Текст книги "Четыре"

– Доктор, можно? – В ординаторскую вошла Маргарита.

– Да, – очнулся Георгий Иванович.

– Я вам пирогов принесла. И Валерию Михайловичу, – смутилась медсестра, заметив притихшего напарника.

– Спасибо, не откажемся. Проходите. Я сейчас чай поставлю.

Валерий вдруг подскочил, поставил свой стул у столика для Маргариты. Она еще больше смутилась, а Келлер заметил, что его друг и коллега смотрит на нее легко сканируемым со стороны взглядом влюбляющегося мужчины.

– Я это… я папку у дежурной забыл. Валера, ты тут похозяйничай. – Он предусмотрительно оставил их наедине.

* * *

После того побоища Лёша, вышедший из больницы с забинтованной головой, сначала попросил у ожидавших его на скамейке в больничном парке друзей сигарету, а потом предложил:

– Сообразим на троих?

Ну как же: теперь они были взрослые. Теперь было можно.

– А тебе можно? – с сомнением спросил будущий доктор, кивнув на тюрбан бинтов на голове Чупина.

– Нужно, – то ли иронично, то ли, напротив, серьезно ответил тот.

– В «Восходе» – «Кечкемет», – напомнил друзьям Снычёв.

Венгерский вермут с запахом полыни по четыре рубля двенадцать копеек за литровую бутылку был компромиссным решением во всех смыслах. И по битой голове не ударит, и вариант, как теперь говорят, бюджетный.

Они разместились всё на том же пустыре. И… мечтали о будущем. Нет, не о деньгах и машинах, не о дачах и саунах, даже не о заграничных поездках. Они мечтали о светлом будущем, которое, собственно, было ощущаемым сопровождением настоящего. Это вовсе не присуще молодости, это соответствовало понятиям именно той молодости. В то время. Они мечтали о каких-то свершениях, об открытиях, причем мечтали не только для себя, не только для страны, а для всего человечества.

Вряд ли такое мессианство присуще еще какому-либо народу, кроме русского, точнее, его новой многонациональной общности, называемой тогда советским народом. Но вот что важно: способность мечтать так спустя годы сохранил только один из них – Сергей. Точнее, Иоанникий. Только мечтал он теперь с эсхатологической, христианской точки зрения. Под влиянием работ американского православного монаха Серафима Роуза он был склонен к восторженному хилиазму, ожиданию Второго Пришествия Спасителя, в котором установится справедливое тысячелетнее царство без всякого социального неравенства и зла. Роуз не принимал социализма, а Солженицына почитал чуть ли не пророком, но именно социалистическое воспитание позволило Иоанникию впитать и принять идею справедливого Царства.

Алексею Васильевичу мечтать было просто некогда. Прагматизм предпринимателя и проныры поглотил в нем эту способность. Только иногда что-то брезжило в памяти, как зарницы, вызывая приступы, как ему казалось, неоправданной с прагматической точки зрения ностальгии. Он отстреливал ее старыми советскими плакатами и черно-белыми фотографиями в соцсетях и мессенджерах, где и обретался-то только потому, что так модно. Георгий Иванович вроде как и мечтал, но мечтал о близком и родном. И ему, и Елене Андреевне очень хотелось детей. Но сделанный когда-то (из-за работы!) операционной сестрой аборт оставил ее бездетной. Поэтому Келлер только грезил, боясь даже полусловом заикнуться об этом супруге. Боялся до тех пор, пока не встретил Иоанникия. Монах, ни о чем не спрашивая, просто сказал ему:

– Пусть Лена покается. По-настоящему. Сердце пусть вывернет. Перед Богородицей. Свози ее в Москву. К Матронушке. А после возьмите сироту из детдома или приюта…

– Как? Сироту? Такая ответственность? – даже испугался Георгий.

– Надо восполнить то, что было дано. То, чего вы сначала не приняли…

– А потом?

– А потом всё будет хорошо. Я не видел еще ни одного человека чистого сердцем и помыслами, которому бы отказали Спаситель и Матерь Божия.

– Уф-ф-ф-ф… – Георгий Иванович с тех пор думал: а чистое ли у него сердце?

И нужно было найти правильные слова для Елены. Такие, чтобы не испугать, не оттолкнуть самого верного и самого любимого человека.

