Текст книги "Четыре"

19

– Ну что, Двиджа, Машенька сказала, что можно тебе гипс снимать. – После завтрака на осмотр пришел доктор Васнецов.

– Доброе утро, Андрей Викторович, – в голос поприветствовали больные.

– Но, – продолжил врач, – рентген я сделать всё равно обязан. Лишнее облучение, конечно. Магдалина наша еще ни разу не ошибалась, но я обязан. Понимаете?

– Понимаем! – опять ответили все в голос, словно вопрос касался не только Платонова.

– А вас, Виталий Степанович, областные светила дальше просвечивать будут. Гематома еще есть.

– А, чё там просвечивать, мозги в кучке – и ладно, – улыбнулся Степаныч. – Спасибо вам, с того света вернули…

– Да это Магдалине нашей спасибо…

Степаныч даже подпрыгнул, выжался на обеих руках:

– Да при чем здесь эта хоть и красивая девушка? Хоть вы-то, доктор, мракобесием не занимайтесь!

– Почему это так вас раздражает? – удивился Андрей Викторович.

– Да потому, что лечиться надо нашему народу. То коммунизм строит, то в церковь бежит. Сам ни на что не способен!..

Платонову стало вдруг скучно и тошно, он поторопился покинуть палату, зная на сто шагов вперед аргументы Степаныча, заимствованные из популярных псевдонаучных журналов и собственной гордыни. Он попрыгал в сторону рентген-кабинета, желая быстрее избавиться и от рациональной логики Бабеля и от неприятной тяжести гипса, под которым последние три дня жутко чесалось.

Но у двери «лучевой диагностики» вдруг оказалась огромная очередь. Как назло, именно в этот день какое-то местное предприятие отправило своих работников на обязательную флюорографию. Удачное начало дня, похоже, умерло в длинной череде людей с грустной покорностью на усталых лицах. Платонов занял очередь, подумал о том, что неплохо бы повидать Машу, но еще не придумал, как и что он хочет ей сказать. Поэтому просто вышел во двор – избавиться от больничных запахов, суеты, мыслей, посмотреть: чем там живет провинциальный мирок, вмерзая в новую русскую зиму.

Во дворе было тихо и пасмурно. Хмарь небесная давила унылый пейзаж. Воздух застыл и перестал двигаться, и в нем, похоже, окоченела осенняя тоска, вдохнув которую хочется убежать куда-нибудь за три моря.

Платонов непроизвольно воззрился на морг и только через две-три минуты осознал, что заставляет его с любопытством тратить свой взгляд на избушку Харона. Дверь была приоткрыта. Чуть-чуть. Этого «чуть-чуть» стало достаточно для того, чтобы, взмахнув костылями, Константин Игоревич поскакал к «последнему причалу». Зачем? Да кто ж знает? Если бы человек мог объяснить все свои поступки, жизнь имела бы привкус приторной рациональности.

Петли, вероятно, были неплохо смазаны, и дверь, обитая листовым цинком, даже не скрипнула. Константин оказался в невзрачном узком коридоре, имевшем с одной стороны три окна, а с другой – три двери. Ближняя была открыта, и Платонов без приглашения оказался в той самой мертвецкой, игнорируя выцветшее объявление: «Посторонним вход строго воспрещен».

«Разделочные столы», – определил журналист увиденное и обрадовался, что сегодня они пусты. Значит, сегодня никто еще не умер. Смерть дремала здесь на каждом предмете, на блеклых кафельных глухих стенах, на покрытых бурыми пятнами каталках, на потрескавшейся поверхности письменного стола, на какой-то нелепой инструкции, обтянутой полиэтиленом, на «черной дыре» стока в полу. Наверное, не смерть даже, а ее присутственная форма – мертвенность, ее сладковатое тошнотворное дыхание будто ощупывало легкие всякого входящего – жив, не жив? Если жив – комок тебе в горло – уходи, пока твое любопытство не стало привычкой умирать…

– Чего надо?!

Платонов резко развернулся, вздрогнув всем телом, чуть не выронив костыль, и уже собирался извиняться за непрошеное вторжение, но на миг оцепенел. Перед ним стоял Фёдор.

– Во как, – воспользовался Константин присказкой Ивана Петровича.

– Черт, – выругался Фёдор, который тоже узнал Платонова, – ты что, на запах пришел?!

