Текст книги "Четыре"

Алексий поднял глаза и содрогнулся: близко к куполу, вместо которого зияла неровная дыра, сохранилась на островке штукатурки единственная фреска – Богородица с Младенцем. Монах упал коленями на кучу мусора и начал беззвучную молитву. Время потеряло свое значение…

– А я знаю, что ты был там. Я сразу чувствую… – услышал Алексий за спиной голос Гамлета. – Ты тоже потерял близких, как и я. Ты ушел в монахи, чтобы убежать от боли… А может, я и не прав, ты ушел, чтобы быть ближе к ним?

Инок никак не реагировал. Только закончив внутреннюю молитву и совершив несколько поклонов, касаясь лбом кучи мусора, он повернулся к неожиданному собеседнику.

Гамлет сидел на обломках кирпича, подогнув под себя ноги по-восточному, сапоги, блистая шпорами на солнце, стояли на входе. Теперь это был совсем другой человек: на лице не осталось и тени самоуверенности, из голоса исчезли командные нотки. Он смотрел даже не на Алексия, а куда-то сквозь, даже, пожалуй, сквозь стены.

– Я думаю, этот Дом Бога надо восстановить… Не веришь? Я правда так думаю. Я знаю, что вы всех нас считаете чурками безмозглыми… – Некоторое время он помолчал, теперь уже следил за реакцией монаха. Алексий же поднялся и слушал его стоя. Лицо его ничего не выражало. – Нет, ты уже выше. Ты уже знаешь, что мы все дети Всевышнего. Непослушные, да? – ухмыльнулся Гамлет. – Я вот уже поздно, но понял: если бы все, кто живет в России и рядом с ней, объединились, то какая бы это была мощная сила! Бог давал нам шанс, а мы… Ты так не думаешь? – Гамлет снова замолчал, словно подыскивал ответы на собственные вопросы. Потом продолжил: – Когда я сюда приехал, тут уже ничего не было. Дом можно было купить совсем дешево, я купил. Они сильно пили. Очень сильно… Будто все умереть хотели. Русские всё делают сильно. Сильно воюют, сильно трусят, сильно работают, сильно отдыхают, сильно плачут, сильно молятся, сильно богохульствуют, сильно пьют, сильно бросают пить… Другим этого не понять. Я долго понять не мог. Теперь сам так могу.

Какое-то время они внимательно смотрели друг на друга. Больше это даже походило на какое-то взаимное созерцание.

– С тобой интересно разговаривать, – признался Гамлет. – Ты самый лучший собеседник. Я чувствую твою душу и твою силу. Ты сильнее… – Гамлет в первый раз повернулся к Алексию спиной, скорее потому, что не хотел, чтобы инок в этот момент читал его лицо. – Ты сильнее, – продолжил Гамлет, – потому что ты не… – Он так и не закончил фразу. Постоял немного и, так и не повернувшись, вышел под открытое небо, начал обувать сапоги.

* * *

– Алёшенька, ты устал? Еще немного осталось… Видишь, сколько людей стоит?.. Все хотят прикоснуться к святыне.

– Мама, а почему к святому очередь, как в магазине? Даже больше?

– Потому что нас, грешных, много, а святых мало.

Очередь медленно продвигается, никто не ропщет, некоторые шепчут молитвы и акафисты.

– А почему Успенский собор цветастее Троицкого?

– Разные стили архитектуры; Троицкий намного древнее, мальчик, – ответил за маму какой-то мужчина, стоявший рядом, – каждый из них по-своему прекрасен.

– Мама, а Брежнев тоже сюда приезжал?

В этот момент очередь, показалось, на какое-то время замерла. В первый раз Алёша видел, как мама растерялась, но быстро нашлась:

– Нет, сынок, ему некогда, он вон какой страной управляет.

Очередь вздохнула и зашептала молитвы.

– Странно, – не успокоился Алексей, – а Дмитрий Донской к нему приезжал. Помнишь, мы читали?

– Помню… Конечно, помню. Но ты сейчас помолчи немного, мы к святыне приближаемся, понимаешь? Надо свое сердце послушать, понимаешь? Тут Дом Живоначальной Троицы…

– Понимаю, – ответил Алёша, но не совсем понял.

