Текст книги "Четыре"

– Жаль, что ты говорить не можешь, может, и объяснил бы мне чего, – признался Петрович. – Я ведь тоже часто думаю: жизнь – она только здесь или там, – он кивнул вслед свету фар, – тоже что-то есть? Если есть, то меня точно в ад определят. Да не мотай ты головой. Точно тебе говорю. Ох, я там позабавлюсь!

Инок посмотрел на водителя с явным удивлением.

– А?! Интересно?! Я для себя специальный ад придумал. Попрошу у черта ответственную работу. Буду дрова колоть и в костер под котлы подкладывать. Попрошусь к тем котлам, где политики вариться будут. Желающих, конечно, много будет, на конкурсной основе, наверное, принимать станут. Но меня точно возьмут, потому как бабы здесь мне надоели, водка – тоже, а то, что я матом ругаюсь… так к такой работе без крепкого словца и не подойдешь. Уж я дров жалеть не буду! От всего народа отработаю. Не покладая рук, как и положено в аду. Всех попарю! А для педиков газ проведу, чтоб пламя голубое было, соответственно их нежному восприятию. Вечный огонь, шалить-палить. Персонально за каждым буду ухаживать. Так-то…

Пару минут Петрович помолчал, получая удовольствие от нарисованных сцен, которые он себе ярко представлял. Но внутреннее веселье вдруг сменилось неожиданной пустотой и грустью. До ада было уже недалеко, а был ли позади рай? Если б можно было в жизни, как на трассе, притормозить, где бы остановился? Когда Лиду в первый раз поцеловал и понял, что теперь это его вторая половинка? Когда первенца на руках баюкал? А всё остальное – пахал-ехал!.. А монах этот что? Сразу в рай? Да кто же его знает, почему вырядился он в черное и выбросился из этого переполненного автобуса под названием «жизнь».

– Монахини говорили, что у вас жизнь на две части делится. И та, которая мирская, вы ее специально забываете. Ну, как грешную, ненужную. Типа, как ящерица, хвост отбрасывает. Жаль, что ты рассказать не можешь… А монахини мне иконки подарили, денег-то я с божьих людей не взял, а от специальных иконок для машины не отказался. Но они у меня в моем КамАЗе, это-то не моя тачка. Это у меня случайный рейс, азербайджанцу одному надо в магазин его продукты привезти, а водитель, сосед мой, запил. Тут у него только «Аллах акбар» какой-то висел, но я ему оставил. Говорю, сам поедешь, хоть на шею себе вешай, а мне не надо. Правильно, наверное, сделал? Как думаешь?

Инок вроде кивнул.

– Религия у них хитрая. Больше на свод правил похожа. Типа устава в армии. Пока они не в силе, улыбаются, заискивают, а как только силу набрали, могут и за кинжалы начать хвататься, права качают. А мы, дураки, душу нараспашку. Это я еще в армии заприметил. Нам всё говорят: дружить со всеми надо. Только вот дружба, валить-катить, какая-то односторонняя получается. Мы со всеми дружим, а они думают, как нас получше обобрать и в дураках оставить. Как это слово-то называется?.. Ах, водить-мутить… Ну это? – Петрович наморщил лоб, гоняясь в уме за потерянным умным словом: – О! Толерантность. Противное какое-то. Чем-то на предательство похоже. А наши бабы – дуры… Что смотришь? Как есть дуры! Курицы тупоголовые. Думают, что восточные мужики – это настоящие, а мы только водку пить можем и на завалинке сидеть. А те ими и пользуются вовсю. Правы, конечно, в чем-то бабы. Спивается ныне русский мужик, но ведь и тем они нужны, как дворняжки, которых, когда добрый, покормить можно, а когда захочешь, пнуть и со двора прогнать. Всем бабам семейного счастья хочется. Не так разве? А то как все в монастырь уйдут от такой жизни, весь русский народ переведется. Молодежь-то нынче какая пошла? Мечтают о теплом месте, о тачке импортной и загранице… А мы? Мы в космос мечтали полететь, горы сворачивать, новые земли открывать. Поизмельчал, выходит, человек. Ты вот небось в детстве тоже не в рясе ходить мечтал?..

* * *

– Папа, я решил заниматься рукопашным боем. Благословишь?