Иоанникий же ему толковал как азбуку:

– Вот вы любите друг друга – это прекрасно. И Бог на вас глядит и радуется.

– Прямо вот Ему дело до нас… – усомнился Георгий Иванович словами юноши Гоши.

– До каждого Ему дело есть. Вы же дети Его. Вот и у тебя будут дети, тогда поймешь эту простую истину. Ты меня дослушай, – улыбался, как ребенок, Иоанникий, – у вас есть любовь. Но любовь между мужчиной и женщиной претерпевает со временем разные изменения. А дети им даются, чтобы она множилась. Понимаешь?

– Понимаю… – не совсем понимал Георгий Иванович.

А тут вдруг увидел Маргариту, Ксению и напарника своего – Валерия Михайловича, и понял, что сейчас на его глазах множится любовь между совсем еще недавно чужими людьми. Это было таинство. И он убежал в туалет от этого понимания, чтобы никто не видел, как он, умываясь холодной водой, плачет.

Теперь он знал, что и как сказать Елене, которую уже давно свозил к святой Матронушке с огромным букетом белых роз, как блаженная и завещала всем приходящим к ней, – с живыми цветами.

– Давай возьмем ребенка из приюта, – просто-напросто сказал он с порога, когда открыл дверь. – Девочку или мальчика, кого ты сама захочешь.

– Мальчика, – так же просто ответила Лена и улыбнулась.

И они поцеловались так, как, наверное, не целовались с первой брачной ночи. А где-то на берегу реки улыбался Иоанникий.

* * *

Иоанникий ловил рыбу. Острой необходимости в этом не было, рыбаки приносили ему достаточно, но ловля на удочку доставляла монаху, пожалуй, единственное удовольствие, которое он мог себе позволить помимо одиночества. При этом чебаков он отпускал обратно в воду, даже просил у них прощения, что зацепил им губу, а брал на уху ершей или, если попадалась, рыбу покрупнее.

К мясу Иоанникий был равнодушен. Более того, свинину он вообще не мог есть. И не потому, что монах, не потому, что жители поселка несли ему не сговариваясь всё, кроме мяса, а потому, что еще в Америке охладел к нему. Сначала всяческие гамбургеры, чизбургеры, пиццы и барбекю казались ему удивительной и вкусной едой. Но потом они точно так же стали казаться безвкусными. А от свинины вообще случалась тошнота. Да и в семье староверов, хоть и жили они, как вполне современные американцы, посты всё же соблюдались. Давалось это им легко – в силу привычки и вековых традиций. Зато Акилина могла приготовить из фасоли или кукурузы такие блюда, что было и сытно, и вкусно. Она и хлеб пекла сама. Это были единичные случаи, когда можно было услышать ругань Акилины (причем ругала она сама себя, называя Окулиной беспамятной), если тесто у нее, как говорят, сбегало. Вытекало из огромной кастрюли через край да на батарею, на которой эта кастрюля стояла. Последний раз такие картины Снычёв видел, только когда тесто ставила его бабушка, родившаяся еще до первой русской или нерусской, как некоторые из староверов-эмигрантов утверждали, революции. Вот по гречке Снычёв там соскучился. Отчего-то американцы эту кашу не жаловали. Скотину кормили, а сами не ели.

А вот рыба была у них в чести. «Наверное, мы поморы бывшие, а может, теперь алеуты нынешние», – рассуждал Лука.

Иоанникий и Георгия после встречи на кладбище позвал на рыбалку. Они выехали на озеро, где раньше могли ловить рыбу только высокие партийные руководители. Клевало отменно, потому сначала и говорить не успевали. А вот когда варили уху, разговорились. Точнее, Георгий решился задать главный вопрос:

– Вера тебя ждала до последнего, почему ты не бежал?

– Ты, наверное, фильмов про разведчиков в детстве насмотрелся, – грустно ответил Иоанникий. – Я как раз бежал и тем самым подвел людей, которые меня спасли. Надо было чуток подождать, когда корабль отремонтируют. А я не вытерпел, сам лодку угнал… Да не рассчитал – ни расстояния, ни времени. Догнала и подобрала береговая охрана… Меня выпустили только во время правления Горбачёва на поруки в монастырь. Оттуда тоже можно было бежать, но тогда я бы подвел тех, кто спас меня во второй раз. Если бы я был апостолом, то я пошел бы по воде, по Атлантическому или по Тихому океану… Но я – Иоанникий. Многогрешный человек. А среди монахов половина были русские. Наследники еще первой волны эмиграции.

