожидая удара, отлетел на газон, где упал ничком, на какое-то время впав в состояние грогги. Толпа ринулась с крыльца к обидчику, поднялся со скамьи Иоанникий, охнул, засеменил к образовавшемуся кругу.

Откуда-то в руках одного из парней появился травматический пистолет. Его перехватила Лёля. В сумятице уже поднялся на ноги Сергей и тоже успел ударить Ваню, которому кто-то добавил со стороны.

– Стойте! – прокричал Иоанникий. – Побойтесь Бога… – Но вряд ли кто-то мог понять, к чему и к Кому он сейчас взывает.

Ваня, вырвавшись из рук, удерживающих его, еще раз ударил Сергея, тот снова отлетел в сторону. Деревенский парень был явно сильнее. И тогда Лёля вложила в руку Чупина тот самый пистолет. И Сергей машинально направил его в сторону соперника. Он направил, Лёля подправила, предохранитель был снят, курок был мягким, а на траектории – боком, разведя руки, пытаясь предотвратить побоище – стоял монах. Пуля, пусть и резиновая, попала ему в висок, и он рухнул как подкошенный.

– Дядяникий! – в один голос вскричали Ваня и Валя.

Сергей выронил пистолет, на лице его застыл ужас содеянного. Лёля тихо отошла в сторону.

– Ты святого убил! – сказал сквозь зубы Ваня Сергею.

– Я не хотел… Он сам выстрелил… – Губы Чупина дрожали, на глазах были слезы.

– Ты первый ударил. Все видели, – напомнила Лёля.

– Первый ударил, – загудела толпа.

– Дураки! «Скорую»! – крикнула Валя всем, наклонившись над телом монаха.

На крыльцо вышли Галямов и Вадик, они искали Дядюникия, с которым Вадик хотел поделиться пирожным.

– Вы что, как же так?! Да вы шайтаны проклятые! Да как же так?! – запричитал с татарским акцентом Галямов, хотя до этого говорил лучше многих русских. – Валя, Вадика забери отсюда… Айда отсюда… Ай, айда быстро, айда-айда…

* * *

Георгий Иванович тихо плакал в операционной от бессилия, когда за дверью послышался шум. Это прорывался в запретную зону Алексей Чупин.

– Сюда нельзя! – кричали ему сестры, но Чупин прорывал все кордоны.

– Гоша! – кричал он. – Гоша, какого хрена?!

Келлер вышел ему навстречу, собрав в кулак остатки воли.

– Стой! – остановил он друга детства, и тот замер. – Я тебя пущу туда, но сначала ты должен мне пообещать, что то, что увидишь ты, никогда не увидит Вера.

– Какого… – начал было Чупин, но под взглядом Келлера стих. – Хорошо, – сказал он. – Ты же понимаешь, моего сына посадят…

– Не посадят, – так же твердо сказал Келлер. – Перед операцией Иоанникий приходил в себя. Есть показания, записанные майором Галямовым. Это был несчастный случай. Даже не неосторожное обращение с оружием. Отвечать будет сын начальника у-вэ-дэ, который и достал травмат…

– Что? – пытался понять услышанное Алексей Васильевич.

– Монах перед операцией успел дать показания. Я пытался его спасти.

– А он? – притих окончательно Чупин.

– А он сказал, что нас всех еще две тысячи лет назад спасли…

– А при чем здесь Вера? – встрепенулся вновь Чупин. – Там что, картина такая страшная?..

– Пойдем, – позвал Георгий Иванович. – Мария Фёдоровна, дайте товарищу сто грамм спирта. Чистого, – попросил он вдруг операционную сестру. Та понимающе кивнула.

– Да я не из слюнявых, – буркнул Алексей на пластиковый стакан.

– Пей, – приказал Келлер, и Чупин послушно выпил.

Вера и Сергей в это время сидели в машине у больницы. Их-то охране удалось остановить. В машине Галямова курили Василий Андреевич, который года два, как бросил, и Ваня, который ни разу ни курил, а Валя и Вадик плакали.

Они не слышали, как Чупин за дверями операционной закричал:

– Серый, ты сволочь!

– Это не Сергей, это Иоанникий. Монах.

– Да я же чувствовал! Я же ощущал! – причитал Чупин. – Он умер?

– Пока нет. Дальше, как он говорил, Богу решать… Я сделал всё что мог. Помолясь… И ты помолись…

– Да пошел ты! – Чупина съедала обида за незнание.