– Ты считаешь, это тебе поможет? – Отец Пётр внимательно посмотрел на сына.

– Я смогу защищаться. Открылась новая секция.

– Сначала надо научиться защищаться от себя, от своих страстей.

– Но ты же сам говорил, что мужчина должен быть воином! Александр Невский, Дмитрий Донской, Александр Суворов…

– Да-да, – остановил напор сына отец Пётр, – но ведь ты в первую очередь хочешь научиться драться, чтобы уметь дать сдачи.

– Пап, я никогда никого не бил и бить не собираюсь, но я не хочу, чтобы били меня. Вот если на маму нападут, как я смогу ее защитить?

Священник задумался.

– Наверное, в этом нет ничего плохого, – после долгой паузы сказал он, – но я хочу, чтобы ты помнил: Христос никогда никого не ударил.

– Но разметал лавки торгующих в храме!

– Это другое. Он защищал дом Отца Небесного. И при этом, повторяю, никого не ударил. Труднее всего побеждать любовью.

– А с фашистами тоже надо было любовью? Думаешь, если бы Красная армия вышла навстречу им с иконами и молитвами, они не стали бы бомбить наши города?

– Да нет же, – улыбнулся отец, – защищать земное Отечество – долг каждого христианина. Но, мне кажется, ты немножко лукавишь, тебе нужны эти тренировки для осознания собственной силы.

– Ты разрешишь?..

– Это твой свободный выбор. Просто помни, о чем я тебе сказал. Прежде чем поднимать руку на человека, вспоминай, на Чей образ ты замахиваешься.

– А тренер сказал, что, пока я буду думать, меня сомнут и раскатают. Думать надо на уровне механики движений – так сказал тренер.

– Значит, ты уже ходил на тренировку? Зачем ты тогда просишь благословения? – Отец Пётр вздохнул и поднялся, всем видом показывая, что он в этой беседе уже не нужен.

– Пап, я же просто посмотреть ходил; прежде чем благословения просить, надо знать, куда идешь. Я смотрел, и всё, а потом мы разговаривали.

– Иногда даже сильный попадает в такие обстоятельства, где его сила бессмысленна. Так смиряет Господь… – Священник задумался, но вдруг оставил назидательный тон: – Ладно, хорошо, помни, о чем я тебе сказал. И еще: сегодня друзья позвали тебя на тренировку, завтра – позовут пить вино, послезавтра…

– Пап, у меня почти нет друзей. Только Олег, сын диакона. Со мной как-то опасаются дружить, что ли? А девчонки смотрят на меня как на первобытного человека…

Отец Пётр с интересом посмотрел на сына. Подошел ближе, приобнял его за плечи:

– Алёш, ты вспомни, апостолов сначала было только двенадцать на весь мир…

– Пап, в школе надо писать сочинение про Ленина. По Горькому. Я не хочу. Придется лукавить.

– Не пиши. Это тоже твой выбор. Но думай о том, что последует вслед за этим.

* * *

– Всё… – Петрович снова стал прижимать машину к обочине. – Всё, валять-катать, вот чувствую же, хренотень какая-то… Похоже, заболел я, Алексей. Еще еду, думаю: чего это меня ломает да в сон клонит. Получается, это не мне с тобой, это тебе со мной не повезло.

Таблеток-то никаких не взял. У тебя, конечно, тоже нету. Ага. Ты ж на помощь оттуда, – Петрович ткнул пальцем в крышу кабины, – уповаешь. А у меня что-то мутнеет… В глазах, мутить-катить. Ты вот что, если торопишься, лови другую попутку. Еще заразишься. Федька-то, гад, видимо, не просто бухал, а от простуды лечился… Ну и меня заразил. Зараза он и есть зараза, катить-лечить! Ну что, ловить будешь?

Инок отрицательно покачал головой. Петрович в ответ тоже, но уже с недоумением:

– Бросать меня не хочешь? Это, конечно, по-человечьи. А ежели я куда втюхаюсь, топтать-катать? М-да-а… Хреновасто… – Петрович достал из кармана сигареты, хотя последнее время не курил и таскал их только для блезиру. – Извини, подымлю. Да знаю, что вредно, а для заболевающего вдвойне. Но такой я человек – чем хуже, тем лучше.