Уже когда вошли под своды храма, Алёшу вдруг начал мучить другой вопрос, и он не преминул его задать, правда, уже шепотом:

– Мам, вот раньше был Сергиев Посад, а почему теперь Загорск? Разве это название лучше?

Мать уже не ответила. Она стояла чуть опустив голову, читая одними губами вслед за монахом у раки с мощами акафист преподобному Сергию. В храм, кроме русских паломников, входили иностранцы. Они были в шортах и с фотоаппаратами, двигались не со смирением, а с любопытством, но внутри храма погружались в созерцательное молчание, некоторые осеняли себя по-католически крестным знамением, были и такие, кто падал на колени…

Всё ближе подходя к раке с мощами преподобного, Алёша вспоминал, как читали с мамой по очереди «Житие преподобного Сергия». Вспоминал, каким небесным смирением обладал этот молитвенник о земле Русской, вспоминал совершённые им не ради славы чудеса и неожиданно с огромной силой почувствовал собственное несовершенство. Так сильно, что в груди что-то сжалось, а на глазах выступили слезы. Хотелось оглянуться и посмотреть: ему одному так за себя стыдно или есть кто-то еще, кто плачет над своими грехами? Он не оглянулся, зато оглянулась уже подходившая к раке бабушка, которая, увидев Алёшины слезы, сначала всхлипнула, а потом и вообще зарыдала, упав на колени. Ей помогли подняться, помогли приложиться, а дальше она пошла уже, тихо плача о чем-то своем.

У святого нужно было что-то просить. Все, наверное, просили. Все шли со своими бедами. Но у Алёши попросить не получилось. Он просто не знал, о чем просить, чего пожелать, да и мама говорила, что Богу виднее, куда направить человека. Но все желания, все приготовления мамы к этому моменту забылись, потому что хотелось только плакать. Плакать над собой.

Уже на улице к маме подошел иностранец и, ломая русский язык, спросил:

– Нам гид говорить, что это есть великий святой Русской земли. Он многое мог делать… Как Иисус. Пре-по-доб-ный… – медленно проговорил он, будто пробовал слово на вкус. – Скажите, что в нем быть главное?

– Смирение, – не задумываясь, ответила мама.

– Смирение? Что есть смирение?

– Humility, probably, – ответила мама, и Алексей впервые узнал, что мама знает иностранные языки, – но в вашем языке, скорее всего, нет того смирения, о котором я говорю.

– Смирение? Humility? – повторил иностранец. – Почему нет?

– Такой глубины нет.

– Глубины? – так и не понял иностранец, оставшись в раздумьях.

* * *

Старший лейтенант Добромыслов снова стоял на коленях. На коленях, потому что оторваться от земли было невыносимо трудно. Боли не было, зато было чувство, что половины головы просто нет. Появилось щемящее чувство несовместимости происходящего вокруг с жизнью. Пытаясь сохранить равновесие, он всем телом, до какого-то внутреннего содрогания и тошноты ощутил, что Земля круглая и на ней нелегко устоять, она постоянно уходит из-под ног. Что вслед за Землей несется пейзаж, и его очень трудно удержать в глазах, он смазывается и вообще гаснет.

– Э-э… Пайдйом!.. – Голос отодвинул шипение и треск огня, отодвинул вату в ушах… – Пайдйом, гаварю…

Перед лейтенантом стоял мальчик лет десяти – двенадцати. Чумазый и очень серьезный. Серьезный, как воин.

«Нерусский», – определил Добромыслов и даже испытал перед этим мальчуганом страх. А ведь было отчего: рука, машинально скользнувшая к кобуре, пистолета там не обнаружила. Наверное, это оружие Алексея было сейчас в правой руке паренька.

– Вставай, не умер же? Пайдйом!

Нужно было что-то ответить, пошутить про плен, предположить, что мальчишка сейчас отведет офицера к своим старшим бородатым товарищам и прославится, нужно было что-то сказать, но Добромыслов не мог этого сделать. Он просто не знал, как говорить! Так, как будто никогда не умел. Он и слова мальчика воспринимал как будто не сам, а как посторонний зритель – со стороны, отчего хотелось крикнуть этому нелепому старшему лейтенанту:

«Вставай, салага, умри хотя бы по-мужски». Но ни кричать, ни шептать, ни даже связно думать Алексей Добромыслов уже не умел. О том, что говорит ему паренек, он больше догадывался, чем понимал.