– Он сказал, – тихо продолжал Георгий, – что если не вернется, то никто его искать и не будет. А могила у него на этой земле уже есть.

– Сволочь… – ругал кого-то Чупин, уже не стесняясь слез. – Теперь я до конца жизни буду сволочью. Какого он в монахи подался?

– Я его тоже спросил, – ответил Келлер. – Он сказал, что у каждого своя работа. Что кто-то должен и за нас, дураков, молиться.

– Сам дурак, – не мог успокоиться Алексей Васильевич.

– Ты обещал, что Вера ничего не узнает. А я – ему обещал, – напомнил Келлер.

– Он может выжить? Денег сколько надо? – встрепенулся вдруг Чупин. – Слышь, Снычёв, не вздумай умереть! Я тебя потом хоть в раю, хоть в аду достану! – откуда-то из детства прокричал Лёха.

– В аду он уже был, – заметил Келлер, – а в раю жил.

– Денег сколько надо?

– Дурак ты, Лёша, при чем тут деньги?! – ответил из такого же детства Гоша.

– Слушай, ты никогда не думал, что все мы гады? – вдруг обмяк Лёха. – Мы все были в одной стране, в одной точке, а потом вдруг стали жить в каких-то параллельных прямых.

– Так всё правильно… У каждого своя колея. Представь себе, что бы было, если бы они пересеклись, – мудро рассудил Гоша.

Иоанникий тихо улыбался уголками губ из своей райской комы. Как Христос на иконе в доме у Вадика.

* * *

По обочине вдоль трассы из областного центра вслед за закатом шел с вещмешком за плечами одинокий монах. Со спины его догнала грузовая «газель». Молодой улыбчивый водитель притормозил рядом.

– Отче! Куда путь держишь? – приветливо спросил он.

– В Америку, – улыбнулся в ответ монах.

– О как! В Америку не могу, океан помешает, а вот до райцентра доброшу, – предложил он. – Садись.

– Спаси, Господи. – Монах забрался на пассажирское сиденье.

– Чего в Америке забыл? – деловито спросил водитель, размашисто включая скорость.

– Надо им сказать, что от них весь мир с ума сходит, – ответил монах.

– Думаешь, услышат? – ухмыльнулся парень.

– Нет. Но сказать надо.

В это время на берегу Тавды сидели Ваня и Валя. Параллельно смотрели на небыструю воду.

– Мальчик будет. На УЗИ сказали, – тихо сообщила Валя.

– Иоанникием назовем, – задумчиво решил Ваня.

Валя хотела было возразить, что имя редкое и сложное, но не решилась, спросила обычное:

– Жить-то как будем?

– Сообразим на троих. Нынче из института в армию не призывают, значит, поживем пока. Родители полдома хоть как отдадут. Даже не думай. Или квартиру в городе снимем. Сообразим на троих. Дядяникий говорил, что весь мир на Троице держится.

В этот момент Иван Герасимович стал взрослым человеком. Тавда в ритме аллегро уносила на север его юность. Но это ничего, завтра на востоке снова встанет солнце. И будут новая земля и новое небо.

* * *

Сначала – свист. Потом уже зовут:

– Серёга! Серёга!

Вера выглянула в окно, где легкий ветер нес по асфальту разноцветную опавшую листву.

– Тебя твои деревенские мотоциклисты, – сообщила она сыну, который морщил лоб над учебниками. – С ними сегодня еще одна девушка. Кто такая? – прищурилась мать.

Тот, бросив якобы престижную ВШЭ, перевелся в родной университет и действительно учился.

– На пустыре встретились, – ответил он.

– Ты теперь на пустыре знакомишься?

– Не поверишь! Отец этот пустырь показал, – сообщил сын, надевая кроссовки.

– Отец? – Вера на секунду задумалась, потом улыбнулась, перевела взгляд на фотографию на столе сына, на которой были изображены трое смешных юношей из прошлого века. Потом подняла взгляд на образ Сергия Радонежского над столом. Перекрестилась.

Кто ему подарил эту икону?

Молитвенник, игумен земли Русской с тихой печалью смотрел в глаза женщины. Ей показалось, что он улыбается уголками губ.

На берегу Тавды, говорят, поселился какой-то другой монах, а бизнесмен Чупин построил часовню в честь Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.

* * *

Если кто-то скажет, что такого не бывает, пусть посмотрит на себя в зеркало: а был ли он сам? Пусть выглянет в окно – может, там уже зовут…

Двиджа
[Магдалина]

Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?

Рим. 7, 24

…ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия.

2 Тим. 1, 7

Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими.