Петрович приоткрыл на сантиметр окно, выпуская туда струю табачного дыма от первой затяжки. Курение будто бы подкинуло ему нужное решение:

– Вот что, Алексей, тут недалеко сверток есть. Там поселок. У меня там кум живет. Заедем? Таблетками какими отоваримся, если надо – отдохнем до утра, а там и дальше. Лишь бы не спился кум-то, катить-мутить. Он может. Сто лет к нему не заезжал. А там вся деревня на стакане с самой перестройки. Ага.

Как Горбатый-Меченый алкоголь запретил, так всё, на, и забухали. Синярят, мрут как тараканы от дихлофоса, а всё равно пьют. Массово, как на демонстрации. К ним даже врачей-наркологов привозили из района, так они и их напоили. Насилу ноги унесли, катать-глотать. Непонятно, чем живут. Всё, что было в колхозе, продали, рыбу всю в реке выловили и на дорогу отнесли продавать, друг у друга картофель весь выкопали. Вот такая, копать-бухать, русская деревня. Может, не по сану тебе туда ехать?..

Алексей смотрел на Петровича спокойно, устремив на него всё тот же детский взгляд. И тот, не докурив, бросил в щель окурок и крутанул зажигание.

– Ну, раз ты такой смелый, поедем. Может, и нам нальют для сугреву. Из чего гонят? Покрышки небось на дороге собирают, резину в оборот. Из чего им еще гнать? А уж закусывать точно нечем. О! Там, кстати, и церква какая-то была. Еще до революции. Теперь, правда, развалины только, креста нет. Ну так и у тебя нагрудного креста нет. А то вдруг они на него, как вампиры, реагировать будут, гореть-кипеть.

* * *

– А крестик снять придется, – сказал тренер, – в бою лишним будет. Горло должно быть свободным.

– Тысячу лет русским воинам крестик на шее не мешал, а защитой был, отчего ж теперь снимать? – твердо возразил Алексей.

– Ишь ты, значит, не ради моды надел. Ну, посмотрим, какой ты воин. Попробуем тебя в боксе. Бокс видел? Чуть-чуть хоть знаешь? Смотри, чтоб не уличная драка, понял?

Тренер выгнал Алексея на ринг с поджарым пареньком, который был ниже на полголовы, но двигался пружинно и точно. Явно не новичок.

Алексей понял это с первого удара в нос, который пропустил в самом начале спарринга. Противник сыпал точными ударами, Алексей же доставал только его перчатки и воздух. В принципе, это было избиение на глазах у всех, и в первую очередь у тренера, который внимательно с легкой иронией в глазах наблюдал за всем происходящим, но даже не остановил бой, когда Алексей после очередного меткого удара упал. Одно радовало – никто не смеялся. Противник дождался, когда он поднимется, и тут же обрушил на него новую серию ударов.

Уже в раздевалке партнер по первому в жизни спаррингу подошел к нему, протянул руку и представился:

– Антон Смирнов. Ты неплохо держался. Извини, если я переборщил. Правило у тренера такое. Сначала ты должен узнать, что такое бьют, и если вернешься после этого на следующую тренировку, значит, есть смысл с тобой заниматься.

– Я знаю, что такое бьют, – ответил Алексей, протягивая руку. – Меня Алексей зовут.

– А крест, что думаешь, поможет?

– Помог же. Я верующий. А отец у меня священник, – сразу определил позиции Алексей.

– А у меня военный. Полковник. – Антон никак не обратил внимания на признание Алексея. – Я тоже хочу в военное училище поступать.

– Это хорошо, когда есть цель в жизни. Тем более благородная.

– А ты? Решил что-нибудь?

– Не знаю, отец, конечно, хочет, чтобы я пошел в семинарию… Но я пока не знаю.

В это время в раздевалку заходили и другие ребята. Они поочередно подходили к Алексею, чтобы пожать руку и похлопать по плечу: мол, нормально, парень, все через это прошли. И Алексей впервые в жизни почувствовал ауру мужского братства.

– Слышь, Лёх, – спросил кто-то, – а если я захочу покреститься, твой отец меня покрестит?

– Конечно, покрестит. Главное – верить.

