Текст книги "Четыре"

11

К вечеру в палату шумно ввалились главред и Леночка Куравлёва. Главред еще ничего не успел сказать, как Лена уже начала причитать на манер плача Ярославны, но весьма бестолково. Звучало это примерно так: «Кто же тебя, сизого сокола нашего, быстрого ястреба, стреножил?!» Платонов даже вынужден был посмотреть, не выросла ли у него по случаю третья, а то и четвертая нога. Но Лена продолжала почти в рифму: «А Степаныча нашего, седого селезня, скоматожили!..»

– Лена, стоп! – скомандовал Максим Леонидович. – Я сейчас от твоего фольклора тоже в кому впаду! Здравствуй, Костя.

– Ну, не могу сказать, что здравствую, но вам желаю…

– Ладно-ладно, всё будет нормально.

– Ну да, если не считать, что мы сегодня здесь числимся как бомжи.

– Это уже не проблема. – Максим Леонидович раскрыл свой кейс и достал оттуда документы, среди которых оказался и паспорт Платонова, и его электронные карты, страховые медицинские полисы и даже мобильный телефон Константина.

– О! Откуда?! – изумился Платонов.

– Из ящика моего стола. Старик Бабель, оказывается, попросил секретаря бросить мне в стол конверт со всей этой начинкой. На всякий случай.

– А мне трындел о чистоте эксперимента, – грустно улыбнулся Константин.

– Во всём важна мера. Вы бы еще мужчинами по вызову записались…

– А что, у Кости бы получилось, – вставила Леночка, отчего редактор посмотрел на нее с ироничным состраданием.

– Ну что, надо вас в областную перевозить, – поставил задачу Максим Леонидович. – Вот как быть с Бабелем? Насколько он транспортабелен? Я сейчас пойду к главному врачу, попытаюсь всё выяснить…

– Максим Леонидович, – перебил Платонов, – вам, может, покажется мое предложение бредом контуженного, но, я считаю, надо всё оставить так, как есть. Просто договориться, чтобы его не отключали от и-вэ-эл.

– Не понял?..

– Н-ну… – неуверенно потянул Константин, – скажем так, тут есть возможность… нетрадиционных методов лечения.

Иван Петрович после его слов осуждающе крякнул на соседней койке.

– Бабушка нашепчет? – вскинул бровь Максим Леонидович.

– Я серьезно, – ответил Платонов, – очень серьезно.

– Ладно, – несколько растерялся редактор, – всё равно мне нужно к главному. А там посмотрим. Лена, выкладывай пока апельсины-мандирины-соки-моки-колбасу… Корми бомжа.

Леночка стала торопливо выкладывать из пакетов содержимое, но Платонов ее остановил:

– Лен, не надо, лучше позови сюда Маг… – он осекся, – Машу, сестру с поста. Позови-позови, – развеял он ее минутную растерянность, – фрукты потом.

Лена вернулась через пару минут с Машей.

– Что-то нужно, Костя? – спросила Маша.

– Да, – ответил нерешительно Платонов, – знаешь, у меня такое чувство, что вестибулярный аппарат у меня совсем… съехал. Короче, голова кружится, сил больше нет. Ничего вроде не болит, а голова кружится так, что хочется зажмуриться и больше не открывать глаза. Ты же можешь мне помочь, – то ли спросил, то ли взялся утверждать.

– Не знаю, – ответила Маша. – Это не от меня зависит.

– А от кого?

– От тебя.

– Что я должен?

– Ну… – Теперь уже Маша выглядела неуверенно… – Хотя бы… Для начала произнеси одну простую молитву: «Господи, милостив буди мне, грешному».

– Ой, а можно вот без этого?! Без всей этой никчемной символики! – неожиданно для себя взорвался Платонов, испытывая при этом непонятное самому раздражение.

– Нет, нельзя, – ответила Маша, – ладно, я пойду, извините, – и собралась было уходить.