– Да какие же они русские?! Америкосы! – снова из какого-то детства возразил Гоша.

– Они русские больше, чем русские здесь, хотя и говорят с акцентом.

– Это я русский! – вдруг обиделся немец Келлер.

– Ты – русский, – серьезно подтвердил монах.

– Знаешь, а я в машинах разбираюсь, – похвастался вдруг Гоша.

– В марках, что ли?

– Не! По работе двигателя на слух все его проблемы слышу. Может, мне автослесарем надо было стать?

– Ты врач от Бога.

– Как же от Бога-то? Я ж не верил, когда поступал. А весь наш мед заточен был на то, чтобы мы никогда не поверили.

– Ну, ты не верил, а Бог в тебя верил, – улыбнулся Иоанникий.

– Точно? – подмигнул монаху хирург. – Он Сам тебе сказал?

– Точно, – подмигнул другу отшельник.

Вспоминая этот разговор, Иоанникий теперь улыбался. Он был благодарен Гоше за то, что тот до сих пор ничего не рассказал Алексею и Вере. Георгий же навестил его в пустыни только раз, когда не знал, что делать с больным. Просто – не знал. Тот редкий случай, когда и вмешательство, и невмешательство имеют одинаковую цену – жизнь пациента. И у него была только ночь, чтобы принять решение. И что сделал этот чудной монах? Он поставил его с собой рядом на колени, и они вместе молились всю ночь. Пару раз Георгий Иванович поднимался не потому, что устал, не потому, что колени окаменели, а потому, что сердце звало в больницу. Он боялся упустить время, но друг детства вдруг каким-то суровым, не терпящим возражений голосом ему говорил:

– Не суетись! Еще один акафист вычитаем, и поедешь…

Сколько в ту ночь они акафистов вычитали?

Но, когда Георгий вернулся в больницу, всё разрешилось само собой. Операция не потребовалась. И он тут же вспомнил напутственные слова Иоанникия: не можешь решить сам – предоставь это Богу.

– Что? Сидеть и пассивно ждать?

– Мы же не сидели… Но… это только в очень крайних случаях.

– Ты что, сам не был уверен?! – взвился хирург.

– Нет, конечно. Не был. Но я целиком полагался на Господа. Немного больше, чем ты.

Как бы там ни было, но слова Иоанникия показались Георгию весомыми и абсолютно верными. Верными – от слова «вера». Он еще тогда подумал: «Вот ведь, выходит, Вера так или иначе привела его к вере». Но вслух не сказал – побоялся. Побоялся, что друг детства примет это как неуместный каламбур.

А у друга детства между тем на берегу Тавды не клевало. У него всегда не клевало, когда он сам того не желал. Просто и ему иногда не хотелось ничего не делать. Хоть немного… До тех пор, пока вкрадчивая, но настойчивая внутренняя тревога не прокрадется в сердце. Потянет там за какую-то только ей известную нить, отчего Иоанникий поднимался и торопливо возвращался в свою полуземлянку.

В этот раз его ждали у молельного камня несколько записок с именами. Принес их явно не Ваня. Ваня бы его нашел. Да и занят он своими институтскими делами… Тот, кто принес, положил собственную записку в самый низ, под остальные. На ней детским почерком да печатными буквами было написано коротко: «Мама умирает, Никий, помоги».

* * *

Иоанникий пришел в деревню спустя полчаса… Сначала двинулся в дом Вани, но его встретил в огороде Геврасий, который сообщил, что сын где-то в городе. Дела институтские. Тогда отшельник показал ему записку, и рыбак сразу сообразил:

– Так это, Аникий, фельдшера вчера вертолетом свезли в областную. А это, – он ткнул пальцем в записку, – скорее, сын ее – Вадик – написал. Он только в прошлом годе в школу-то пошел. Мать увезли, а его не взяли. Нюра, соседка, за ним приглядывает. Роза-то одинокая. Она уж без мужа к нам приехала работать. Лет пять как… – коротко поведал житейскую историю Герасим-Геврасий.