– А ты, выходит, порой сам себе работу подбрасываешь? – Усвоенная наука не позволяла Платонову ждать нападения, и он мгновенно отреагировал, когда руки Фёдора только начали движение в его сторону. Превратившийся в оружие костыль обрушился на предплечье противника. Фёдор ойкнул, немного просел, а Платонов, сам потеряв равновесие, с размаху нанес второй удар – по голени, словно возвращая Фёдору то, что пришлось испытать самому. Теперь уже тот крикнул явно и звонко, шлепнулся на спину, но и Платонов уже лежал напротив него.

– Ты мне руки сломал, я чем трупы мыть буду? – простонал Фёдор.

– Тебе самому помыться не грех. Смердит.

– Чего теперь, мусорам меня сдашь?

– Сначала Нюрнбергский процесс…

– Чего?

– Зачем вы это сделали?

– Шпала так решил, от вас мусарней за полкилометра несло, а он месяц, как откинулся. А тут ему как раз дело какое-то подвернулось. Думал, вы подсадные…

– Шпала – Виктор?

– Ну, Виктор. Блин, больно, аж круги перед глазами. – Фёдор застонал и зажмурился.

– А ты думаешь, мы с Бабелем кайф ловили?

– Бабель – это старый, что ли? Так он, говорят, выжил. Магадилина вымолила.

– Говорят. А если бы не выжил?

– А чё я сделаю?! – возмущенно прокричал Фёдор, как будто Платонов был виноват в том, что их «приголубили» обрезком трубы.

– Ты? – поднявшийся на ноги Платонов стал внимательно осматривать костыль, которым бил Фёдора; по всему было видно, что он очень хочет треснуть санитару костылем еще куда-нибудь. Играть Константину в этом случае не приходилось. – Ты, – повторил он, – можешь зарезаться ржавым скальпелем патологоанатома, можешь себя выпотрошить тут, или я тебя выпотрошу, но сначала ты мне скажешь, на какой дороге твою Шпалу найти. По нему рельс плачет. – Константин выразительно посмотрел на костыль.

– Можешь меня тут всего переломать, – спокойно заявил Фёдор, – но я в натуре не знаю, где он сейчас. На дно где-то лег.

– Из-за нас?

– Да он таких, как вы, вообще в расчет не берет; говорю же, у него тут свои дела были, а вы под ногами болтались.

– А ты, значит, у него шестерил.

– Он меня от тюрьмы, от второй ходки, отмазал.

– И ты вместо тюрьмы – в морг.

– Пошел ты, интеллигент вшивый, ты на работу после зоны устроиться хоть раз пробовал?! Тут, между прочим, тоже кому-то пахать надо. Мой доктор вообще со стакана не слазит. На работу через раз выходит. Я уже за него все научился делать.

– Ты, наверное, чаял нас на этих столах увидеть, – грустно ухмыльнулся Павел.

– Ничё я не чаял, не чайник я, чтобы чаять; мешали вы, зачем лезть куда не надо. Слышь, чё-то у меня совсем перед глазами темнеет. Отрублюсь щас.

– Ничего, тут «скорая» недалеко. Вызову.

– И ментов тоже?

– А ты чего ждешь? Войска ООН? Красный Крест? девочек по вызову? – Константин развернулся и поковылял к выходу.

– Слышь? – крикнул вслед Фёдор. – Не хотел я твоего старика мочить. Честно – не хотел. Шпала сказал: сделай так, чтоб под ногами не путались.

Платонов ничего не ответил. Больше всего ему сейчас хотелось снять гипс и увидеть Машу. В голове у него свербил неприятный вопрос к ней: «Ты знала, что убийца работает в морге?» Он будто заранее на нее обиделся, но в то же время не мог понять – почему сам испытывает перед ней какую-то смутную вину, в том числе за тех, кто причинил ей боль.

«Гестапо», – вспомнил он страшные шрамы и содрогнулся.

На крыльцо «вышел подышать» доктор Васнецов.

– На рентген очередь? – догадался он.

– Профилактика туберкулеза у трудящихся, – пояснил Платонов. – А там, – он оглянулся на морг, – Андрей Викторович, вас срочная работа ждет.

– Не понял, это шутка такая? – насторожился Васнецов.

– Да нет, санитар там, поскользнулся, что ли, руки-ноги переломал. Я услышал, зашел. Фёдором вроде зовут.