Иван Петрович на соседней койке досадливо крякнул, что следовало растолковать как «дурак ты, парень». И крякнул не зря: Константин быстро настроил себя по-другому:

– Постой, Маша… Хорошо… Я произнесу эту молитву. Ты же можешь мне помочь…

Маша остановилась. В палате повисла напряженная тишина. Даже грузный Иван Петрович, казалось, перестал дышать, а его шумные вдохи-выдохи, которые еще минуту назад сотрясали окружающий воздух, словно растворились в зависшем молчании. Ничего не понимающая Лена в это время села на свободную кровать, та предательски скрипнула, но на это никто не обратил внимания. Платонов между тем нервно покусывал губы, как студент-первокурсник на экзамене. Перед тем как произнести нужные слова, Константин вдруг понял, что сейчас он будто бы наступает на собственную гордость, на огромный пласт сложившейся жизни, на какое-то давно устоявшееся понимание собственной правоты, которое есть в каждом человеке. До этого он даже не задумывался над этим. И всё же решение уже было принято. Константин набрал в легкие воздуху столько, словно собирался нырнуть на большую глубину. В сущности, так и получилось, только нырять предстояло не в воду, а в глубь себя.

– Господи… милостив… буди… мне… грешному… – Слова отлетали, как отстрелянные гильзы.

И за то в общем-то небольшое время, пока он произносил пять слов мытаря, он вдруг увидел всю свою предыдущую жизнь. Причем не в линейно ускоренном воспоминании, как, говорят, видят умирающие, не сумбурным набором каких-то эпизодов, а всю целиком – залпом – как общую картину, которая не имела протяжения во времени, а была единым, уже сложившимся сюжетом. И если еще минуту назад ему казалось, что в душе всё мирно и спокойно, что старые раны зажили, а неприглядные поступки затянулись паутиной прожитых дней, то сейчас на него накатила огромная волна стыда. Откуда-то из самых глубин сердца. Он вдруг увидел, как в детстве расстреливал из рогатки голубей, как они бились в агонии после его точных попаданий, словно не понимая, отчего они больше не могут взлететь, а главное – не понимая источника совершённого в отношении них зла; как он берет из сумочки мамы трехрублевую купюру, чтобы потом хвастаться перед друзьями, что у него есть деньги, и долго ее прятать в разных местах, невинно пожимая плечами на вопросы матери; он увидел, как в числе прочих студентов издевался над стареньким профессором в университете, у которого был дефект речи, но зато был необычайный заряд доброты, а его-то студенты не могли ни принять, ни оценить из-за искусственно накачиваемого в их среде цинизма; увидел, как без труда совратил влюбленную в него сокурсницу даже не из страсти и похоти, а потому, что точно знал: она ему не откажет, а потом так же легко оттолкнул, даже не раздумывая, какие душевные страдания ей причиняет; вспомнил, как радовался, что его комиссуют в то время, как часть перебрасывают на Кавказ, и он вроде бы и не трус, и ни при чем; увидел себя сразу после похорон отца в шумной компании друзей – у одного из них была свадьба… Много еще чего нахлынуло с этой волной, так нахлынуло, что часть ее выплеснулась через глаза, и по щекам буквально ручьями покатились слезы, которых он почему-то не стеснялся.

Леночка, увидев, что Платонов плачет, напряженно приподнялась с кровати, которая снова скрипнула.

– Костя… – только-то и смогла сказать она.

Иван Петрович тоже начал подавать признаки жизни характерным шумным дыханием. Маша села рядом с Платоновым на табуретку и тихо сказала:

– Всё хорошо. Всё правильно. Теперь закрой глаза.

И Константин закрыл, опасаясь только одного – что сейчас начнет громко и неудержимо рыдать. Огромный комок подкатил к горлу. Проглотить, протолкнуть его обратно было просто невозможно. И он вот-вот зарыдал бы, если бы не почувствовал на своем лбу прикосновение ладоней Марии. Они легли как раз на лоб и глаза, и ком в горле быстро и легко растворился, дышать стало легче. Он вдруг перестал чувствовать время, в первую очередь – время, а потом уже – боль, досаду, муки совести. Растаяли мелкие суетливые мысли, и что-то внутри замерло и остановилось. Наступившее ощущение представлялось ему растворением в бесконечности. Вот весь Константин Платонов рассыпался на молекулы и атомы, электроны, протоны, нейроны и разлетелся-разлился по огромной Вселенной, сохраняя между тем чувство единого собственного «я». И каждая из составляющих этого «я» корпускул наполнялась состоянием покоя, которое хотелось длить и длить…

– Тебя когда крестили? – прозвучал откуда-то издалека, с далекой планеты Земля, где суетливые люди заняты какими-то никчемными, пустыми проблемами, приятный и знакомый голос.