Рим. 12, 15

 
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту.
 

Борис Пастернак. Магдалина. 2

1

Началось всё с безумного спора, который сначала вывернул наизнанку жизнь, а потом и душу…

Золотым осенним днем, когда солнышко припекает напоследок и знаменитой русской хандре вроде бы нет места в сердце, два журналиста шли по подсохшей улице, оживленно говорили «за жизнь», подумывали – не подлить ли в беседу пивка или чего покрепче, и радовались той самой жизни. Между двумя приятелями наблюдалась существенная разница как в возрасте, так и в боевой и политической подготовке. Обрисовать их можно так: более умудренный опытом борьбы за либеральные ценности и права человека Виталий Степанович Бабель, очень гордившийся своей революционной фамилией, был седым и клочковато-непричесанным человеком, неровная челка опускалась на огромные двояковыпуклые очки, в которых сияли водянистые выпуклые глаза, пронзающие мир пренебрежением всезнания и житейской мудрости. Пожалуй, глаза Виталия Степановича были главной характерной чертой его лица, потому тонкие губы, заостренные уши и немного вздернутый, нехарактерный для такого типа лица нос описывать не стоит. Виталий Степанович был человеком невысоким и тщедушным, но весьма агрессивным даже в речи. Напротив, большой и высокий, молодой и опрятный Костя Платонов по натуре был добродушным и отзывчивым. И вовсе не гордился своей писательской фамилией. Бабель подкатывался к шестидесяти, а Платонову недавно перевалило за тридцать. Он был счастлив своей молодостью и отмахивался от Бабеля, которому хотя бы три раза в сутки надо было сокрушать сталинизм или еще какую-нибудь тоталитарность.

– Да живите вы проще, Виталий Степанович! Ну надоело уже народу развеивать прах Сталина. Да и так ли он страшен, как его малюют?.. – улыбался Платонов солнцу и встречным девушкам.

– Ну, знаете, Константин Игоревич! – взрывался, чуть ли не брызжа слюной, Бабель. – Если мы забудем, если молодое поколение не вынесет из этого урока, если… Всё это повторится! Лагеря, расстрелы, «воронки»… А вы с такой преступной легкостью говорите об этом.

– Да надоело, Виталий Степанович, тошнит уже. При Сталине мы Гитлера победили…

– Да как вы можете такое говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны, Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!

– Ни хрена мы не выстрадали, – начал обижаться Платонов, – то-то вам по ручкам стукнули, когда вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на правительство, либо на олигархов, что еще хуже.

Бабель на минуту растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения возражение.

– А что? – остановился в свою очередь Константин. – Всё просто. При коммунистах можно было ругать буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Всё логично и просто. В России можно ругать Запад, на Западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех – их всё равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только вождя критиковать.

– Вы беспринципны, Костя, и потому пишете о машинах, девушках и спортсменах…

– И о поэтах! – добавил с улыбкой Платонов. – Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди…

– Я, по вашим меркам, – поджал губы Бабель, – отношусь к категории неуспешных.

– Неуспешным считает себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович…

Они двинулись дальше, чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий с полной безнадегой в глазах, точнее, с единственной надеждой – опохмелиться. Платонов великодушно достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими просителя.

– Спаси Господи, – пролепетал нищий.

– И тебе того же, – просиял Константин Игоревич, который любил себя во время совершения добрых поступков, не требующих особого напряжения сил. Он уже начал было подниматься по лестнице, но Бабель вдруг застопорился и стал отчитывать молодого коллегу:

– Константин Игоревич, вы, между прочим, таким образом поощряете процветание маргиналов!

– Да ничего я не поощряю, Виталий Степанович, – смутился Платонов, – видно же – мужику опохмелиться – край надо. Ну, дал я ему, что в этом плохого?

– Вы дали, другой дал, третий… И он вообще забудет, что такое труд. Тем более что среди этих нищих большинство профессионалы! Да-да, – поторопился подтвердить он в ответ на недоверчивое выражение лица Платонова, – профессионалы высокого класса. У них доход побольше, чем у нас с вами вместе взятых. Кто-то в поте лица добывает хлеб свой, а иной постоял на углу, протянув руку или шапку, и насобирал на ужин в ресторане.

– Ну, может, такие и есть…

– Да каждый первый!

– Не соглашусь, Виталий Степанович, вон, у торгового центра раньше годами безногий афганец сидел. Что, он сам себе ноги отрезал, чтобы так зарабатывать?