– Тьфу ж ты, думал, день как день, а тут… – Андрей Викторович досадно махнул рукой, вытащил из кармана мобильный телефон и по ходу движения к избушке морга скомандовал в трубку: – Лера, дуй в морг и прихвати с собой еще кого-нибудь. Нет, я не оговорился. Анекдот, что ли, не знаешь: доктор сказал, в морг, значит – в морг…

20

Происшествие в морге выбило Константина из колеи, которую он себе на день наметил. Правду говорят: хочешь увидеть улыбку Бога, расскажи ему о своих планах. Теперь Платонов пребывал в некоем замешательстве, прострации, и эта задумчивая заторможенность позволила ему незаметно достоять очередь на рентген, затем также высидеть в перевязочной, потом почти не заметить боли при попытке шагнуть на освобожденную от гипса ногу. Константину казалось, что он о чем-то думает, но, в сущности, мозг его воспринимал не какой-то четкий поток сознания, а мозаику образов, обрывков мыслей, настроений; рефреном к этому хаосу звучало незнание. Он не знал, что ему дальше делать. Заметно хромая, он вернулся в палату и сел на кровать. Навскидку оценив состояние Платонова, Иван Петрович и Виталий Степанович от каких-либо расспросов отказались.

– Всё нормально, Костя? – только-то и спросил Бабель и удовлетворился ответом «не знаю».

Стоило Платонову подумать о милиции, и она тут же явилась к нему в образе капитана Никитина. Выглядела милиция всё так же устало, равнодушно и относительно трезво.

– Добрый день, – приветствовал Никитин. – Слышал, вы собираетесь уезжать?

– Надеемся, – ответил Бабель.

– У меня тут к вам… – Никитин замялся, вытаскивая из потертой папки листы бумаги. – Вот, посмотрите, – сначала он подошел к Платонову, – вам знакомо это лицо?

С выведенной на бумагу копии фото на Платонова смотрел Виктор.

– Неужто нашли? – удивился Константин Игоревич, сбрасывая с себя недавний морок.

– Да… Почти…

– Что значит – почти?

– Кто? Где? – пытался включиться Бабель.

– Витя Шпала, – ответил ему Платонов.

– Какая шпала? – не понял Виталий Степанович, заметно волнуясь.

– Шпалой его прозвали потому, что на станциях в основном работал, – пояснил Никитин несведущему Бабелю. – Один из тех, благодаря кому вы попали в реанимацию.

– Ого! – обрадовался Бабель. – А я думал, места у вас здесь «глухариные». Очередной висяк будет.

– Работаем, – без обид пожал плечами капитан.

– А что значит – почти поймали? – спросил Платонов.

– Нашли его мертвым на соседней станции с проломленной головой, – равнодушно сообщил милиционер.

– Во как! – первым оценил новость Иван Петрович. – Награда нашла героя.

– Когда? – спросил Платонов.

– Сегодня утром. Скорее всего, какие-то свои разборки.

– И вы так оперативно?..

– Я сам туда ездил, – опередил вопрос Никитин.

– Что, Костя, может, и это твоя Магдалина намолила? – прищурился вдруг Бабель.

Иван Петрович и Никитин посмотрели на него с явным непониманием и осуждением. Платонов – с сочувствием.

– Она здесь ни при чем, – твердо сказал он.

– А что? Сплошная мистика: нам выписываться, а тут, как говорил Конфуций, трупы врагов по реке проплывают! Созрели!

– Протокол надо подписать, – как-то неуверенно попросил Никитин. – Я уже заготовил. Прочтите. – Он вынул очередной лист.

– Вот ведь действительно совпадение, – не унимался Бабель.

– Надо еще сообщника найти, – напомнил капитан.

– Да лежит… где-нибудь… тоже… в морге… – криво ухмыльнулся своему знанию Платонов.

– Вполне вероятно, – согласился Никитин, – а может, это он своего дружка и оприходовал. А сам – в бега. Вот фоторобот с ваших показаний мы уже отправили по райотделам, по линейным… Может, и всплывет где.

– А Шпала-то зверь был. Не в себе парень. Я еще в девяностые о нем слышал, когда он по малолетке чалился. Он, кстати, в школе за Машей нашей ухаживал. Да-да, за Магдалиной. У меня сын с ними учился. Во как, – поделился знаниями Иван Петрович.