Пришлось ответить сквозь галактические скопления честно и безразлично:

– В детстве. Мама на всякий случай крестила…

– Костя! Так не бывает! – прозвучал уже совсем рядом и совсем о другом голос Леночки, отчего пришлось возвращаться в спертый воздух палаты, заполнять его собой, материализоваться по частичке, по атому. Вталкивать, к примеру, сломанную ногу в гипс, дыхание в легкие, сознание в голову, которая стала ощущать запахи, звуки. Между тем ощущать ничего, кроме покоя, не хотелось. Потому, не открывая глаз, Константин и переспросил у Лены:

– Чего не бывает?

– Синяки исчезли. Были – и нет!

Голова больше не болела. Ее словно почистили внутри. Каждый сосуд, каждый капилляр, каждую клетку. Думалось легко и, если можно так выразиться в отношении мыслительного процесса, свежо. Точно еще и проветрили утренним сквознячком. Платонов не торопясь осмотрелся. Иван Петрович одобрительно, но как-то затаенно улыбался, Лена сидела в изумлении с открытым ртом, Маша ушла в себя; было заметно, что она устала.

– Это чудо. Точно, чудо, – констатировал Платонов.

– Что? – встрепенулась Маша. – Не надо так говорить. Не надо…

– А Бабелю ты можешь помочь?

– Его здесь нет, – тихо ответила Маша.

– В смысле?..

– Н-ну… как тебе объяснить. Тело здесь, а самого его нет.

– И… где он?

– Не знаю. Я не экстрасенс, не провидица, не ведьма, не гадалка… Я просто хотела, чтобы тебе стало легче.

– А Бабелю не хочешь…

– Его здесь нет, – твердо ответила Маша и поднялась. – Мне пора. Сейчас ужин разносить будут.

Платонов остановил ее вопросом в дверях:

– Маш, а если б я не попросил, ты бы этого не сделала?

– Я уже делала это… Там… в доме, когда вы лежали. Пока ехала машина…

– Ты ведь не просто так стала смотреть в окно?

– Я почувствовала, что кому-то рядом плохо. Отдыхай, дальше будет лучше. Завтра принесут костыли, можно будет выходить в парк.

– Нас хотят увезти. В областную больницу.

– Ты же сам звонил. Звал.

– Я останусь. Что будет с Бабелем?

– На всё воля Божия… Костя, – твердо и уже с холодком в голосе сказала Маша, – я не совершаю чудес.

Дверь за ней закрылась.

– То-то, – понимающе кивнул Иван Петрович.

– Ничего себе – не совершает, – смогла с помощью этой фразы закрыть рот Леночка.

В палату вернулся озадаченный главред:

– Бабеля так просто забрать нельзя. Надо реанимобиль. И – рискованно. А тебя через пару дней можем вывезти. Может, и для Степаныча чего-нибудь за это время придумаем, – сказал он. – Ты вроде как изменился, посвежел, пока меня не было, – наконец заметил Максим Леонидович.

12

Костыли достались Константину старые и потертые настолько, что, казалось, выходил до него с их помощью на больничные тропы целый полк калек. Лера, выдавая их Константину, испытывала явное смущение, словно она была виновата в больничной нищете. Но Платонов обрадовался любой возможности передвигаться. Поднявшись, он первым делом с ненавистью посмотрел на судно под кроватью. Иван Петрович завистливо и одобрительно крякнул, ему полагалось лежать на твердом щите без малейших попыток подняться на ноги.

– Ну не просить же Машу подержаться за мою задницу… – пробурчал он.

Ходить с помощью костылей, на не совсем здоровой ноге надо было еще приноровиться, но Константин размашисто поскакал в коридор, чтобы найти реанимацию. Это оказался отдельный бокс в торце здания, на пороге которого сидела грустная медсестра, пролистывая без явного интереса потертый глянцевый журнал.

– Куда? – остановила она Платонова усталым пренебрежительным взглядом.

– Товарищ у меня там. Поглядеть, проведать.

– Это который к аппарату подключен?

– Да.

– Он не поймет, что его проведывают. Да и нельзя туда. Нельзя.

– Да я только глянуть: дышит или нет?

– Аппарат за него дышит.

Константин перегруппировал мысли и мимику, изобразил на лице легкое восхищение, в голос подлил уверенной лести:

– Девушка, вы такая… такая обаятельная. Вам не идет эта напускная суровость. Как вас зовут?