И тогда Иоанникий достал из кармана маленький блокнот с пожелтевшими внутри страницами, высмотрел записанный отвратительным почерком телефон, долго разбирая цифры, отчего Герасим даже лоб сочувственно наморщил:

– Ты, что ли, так пишешь?

– Не, друг, врач… У них это профессиональное… А есть у вас сотовый?

– Конечно, вот… – Рыбак протянул монаху телефон.

Иоанникий взял его, покрутил в руках, поделился горьким сомнением:

– Вот только не знаю, звонить ли…

– А чего? – не понял Герасим.

– Она уйти должна. Даже если Георгий, ну, врач, друг детства, что и сделает… Уйдет она. Вот как Вадику… Нет, не буду я ему об этом говорить. Не стану…

Герасим впервые видел, как отшельник волнуется, как он не уверен в себе. От того и ему стало не по себе.

– А я бы позвонил… – нерешительно сказал он.

– Да? – Иоанникий спросил так, будто слово Герасима было решающим. – Ну тогда я позвоню. – Он стал, щурясь, тыкать ногтем в экран смартфона, набирая номер. Потом приложил трубку к уху. Георгий долго не отвечал, отчего монах усомнился: – Может, вообще не возьмет? Или операция у него, или отпуск?

Но тут на том конце невидимой волны прозвучал несколько недовольный голос:

– Да, слушаю.

– Гоша! – обрадовался, как ребенок, отшельник. – Это я, Иоанникий! Гоша, ты слышишь меня?

– Серёга? – сначала не обознался Гоша, но потом исправился: – Отче Иоанникий, ты, что ли?

– Я! Я! – докладывал, как подчиненный начальнику, монах. – Там к вам нашего фельдшера вертолетом доставили. Я знаю, что всё безнадежно, я знаю… А ты что скажешь? А, Гоша? Скажи, Георгий Иванович… – Монах умолял так, как будто звонил в небесную канцелярию.

– Слушай, отче, я, конечно, не твой начальник, – посуровел где-то в своей больнице хирург, – но да, всё плохо. Но не ты ли меня учил, что надо на Бога полагаться?

– Да я разве могу учить-то… – сник Иоанникий.

– Не прибедняйся, отче, мы делаем всё, что должны делать. А ты делай то, что ты должен делать.

– А что я должен делать? – окончательно растерялся монах.

– Молиться! – чуть не выругался вслед за этими словами Келлер.

– Гоша, да я сейчас же, – запричитал Иоанникий, – да я и за нее, и за тебя, и за весь ваш коллектив и Вадика, сына ее, позову! Сейчас! И отца Димитрия! Да мы тут в колокол ударим, ежели надо!

– Давай, отче. Ударь в колокол. Молись. Мы правда делаем всё… Там инсульт… Кровоизлияние. Немного опоздали. Немного… Но делаем, боремся, не мешай больше. Я потом на этот телефон перезвоню. Хорошо?

– Хорошо. – Иоанникий отстранил от уха трубку и посмотрел на нее, как на какое-то чудо.

Потом улыбнулся Герасиму и радостно, уже более уверенно сказал:

– Вот, теперь его очередь. Всё ведь просто.

Герасим не понял, что именно просто, но зато теперь знал, что в областной больнице у отшельника тоже есть связи.

– А я думал, Аникий, ты только по делам духовным, – ухмыльнулся рыбак.

– Да куда мне! – отмахнулся монах.

* * *

Иоанникий и маленький Вадик сидели на крыльце. Они сидели с растопыренными к небу ладошками, на которые периодически садились то бабочки, то стрекозы. Вадик при этом заливисто хохотал. То ли от того, что щекотно, то ли просто от восторга, потому как никогда раньше летучие красавицы на руки сами не садились. Да и отшельник улыбался, как блаженный. А с двух сторон дивились этой забаве соседки, что еще полчаса назад причитали над Вадиком, авансом называя его сиротинкой.

Но пришел лесной монах и всех заставил улыбаться, ждать и верить. Ждать пришлось долго. Соседки даже принесли на крыльцо окрошку, хлеб и конфеты для Вадика. И уже когда солнце стало падать на Восток, к калитке буквально подбежал запыхавшийся Герасим с мобильным телефоном в руках.

