Текст книги "Четыре"

17

Когда Бабеля признали годным к транспортировке в областную больницу (а Платонова, собственно, вообще никто не держал), Максим Леонидович пообещал прислать редакционную «газель», и Константин вдруг задумался:

что сказать Маше? Что он вообще от нее хочет? И почему хочет быть рядом с ней? Наудачу выпало ее ночное дежурство, и после полуночи, когда она завершила обход палат, он приковылял на пост, но там ее не обнаружил. «Отмаливает опять кого-нибудь», – подумал с досадой, но тут же прогнал пустую злобу, вспомнив о Бабеле. На всякий случай заглянул в ординаторскую. Маша оказалась там: задумчиво сидела над чашкой чая и надкушенным рогаликом.

– Доброй ночи, – сказал Константин и мгновенно впал в ступор. В сущности, он так и не знал, что еще он хочет сказать Маше. Потому растерялся да и к тому же невольно залюбовался ее прекрасной задумчивостью.

– Не спится? Чай будешь? – встрепенулась Маша.

– Буду.

Маша нажала кнопку на электрическом чайнике и с вопросом поглядела на Платонова.

– Да садись, чего стоишь на трех ногах? – улыбнулась она.

Но Платонов никак не мог сбросить странный морок, в голове или в душе – скорее, и там, и там – творился не поддающийся хоть какой-либо систематизации сумбур. Он так и висел на костылях, то поднимая, то опуская взгляд, который изначально был виноватым.

– Что с тобой? – прищурилась Маша.

– А доктор-то где?

– Домой уехал. Ребенок у него заболел. Если что, позвоню, приедет. Тебе доктор, что ли, нужен? Плохо тебе? – Маша с готовностью поднялась из-за стола и подошла ближе. – Плохо?

– Не знаю, – честно признался Платонов. – Но доктор мне не нужен. Только… не обижайся. Ты как-то к этому относишься… в штыки…

Маша заметно насторожилась, и Константин, почувствовав это, окончательно «поплыл», тряхнул головой, чтобы собраться, но фразы получались глупыми и сумбурными.

– Маш, я никогда не видел такой девушки, как ты. У тебя сочетание красоты внешней и внутренней. У меня вот здесь, – он кивнул подбородком на область сердца, – щемит. Или саднит. Не знаю даже. Мы завтра в обед уедем. А я не хочу. Не то чтобы не хочу. Я без тебя не хочу.

Маша что-то пыталась сказать, вроде даже шептала, но Платонов не давал ей опомниться.

– Вот стою, как пацан какой-то. Просто, Маша, мне кажется, что я тебя полюбил. По-настоящему… И сказать ничего толком не могу, потому что по-настоящему у меня в первый раз. До этого я не знал, как это. Беда в том, что ты тут почти святая, а я… – Дальше Платонов не знал, что говорить, а когда поднял глаза и увидел, что по щекам девушки бегут слезы, потянулся к ней правой рукой, роняя костыль, но она вдруг отступила назад и посмотрела на него так пронзительно, что сердце ухнуло и провалилось в черную бездну.

– Где ж ты раньше был? – тихо сказала Маша. Потом вдруг напряглась и горько усмехнулась: – Красивая, говоришь, святая?

– Да, я знаю, мне что-то рассказывали, но меня это не волнует, – нелепо заговорил Платонов, но Маша вдруг начала расстегивать пуговицы халата.

– Маш, т-ты… Ты неправильно меня поняла… – лепетал журналист, стыдясь своей неуклюжести, опуская глаза.

– Смотри, – не приказала, но твердо попросила Маша. – Смотри, и поедешь домой спокойно. Одному ухажеру этого хватило.

Константин вынужденно поднял глаза, и у него окончательно перехватило дыхание.

Сначала он увидел стройное тело, но даже при свете настольной лампы в глаза бросились многочисленные шрамы на животе, груди – там, где позволял это видеть бюстгальтер. Жуткие шрамы, похожие на червей, впившихся в нежную девичью кожу.