– Пайдйом! – настаивал парень, нетерпеливо помахивая стволом пистолета.

Поднялся, опираясь руками на горячую от внутреннего пожара стену, и пошел за мальчиком. Если бы мог думать, то понял бы, что парень идет впереди, а не за спиной, наставив на русского офицера ствол. Идет и аккуратно вглядывается в пылающую темноту, замирает при близких взрывах, иногда оглядывается: не упал ли старший лейтенант.

Разве мальчик не знает, что Земля круглая? Что стоять на ней трудно. И сколько ни иди, всё равно придешь туда, откуда пришел. Мальчик не знает, что Земля вращается неравномерно… Наверное, сейчас она ускоряется. И даже полюс скачет то туда, то сюда… Мгновенный полюс, так это называется в физике? А зачем эти знания, если сейчас наступит смерть? Смерть – это полюс чего? Раньше смерть приходила… Человек научил ее летать, накрывать, растворяться, излучаться, взрываться… Смерть Добромыслова не остановит вращение Земли, не сместит полюс, но что-то уже будет не так. Другой вопрос: можно ли спасти душу в аду? Если в аду еще страшнее, чем на Земле, то представить его невозможно. Каковы должны быть страдания там?

Если бы Добромыслов мог думать в тот момент, он непременно задался бы вопросом: куда ведет этот мальчуган с его пистолетом в руке? А думать не получалось… Точнее, наоборот: мысль стала какой-то объемной, всеобъемлющей, виделось всё в целом, и не со стороны глаз, а будто сверху. И целостность этого восприятия нарушалась только саднящей, но вовсе не нестерпимой, а вполне сносной болью в левой части головы. Другое дело, что от такого восприятия мир опрокидывал тебя, и постоянно хотелось лечь и не двигаться. Но мальчик настойчиво повторял свое «пайдйом!», а значит – надо идти.

Вот из подъезда выскочили два бородача с автоматами наперевес, что-то крикнули мальчику на непонятном языке, он что-то ответил, и они захохотали, как будто сейчас самое время хохотать. Или это и есть дьявольский хохот? Один из них увидел в голове русского офицера осколок, показал на него мальчику, тот кивнул. Мальчика похвалили, потрепали по голове и снова скрылись в подъезде.

– Пайдйом!

Видимо, убьют Добромыслова не здесь. Хотя зачем искать специальное место, если смерть везде? если город состоит из смерти? Труднее найти место, где жить, а не где умереть.

С трех сторон в город втягиваются новые воинские колонны. Смысла сейчас в этом втягивании не больше, чем в мясе, падающем в жерло мясорубки. Как удается видеть это, находясь на одной из пылающих улиц?

– Пайдйом! Э-э-э… Давай… Быстро…

Город кончился… Горящие пригороды… Колонны машин… Командно-штабная машина Р-142. Кто здесь? Командующий армией?

– Сматри… – Мальчик предлагает еще куда-то смотреть.

Куда? Если всё видно как с высоты птичьего полета… Надо упасть, чтобы не видеть этого.

– Сматри… – Мальчик хочет, чтобы Добромыслов посмотрел в маленькое прямоугольное зеркало в его руках.

Старший лейтенант смотрит в зеркало. Что там? Залитое кровью лицо…

– Сматри…

Что еще? Какое-то излучение над головой. Там, где торчит кусок металла. Похожее на инфракрасное… Похожее на… нимб…

– Иди! Там твои… – Мальчик сунул пистолет Добромыслова в его кобуру и подтолкнул в сторону машин.

– Э! Кто там?! Я щас из подствольника проверю!

Если бы старший лейтенант Добромыслов мог тогда думать, мог говорить…

Мальчик исчез так же неожиданно, как появился. Почему он вывел его к русским? Ведь точно такие же отроки будут подходить с улыбкой к БТРам и танкам, чтобы швырнуть в люк гранату. Став причиной смерти нескольких человек, они никогда не будут жалеть об этом, не будут видеть страшные сны. Они станут считать себя настоящими мужчинами.