– Света меня зовут. Только не надо делать вид, что, если я вас пущу, вы на обратном пути сделаете мне предложение.

Она сказала это так непринужденно, что Платонов представил себе, как она регулярно на этом посту выходит замуж, и засмеялся. Света, хоть и выдавливала на лицо служебную серьезность, тоже прыснула.

– Ладно, только быстро. Первая дверь направо, – разрешила она.

Бабель лежал на стандартной каталке, опутанный проводами и капельницами. Первое, что бросилось в глаза, мертвенная, восковая почти бледность на лбу и щеках и точно растущая прямо на глазах серо-седая щетина. Именно растущая, сама по себе… Независимо от Виталия Степановича. Потому что Бабеля здесь не было, как и говорила Маша. В кафельном кубе лежало только тело, и это ощущалось на каком-то метафизическом уровне. А может быть, если бы Маша об этом не сказала, никто об этом и не задумался бы?

– Спасибо, Света, – поблагодарил Платонов, ковыляя обратно.

– Не во что, – буркнула в ответ медсестра, употребив именно предлог «во» и не отрывая взгляда от журнала, – надумаешь жениться – милости просим.

Больничный парк, если так можно назвать огороженную палисадником площадь, утыканную ущербного вида тополями, кленами, липами и елочками, как будто намеренно выведенными селекционерами для больничного двора, всё же больше радовал глаз, нежели «интерьеры» районного стационара. «Очей очарованье» хоть и золотилось еще чуть теплыми солнечными лучами, но под ногами уже поскрипывало тонкой корочкой промерзающей по ночам земли. «Что же такого прекрасного в осени, что щемит сердце и сквозит в душе? – задавался вопросом Платонов и несмело отвечал сам себе: – Ожидание покоя…» Странно было себе представить, что жителю экватора такое чувство может быть незнакомо. Осенняя хандра похожа на тоску об утраченном рае. Там, где вечное лето, нельзя придумать сказку о спящей красавице, нельзя воскликнуть «мороз и солнце!». Потому Промыслом Божиим Пушкин был рожден в России. Именно осени он признался в любви: «Из годовых времен я рад лишь ей одной…»

 
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод…
 

Извлекая из своей филологически устроенной памяти лирику Пушкина, Константин даже не заметил, что опирается только на один костыль, а вторым, точно дирижер, размахивает в воздухе. Он смутился и оглянулся на больничные окна: не видел ли кто его поэтического, но со стороны безумного порыва.

– Вот почему я не Пушкин, – сказал он сам себе с грустью, – Пушкин кричал бы стихи без оглядки и махал бы обоими костылями, если бы это ему было нужно…

Вроде сказал сквозь зубы да под ноги, но всё же был услышан.

– А осень действительно хороша…

Платонов поднял голову на голос и увидел своего доктора, который вышел на крыльцо покурить.

– Простите, если помешал, я в тамбуре сначала стоял, потом слышу, кто-то декламирует. Дай, думаю, выйду. Между прочим, отличная терапия. Природа и стихи. Извините, если помешал.

– Да нет, ничего, – смутился Платонов.

Он допрыгал до крыльца, рассмотрел на халате доктора табличку с именем: Васнецов Андрей Викторович.

– Одни великие люди вокруг, – задумался вслух Константин.

– Что? – не понял доктор.

– Я – Платонов, как писатель, в реанимации – Бабель, революционер да и писатель, вы – Васнецов, как художник, Мария – Магдалина…

– Ну да, ну да, – торопливо согласился Андрей Викторович, не собираясь, видимо, вдаваться в подробности хода мыслей пациента. – К вам тут милиция еще в первый день приходила. Ну, мы обязаны сообщать. Я им обещал позвонить, когда вам полегче будет. Я позвоню… Вы только Машу не впутывайте. Нашла она вас, нашла, и хорошо.

– Хорошо… Скажите, Андрей Викторович, а Маша… – Платонов замялся. – Ну, как думает официальная медицина?.. о ее способностях?..

– Официальная медицина о ее способностях не думает, – грустно улыбнулся врач, – официальная медицина думает о том, как ей выжить, как остаться медициной, хлебушка на что купить.

– Ну да, ну да, – точно передразнил Андрея Викторовича Платонов. – Жаль, Бабелю она не хочет помочь. Правда, если тот даже пришел бы в себя, все равно бы не поверил.

– Материалист? – с ходу определил Васнецов.