– Господи… – На такие случаи у Платонова не было запаса слов.

Он снова потянулся к Маше, но она так же твердо отстранилась:

– Они хотели пустить меня по кругу. Випсауна… гогочущие братки, бизнесмены и даже политики мелкого масштаба. Заказали для одного, а понравилась многим. Вот тебе и красота, Костя. Хотела сбежать. Легонько побили. Начала вырываться, тогда распяли на длинном деревянном столе, где только что стояли кружки с пивом… Ноги привязали веревкой к ножкам, а руки прибили гвоздями. Жалели, что под рукой не оказалось «сотки»: мол, солиднее, и прибивать пришлось «восьмидесяткой»…

– Как Христа? – не выдержал Костя.

– Даже не сравнивай! Не смей! – выкрикнула Маша. – Я же зарабатывала блудом. Таких историй, как со мной, можно километрами рассказывать.

– У тебя на кистях нет шрамов…

– «Восьмидесятка»… На удивление быстро зажило, остались только точки. А потом играли на меня в карты, всё равно делали что хотели. Когда назабавились, стали тушить окурки. Везде, где хотелось. Одному пришло в ум: сделаем из нее пепельницу. Я уже не кричала, потому что пообещали насыпать в рот горячих углей, и было ясно: буду орать – насыплют.

– Таких… – куда-то в пол, наполняясь неуправляемым гневом, прорычал Костя, – таких, – он не мог придумать пытку, – в дерьме топить надо.

– Они считали себя хозяевами жизни, – Маша торопливо застегнулась и вернулась к чаю, – а я для них проститутка, кусок мяса с детородным органом, который можно купить, как в магазине. Вот… – Лицо Маши стало непроницаемо-безразличным. – Теперь ты знаешь почти всё. Можешь уезжать.

– Маш, я много знаю печальных историй, профессия такая… – Константин вдруг успокоился и обрел уверенность. – Да, я не был готов к такому зрелищу, но меня сюда не похоть привела, – он потупился, – что-то другое. Я не могу сказать, что твое лицо, твои глаза, твое тело не манили меня. Если скажу так сейчас – солгу, но было еще что-то, и оно не меньше, чем то, которое внешнее.

– Поздно, Костя. У меня тоже что-то внутри оборвалось, когда я увидела тебя на полу в том доме. Без сознания… Но пойми, мне не тело, мне душу прижгли окурками.

– И ты решила лечить ее молитвой? В Церковь пошла?

– А надо было к психотерапевту? – с вызовом вопросом ответила Маша. – Я чуть руки на себя не наложила! Мне Господь в самый последний миг священника послал, и не просто человека с кадилом, а именно священника! Но, – Маша вздохнула, – это уже другая история.

– Да нет, ты не поняла, я не против… Я видел, я чувствовал, у тебя дар какой-то…

– Нет у меня никакого дара! Нет! Такой у каждого человека есть! Пост и молитва! Но собственную душу я вылечить не могу.

Чувство омерзения всякий раз… В общем, что я тут тебе рассказываю.

– Маш, – Платонов уже не покусывал, а грыз губы, – я рядом с тобой в ту ночь почувствовал собственное несовершенство. Свою грязь, если можно так выразиться. Что-то сломалось во мне, а что-то очистилось от какого-то древнего налета. Думай про меня что хочешь, но ожоги твои вылечить можно. И те, – опередил он сомнение Маши, кивнув на ее грудь, – и те, что в душе.

Маша опустила глаза. Количество слов, которые невозможно сказать, вытеснило уже сказанное. Платонов продолжил уже без надежды, вместо многоточия:

– «Любовь», Маша, слово огромное. Я боюсь его произносить именно потому, что раньше оно выскакивало, как мыльный пузырь, чтобы лопнуть при столкновении с любым сопротивлением. Но любовь, Маша, бывает, она есть, я не вижу ничего предосудительного в том, что мужчина и женщина могут любить друг друга. Это, наверное, тоже дар Божий.

– У тебя нога срослась, – сказала вдруг Маша сквозь задумчивость, – можно завтра гипс снимать.