Потом, как обычно, завязалась беседа о сущности мироздания, будто эти вопросы можно разрешить в спортивной раздевалке. Всё ли знает наука? Есть ли жизнь на других планетах?

Почему Бог, если Он есть, допускает на земле несправедливость и войны? И в конце концов, заговорили о том, что такое смерть и почему она так неотвратима. Алексей на все вопросы старался отвечать взвешенно и спокойно. Но никто и не пытался над ним смеяться. Некоторые просто и твердо не соглашались, даже если у них не хватало аргументов. Но, видимо, в этом кругу умели уважать мнение другого человека.

* * *

Деревня начиналась покосившимися столбами линий электропередачи, которые больше походили на кресты для распятия. Между ними дыбилась оббитыми краями брошенная как попало на бугристый грунт бетонка.

– Цивилизация, светить-крутить, – прокомментировал Петрович, неистово вращая руль, чтобы уберечь покрышки от торчащей то тут, то там арматуры. – Добро пожаловать в ад местного значения.

Ни один фонарь на улицах не горел, отчего возникало впечатление, что здесь абсолютно мертвая зона. И всё же кое-где в домах и покосившихся избушках шаял бледно-желтый свет.

– О, еще не отключили за неуплату. Они тут всем колхозом за электричество не платят. Скоро при лучинах сидеть будут. Ты смотри, а картошку еще садят! – изумился Петрович всплывшему в свете фар полю-огороду, где неровными рядами пробились узнаваемые кустики. – Петра Первого боятся… Ага, помнят, что он садить картошку велел. А больше ни хрена уже не помнят! Спроси, кто у нас президент, скажут: Горбачёв или Брежнев. У них, между прочим, над сельсоветом до сих пор красный флаг болтается. Хотя я давно не был, может, и пропили уже… Чувствуешь стабильную Россию, Алексей? – хитро прищурился Петрович. – Стабильная, как кома! О, точно, буду их коматозниками называть, лечить-мочить… Ведь многие вокруг поднялись, кто на картофеле, кто на мясе, кто на птице, а эти… Молодежь, какая не успела на стакан сесть, разъехалась, остальные – доживают… А, забыл – ты мне сейчас небось возразил бы. Типа, не суди и не судим будешь. Так я не сужу. Я факт констатирую.

Из программы «Время» сюда не приедут. Теперь непопулярно чернуху такого плана показывать. Это противоречит партийной линии, хвалить-молить.

* * *

В кабинете у завуча по воспитательной работе Алексей бывал раз в неделю. На фоне пионерских и комсомольских флагов, портретов членов Политбюро ЦК КПСС и различных грамот Зинаида Павловна добросовестно и регулярно выполняла свой долг и вела антирелигиозную пропаганду.

– У нас в Конституции – свобода совести, – несмело возражал ей Алексей.

– Вот, Алёша, ты учишься хорошо, активен, мог бы комсоргом стать, но ты… как это сказать?.. Ты – атавизм в нашем коллективе.

– Скажите, Зинаида Павловна, а ваша бабушка, скажем, в Бога верила?

– Моя бабушка жила в другое время. Но теперь, когда всё прогрессивное человечество… Ну неужели ты думаешь, что всем управляет Бог?

– А кто?

– Партия, Алёша, партия. Которая ведет нас к светлому будущему.

– Ну и пусть ведет, а Бог-то здесь при чем? Бог партию не запрещает, а вот партии почему-то Бог не нравится.

– Да не может он ей нравиться или не нравиться, – заводилась Зинаида Павловна, – для партии Бога нет! Ученые давно это доказали!

– Как?

– Ну… – терялась тут Зинаида Павловна, – исследованиями. Последними научными достижениями. И только темные, отсталые люди верят в Бога.

– А Ломоносов?

– Что – Ломоносов?

– Он тоже был темный и отсталый?

– Почему?

– Потому что он верил в Бога.

– Ну знаешь, Добромыслов, ты меня тут за нос не води. Ломоносов когда жил? Он не мог в условиях царского режима открыто заявить, что не верит в Бога. Он просто двигал науку. Но он не верил. – Зинаида Павловна застолбила последнее утверждение по слогам – так, будто была, по меньшей мере, женой Михаила Васильевича.

– Это он вам сам сказал?