– Тебя! Доктор этот! – кричал он Иоанникию.

Монах поднялся навстречу. За ним и Вадик. Оба перестали улыбаться – в телефоне таилось тревожное ожидание. Отшельник осторожно, будто опасаясь что-то спугнуть, поднес трубку к уху:

– Алло, слушаю.

В больнице усталый, но непобежденный Георгий Иванович сказал в телефон коротко и просто:

– Скажи там уже по своему мобильному, что я Его волю выполнил. Она будет жить. Всё будет хорошо.

– Спаси тебя Господь, Георгий ты наш Победоносец, – только и успел сказать Иоанникий.

– Дядяникий, ты поживешь со мной, пока мама в больнице? – с ходу всё понял Вадик.

– Поживу, если никто не против.

– Да кто ж против-то! – Это появился в воротах Василий Андреевич.

– Сам Бог велел, – поспешал за ним отец Димитрий.

– Хорошо, когда на Руси беда, – сказал неожиданное Иоанникий.

Все замерли после таких слов.

– Отчего же хорошо? – прищурился глава администрации.

– Так сразу все вместе, друг за друга! – развел руками монах.

– Чудной ты… – махнул рукой Василий Андреевич, хотел плюнуть на всякий случай через левое плечо, но там оказался отец Димитрий, и он три раза сначала постучал по дереву калитки, а потом, под укоряющим взглядом священника, упрекающим в суеверии, самого себя по лбу.

– А к маме – проведать поедем? – спросил у всех Вадик.

– А как же! Уазик новый для чего? – Это уже подоспел участковый Галямов.

– Поедем! – радостно и глубоко вздохнул Иоанникий, глядя на всех с благодарностью. – Дядя Ильнур на новой машине прокатит нас.

– А это, – опомнилась вдруг одна из соседок, – а за благословением-то сюда можно? – высказала свой интерес, заглядывая в дверной проем, где теперь будет обретаться отшельник.

– Благословляю ж не я, – даже удивился ее вопросу Иоанникий, – Бог благословляет. А в гости – пожалуйста.

– Так мы попеременке – обед там, ужин… – вставила вторая соседка.

– Я Барсика вам принесу! Ну… чтобы не скучно – и – на троих! – вспомнил о приходском коте отец Димитрий.

– Барсика можно? – спросил Вадик у монаха, безусловно приняв его руководство на момент отсутствия мамы.

– Барсика? – сначала не понял Иоанникий, потом сообразил: – Барсика – нужно! Втроем-то всяко легче.

– И Барсика прокормим! – заверила всех первая соседка.

Василий Андреевич тихо радовался – какие замечательные и добрые люди живут на вверенной ему государством не самой лучшей в мире для бытия территории.

* * *

Алексей и Георгий последнее время встречались редко. Обоих донимала работа. Алексей чаще заезжал к Георгию из прагматичных соображений: пройти без очереди диспансеризацию или получить консультацию о выписанных участковым терапевтом лекарствах. Георгий же с момента встречи с Иоанникием вообще предпочитал на горизонте Алексея и Веры не появляться, разве что на дни рождения, да и то когда приглашали. Но и монаха на какое-то время в суете больничных забот он потерял. А вот он напомнил о себе сам. Маргарита сказала, где его найти. А теперь вот еще и женщина из Тавды лежала в реанимации. И Келлер сразу догадался, что за ее сыном Вадиком будет следить Иоанникий.

В пятницу Георгий Иванович попросил супругу собрать всяких вкусностей, сварить борщ, сделать рыбный пирог, для чего съездил на рынок за нельмой, потом сходил в «Детский мир», где набрал разных игрушек и лего-конструкторов. На обратном пути сам собой остановился у входа в церковь Михаила Архангела. Зашел там в церковную лавку и спросил у женщины за прилавком:

– Скажите, а есть такой святой – Вадим? Икона его есть?

– Есть, – улыбнулась она его незнанию.

– А это… – окончательно растерялся хирург. – А святой Иоанникий есть? Редкая, наверное, икона должна быть…

– Имя для нас редкое, а уж преподобного Иоанникия Великого знать крещеным людям надо. – Женщина достала с полок большую икону Иоанникия и маленькую именную Вадима. – Вот. Иоанникий-то по воде, как Христос, ходил. В подарок берете?