Константин сразу в это поверил, но возмутился:

– Да о чем ты?! Я тут…

– Иди спать, Костя. Пожалуйста. – Она попросила так, что отказать ей – выполнить эту просьбу – было сравнимо с отказом в последнем желании.

Платонов со вздохом повернулся на костылях и направился к выходу. Когда он был уже на пороге, Маша добавила:

– Они потом все перестреляли друг друга. Много позже уже. Перестреляли, потому что не верили друг другу. Никогда. Вместе они могли только уничтожать, разрушать, предаваться пьянству и разврату. А я не верила батюшке. Я хотела мстить. И ты хочешь.

– При чем здесь это? – начал было поворачивать обратно Константин.

– Ни при чем, иди спать. Ты всё равно хороший, Костя. Иди, пожалуйста. – И опять это детское «пожалуйста» не оставляло шанса на продолжение разговора.

Бабель и Иван Петрович словно ждали его возвращения. Зашуршали простынями, как вампиры в ужастиках.

– Ну что, на совместную молитву ходил? – ерничая, спросил Бабель.

– За твою загубленную душу, Степаныч, – холодно ответил Платонов, плюхнулся на кровать и отвернулся лицом к стене.

Сколько раз в жизни он разочаровывался в этом мире? в людях? в себе?.. И Бабель своей едкостью только подтвердил общее правило кривого зеркала.

– Слышь, Кость, а ты никак предложение Маше делал? – подал-таки голос догадливый машинист.

– Слышь, кость, – передразнил Платонов, – ты у меня в горле.

– Не понял?.. – не уловил игры слов Иван Петрович.

– Иван Петрович, – не выдержал Платонов, переходя на крик, – вот если б тебя на ночь глядя с тупой улыбкой по копчику пинали с вопросом: больно?!

– Понял, почти, – засопел Иван Петрович.

– Ничего ты в этой жизни так и не понял, Костя, – вернулся Виталий Степанович в свою любимую зону «старшего» товарища.

– В этой? Нет, – согласился Платонов. – У меня специалист под боком. Бесплатные круглосуточные консультации. Мы работаем под девизом: Бог вам не ответит, а Степаныч – всегда! Спать будем?

18

Сон выскочил, как тать из-за угла. Как двадцать пятый кадр, который неожиданно остановился и стал явен. Он выскочил из памяти, как чертик из табакерки, не выключив при этом дневное сознание. Сон пришел из школьного детства, но взрослый Платонов оставался в нем как сторонний зритель, способный ощущать себя десятиклассником Костей и одновременно журналистом Платоновым, зрящим за всем, что происходит, не только глазами мальчика, но и взрослого человека – откуда-то сверху – из понимания сна. В то же время спящий нынешний Константин Игоревич мог смотреть внутрь – в закоулки души обоих Платоновых. И от тех внутренних колебаний, которые он улавливал, содрогалось что-то не только в нем, но, собственно, во всём мироздании, во внутренней его сути.

Как только Константин понял, из каких воспоминаний пришел этот сон, ему сразу стало стыдно. Всё просто: человек засыпает, сбрасывает морок суеты, совесть, напротив, просыпается. Иногда вереница мерзких постыдных поступков, иногда отдельная вспышка собственной подлости заставляют душу содрогаться, будучи пронзенной невидимым клинком совести. Что это? Отголосок Страшного Суда? Его репетиция? С каждым ли это бывает? Или есть люди, которые изначально оправдали все свои поступки?

Казалось бы, за давностью случая можно было бы не придавать ему никакого значения. Просто забыть, как не приведший к тяжелым (во всяком случае) внешним последствиям. Но ущерб, изъян, нанесенный миру внутреннему, может проявлять себя куда как болезненнее, чем пара синяков и ссадин, которыми всё закончилось. Платонов и старался его забыть, но наваждение порой прорывалось…

В каждом школьном классе периодически назревают конфликты. Любое скопление людей искрит. Знание об этом носится в воздухе, даже не воплощаясь в словах. О том, что сегодня будет драка, можно узнать, даже опоздав на первый урок, когда все сидят и делают вид, что слушают учителя, и ему даже кажется, что в глазах у школьников плавает интерес к освещаемой теме, но в действительности это предвкушение того, что будет после уроков. При этом опоздавший, принимая это напряжение буквально из воздуха, может не знать только одного что главный участник предстоящего конфликта – он сам. Ему скажет об этом сосед по парте, как только учитель позволит ему сесть.