Это был другой мальчик. И значит – они есть.

Пока они есть, ад – не везде.

Луч света резанул по глазам.

– Э, старлей, я чуть тебя не порешил, почему не отзываешься? – Рослый капитан вынырнул из темноты. – А вы, бойцы, чего молчите? Что, жарко там?

Какие бойцы? Добромыслов видел только горящую улицу и спину мальчика впереди. Когда они к нему присоединились? Это были не мысли даже, это были какие-то обрывки, какие-то трудно связываемые между собой образы. И нужно было спросить у этих напуганных, но не бросивших автоматы парнишек, к тому же тащивших на себе двух неходячих: видели ли они мальчика, который вел старлея через горящий город? Но спросить было некому. Мозг Алексея к этому моменту уже вообще не мог декодировать воспринимаемые сигналы.

– Да ты крепко ранен, брат, – заметил капитан осколок в голове Добромыслова. – Сержант! Доктора сюда!

И бессмысленно минутой позже командующий буравил взглядом воспаленных усталых глаз лицо старшего лейтенанта. Бессмысленно взывал к последним остаткам его сил, требуя обрисовать хоть какую-то обстановку. Алексей тогда еще понимал, что с ним разговаривают, но что говорят – декодировать уже не мог. Это был набор звуков. Так мог говорить иностранец, так мог лаять пес, так мог гудеть двигатель автомобиля… Нужно было лечь, но он забыл, как это делается. Реальность и прошлое странно перемешались в поврежденной работе мозга: перед ним все еще шел впереди мальчик, размахивая пистолетом в руке, еще пылал остов командно-штабной машины, еще катилось горящее колесо, еще не кончился разгоревшийся перед боем спор…

* * *

Офицеры батальона собрались в будке, потому как разводить костры на улице было запрещено приказом комбрига. Вот и молотили двигатели боевых и тыловых машин, делясь теплом с замерзшими солдатами и офицерами. Почему-то все были спокойны, словно предстоял не штурм города, а военный парад. Пожалуй, перед парадом волновались бы серьезно, да и командной суеты было бы поболее. Потому и навеяло табачным дымом желание пофилософствовать. Разумеется, многие не упускали возможности поддеть Добромыслова, зацепиться за веру; особенно любил иронизировать с легкой издевкой над верующим старлеем капитан Рыбаков. В отличие от остальных, которые делали это не со зла, а по армейской привычке поддеть товарища, он был убежденным атеистом и не упускал возможности поязвить, если разговор хоть как-то можно было вывести в плоскость теологическую. Рыбакова недолюбливали за его подчеркнутую правильность, вычурную порядочность и безукоризненную выправку, которой он кичился. Невысокий, белесый, с каким-то въедливым и от природы злым взглядом, он только свои поступки считал правильными и только свои знания верными. Сам же, по сути, человек был ограниченный, тем не менее обладающий генеральскими амбициями и академическими замашками в суждениях.

В основном говорили о возможных последствиях входа в город, о том, что не помешало бы шампанского, дабы во всеоружии встретить Новый год. И тут лейтенант Гарифуллин вспомнил о враге, которого почему-то в расчет не брали.

– А они пить не будут, Аллах им не велит, – сказал он.

– Ничё, – отмахнулся капитан Фролов, – за нас вон Добромыслов помолится: и – с нами Бог.

Вот тут и ввинтился в разговор Рыбаков, недобро сверкнув глазами в сторону Добромыслова.

– Какой Бог? Совсем долбанулись! Если бы он был, то откуда бы война? Он же добрый, справедливый, любит всех. А? – Он окинул компанию едким взглядом.

Только Антон и Алексей выдержали его взгляд, остальные предпочли опустить глаза или сделать вид, что чем-то заняты.

– Вы еще выползите на улицу, помолитесь, чтоб солдаты на вас поглядели…

– Зря вы так, товарищ капитан, – попытался возразить Гарифуллин.