– Да.

– Хороший, правильный подарок, – одобрила она.

– Спасибо…

Георгий Иванович долго и внимательно смотрел в глаза святого Иоанникия. Поймал себя на мысли о том, что Сергей теперь похож на этого Иоанникия. Только разве что борода еще не совсем седая. А потом вскинул глаза на полки и поразился.

– А это кто?

– Ну, – снова улыбнулась женщина, – это же молитвенник о всей земле Русской, Сергий Радонежский. Который Русь собрал, Дмитрия Донского на битву благословлял! Всех воинов погибших отпевал!

– Так они похожи как! – поделился своим неожиданным наблюдением Келлер.

Женщина взяла из рук Георгия образ Иоанникия и поставила рядом с иконой Сергия.

– Ух ты! – поразилась и она. – И правда похожи!

– Вы мне Сергия тоже дайте. Только заверните, пожалуйста, как положено, – попросил хирург. – А то я с продуктами да игрушками.

– К крестнику небось? – попыталась догадаться женщина.

– Ну да… Теперь можно и так сказать…

* * *

– Сейчас даже странно видеть такую карту на стене.

После обеда Вадик играл в лего, а хирург и монах тихо беседовали. Георгий увидел на стене старую политическую карту мира, где еще был светло-красным – Советский Союз. Взгляд его проследовал на Аляску.

– Сейчас даже странно произносить: русская Аляска, – задумчиво сказал он.

– Русская Калифорния еще страннее… – подхватил Иоанникий.

– И чего мы их отдали? Неужто после Сибири-матушки сил не хватило и это освоить? – озадачился Келлер.

– Да хватило бы… Но на тот каравай много ртов было. Я вот тебе о другом скажу. Ты когда-нибудь думал, что мы сами себе растим врагов?

– Ты опять про немцев? – насторожился Келлер.

– Да нет, – раздраженно отмахнулся отшельник, – Америка, Китай… Особенно Америка. Ведь еще императрица Екатерина помогала Штатам оформиться как государству. А уж у Александра Второго вообще, можно считать, был союз с Авраамом Линкольном.

– Да ну? – усомнился Георгий.

– Ну да, – передразнил Иоанникий. – Он туда боевые корабли отправил, чтобы поддержать Линкольна в борьбе с рабовладельческим Югом. Потому Англия и Франция не решились вмешаться. И – Линкольн победил. Но потом и того и другого победили банкиры. И убили.

– Пресловутые Ротшильды? – усмехнулся, уловив нить конспирологии, Келлер.

– Ага, вместе с Рокфеллерами. Как это говорят: бизнес, ничего личного. Знаешь, я в монастыре американском по-новому русскую историю учил. Ох, и многого же нам не рассказывали в школе! Знаешь, Романовы постоянно пытались породниться с Долгоруковыми…

– Зачем? – вскинул бровь Келлер, далекий от династических вопросов.

– Ну как же, – удивился его незнанию Иоанникий, – Долгоруковы – последняя ветвь Рюриковичей. Это же вопрос легитимности власти. Еще первый Романов – Михаил женился на Долгоруковой, но она умерла быстро. Говорят, из-за того, что Михаилу не дали жениться по любви на Хлоповой. Потом была еще Екатерина Михайловна Долгорукова, вторая жена – морганатическая супруга того самого Александра Второго Освободителя…

– Зачем тебе все это? – отмахнулся Георгий, у которого в голове было больше рентгеновских снимков пациентов, чем исторических образов.

– Прости, – осекся монах, – мне тогда это было интересно. Я заново узнавал историю своей Родины.

– Антисоветская, поди, вся, – откуда-то из детства сказал Гоша.

– Да нет, – чисто по-русски ответил Иоанникий, и ответа такого в Америке никто бы не понял. Ну как же это: и да, и нет?.. – В монастыре там об этом меньше всего думают. А вот официальная история в Штатах наука затрапезная. Для узкого круга лиц. Для широкого круга есть пропаганда. Ну, а про нашу… Что тебе сказать? Она на поверку вышла у них не антисоветская, а антирусская. Возвращаясь к тому, с чего я начал, я так и не мог понять: за что такая нелюбовь к нам, ведь именно русские монархи и русский флот помогли Соединенным Штатам стать государством?..