– Хуже. Прагматик, верящий в жизнь на других планетах.

– Ясно. – Доктор выбросил окурок в специальное ведро и собрался было уходить, но потом вдруг остановился и добавил: – Нет такого человека, которому Маша не хотела бы помочь. Кто знает, может, и сейчас в храме за вашего Бабеля молится.

– Кто назвал ее Магдалиной?

– Да кто ж его знает? Говорят, Кутеев.

– А вы правда зовете ее на помощь во время сложных операций? – спросил уже в спину Платонов.

– Правда, и не только я, тут то оборудование откажет, то банальных перевязочных не хватает, то обезболивающего… Я б кого хошь позвал… – отвечал, бурча, доктор.

Константин еще постоял некоторое время в коридоре и заковылял в палату, где его радостно встретил заскучавший Иван Петрович.

– Ты чё, в Москву на трех ногах ходил? А твоя мобила тут всякие песни горланит. Во как!

Константин взял телефон в руки. В пропущенных значилось «Марина», и он не стал перезванивать.

13

Пришел милиционер в засаленной, как вся окружающая действительность, фуражке. И китель в катышках, словно обтерся от служебного рвения, и даже капитанские погоны гнутые и блеклые. Вытер жухлым платком пот с залысины, вздохнул, достал лист протокольный:

– Капитан Никитин. Рассказывайте…

«Пьет. Достало всё. Дел одновременно дюжина или больше – и отчетов по каждому – миллион. Зарплата – два вызова проститутки. Дома жена, которая никогда не увидит его генералом и даже полковником… А парень хоть звезд с неба не хватал, но шел работать за правду, а оказалось, что и тут давно уже всё продано»… Константин сочувственно вздохнул и начал:

– Платонов Константин Игоревич. Журналист. Да знаю я, что вы нас любите чуть больше, чем мы вас, но вот среди вас есть же честные опера?

– Есть, – вскинул бровь капитан Никитин, стараясь понять, чего сейчас добивается Платонов, кто у кого «интервью» берет.

– И у нас приличные люди бывают. Все правды хотят…

Платонов рассказал их с Бабелем историю витиевато, с лирическим отступлением о проблеме бомжевания и человеческого достоинства, с сочувствием наблюдая, как выступают на лбу у капитана Никитина мелкие капельки пота – результат усердия перевода на ментовской язык и параллельного от таких запредельных усилий абстинентного синдрома. Озвученный Никитиным обратный перевод состоял из нескольких косноязычных предложений, под которыми Платонов вывел: «С моих слов записано верно, мною прочитано и даже понято», отчего капитан обиженно поморщился:

– Это ж документ!

– Фигня, я ж контуженный, а так – точно написано, что не только прочел, но и адекватно воспринял.

– Узнать их сможете?

– Даже ночью и в чачване.

– В чем?

– «Гюльчатай, открой личико», помнишь?

– «Восток – дело тонкое», – подхватил Никитин и даже улыбнулся. – Хорошо. Может, фоторобот сделаем. Друг-то твой – мумия. Я заходил.

– Я тоже. Его надо оживить. Он – раритет. Я Машу просил, – закинул свою удочку за новыми знаниями Платонов.

– Маша не волшебница… – покачал головой Никитин. – У меня когда младший заболел, чё-то там с клапанами, оперировать надо было… В Москву или еще куда. Я к ней пришел. Сначала крестили малого, она восприемницей была. А потом Маша несколько ночей подряд молилась. Я – с ней. Жена – тоже. Ночь напролет. Мы с женой попа даем, вырубимся, очнемся, а она стоит на коленях и шепчет. Операции не потребовалось. Так что никакого волшебства. Она просит так, что где хочешь услышат.

– Местночтимая святая, получается, – задумчиво определил Константин.

– Не знаю, но я за нее любого порву, – почти воинственно предупредил капитан.

– Мне тоже помогла, – вроде как успокоил Платонов. – А что с ней до этого было?

– Врагу не пожелаешь, – коротко ответил Никитин и поднялся, чтобы уйти. Добавил уже с порога: – Ты, это… с газетным интересом к ней не лезь.

– Я – с человеческим, – ответил Платонов.

Капитан Никитин еще помялся в дверях, вероятно осмысливая, что можно понимать под «человеческим интересом», нерешительно пожевал губы и, не найдя ничего криминального, махнул на прощанье:

– Бывай, зайду еще.