– Все, Добромыслов, всё. Твои закоренелые заблуждения выводят меня из себя, а я не могу себе этого позволить. Всё. Из-за тебя, Алёша, у нас показатели падают. Ты же во всех анкетах пишешь, что ты верующий! Это пятно на школе. На моей карьере! На моем имени. Ну неужели нельзя написать: я – атеист? А верь – сколько тебе влезет. В церковь ходи. А? Что тебе стоит?

– Это стоит совести, Зинаида Павловна.

– О Господи! – восклицала порой главная воспитательница и даже не ловила себя за язык.

– Знаете, апостол Пётр, после того как Христа схватили, отказался от Него три раза, как и предсказывал Спаситель. Но потом всё же пошел на Крест.

– И ты веришь в эти сказки? Ну вот тебе осталось учиться всего год, откажись и ты? А? Пока учишься в нашей школе?.. Окончишь, получишь аттестат – и тогда можешь хоть на крест, хоть куда!

– А от отца мне тоже отказаться? Вот вы, Зинаида Павловна, честный человек, скажите, как бы вы относились к предателю? Можно ли предать ради показателей?

На какое-то время Зинаида Павловна умолкала, взвешивая слова ученика, пытаясь найти правильный ответ. И как обычно, хваталась за своего «святого». Показывая на портрет Ленина, она пускала в ход тяжелую артиллерию:

– А ему ты веришь? Он – как и твой Христос – жизнь ради нас положил! Всю ее отдал ради народа!

Алексей знал, что ему ответить на это, но не смел. Отец и мать категорически запретили спорить о личностях вождей, генеральных секретарей, даже если их сравнивают со Спасителем.

И всё же он нашел, что сказать.

– А если бы вас заставляли отречься от Ленина? Ну… Так… На годик всего… А потом можно снова… В комсомол, в партию, хоть куда?

– Вот что, Добромыслов, ты говори, да не заговаривайся. Как ты вообще можешь сравнивать! С именем Ленина люди в атаку шли! На амбразуры бросались!

– Старшая сестра рассказывала, что, когда она училась, все говорили – с именем Сталина.

– Да, и с именем Сталина!

– А вы знаете, сколько христиан приняли мученическую смерть с именем Спасителя?

– Да от чего он тебя спас спаситель твой? А? От чего? От заблуждений твоих заскорузлых? Нет, всё, у меня сейчас еще совещание, а ты, Добромыслов, думай, придешь в пятницу. Понял? И помни, Алёша, для нас важен каждый член нашего общества. В пятницу жду. Вот, – она взяла со своего стола первую попавшуюся брошюру, – почитай… это… – посмотрела на название, – о борьбе коммунистов с международным сионизмом. Это важно.

Алексей послушно брал книгу, язвительно подмигивал лукавой улыбке портретного Ленина и уходил до следующей пятницы. В пятницу беседа продолжалась в той же тональности. Еще были комсомольские и классные собрания, куда его приглашали на проработку. Но, правда, всё реже. Видимо, потому, что у многих ребят он вызывал отнюдь не недоумение или раздражение, а иногда нескрываемый интерес. Особенно после того, как по оплошной просьбе секретаря комсомольской организации Добромыслов рассказал о своем понимании вечной жизни.

Жить вечно хотелось всем…

* * *

Петрович прижал «газель» к воротам одного из домов. Было заметно, что самочувствие его становится всё хуже. Он часто ежился от озноба и стал меньше говорить. В двух окнах горел свет, но за плотными цветастыми занавесками о происходящем за стеклом можно было только догадываться по шумному говору.

– Я же говорю, буха ют, – определил Петрович и постучал казанками по стеклу.

С первого раза его не услышали, он постучал громче, на этот стук штора отодвинулась, в окно выглянуло небритое лицо, пытаясь безуспешно вглядеться в темноту и одновременно вопрошая:

– Кого там нечистая принесла? Чего надо?

– Жаль, здесь не белые ночи, так бы сразу распознал Васька, – пояснил Петрович Алексею данный негостеприимный ответ. – Мы с ним тут все трассы исколесили, еще в семидесятые.

– Васька, открывай! – крикнул Петрович. – Открывай, а то уеду, у меня коньяк есть!

– Петрович! – распознали за окном, и штора тут же колыхнулась обратно, Васька пошел открывать.