– Чего ж тут не понять? – усмехнулся Георгий Иванович. – У меня вот был ученик. Талантливый. Сейчас один из лучших нейрохирургов в Москве. Он меня любил и славословил ровно до тех пор, пока ему самому нужно было подняться. А теперь вот не то что и слышать моего имени не хочет, а даже критикует за то, что я некоторых его новаторств не приемлю.

– Что он, такой неблагодарный? – удивился Иоанникий.

– На войне не был… – как-то странно ответил Келлер, а пояснять не стал.

Но монах вдруг по-своему растолковал его слова:

– Так ведь и Штаты, по большому счету, на войне не были! Только когда аборигенов – индейцев со свету под корень сживали да между собой малость схватились… Не ходили по их земле ни Батый, ни Тамерлан, ни Наполеон, ни Гитлер. Да и наша-то гражданская уж куда как страшнее… Для них война – мать родна. Они на ней деньги делают.

– Наш с тобой друг тоже деньги делает, – напомнил хирург.

– А! – махнул рукой монах. – Какие его деньги! Так, мелочовка для личной гордыни.

– И то правда… – согласился Келлер. – Но сына он в честь тебя назвал, – снова напомнил врач, отчего монах тягостно вздохнул, но потом вдруг улыбнулся:

– Не, это в честь другого. Он же не Иоанникием назвал.

Келлер покачал головой. Была в этих словах отшельника какая-то особая, добрая, не режущая по сердцу правда.

– Мать просила мальчика привезти, – сказал он, глядя на Вадика, который между тем уже собрал диковинный космический корабль без помощи взрослых.

– Да привезем. Участковый обещал. Еще, может, и к Вале на концерт попадем. Она там поет перед выборами.

– Да уж, – вздохнул доктор, – выборы состоятся в любую погоду. Я тебе удивляюсь: ты вот практически со всем смиряешься, ну, наверное, разве что только за веру до смерти стоять будешь.

– А за что мне еще стоять? – пожал плечами монах, будто ребенок. – И ты ведь со многим смиряешься. А если бы таких людей, как мы, не было, то на этой планете была бы сплошная война. До тех пор, пока Каины друг друга не перебьют. Они же даже не между собой воюют, они с тех самых незапамятных времен с Богом воюют, понимаешь?

– Не понимаю, – честно ответил Георгий Иванович. – Даже на самой войне не понимал. Это какая-то ваша высшая богословская математика…

– Ну ничего, – положил ему руку на плечо Иоанникий, – я ведь тоже в твоих компьютерных томографиях ничего не понимаю.

– И то правда, – по обычаю своему согласился Келлер. – Меня в Германию на конференцию зовут, а Лена чего-то не хочет, чтобы я ехал, – вдруг решил он посоветоваться с другом.

– Раз Лена против, не езди. Пусть твой ученик из Москвы съездит, – хитро прищурился Иоанникий. – Вы потом вдвоем поедете.

– Да мы уже ездили пару раз. Я тетку проведал. Она там с девяностых. Брата двоюродного… Он там уже директор завода… А Лена просто боится пока одна с Алешей оставаться, – напомнил о приемном сыне Георгий.

– Конечно, боится, – согласился монах, – у нее же еще дочка под сердцем. Тут любой будет переживать.

Он сказал это так просто, как если бы сообщил, посмотрев на часы, точное время.

– Что? – приподнялся на диване Келлер.

– Ага, вот и поедете туда, там рожать сподручнее. Роды-то тяжелые будут. Ну хоть какая-то польза от твоих немецких родственников.

Келлер, уже выпрямившись, всё никак не мог охватить сказанное монахом целиком.

– Ты сейчас чего?.. – осторожно начал выведывать он. – Предсказываешь?

– У, – засмеялся монах, – это к пророкам, а я просто говорю. Чего вижу. Помнишь, как в старом анекдоте про чукчу: «Что вижу, то пою». Чукчи, кстати, очень на те советские анекдоты обижались, я сам, когда служил, от них слышал…

– Да подожди ты со своими чукчами! – оборвал друга Келлер. – Лена беременна?! У меня будет дочь?! А я думаю, чего она молчаливая стала?.. Дома всё больше сидит. С Алешей мультики смотрит и книжки читает. К тебе-то отпустила… Почему не сказала?