– Страна с ума сходит, церквей пооткрывали, правительство со свечками, как попы, тьфу! Где он, ваш бог, когда народ голодает? Чё он делает, когда города бомбят? Выходной у него? Чё он, всесильный-то? Где сила? И церковь эта – коммерция сплошная. Отпеть – тыщу, крестить – тыщу… Кусочек мощей за сто рублей купите! – кого-то передразнил он.

– Войну не Бог начинает, – не выдержал в очередной раз Алексей.

– Ну так понятно, что не он, а закончить чего ж? Кишка тонка?

– Вам, наверное, товарищ капитан, не понять, но Господь наделил Свое главное творение высшей свободой. Свободой выбора. Если бы этого дара не было, мы были бы роботами. Он ведь не просит вас ходить и бить поклоны перед иконами. Не просит?

– Вот спасибо ему за доброту и тебе, однофамилец ты его. Наделал добра! Половина – уроды! Готовы друг другу глотки перегрызть! Свободные люди, нечего сказать. А еще это… Землетрясения, цунами, что там еще, чтоб наказать-то нас, грешных! Смыл пару городов – нормально. День седьмой, можно отдыхать.

– Бог никого не наказывает. Человек наказывает себя сам.

– Ага, это по тебе, Добромыслов, видно.

– Оскорблять-то не надо, господин капитан, – натянулся струной Антон, но тут же на его руку сверху легла рука Алексея: мол, не кипятись, и тому сразу вспомнилось про свиней и бисер.

– А в церковь пришел, там тебя старухи научат, кто ты есть, а священник скажет, сколько надо денег, чтобы ты исправился.

– Где вы видели таких священников?

– А то они на «мерседесах» не ездят?!

– У моего отца нет машины, – вспомнил вдруг Алексей.

– Ну, значит, он плохо поклоны бьет, а то, может, мало народу обманул.

Антон было хотел уже подняться, но Алексей его опередил:

– Священники тоже люди. Вас же не смущает, что у нас прапорщики на «тойотах», а офицеры на велосипедах.

– Прапорщики от имени Бога не лопочут. А воруют по-тихому и увольняются по-быстрому. Вот ты скажи, Добромыслов, моральные уроды, убийцы, насильники тоже по образу и подобию Божьему созданы?

Тут не выдержал Антон и вставил:

– Нет, они, как и вы, товарищ капитан, от обезьян.

Алексей растерянно глянул на товарища, не успев изложить рассказ о покаявшемся разбойнике, которому Господь с Креста сказал: «Ныне же будешь со Мною в раю». Было уже поздно.

– Ты чё щас сказал? – вздыбился Рыбаков, и, пожалуй, началась бы драка, но дверь кунга открылась, и в табачный туман заглянула Лена.

– О! – обрадовалась она. – Комбат в уазике с замполитом, а ротные, значит, в его штабе хозяйничают? В гости пустите?

– Ну вот, Снегурочка уже есть, – обрадовался Гарифуллин, и разговор сам собой перешел в другое русло…

Рыбакова Алексей увидит позже живым, но сказать ему уже ничего не сможет. Рыбаков тоже промолчит. Из этого ада Рыбаков вышел… Больше года Добромыслов будет мотаться по госпиталям, где медперсонал от санитарки до академических светил станет учить его говорить. Но – безрезультатно. И в конце концов, Алексей начнет понимать речь других людей, хотя, по всей видимости, не обычным способом декодирования, описанным в классических учебниках о работе головного мозга, а, скорее, на уровне телепатии, воспринимая речь не потоком, а цельным, оформленным в некий единый сгусток смыслом. Потому немой старлей станет с интересом слушать рассказы раненых, из тех, кому придется повторить путь его части, и второй, и третий раз, словно первого и не было.

Бесконечные исповеди солдат, сержантов, офицеров сделают его лучшим психотерапевтом, потому что не умеющий говорить умеет слушать.

Впитывая невольно чужие страдания, он начнет забывать собственную боль.