Через минуту он уже стоял в открытых воротах, улыбаясь наполовину беззубым ртом. На вид Ваське было за пятьдесят.

– Петрович, так тебя растак, даже не верится!

Кумовья обнялись. Правда, Петрович заранее предупредил:

– Ты это, подальше держись, меня какая-то простуда мает, заразишься еще, сопеть-корпеть.

– Да от моего выхлопа микробы на расстоянии пяти метров мрут. Полная дезинфекция.

Меня можно в поликлинику брать: на задницы перед уколом дышать вместо спиртовой примочки. А этот с тобой? – Васька кивнул на Алексея.

– Да, попутчик. Монах. Поэтому базар фильтруй внимательно. Мата не надо. А сам он немой, молчать-торчать.

– О как, – оценил информацию Васька, и тут же переиграл словами: – Немой – не значит не наш. Твой друг – мой друг. Щас всем нальем, и немые заговорят.

– Да мне бы, Вась, отлежаться до утра. Меня трясет, как музгарку дворового… Надо еще Шагиду позвонить, что задержимся, а то с ума сойдет без своего товара. Таблеток бы каких. Парацетамола, аспирина. Тачка-то не моя. В аптечке только презервативы и мухи дохлые.

– В огнетушителе – брага, – дополнил Васька. – Да проходите вы. Щас фельшерицу подымем. Она тут напротив. Толковая баба. И выпить не дура.

– У вас все выпить не дураки, – поддержал Петрович, входя во двор. – Колхоз «Светлый путь – чистый спирт», бухать-копать…

* * *

Первый партнер по спаррингу Антон перешел в школу, где учился Алексей, они еще больше сдружились и по вечерам вместе возвращались с тренировок.

– Завтра выходной – с утра побежим? – спросил Антон, когда они уже затемно брели по заснеженной улице с тренировки.

– Нет, – ответил Алексей, – завтра буду в храме помогать отцу. Он будет служить литургию. Ему здесь не много служить осталось. Придется уехать на Север.

– Почему?

– Кто-то донес на отца, что он занимается антисоветской пропагандой, и Владыка порекомендовал ему уехать в другой приход, подальше.

– А твой отец что – агитирует против советской власти?

– Нет, конечно. Прихожане его любят, а власти не нужны популярные священники. Мать так говорит. Им же надо, чтобы человек со своими бедами не в церковь шел, а в партийную ячейку.

– Ерунда какая-то… Уже вроде перестройка, не красный террор какой-нибудь. Даже Зинаида к тебе уже не пристает.

– В том-то и дело, кесарю – кесарево… Отец говорит: народ всё отдал – труд, здоровье, жизнь, так еще и душу подавай. Но знаешь, он часто повторяет, что если с советской властью что-то произойдет, то и со страной – тоже.

– Да что с ней произойдет? Такая силища!

Алексей не ответил. Он вдруг остановился и залюбовался высыпавшими в ночном небе звездами. Антон тоже замер и последовал примеру друга. Зимой, казалось, космос раскрывал над городом свою холодную пропасть, и холод дул прямо оттуда – из мерцающей звездной глубины. Но вместе с ним струилось на землю удивительное таинство мироздания. Город словно начинал дышать в одном ритме с промерзшим до бесконечности небом. По заснеженным улицам сквозило щемящее душу ожидание, будто вот-вот через это холодное слияние земли и неба произойдет нечто удивительное и объясняющее всё: и эту улицу, и эти спящие тополя, и эту отступившую в теплые подъезды жизнь, и эту непостижимым образом упорядоченную звездную кутерьму, сквозь которую несется маленькая голубая песчинка – Земля.

– Как думаешь, там есть что-нибудь? – спросил Антон.

– Есть, – твердо ответил Алексей.

– А инопланетяне? Может, смотрят сейчас на нас – двух дурачков?

– Может, – согласился Алексей.

– Они – как мы?

– Должны быть как мы. Ведь и они – по образу и подобию Божию.

– Я тоже часто смотрю в ночное небо. Такая тайна над нами, а мы ходим, упершись носом в землю.