Так было и с Платоновым. Он не слыл в классе ни слабым, ни сильным. Более того, сам себя он определял миролюбивым и по возможности старался избегать бессмысленных, с его точки зрения, драк, которые год от года становились ожесточеннее и беспощаднее. Неписаные правила: «лежачего не бьют», «до первой крови», «пожмите друг другу руки после драки» – постепенно уходили в романтическое прошлое. В моду входило жуткое, порой массовое запинывание, унижение слабого (если он не являлся другом сильного), а уж кровь лилась порой ручьями под колеса неотложек. И напитывала ристалище гниловатая, распаляющая агрессию атмосфера сквернословия. Поводом к бессмысленному мордобитию могло быть неосторожно сказанное или неправильно истолкованное (чаще всего именно с целью провокации) слово. Вот почему так модно было одергивать друг друга: «Фильтруй базар». Но, исходя из такого рода фильтров, лучше было вообще откусить себе язык. Костя «фильтровал» не из трусости, просто разумно берег голову от бессмысленных ударов. Но это вовсе не значило, что тебя не пожелают прощупать на способность постоять за себя. Ты молчишь – о тебе скажут, тебе передадут, попробуй отмахнуться… Может, и отмахнешься. Раз, другой, третий – и ты в списке презираемых «ботаников», «очкариков», «оленей» и т. п. Костя часто размышлял по этому поводу, пытаясь разобраться, отчего люди играют по правилам нелюдей, но вынужден был признаться себе сам, что «правила добра» проигрывают чаще всего потому, что их носителями являются не бойцы, не смиренные от природы, а просто малодушные люди. Малодушным выглядеть не хотелось, а вот трусом считать себя приходилось. Именно потому, что напускную храбрость надо было проявлять там, где попирались «правила добра». А еще приходилось тратить время на подкачку мышц и посещение секции единоборств, что худо-бедно придавало тебе веса, а по сути, избавляло от лишних попыток поискать твои слабые места, да и просто унизить.

В то утро сосед по парте и закадычный друг Гоша сообщил Косте, что Тиня (Олег Тенев) вчера рассказывал, как Платонов отказался выйти один на один с Ершовым из восьмого «Б». Уникальность ситуации заключалась в том, что десятиклассник Костя Платонов просто не захотел «топтать» младшего, хоть и крупного Ершова. Все, кто видел эту ситуацию, не усомнились в правильности поступка Платонова. Он просто отшвырнул наглеца в сторону и без того ушел победителем, не обращая внимания на летящее в спину, порожденное слабостью противника хамство (хотя в таких случаях принято останавливаться, нехотя возвращаться и наладить раздражающему объекту пинка). И вот конфликт, который не стоил выеденного яйца, просеялся через кривое зеркало, вернулся совсем в другом виде.

– Коть, тебя чё вчера, Ёрш напугал? – шептали доброжелатели с задних парт.

– Ты чё, Коть, из ерша уха наваристей…

«Напугал»-то Ёрш, а бить придется безобидного Тиню, которого уж точно черт дернул за язык, и теперь он сам опасливо оглядывается с первой парты, поправляя жалкие очки: какое решение примет «неконфликтный» Котя Платонов? А потом еще надо будет пойти и пнуть-таки Ерша. Неписаные дворовые законы.

– А Тиня, типа, говорит, Котя трухнул, – подзуживает Гоша и сразу определяет: – Да нахлобучь ты пару раз тому и другому, чтоб базар фильтровали. Тиня-то с Ершом в одном подъезде живут. Ёрш, наверно, Тиню строит. Он, главное, при девках это сказал. Прорубаешь?