* * *

Петрович очнулся через пару часов в липком поту. Вроде стало легче, но донимала духота в доме. Вчера он не обратил внимания на затхлые, застарелые запахи остановившейся жизни, но, как только болезнь чуть отступила, они стали невыносимы. Добрым словом вспомнил Лиду, которая перевернула бы весь дом вверх дном, чтобы было свежо и чисто. Да и у Тони раньше такого не было. Что-то в ней сломалось, как во всей этой аномальной зоне. Лида говорила: «Один раз привыкнешь к беспорядку – и это уже навсегда»… От мыслей таких очень захотелось домой – в идеально чистую и отглаженную постель, а еще бы – оладушек со сметанкой… «Надо ехать, катить-крутить», – где-то в затылке бренчала, как гайка в жестяной банке, навязчивая мысль. Она и вытолкнула Петровича в очередной раз на улицу, где он плюхнулся от слабости на покосившуюся, черную от дождей и времени скамейку у ворот. «О! Можно и старость встречать… На завалинке… – горько ухмыльнулся своей квелости Петрович. – Баньку бы…» Петровича передернуло от ощущения пропотевшей одежды.

Солнце замерло в зените, точно размышляя, катиться ли на запад или обратно, и от чувства остановившегося времени в коммуне имени Гамлета или Шекспира грудь защемило так, что захотелось либо умереть на этой скамейке и стать грустной рябиной в заброшенном палисаднике, либо прыгнуть в кабину и вдавить педаль газа в полик.

– Древнерусская тоска, – вслух определил Петрович, но сам не до конца понял собственное определение.

С дороги на въезде в поселок он услышал гул моторов и с интересом посмотрел в ту сторону. Неужели сюда кто-то еще заезжает? Минуту назад казалось, что это фантастическая зона, живущая по каким-то своим, особым законам, и путник, попадая сюда, не будучи ограничен в перемещении, начинает томительно искать то ли выход, то ли собственную память, которая в этом разреженном времени порождает щемящие приступы ностальгии, предмет коей находится в ворохе черно-белых фотографий или мимолетном ощущении вечности, постигшем человека во время созерцания где-нибудь на берегу тихой реки, на обочине пустынной дороги или на крыше собственного дома, когда он беззаботно смотрел на небо.

Но… Никакой метафизики! Побеждающий материализм современности выкатил на проселок в образе двух черных внедорожников, в которых Петрович еще издали узнал престижные лендроверы.

– Не хило, катить-мутить, – определил Петрович.

Пропылив до Васиного дома, они притормозили. В первом опустилось тонированное стекло, и высунулась чернявая голова.

– Чё отдыхаешь, а? – спросила голова. – Гамлет разрешил?

– А я у него не спрашивал, – честно признался Петрович.

– «Газель» чья? Твоя? – продолжала опрос голова.

– Не, земляков твоих, я только водителем.

– Зачем приехал?

– Слышь, мне, может, встать, доложить по форме, доклад-расклад? – возмутился Петрович.

В это время опустилось стекло второй машины, из него показалась абсолютно лысая, но абсолютно славянская голова.

– Ну, надо будет, и по форме доложишь, – злобно сказала она.

– Вам чё, парни, надо? Сижу, воздухом дышу, никого не трогаю… Заняться нечем?

– Гамлет где? – спросил лысый.

– В конторе, наверное, своей. Он же председатель колхоза, сеять-веять.

Обе головы засмеялись, оценив нехитрый юмор Петровича.

– Щас мы вашего председателя распашем, – заявил лысый. – Турнепс развалим…

– Так ты не местный? – с подозрением спросил чернявый.

– Не местный, – осторожно ответил Петрович и внутренне почувствовал опасность. «Еще утром надо было валить отсюда», – с досадой подумал он.

Внедорожники рыкнули и рванули с места, игриво обгоняя друг друга, норовя расширить дорогу за счет снесенных скамеек и штакетника.

– Вот ведь интернациональная бригада, курбан-байрам, – прокомментировал Петрович вслед.

* * *

Петрович вспомнил, как в армии схватился с азербайджанцами. Сначала с одним, но уже через минуту их было двое, а через пару минут – дюжина. Русские, как водится, на помощь не пришли. Ребят же из автороты поблизости не оказалось. Наверное, его крепко бы избили, но для восстановления баланса сил хватило всего одного чеченца, с которым у Сергея еще в учебке сложились дружеские отношения. Ширвани, так его звали, слыл вспыльчивым и отчаянным человеком, об этом знали не только в роте, но и в дивизии. В сущности, он в одиночку мог броситься на десяток обидчиков, а уж если к нему присоединятся еще пять-шесть чеченцев, то они могут противостоять любому землячеству. Азербайджанцам объяснять это не нужно было, они и так резко «повяли», когда он растолкал толпу и встал рядом с Сергеем.