– Санта-Барбара, – оценил рассказ Бабель. – Костя, ты на ус мотай, будет чем с народом поделиться.

– Суета всё это, – неопределенно ответил Платонов. – Что-то с этим миром не так.

– Ты только заметил? – хитро прищурился Бабель.

– Степаныч, оттого, что ты видишь это давно, легче никому не стало, – с вызовом откликнулся Константин.

– Ну, это понятно, – грустно согласился Виталий Степанович, – тут не попишешь…

– Вот именно, не попишешь. – Грустная ирония Платонова передалась всем. В палате стало тихо.

День потом превратился в томительное ожидание – не Максима Леонидовича с машиной даже, а чего-то неопределенного и тревожащего. Иван Петрович пытался напоследок несколько раз заговорить с новыми друзьями на злободневные темы, рассказать о своем трудовом пути (журналисты же, вдруг для материала сгодится), но ответом ему была звонкая грусть. Платонов, сколько мог стоять на неокрепших ногах, стоял у окна и, как незрячий, смотрел в одну точку либо спускался в больничный двор. На морге висел привычный замок. Федор, вероятно, уже обретался где-нибудь в соседней палате, напрасно ожидая прихода капитана Никитина. Хотелось срочно увидеть Машу и задать ей всего один вопрос: «Ты всё это знала?» Но из этого вопроса возникал другой, куда больше и значительнее первого: что вообще она знает?

Заглянул Платонов в ординаторскую, где пил чай доктор Васнецов.

– Андрей Викторович, а можно мне адрес Маши? – с ходу попросил Платонов.

– Адрес? Маши? – Врач явно не ожидал такой просьбы, был не готов ответить на нее. – Вообще-то мы тут не очень-то раздаем адреса наших сотрудников…

– Да я почти знаю, где она живет. Напротив того дома, где нас «приголубили»…

– Приголубили? Да нет… Не там. Напротив там типовая двухэтажка еще с тридцатых годов. А Маша в общаге. Общага на параллельной улице. Она, как из детского дома уехала, там и живет.

– На параллельной?

– Да, общага эр-жэ-дэ. Там ее поселили. Отец у нее ремонтником в депо работал. Умер рано. Ей лет семь было. А мать еще раньше.

– Н-но… – растерялся Платонов. – Тогда действительно, откуда она могла знать про нас с Бабелем? – Он даже не понимал, кому задал этот вопрос.

– Ну, спрашиваешь. Магдалина же! – на всякий случай ответил Андрей Викторович.

– Ну да, ну да… – повернулся на сто восемьдесят градусов Константин, в голове которого вопросов стало куда больше.

– Улица Уралсовета. Она параллельно главной, но короткая. Там общага, ни с чем не перепутаешь, – сказал вслед Васнецов. – Только вряд ли дома застанешь. Она или в храме, или кому помогает. У нее же послушание.

– Послушание, – повторил Платонов, словно попробовал слово на вкус.

Главред приехал только под вечер. С порога начал извиняться за задержку: одолели политики, грядет предвыборная кампания, у журналистов будет уйма работы. Бабель пообещал «лежачую» поддержку редакции, а Платонов вдруг обломал всех:

– А к чему всё это?

– Что с тобой, Костя? – уловил его настроение Максим Леонидович.

– С нами со всеми – что? – вопросом на вопрос ответил Платонов.

– Ладно, – не стал вдаваться в подробности главред, – собирайтесь. Там, в «газели», Володя для Степаныча специальный лежак соорудил. Почти переоборудовал салон. Надо еще наши издания выгрузить. Я для больницы привез. В дар. Пусть врачи и больные читают.

– Во как! – обрадовался Иван Петрович. – Мне закиньте, а то жена постоянно газеты забывает. И это… побольше.

– Закинем, – улыбнулся Платонов.

– Эх, – вздохнул Иван Петрович, – задом чувствую, скучать мне здесь одному.

Глаза его наполнились такой тоской, что Платонов подумал, не заболеть ли чем-нибудь еще, чтобы составить компанию пенсионеру.

А главное – быть ближе к Маше.

22

Вместе с водителем Володей Платонов перетащил в больницу газеты и журналы. Причем целую пачку занес Ивану Петровичу, заслужив в качестве благодарности радостное «во как!». Потом уже взялись за немного волнующегося Бабеля.