– Так сегодня и скажет. Боится же. Не верит сама…

– Так я поехал?..

– Поезжай с Богом…

Келлер со слезами на глазах вдруг облапил Иоанникия, который улыбался, как блаженный. Вадик тоже подскочил, бросил свои занятия, подбежал, втиснулся между двумя старыми друзьями:

– И я! И я! И меня возьмите!

* * *

Дома Келлер застал не только Елену, но и Алексея. Тот топтался рядом с ней на кухне вокруг бутылки коньяка «Камю», которую принес с собой. Одетый в снежно-белую рубашку и приталенный темно-синий костюм от «Бугатти», он выглядел не то чтобы смешно или стильно, но просто как человек, который хочет выглядеть. А выглядеть Лёха любил с детства. Лучше под его морщины и усталое лицо пошла бы застиранная клетчатая рубашка и потертые джинсы. Сам Георгий Иванович был одет именно так. Они молча обнялись. Алексей Васильевич деловито наполнил бокалы, но Келлер покачал головой: не буду. Чупин пожал плечами и стремительно выпил в одиночку, как будто у него могли отобрать налитое.

– Лена сказала, что ты ездил к этому таинственному монаху под Тавду, – начал Алексей, и Георгий вздрогнул и насторожился, глянул на жену, как будто та сдала его в гестапо.

– Ездил. – Он невольно потянулся к бокалу.

– Мне зампосос про него рассказала.

– Алла Антоновна?

– Угу. – Чупин поморщился от лимонной дольки во рту, налил себе еще дозу. – Он что, правда такой целитель-предсказатель? Хочу вот тоже съездить, есть по бизнесу вопросы.

Когда слово «бизнес» звучало из уст русского человека, русский немец Келлер морщился больше, чем от лимона.

– Чё ты? – не понял его мимики Алексей.

– Давно не пил. – Георгий закинул в рот дольку лимона, чтобы оправдать выражение лица.

Лена обернулась от плиты, посмотрела на него с вопросом: в запой или нет? По какому-то своему глубинному опыту поняла, что пока неясно. Но вроде не в запой.

– Он не всех принимает, – попытался отвести беду в сторону хирург.

– Да знаю я, бульдозер наша и об этом сказала. Даже ее не принял. Но я ж ему денег отвезу. Пусть на благотворительность или еще на что тратит.

– Он денег в руки не берет.

– Ну, блин, икон ему куплю! Ну чего он хочет?

– Зачем тебе? У тебя что-то горит? – наморщил лоб Келлер.

– А ты-то чего так запереживал?! – вскинулся навстречу Лёха.

– Ничего… Вранье это всё про его способности. Вот он как раз с сыном женщины сейчас возится, которая у меня в отделении после операции. Стало быть, не помог.

Георгий Иванович врал складно.

– Серьезно? – Лёха успокоился и даже откинулся на стуле.

– И не первый раз. – Теперь уже успокоился и доктор и даже выпил вторую порцию.

– Во как… Вот ведь народ… Хочется им чудес всяких. Экстрасенсорики… Алла сказала, что он выборы губернатора точно предсказал. С этим-то как быть?

– А чего тут предсказывать? Последнему дебилу было ясно, что перевыберут. Ты вон сколько денег на это отвалил?..

– Ну да, ну да… – задумался, но не совсем уверился Алексей Васильевич. – Так что думаешь, не стоит в эту Тавду ехать?

– Не стоит. Во-первых, не факт, что ты его там увидишь. А во-вторых, я, например, могу у него спросить, чего тебе надо; в-третьих, он, может, и сам в больницу ко мне приедет, с пациенткой этой повидаться. А я тебе позвоню, подтянешься…

– Не забудешь? – обрадовался Алексей Васильевич.

– Тебя забудешь, – ухмыльнулся Келлер и сам налил по третьей.

– Так говоришь, ничего в нем особенного? – выдохнул после выпитого Чупин.

– В каждом из нас есть что-то особенное, – потянулся за долькой лимона Георгий.

Елена Андреевна всё же позволила себе настороженно зависнуть над столом. Заглянула в заблестевшие глаза мужа.