– Ну чё, собаки, толпой на одного? – крикнул он.

– Э, зачем лезешь, у нас свои дела! – попытался возразить кто-то из «стариков».

– Заткнись лучше, – зло предупредил Ширвани, – кто его тронет, будет иметь дело со мной.

Азербайджанцы зачем-то стали выяснять – откуда Сергей родом. Когда выяснили, то двое или трое сразу стали кричать, что они племянники знаменитого геолога Салманова, нефтегазоразведочная экспедиция которого работала в тех местах. Статус свой, что ли, повышали? На что Ширвани спокойно сказал:

– Даже если среди вас найдутся племянники Алиева или Брежнева, я вам точно говорю:

сердце каждому вырву, слышали? Вырву и сожрать заставлю.

Сергей стоял и в эту весьма неспокойную минуту размышлял, почему гордый чеченец вмешался в эту свару и чем теперь он будет обязан этому парню. Но, как потом показало время, Ширвани ни разу ни о чем его не попросил, да и нигде об этой истории не рассказывал. Чувство обязанности по отношению к нему какое-то время томило его, но потом всё забылось. Единственным, чем закончилась их армейская дружба, был обмен адресами перед дембелем. Потом, как водится, каждый из них канул в свою жизнь.

Ширвани напомнил о себе много лет спустя, летом девяносто первого. Петрович получил вызов на переговоры. Вызов был из Гудермеса, и Петрович по дороге и во время ожидания на переговорном пункте долго гадал, кому он там мог понадобиться. Но, как только услышал голос с легким акцентом и речь с абсолютной прямотой, сразу узнал:

– Ширвани, рад тебя слышать! Сто лет, сто зим!

– Сергей, у меня к тебе просьба…

У Петровича кольнуло под ребром чувство старого долга, но он в этот момент сам посчитал себя мелочным и неблагодарным. Более того, он действительно был бы рад учидеть сейчас Ширвани, посидеть за столом, выпить покрепче, если, конечно, того Коран не запрещает…

– Сергей, ты не будешь против, если на какое-то время к тебе приедут моя жена и дети? Всего четверо, – уточнил Ширвани.

Петрович знал, что малейшее промедление в ответе будет расценено гордым кавказцем как неуверенность и поиск возможности отказать, поэтому закричал, пока тот еще не завершил фразу:

– Конечно, конечно, дорогой, пусть приезжают, я встречу, и ты приезжай!

– Надо будет, чтоб они там побыли… месяц-два… – как будто не слышал искреннего восторга армейского товарища Ширвани. – Деньги у них есть, просто надо побыть подальше, понимаешь?

– Да о чем речь?! Пусть едут! Только сообщи, когда и каким видом транспорта. Если надо, я хоть в Тюмени, хоть в Тобольске встречу…

– Спасибо, Сергей, – сухо поблагодарил Ширвани и дал отбой.

С неделю Петрович с Лидой готовились к приему гостей, готовили югорские деликатесы, но Ширвани так и не позвонил. А через какое-то время в Чечне, что называется, началось… И до сих пор Петрович не знал, живы ли Ширвани и его семья. Как и не знал, чем занимался тот во время этой долгой и бессмысленной войны. Сам Петрович смотрел сводки оттуда с горьким и противоречивым чувством.