Как только тронулись, Константин попросил Максима Леонидовича заехать по адресу, который ему сообщил Воронцов. Казалось бы, город небольшой и тянется несколькими улицами вдоль железной дороги, а поплутать, пока нашли улицу Уралсовета, всё же пришлось. Застывающая осенняя серость придавала районному центру состояние вечной заброшенности. Платонов вспомнил, что по ночам слышал вокзальную перекличку и перестук проходящих составов. Жизнь, казалось, идет мимо этого города, как и поезда. Но, если перевернуть ситуацию, получалось – здесь почивала вечность, которой были незнакомы бессмысленная суета политиков, экономические кризисы, гламурная пустота и глобальное мышление. И в душе смешались два чувства: стремление уехать из этой тоскливой затхлости и желание остаться, чтобы неспешно плыть в замедленном времени.

Внешний вид и «внутреннее убранство» общаги железнодорожников только усугубили осознание провинциального гниения. Снаружи белокирпичные стены были сплошь расписаны иноязычными и непристойными граффити, внутри – тоже, но там штукатурка и краска были похожи на географическую карту – материки, острова – на темной, местами покрывшейся плесенью стене. Даже перила представляли собой сплошную берестяную грамоту, а жестяные банки на лестничных площадках, наполненные доверху окурками, взывали к проходящему чтить начала цивилизации и выносить мусор. И эти привычные черные патроны с лампочками на 60 ватт…

Платонов долго и безнадежно стучал в Машину дверь. Настолько долго, что соседка, жившая напротив, крикнула, не открывая дверь:

– Не долбись! Нету Магадилины, в церкви, поди!

Выйдя на улицу, Константин облегченно вздохнул.

– Оставь надежду, всяк сюда входящий… – сказал он вслух, оглядываясь на размалеванный зев подъезда.

– Ну, попрощался? – Максиму Леонидовичу не терпелось вернуться в привычный мир.

– Нет. Если можно, давайте еще в храм заедем…

– Это обязательно, Костя?

– Очень нужно. Я прошу.

– Хорошо. Володь, рули.

Пока ехали, Константин вдруг четко вспомнил, что в последний раз он был в церкви, когда отпевали отца. Друзья потом жаловались, что еле выдержали, что их распирало изнутри, что хотелось поскорее выйти наружу, а Костя во время службы думал о другом. Отец, который всю жизнь храмы обходил стороной, хотя и не смеялся над верующими и не позволял делать этого домашним, за месяц перед смертью вдруг пришел во Всехсвятскую церковь и потом уже ходил туда каждый день. Узнав, что неизлечимо болен, он отказался от постоянно увеличивающейся дозы обезболивающего и упрямо каждый день шел в храм. Потом отказался от телевизора, мяса и общения со многими из тех, кто тащил его к разным врачевателям. И так же упрямо во время служб стоял на ногах, хотя батюшка разрешил ему сидеть. Костя вынужден был сопровождать его, чтобы вконец обессилевшего провожать домой. Ему был непонятен странный отцовский задор и это граничащее с безумием упрямство. Сам он тогда верой не напитался, во время служб выходил на улицу «считать ворон» и даже покурить. Что-то «не пробило» тогда: или наступающая смерть отца мешала воспринимать всё остальное, даже то, что происходило с отцом, или нужна была Магдалина… В последний день отец радовался, как ребенок, что причастился Святых Таин. Радовался так искренне и наивно, будто ему подарили что-то самое важное, словно он совершил главный и самый благородный поступок в своей жизни… Потом лег и тихо уснул навсегда. Был день Успения Пресвятой Богородицы. 28 августа.

И Косте было невдомек, почему православные считают этот день праздником, да еще и светлым. Лишь много позже он прочитал, как Сам Христос в сонме Ангелов спустился к Той, что выносила Его для этого мира, как апостолы несли одр с Телом Богоматери и какие в связи с этим происходили чудеса… Прочитал тогда, как сказку. И только сейчас с ужасом от удара сердечного знания, с воющим от надрыва, от не-вместимости величины и величия этого знания сердцем понял: всё это было, всё это есть, всё это рядом, всё это истина… Он отвернулся к окну, сдерживая слезы, но воздуху не хватало, он закашлялся и вдруг громко и безудержно зарыдал.