И во сне взрослый Платонов начинает понимать, что ему таки придется бить безобидного Тиню. Хотя бы так, для виду и развлечения толпы. И Тиня это тоже уже понимает. Под захватанными линзами моргают слегка испуганные глаза: «Да, Коть, это я лупанул не подумав, Ёрш-то во дворе всем хвастался, что ты с ним драться побоялся, но я-то вовсе не так рассказал, я и говорил, что тот на весь двор бахвалился, а тебе что сказали?..» – «А ты не знаешь, Олежек, чего мне могли сказать?» – сверлит его глазами Платонов. И взрослый Константин Игоревич во сне вздыхает. Он знает, что этой драки не избежать, что она на всю жизнь ляжет на его совесть несмываемым позором, хотя по «законам улицы» позор должен будет достаться Теневу.

Да и не драка это вовсе была, когда вышли во двор (гурьба парней, похохатывая, в предвкушении зрелища, девчонки – кому покурить, мелочь пузатая – «позырить», и Ершов подтянулся – а вдруг выгорит победить Платонова?). И вот Олег Тенев – Тиня – снимает очки, отдает их кому-то. Платонов бросает Гоше вельветовый пиджак, перевязывает шнурки на кроссовках: дает время Тине покаяться, дабы избежать бессмысленного кровопролития. Но Тиня молчит. Он стоит опустив руки и беззлобно смотрит на Костю. И что делать?

– Ну, чего ты там, Тиня, базарил? – сам себя подзаводит Платонов.

И толпа тут же просыпается:

– Котя, да врежь ему, чтоб очки было не на чем носить!

– Платон, мочи!

– Костян, потренируйся, тоже надо!

– Тихо, а вдруг щас Тиня разойдется и Платону вмажет?!

Но Тиня не вмазал. Не разошелся. Он всё так же стоял, не предпринимая никаких действий, покорный судьбе. Во взгляде читалось: «Если надо – бей, я понимаю».

«Да что за христосик такой!» – хотел крикнуть Платонов, но сказал другое:

– Тиня, ты хоть кулаки-то подыми.

Олег не поднял. Платонов зачем-то поискал глазами в толпе Ершова. Нашел. Тот стоял с ехидной ухмылкой. И в этот момент Константин подумал, что бить будет именно его. Зря подумал. Взрослый Платонов ощутил, как рука скользнула вдоль челюсти Олега Тенева.

Это ко всему оказался еще и явный промах. Голова Тини чуть качнулась – и всё!

– Платон, ты на ринге так же мажешь?!

– Ты чё, Котя, веером работаешь?!

– Ты его еще поцелуй!

Но ведь, чтобы бить, надо хоть на миг взглянуть в глаза противника. Глаза были, не было противника. Тиня смотрел всё так же беззлобно. Правда, казалось, он с трудом сдерживает слезы, чтобы окончательно не опозориться. А Платонов в роли общественного палача должен был длить этот позор. Его или свой?

Что надо было делать? Надо было броситься в эту маргинальную массу, биомассу, и месить ее кулаками во все стороны. И чтоб обязательно Ершову досталось – для профилактики! И всем!

И даже другу Гоше! Он ведь тоже стоит и ехидно ухмыляется: «Мочи, Котя!» Мочи его… Придумали же слово – «мочи»! Как будто надо испражняться тут перед всеми. Ринуться в эту массу… Но этого боялся даже взрослый Платонов, который смотрел на всё происходящее спящим – снаружи, изнутри, со стороны, с неба – и ничем не мог помочь самому себе! Не мог помочь Олегу Теневу, потому что даже из своего взрослого состояния боялся этих дворовых бультерьеров. Боялся еще тем детским, ну, может, юношеским, не изжитым до сих пор страхом.