Лицо Бабеля скривилось, он готов был взорваться от наивности молодого коллеги.

– Константин Игоревич! – буквально влупил каждую букву в эфир Бабель. – Сегодня каждый инвалид может найти себе достойное применение. Смотрите, даже к этому кафе есть пандус. И кстати, вы журналист, а не знаете, куда делся этот ваш афганец.

– Ну и куда?

– Умер, умер от цирроза печени. Надеюсь, вы знаете, отчего бывает цирроз печени? Правильно, от неумеренного потребления спиртного. Поэтому каждый сердобольный подающий приближал смерть этого несчастного, вбивал гвоздь в гроб воина-интернационалиста.

Они всё же поднялись в кафе, где с кружками пива и картофелем фри примостились за столиком у окна, откуда видна была улица. Именно в этот момент, на беду Платонова и на радость Бабеля, к нищему подошел другой страждущий, и они на глазах обозревателей соединили свои замусоленные капиталы, после чего отправились в ближайший гастроном.

– Ну-с, – подражая девятнадцатому веку, подвел итог Бабель, – что и требовалось доказать.

– Кто знает, почему эти люди так живут, – задумчиво ответил Платонов, который вдруг утратил в себе радость жизни и впал в некую философскую прострацию.

– Потому что им так проще! Потому что они паразитируют на всех остальных. У меня друг есть в столице, он проводил расследование и вскрыл целое царство нищих со своими королями, законами, армией. Мафия! – Бабель смачно глотнул пива. – Мафия, мой друг.

– Да за этими какая мафия? – отмахнулся Платонов. – Так, сломанная судьба, нереализованные амбиции, еще что-нибудь… Может быть, их ваша хваленая свобода раздавила. Не вынесли они ее обременительной тяжести.

– Ну, знаете… – Бабель подавил в себе желание выругаться. – Вы бы при коммунистах пожили, когда люди писали в стол!

– Да жил я… И что – сейчас не пишут? Просто раньше была дозированная свобода для всех, а теперь свобода для всех, у кого есть деньги.

– Эх, вам ли сравнивать, молодой человек! Вы не знаете, что такое охотиться за книгой Булгакова или читать в самиздате Аксенова.

– Зато теперь Аксеновым все полки завалены в книжных, будто других писателей нет.

– Он это заслужил!

– Чем? Если бы литературным талантом… А то ведь проживанием в Париже. Кстати, Виталий Степанович, в Париже я тоже видел нищих… И в Нью-Йорке.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего. Скорее, спросить, это что – обязательные декорации демократии?

– У всякого политического строя есть свои недостатки.

– Вот-вот, потому не надо мне лепить, что какой-то из них может быть лучше.

– Так еще Черчилль сказал, что человечество не придумало ничего лучше, чем демократия, хоть она и плоха.

– Черчилль? Он что, истина в последней инстанции? Он бы, между прочим, не отказался побыть британским монархом, только предложи. Кстати, если б вы читали не только отца британской демократии Черчилля, но и великого государственника Рузвельта, то узнали бы много удивительного. Например, что главным врагом США Рузвельт считал Черчилля, а не Дядюшку Джо. И вообще, ему еще пару шагов оставалось до построения в Штатах социализма… А вообще… Все эти политики или совсем психи, или в чем-то психи. Где-нибудь среди гладиаторов или зэков они были бы шестерками. А тут – гляньте-ка!.. И вы, Виталий Степанович, бегаете к урнам голосовать, наивно полагая, что так выражается народовластие…

– Константин, вы чего сейчас добиваетесь? – обиделся Бабель.

– Виталий Степанович, это вы мне сделали замечание по поводу того, что я подал денег нищему. Давайте пиво пить… – Платонову уже не хотелось спорить, он с интересом наблюдал, как вышеозначенный дуэт вышел из магазина, направившись за забор ближайшей стройки.

– Да давайте, – вяло согласился Бабель, – вы – молодые – живете с какой-то бессмысленной, безотчетной легкостью. Вы не способны вникать в суть вещей.

Платонов ничего не ответил. Он, покусывая губы, смотрел в окно.

2

В редакции Платонов и Бабель уселись каждый за свой компьютер напротив друг друга и какое-то время ни о чем не говорили. В эфире между ними слегка искрило. Редактор спортивного отдела Леночка Куравлёва, вынужденная быть третьей в этом кабинете, заметила неладное и попыталась всё уладить:

– Мужчины, чай будете?

– После пива? – то ли спросил, то ли ответил Платонов, погружаясь во всемирную паутину.