Бабель приподнялся на своем импровизированном лежаке и недоуменно покачал головой: мол, совсем у парня нервы сдали. Но предпочел промолчать. Оглянулся Володя, вздрогнул Максим Леонидович. Взял Платонова за руку.

– Ты чего, Костя? Сейчас-то чего плачешь? – озадачился Максим Леонидович, полагая, что Костя сейчас переживает всё, что с ними произошло.

– Сейчас оттого, что раньше надо было, – с трудом выдавил из себя Платонов. – Я понял, что Христос был, Он приходил, и Богородица, и апостолы, и – какой я…

– О Господи! – изумился Максим Леонидович. – Час от часу… – но предпочел не договаривать.

Бабель раздраженно отвернулся в другую сторону.

«Газель» остановилась у той церкви, что была недалеко от вокзала. Платонов вышел на улицу, уже успокоившись, но с влажными и необычайно просветленными глазами.

– Я недолго, – сказал он встревоженным спутникам.

Бабель всё же не выдержал, поднялся на локтях и крикнул вслед:

– Костя, по твоим новым понятиям, Фейербах сейчас в аду?

– Кто? Где? – не понял Платонов, затем собрался и язвительно ответил: – Они с Гегелем в одном котле сидят, а топят им Шлейермахером и Марксом.

– Ну всё, – рухнул обратно на подушки Виталий Степанович, – кого из нас сильнее по башке стукнули? – И для вящей убедительности потянул бинты со лба на глаза.

– Что ты к нему привязался? – спросил у Бабеля Максим Леонидович.

– Уже ничего, уже совсем ничего, – обиженно ответил Бабель. Собрался было молчать, но не выдержал и добавил: – Видишь же, Максим Леонидович, у человека религиозный экстаз. Спасать парня надо! Он же теперь такого понапишет!

– Ну и что? – равнодушно спросил ни у кого главред.

– Вот с этого всё и начинается! – Теперь Виталий Степанович окончательно обиделся. – Мракобесие церковное…

– Бесы, мрак и церковь не сильно вяжутся, – задумчиво прокомментировал главред.

Платонов между тем вошел в храм, где читали Часы. Дюжина верующих и, судя по всему, несколько зевак хаотично стояли и, соответственно, бродили. Машу Платонов увидел перед образом Спасителя в левом приделе и сразу направился к ней. Молча встал рядом, потом нерешительно взял ее за руку, собираясь с мыслями для вопроса. Даже для череды вопросов. Но Маша вдруг опередила его шепотом скороговоркой:

– Костя, я ничего не знала про этого Фёдора. Беду вижу, лица не всегда, я не экстрасенс, Костя, мне больно, когда я всё это чувствую, мне больно, когда я о страждущих молюсь, больно, понимаешь? Другого пути здесь нет, только через принятие боли ближнего. Нет тут никакого чуда, никакой мистики, ничего такого нет. Благодарю тебя, что ты, несмотря на мои изъяны, увидел во мне женщину, что потянулся ко мне, даже разбудил то, что, мне казалось, уже убито, раздавлено, выжжено… – Маша сделала акцент на последнем слове. – А ты заставил это проснуться. Но… получилось так – сделал еще раз больно. Тебе надо ехать, тебя ждут.

– Но мы должны что-то решить! Я уже другой человек, Маша! – неожиданно громко и с вызовом сказал Константин, так что все оглянулись, даже диакон, читавший у амвона.

На нервный голос Константина из правого придела подались два поджарых паренька в одинаковых костюмах, которые до этого стояли за плечами весьма скромного на вид мужчины. Единственное, что выдавало его положение и самооценку, – властный взгляд.

«Кутеев», – догадался Константин.

Маша же одним движением век остановила телохранителей.

– Ты не сказал Никитину про Фёдора. Почему?

– Не знаю, я и Бабелю не сказал. – Платонов невольно перешел на шепот: – Я ему руки и ноги сломал. Теперь и меня можно паковать.

– Ты же защищался.

– Ты и это знаешь?