«Вся подлость в мире от трусости», – будет потом не раз говорить себе Платонов. Но в тот раз он начнет бить Тиню… Два-три удара – и Олег на земле. Можно победно поворачиваться, вытащить из толпы Ершова и при всех на-пинать ему под зад. Можно и нужно. Но Тиня лежит и смотрит на Платонова слезящимися глазами, в которых Котя – мамин Котя, нежный, добрый Котя – читает: ты же такой же, как я, ты не такой, как они, мы с тобой из одного теста. И в это тесто Константин Платонов наносит еще один удар – никчемный и беспощадный, от которого взвизгнули даже видавшие виды девицы с сигаретами в зубах. Тиня наконец-то закрыл глаза, а Платонов повернулся в сторону Ершова. Но того уже нет. Тому уже не стыдно убегать, что он и делает. И смеяться над ним не будут: он младше, ему простительно, а Платонов явно не в себе – и убить может.

– Да ты, Костя, зверь! – Это хвалят или подкалывают?

– Сигарету надо?

– Ты ему ва-аще свет потушил.

– Слышь, воды Тине кто-нить принесите!

Костя вышел из порочного круга, Гоша устремился за ним. Платонов заметил, как кто-то «смилостивился» и подал Теневу руку. Он с трудом поднялся, вытирая платком кровь из-под носа, глаза, полные слез. Каких усилий ему стоило не заплакать? «Мужик», – подумал маленький Костя.

«Гад», – подумал о себе Константин Игоревич.

– Да нормально всё. – Это Гоша (друг всё-таки) уловил состояние Платонова. – Ты ж не виноват?

– А он? – неожиданно спросил Костя.

– Базар фильтровать надо, – только и нашелся Гоша.

– Фильтровать… – передразнил Костя.

– Котя, вот чё, тебе выпить надо. Пойдем, купим чего-нибудь. На факультатив можно и не ходить. На пустырь пойдем…

Эх, как это хорошо у русских получается. Набил кому-нибудь морду – выпей водки. Обряд, инициация. Набил, выпил – мужик! Еще матом надо кого-нибудь покрыть, позабористее. А в глаза Тине смотреть было невыносимо стыдно.

Они сидели на пустыре посреди зарослей конопли и глотали прямо из горла дешевое кислое «Эрети».

– Да нормально всё, – часто повторял, отхлебывая, Гоша.

Костя не пытался понять, что именно нормально. Пустырь, что ли, превращенный любителями выпить в ресторан под открытым небом? Не хватало только официантов-бомжей, разносящих ириски и пирожки с ливером.

Странно, но именно на этом пустыре, который из очередной великой стройки города превратился в поросший травой долгострой, ощущалось светлое будущее. Оно таилось символами забвения эпохи нынешней – вбитыми по горло в землю облупившимися сваями, окаменевшими бетонными курганами, в которые превратились огромные мешки с цементом, и обломками деревянного жилья, которое обреталось здесь еще с восемнадцатого века. Оно вытекало из этих символов и устремлялось в бесследно проплывающее майское небо последнего школьного года. Оно возвращалось из голубой глубины, прореженной струйками облачной дымки, чувством необъятного простора и принадлежности к пусть и не самой совершенной, но всё же великой империи. Оно выступало соленой влагой на глазах и щемило в груди. И хотелось лететь…

Где-то на окраине пустыря заработал бульдозер. Младший Костя тревожно оглянулся. Старшему это делать было не обязательно, он знал, что бульдозером захрапел на соседней койке Иван Петрович.

– Дурак, – оценил себя семнадцатилетнего Константин Игоревич.

– Это ты про меня, что ли? – встрепенулся в углу Бабель, который не мог заснуть.

– А? – переспросил Костя, он и сам только что вынырнул в затхлую реальность районной больнички, с горечью осознавая, что упустил еще нечто важное в майском небе последней весны детства.

– Кто дурак-то у тебя опять? – повторил вопрос Бабель.

– Не парься, Степаныч, это я о своем, – отмахнулся от него Платонов, снова поворачиваясь к стене.

Хотелось вернуть утраченное чувство безбрежного и обязательно счастливого будущего. Небо с тех пор чаще хмурилось и заметно посерело.