– Это точно…

– Слушай, тебя биологичка завалит. Ну, с этими… обезьянами… Ты эту теорию эволюции совсем не признаёшь? Ведь… ну… питекантропы, неандертальцы…

– Антон, – нахмурился Алексей, – мы уж сколько раз с тобой говорили. Подойди к зеркалу. Ну какая ты обезьяна? А? Почему сегодня виды вымирают, а не приспосабливаются? Где эволюция? Деградация, а не эволюция.

– Да я, честно говоря, тоже не хочу от обезьян происходить. Видеть в макаке своего пра-пра-пра-пра… – облегченно махнул рукой вдаль Антон. – Но на экзамене я всё равно буду рассказывать про Дарвина.

– Рассказывай. Заодно расскажи, почему ученые до сих пор не нашли ни одного переходного вида! Расскажи, как Дарвин утверждал, что киты произошли от медведей, которые ловили рыбу. Ты представить себе такое можешь?

– Чушь, неужели Дарвин так утверждал?

– Вот видишь, Тоха, ты даже не знаешь теорию, которую собираешься доказывать. И весь советский народ так… А если б прочитали книгу Дарвина, то знали бы, что Бога он не отрицал. Только надо в английском варианте читать.

– Ладно-ладно, – испугался Антон опасной темы, – ты мне лучше скажи, ты вместе с отцом уедешь?

– Нет, он оставит меня с тетей. Чтобы я школу закончил уже здесь. Осталось-то полгода.

– Это хорошо, значит, будем вместе, – обрадовался Антон и тут же подумал, что тем самым мог обидеть друга, у которого в семье неприятности.

Но Алексей улыбнулся в ответ:

– Будем вместе. Этим летом собираются праздновать тысячелетие Крещения Руси. Кое-где даже храмы открывают. Может, и отца вернут. Даже не верится, что сейчас такое могло произойти.

– А мне завтра можно с тобой пойти?

– Можно. Но ты же ходил уже, тебе не понравилось.

– Да, но не то чтобы не понравилось. Было всё так, как ты предупреждал. Сначала какая-то сила будто бы стала меня из храма выталкивать. Тяжело как-то стало. Дышать тяжело…

– Бесы, – определил Алексей.

– И знаешь, мне кажется, там всё о смерти напоминает.

– Правильно. А что в этом такого? Не помнящий о смерти не знает о Вечной жизни. Другого перехода туда нет. Хотя вру. Пророки Енох и Илия были живыми во плоти взяты на небо. Илия поднялся в огненной колеснице.

– В огненной колеснице? Может, инопланетный корабль? – сделал свое предположение Антон.

Алексей улыбнулся:

– Вот есть у нас, у людей, привычка Божии дела своими мерками мерить. Отец говорит: антропоморфный подход.

– Какой?

– Да чисто человеческий.

– А другого у нас нет, – смутился Антон, – я вон читал, что Ванга сказала: Гагарин не погиб, его забрали… Забрали, понимаешь? А кто мог забрать? Инопланетяне. Ты про Вангу-то знаешь?

– Знаю.

– Ну и что скажешь?

– Ничего.

– Но в церкви же постоянно о каких-то чудесах говорят, ты сам сколько рассказывал.

– Тош, чудеса бывают истинные и ложные, подобие чудес и диавол делает, чтоб человек заплутал. А про Вангу я не знаю ничего. Откуда у нее какие-то знания? Кто ей их дал? Мне ближе наша Матронушка Московская, вот уж провидица была… К ней люди приходили во время войны, у кого близкие без вести пропали, и она точно говорила – ждать или отпевать. – Алексей остановился, взял за плечо друга: – Лучше давай не будем, опять спорить придется, поздно уже. Скажу одно: человек, ограниченный физическим телом, не может собственными силами познавать потусторонний мир.

– Ладно, не будем. А звезды сегодня и правда очень красивые. Так и манят. Если б построили звездолет, ты бы полетел? Или это тоже нельзя? – хитро прищурился Антон.

– Почему нельзя? С тобой – полетел бы, – улыбнулся Алексей.

– Так я завтра приду?

– Приходи. Отец рад будет.

– Ты серьезно? А я думал, он меня безбожником каким ругает.

– Не ругает. Твой же меня не ругает.

– Ругает, – вдруг признался Антон, – но не сильно. Ты же мой друг. Батя считает, что человек – творец собственной судьбы, а Бог здесь ни при чем.