– Догадываюсь…

Какое-то время они молчали, и Константин вдруг почувствовал на себе внимательный взгляд Спасителя. Он повернулся к образу лицом, но долго смотреть в глаза Христа не смог, потому что они смотрели прямо в душу. А там… Там надо было сначала прибраться, прежде чем приглашать туда Бога. Хотя Он, пожалуй, и так знает о состоянии души каждого. Почему-то вспомнились кадры из фильма Мэла Гибсона «Страсти Христовы». Иисус, несущий непомерно тяжелый Крест, избитый римскими солдатами, падающий и поднимающийся, и Симон Киринеянин, которого завоеватели бесцеремонно заставили нести Крест Сына Божия…

В душе опять защемило. Откуда-то захлестнуло в душу чувство вечного долга. Ко всем ли приходит это ноющее чувство вины? Вспомнился почему-то давнишний спор с Бабелем, который разъяснял Платонову разницу между почитанием Девы Марии в исламе и христианстве. Костя тогда отмахнулся: мусульмане просто не могут позволить земной женщине, какой бы чистоты она ни была, быть Матерью Бога. На мать пророка они еще согласны. Именно приближение Бога к человеку, его вочеловечение, они не могут принять. Бог у них больше карающий, нежели Бог-Любовь. И в этом они очень близки с иудеями, с которыми воюют на протяжении веков. Бабель, в котором течет сколько-то еврейской крови, очень обиделся.

Обиделся именно на примирительное, казалось бы, сравнение с мусульманами. Но ведь ни те, ни другие не могли себе представить страдающего Бога! Да еще чтоб простой смертный нес Его Крест…

Что испытывал Симон Киринеянин, когда нес Крест Христа? Ведь он, как и Спаситель, видел вокруг алчущую зрелищ и медленной смерти толпу, кричащую издевательства и проклятия. Или, наоборот, он заметил идущих чуть поодаль Матерь Божию, Иоанна Богослова, Марию Магдалину…

Внутри Константина Игоревича Платонова стало тесно. И в уме, и в сердце. Он перестал вмещать знание о Христе, которое по еще непонятным ему основаниям отражалось невыносимой душевной болью, от которой по-детски хотелось плакать и плакать.

Снова поднял глаза на Машу. Она смотрела на него уже не как женщина, не как сестра даже, а – как мать! Такой взгляд ввел Константина в окончательное замешательство. Нужно было уходить…

– Маша, я вернусь за тобой. Слышишь?

– Тебе надо ехать… – совсем без эмоций сказала Маша.

– Знаешь, я понял, что внешне в тебе самое удивительное… Глаза. В них светится какое-то особенное знание и доброта… Милосердие…

Как у Нее… – Он едва заметно кивнул на образ Богородицы.

– Не смей… так говорить. Не смей сравнивать! Не смей! – Громкий шепот перебил его, но он решил выговорить всё до конца.

– И прости: я всё равно буду видеть в тебе земную женщину. Может, я до чего-то не дорос духовно, но любить тебя мне не запретит никто. И шрамы твои меня не пугают. Я готов каждый из них покрыть поцелуями. Я это перед Ним говорю. – Константин опустил голову перед лицом Спасителя. – Я не думаю, не верю, что Он назвал бы это грехом. Это не страсть безумная, это что-то другое. Не знаю… Не понял еще… Но если надо остаток жизни провести рядом с женщиной – то это должна быть ты. И за это можно меня презирать? Относиться как к несмышленышу? Или ты думаешь, я тянусь к тебе из-за твоих… способностей? – Неуместно как-то прозвучало, Платонов понял, что аргументы кончились. – Всё равно, как бы ни повернулось, мне остается благодарить Бога за то, что я вдруг с такой болью понял что-то главное. За то, что ты просто есть… Как же нелепо я жил до сих пор! – Платонов понял, что обращается к самому себе, и затих.

Маша уже ничего не говорила, на глазах у нее выступили слезы. Охранники Кутеева и сам он напряглись уже в который раз на протяжении этой недолгой беседы.

– Я вернусь, – твердо сказал Константин и ринулся из храма.

Уже на выходе замер, остановился, повернулся к Царским вратам и троекратно перекрестился. Так, будто делал это всю жизнь. Хотел было выйти на улицу, но почувствовал на себе долгий пронзительный взгляд Кутеева, полный подозрения и даже, показалось, зависти. Платонов, неожиданно для себя, кивнул ему: мол, всё нормально, мужик, береги нашу Машу. И Куте-ев вдруг кивнул в ответ – подбородком в грудь. Так, как это делали, щелкнув каблуками, царские офицеры: честь имею.

Теперь можно и нужно было ехать. Вот только куда? Туда, где никто не ждал.