– А я не откажусь! – словно в пику согласился Бабель.

И уже когда Леночка заварила настоящий – зеленый по-бабелевски – и когда Платонов подсел-таки к столику, она спросила:

– Чего не поделили-то?

– Вопрос, Леночка, философский, – уклончиво ответил Бабель, с удовольствием отхлебывая зеленый чифирь.

– Да фигня всё, – упростил Константин, – я нищему подал, а Виталий Степанович докопался, будто я тем самым паразитов пложу.

– Сколько дал? – спросила Лена, точно это было важнее важного.

– Да не считал даже… Несколько червонцев…

– Вот-вот, – крякнул Бабель.

– Мысль у меня, – задумчиво продолжил Платонов. – Мысль. Может, стоит материализовать.

– Последний раз, когда у тебя было такое лицо, ты вляпался в судебное расследование и тебя чуть не пристрелили, – напомнила Лена.

– Чуть – не считается, – невозмутимо ответил Константин.

– И что сейчас? – вскинула брови Куравлёва.

– Догадываюсь, – улыбнулся Бабель, – хочешь повторить подвиг моего столичного товарища?

– Хочу понять…

– Ну, тогда, друг мой, – хитро прищурился Виталий Степанович, – надо всё делать почестному. Берусь договориться с главным, что ты готовишь эксклюзивный материал о маргиналах. Но!.. – Бабель сделал паузу со значением. – Предлагаю заключить хотя бы устный договор об условиях – о вашем, Константин, реальном пребывании на дне…

– Вы что задумали? – испугалась Леночка.

– Не бери в голову, – успокоил ее Платонов, – чтобы понять, надо узнать изнутри. Что с того, если на недельку стану бомжом?

– Не знаю… – задумалась Лена. – Но примерять на себя чужую судьбу… Мне это кажется страшным. Причем на каком-то метафизическом уровне.

– Бросьте вы ваш идеализм, девушка, – раздраженно отмахнулся Бабель, – тут о другом речь. Настоящее журналистское расследование невозможно без полного погружения. Константин Игоревич хочет поиграть в крутого профессионала…

– Вот именно – поиграть, – перебила Куравлёва.

– А я как раз предлагаю серьезное исследование.

– Условия? – не выдержал Платонов.

– Вы отдаете мне на хранение все документы, ключи от квартиры, мобильный, берете с собой минимум наличных средств, одеваетесь во всё старое, в обноски, так сказать, и – лучше всего – отправляетесь в другой город, где пытаетесь выжить неделю-две!.. – сказал, как отстрелил, Виталий Степанович и выжидательно воззрился на оппонента, полагая его скорый отказ.

– Хорошие условия, – задумчиво констатировал Константин. – А что с вашей стороны?

– Костя! – не выдержала и почти закричала Лена. – А если вас убьют, продадут в рабство?! Если вы просто канете в безвестность?! Это же безумие!

– Безумству храбрых поем мы песню, – откликнулся Платонов.

К нему снова вернулось настроение легко проживаемой жизни. Внутреннее созерцание сменилось наружной улыбкой и показной бесшабашностью. Он, что называется, вошел во вкус новой идеи и даже начал в предвкушении потирать руки.

– С вас-то что, милейший Виталий Степанович? За такую работу одного признания профессионализма и смелости мало! Вы-то свою экзотику на БАМе получали, пусть в балках, но не в трущобах, вы среди комсомольцев вертелись, которые, кстати, потом благополучно разбазарили страну, а не среди людей без прошлого и будущего. Что с вас, Виталий Степанович?

Бабель, выслушав все обвинения, сначала побледнел, потом порозовел, часто задышав от пренебрежительного отношения к своему славному прошлому, снял двояковыпуклые очки, которые как-то вдруг запотели (вероятно, от внутреннего напряжения хозяина), протер их несвежим платком и, водрузив на переносицу, гордо ответил:

– Первое, Константин Игоревич, если вы вернетесь со стоящим материалом, я напрягу все свои связи в Москве и мы сделаем об этом материал даже на центральных каналах, второе, – Виталий Степанович внутренне напрягся, – мне скоро на пенсию, пора уже, я уступлю вам место редактора отдела.

– Негусто, – улыбнулся Платонов. – Но меня больше подогревает собственный интерес.

– Мужчины, вы сумасшедшие, – заключила Лена.

– И за это надо выпить, – подтвердил Константин.

– Ну, если только чуть-чуть… – со вздохом согласился Бабель. – Соседей звать будем?