В девяносто шестом кто-то из молодых и не-служивших водителей в компании «кинул валенком»: мол, мы эту Чечню одним махом…

– Дурак ты, вякать-брякать, – оборвал его Петрович, – у них воинами рождаются, а у нас становятся, да и то не все. Вашему-то поколению соску на бутылку с пивом надели, вы сосете и думаете, как бы под это дело еще и от армии откосить. Я вот читал: была у царя Дикая дивизия – из горцев. Так вот, только она его и не предала. Если б у нас в Кремле не тупые сидели, они бы и сейчас такую дивизию имели. А самое главное – война эта на американские доллары ведется, мы режем друг друга, американцы радуются и еще бабла подбрасывают – давайте, ребята, а мы пока под это дело мир под себя переделаем. И пока до горцев дойдет, где у них главный враг, – много крови прольется. Победить-то победим, но еще не ясно, катить-мутить, как жить после такой крови…

Но с большей досадой Петрович вспоминал девяносто второй, когда после развала Советского Союза даже украинцы ходили гордые и собирались домой. Мол, хорош, покормили Россию, теперь у нас будет богатое независимое европейское государство, а вы тут лаптями щи хлебайте… До драк ведь доходило! Соберутся старые друзья на проводины, выпьют, а потом – ну друг другу морды бить за незалежность!

Правда, уже через год многие вернулись. Прятали глаза, ругали бандеровцев и киевских лидеров без разбору, но чаще предпочитали вообще отмалчиваться. Соглашались на работу даже с более низким заработком, чем до отъезда, потому как и на нефтяном Севере не всё было гладко, но куда как лучше, чем на суверенной родине. И снова были застолья – теперь уже встречи старых друзей. Балагур Петрович незлобно отводил на них душу, но драться за сомнительные национальные интересы никто не лез. Даже репрессированные со Львовщины и Тернополя отмалчивались либо сыпали тостами за старую дружбу. Во всяком случае, первые полгода… Голод не тетка, рыба ищет, где глубже…

* * *

В госпитале Алексей с интересом слушал двух профессоров, которые пытались определить – насколько он понимает речь и вернется ли к нему возможность говорить. При этом не стеснялись вести свои дискуссии при пациенте, словно он был еще и глухой. Он-то и хотел бы им объяснить, каким образом он понимает человеческие слова: будто воспринимает их не ушами, не мозгом, собственно, а так, точно сознание его находится вне тела, вне головы и охватывает всё обозримое пространство. И звуки просто живут в нем, как колебания, заполняют его и не требуют перевода с языка символов на язык духа. Они и есть символы. Другая беда: вместе с пониманием речи ушло и понимание букв. Наверное, детсадовский ребенок знал о них больше, чем знал старший лейтенант Добромыслов. Профессора просили его написать о своем самочувствии, но быстро догадались, что и это ему не под силу.

В один из долгих однообразных серых больничных дней двери палаты открылись, и Алексей увидел на пороге родителей. Он поднялся им навстречу, и все трое тихо обнялись. Будто и не с того света вернулся старший лейтенант Добромыслов, а с работы пришел. И так же тихо плакали, без слов. Соседи по палате безмолвно вышли, чтобы не мешать этому семейному молчанию. И потом Добромысловы всей семьей долго, не говоря ни слова, сидели на скамейке в парке. Мама держала руку Алексея, гладила ее и никак не хотела отпускать, словно его снова могли куда-то отправить, откуда есть шанс не вернуться. Отец же нет-нет да начинал шептать молитвы. И вдруг, как по команде, потянулись к Петру Васильевичу изувеченные войной солдатские души. В застиранных нелепых пижамах они окружили священника: кто-то, чтобы попросить благословения, кто-то, дабы задать сокровенный вопрос, третьи – с просьбой помолиться о погибших друзьях…

Когда вернулись в палату, отец достал из старого портфеля Библию и положил ее на тумбочку у кровати Алексея. Тот сначала не обратил внимания на знакомую книгу, точнее – обратил, но не придал значения тому, что слово на обложке было ему понятно.

– Он не читает, – сообщил подоспевший для беседы с родителями врач. – Пока не может… Пока…

– Ничего-ничего, эта книга сама по себе нужна. Пусть будет рядом. У него был с собой молитвослов, но, видимо, Алёша его где-то утратил…

И только в этот момент Алексей понял, что слово «Библия» ему понятно – всем своим немыслимым объемом – не по буквам даже, а общим значением. Он взял увесистый том в руки и долго смотрел на титул, словно пытался через одно слово увидеть смысл всей книги. Потом нерешительно раскрыл ее наудачу и тут же понял, что воспринимает текст.