– Правильно считает. Человек сам выбирает: к Богу ему идти или в другую сторону.

– Слушай, Лёх, – покачал головой Антон, – ты такой умный, что у тебя на всё ответы есть.

– Не на всё.

– Ага, то-то я себя дураком всякий раз чувствую. Пошли давай. Богослов.

* * *

В доме было накурено, едко пахло свежим нарезанным луком, водкой и чем-то прелым. Скорее всего, остановившимся в этих стенах временем. В комнате, куда Василий провел гостей, царил беспорядок. Посередине под слабой лампой, облагороженной съежившимся от времени и температуры абажуром, стоял стол, на котором вместо скатерти лежала древняя пожелтевшая газета. На полу, чуть в стороне, валялись костыли. На столе – початая бутылка водки, под столом – дюжина пустых. На засаленных потемневших тарелках с надписью «Общепит» грубо порезанный лук и ржаной хлеб. Рядом что-то похожее на вяленую пелядь. В центре пластиковая бутылка пива. У стены незаправленная металлическая кровать, которая скрипела уже одним своим видом. Рядом с ней ободранный комод, на котором покоилась радиола «Беларусь». Именно радиола больше всего поразила Алексея, потому как долго пришлось вспоминать название этого раритета. А ведь где-то там, под крышкой, заветный переключатель скорости вращения пластинок: 33/78. Ах, как смешно было в далеком детстве включить пластинку, записанную на скорости 33 оборота, на все 78! Тогда в динамиках пели и играли смешные лилипуты… А еще рядом с радиолой валялись старые школьные ручки с обгрызенными, пожеванными концами, стоимостью 35 копеек… Время остановилось.

За столом сидели двое. Юра и Миша, как представил их Василий. По возрасту они были ближе к Алексею.

– Тоня уже спит, – пояснил Петровичу Василий, – да и мы собирались сворачиваться. Завтра на работу.

– Неужто работать начали, крутить-винтить? – искренне удивился Петрович.

– Тут, хочешь не хочешь, придется, у нас новый хозяин.

Юра и Миша как-то печально кивнули: мол, зверь-хозяин.

– Председатель, что ли? – уточнил Петрович.

– Да не, – отмахнулся Василий, – владелец земли… Ну, короче, всё, что здесь у нас есть в округе, один мужик купил.

– Новый русский?

– Если б русский, – в голос ответили Юра и Миша.

– Даже и не знаем, каких кровей, – пояснил Василий, – Гамлетом зовут.

– Гамлетом? Это у этого, как его, у Шекспира такой был. Принц датский. Его Высоцкий играл.

– Не, этот чернявый, – сообщил Миша, наливая по стаканам.

– Чего ты там про коньяк говорил, Петрович? – вспомнил Василий. – А то за фельдшерицей пойду, надо чем заманить.

– Да вот, налить-палить. – Петрович достал из пакета и поставил на стол бутылку «Российского».

По всему было видно, что Петровичу с каждой минутой становилось всё хуже. Он уже всё меньше балагурил, даже налил себе рюмку водки, оставив коньяк для медика.

– Полыхну, может, микробов выведу, – пояснил он Алексею, – всё равно до завтра здесь кантоваться.

Через пять минут вернулся Василий с молодой, немного растрепанной женщиной. Похоже, он поднял ее с постели. В шлепанцах на голую ногу и стареньком мешковатом плаще она выглядела невзрачно, но лицо ее всё же дышало нерастраченной женской тайной, а большие серые глаза наполняли взгляд спектром тоски, усталости, природного ума, ироничного высокомерия и притворной покорности судьбе. Именно этот взор она дольше всего задержала на Алексее.

– Ну, если такие молодые в монахи идут, то и мне пора. Возьмешь, хлопец? – спросила она.

Алексей ответил ей долгим пронизывающим взглядом, который заставил ее вернуться в привычный мир и переключиться на Петровича. Из пакета она достала старенький стетоскоп, тонометр, градусник, кулек с таблетками.

– Это Ева – первая женщина… – начал было представлять Василий, но не успел.

– Ложка чайная есть, горло посмотреть? – спросила-скомандовала Василию, который тут же ринулся куда-то искать ложку.

После недолгого осмотра, прослушивания и простукивания Петровича Ева со вздохом вынесла приговор: