Текст книги "Четыре"

23

На обратном пути долго молчали. Только Максим Леонидович часто и глубоко вздыхал, как будто это он провел долгое время в больнице и теперь ему предстояло что-то изменить в своей жизни. Бабель лежал с закрытыми глазами, размышляя о чем-то своем. Водитель Володя включил музыку, но, пару раз оглянувшись, сообразил, что она неуместна.

Уже когда подъезжали к городу, Бабель не выдержал:

– Костя, ты на меня зла не держи. Ты просто многого еще не понимаешь.

Платонов сначала, казалось, не услышал Виталия Степановича, он словно вернулся совсем из другого мира, но нашелся быстро:

– Во-первых, ни на кого зла я не держу; во-вторых, Степаныч, тебе должно быть грустно оттого, что ты знаешь всё.

– Да нет! – загорелся причиной нового спора Бабель. – Я вовсе не считаю, что знаю всё, но пожил-то куда больше. Вот ведь, съездили в райцентр. Надо же.

– В этом мире нет ничего случайного, – без интереса к разговору сказал Платонов.

– О! Осознал! С той лишь разницей, что случайности устраивают себе люди.

– Не имею возражений.

– Ты теперь, наверное, в церковь бегать будешь?

– Не бегать, а ходить. Бегают в туалет, когда припрет.

– А говоришь, зла не держишь, – обиделся Виталий Степанович.

– Да, не держу! Степаныч, ну можешь ты понять, что у меня кошки на душе скребут? Не кошки даже, пантеры, тигры, львы! Понимаешь?

– Да я тебя в жизнь пытаюсь вернуть!

– В какую?

– В нормальную. Чувствую же – эта… Магдалина… она не то что любовью мозги окрутила… Ты же сейчас начнешь поклоны класть перед иконами…

– Степаныч, – Платонов почему-то не испытывал раздражения, – мои предки в течение тысячи лет стояли перед иконами. И знаешь, логически, чисто прагматически, как именно ты понимаешь, высвечивается, что и Россия всё это время стояла. Перестала Россия перед образами стоять – и чуть было вообще не перестала на ногах стоять. Колосс на глиняных ногах – так, кажется, любили называть ее все, кто ее ненавидел?

– А щас, значит, – Бабель почти взвизгнул, – если лбы не расшибают, то и России нет?!

– А что? – Константин посмотрел на плывущие чередой за окнами рекламные щиты: «купите», «ипотека», «льготный процент», «лучшие товары оптом и в розницу»: – Это Россия? Это морок какой-то…

– Ну, всё ясно, – неимоверным усилием Виталий Степанович сдерживал себя, – не стоял ты в очереди за колбасой…

– Да стоял я, Степаныч, стоял. Но мне в ум не придет: Россию колбасой мерить. Докторской или копченой. Сервелатом. Салями.

– Братцы, вы сейчас что пытаетесь друг другу доказать? – не выдержал Максим Леонидович. – Одно другому не мешает. А мне, Виталий Степанович, эта девушка тоже удивительной… и прекрасной показалась. Светится в ней что-то. Может, Костя, материал о ней сделаешь?

– Нет, Максим Леонидович, – твердо ответил Платонов, – не могу. В одном городе нашей необъятной страны меня точно не поймут. Вот о больничке районной – пожалуйста.

– Ну, как знаешь, – снова вздохнул главред, которого, похоже, мучили совсем другие проблемы.

– Костя, – примирительно позвал Бабель, – надо в жизнь возвращаться. Ты талантливый. Посмотри вокруг…

Константин послушно посмотрел. За окнами плыл серый суетливый город. Муравейник.

Теснились, почти толкались, вырываясь из пробок, автомобили, хаотично мигали огни реклам и системно – светофоры, и люди в этом бетонно-кирпично-стеклянно-стальном пространстве, пусть порой и беспорядочным своим движением, казались частью огромной бессмысленной системы. Главное, что каждый из них нес на лице какую-то собственную сверхзадачу, свою правду, свою цель. Кто – с улыбкой, кто – с суровой решительностью, кто – со знаком вопроса, кто – с бесшабашной доверчивостью, кто – с обидой, а некие – с пренебрежением ко всем остальным. И Константин Платонов, выйдя из машины, вольется в этот поток и станет одним из них. «Имитация жизни», – вдруг осенило Константина.

– Жизнь? – вслух спросил он. – Что под этим понимать? Жизнь по придуманным гордецами правилам?

– И что тебе не нравится? – не дал развить мысль Бабель.

– Скучно… – отрезал Платонов и, немного подумав, добавил: – А иногда – подло.

– О-о-о… – завелся было Виталий Степанович, но его взлет на новый виток дискуссии оборвал Володя.

– Сначала в больницу? – спросил он.

– Да-да, Виталия Степановича сначала с рук на руки передадим, – обрадовался возможности прервать спор коллег Максим Леонидович.

Уже при въезде в больничный двор главред вдруг наклонился к забинтованному уху Бабеля и прошептал:

– Степаныч, я знаю, что не дает тебе покоя. Ты вдруг понял, что твой молодой друг стал смыслить в этом мире что-то иначе, а в чем-то даже больше тебя. Назидательный тон более не пройдет. Не стоит из-за этого кипятиться.

– Да я… да вовсе нет… да… – Бабель невольно растерялся, не успевая понять, прав или нет Максим Леонидович.

Пора уже было выгружаться.

– Костя, – позвал он, когда его уже переложили на больничную каталку, – Костя!

Платонов в это время поправлял ему одеяло. Он посмотрел на старого журналиста с искренней улыбкой:

– Да ладно, Степаныч, не заморачивайся ты. Выздоравливай. Я тебе книг привезу. Маленький ди-ви-ди хочешь?

– Хочу, – облегченно вздохнул Бабель, ощутив искренность и неподдельную заботу Константина. – Привези, пожалуйста, фильмы с Луи де Фюнесом. Давно хотел пересмотреть. В молодости не давали, а потом всё времени не было. А тут…

– Привезу.

Эпилог

Через две недели Платонов уже стоял под вывеской магазина «У Кузьмича» и снова испытывал то же самое чувство: он соскочил с подножки скорого поезда и с лету влип в заторможенное время. Как муха в сироп. Но теперь к первоначальным ощущениям добавилась совершенно странная ностальгия. Точно он вернулся в город своего детства. А может, в таких городах дремлет детство всей страны? юность империи? Во всяком случае, здесь есть что-то константно-важное, без чего ни большая, ни маленькая страна устоять не может.

В больнице его встретили, как старого друга. Лера и доктор Васнецов пригласили его в ординаторскую, угостили чаем с пирожками.

– Всё-таки решили статью о нашей больнице писать?

– Да, но еще мне очень нужно повидать Машу. Думал, она на работе.

Васнецов и Лера многозначительно переглянулись. Первой не выдержала Лера:

– Да уехала она, Константин Игоревич. Совсем уехала.

У Платонова в груди ухнуло и оборвалось, горячим приливом ударило в голову:

– Как – уехала? Куда?

– Взяла расчет. В ее комнате в общежитии уже другая медсестра живет, – пояснил Андрей Викторович. – Нам теперь… – Васнецов поискал слова, но подходящих не нашлось, – как без рентгена. Диагностика, знаете ли… – и смутился, потому что понимал: Платонову важно было совсем другое.

– Куда уехала? – повторил вопрос Константин.

– Она ничего никому не сказала, даже подругам, – обиженно сообщила Лера.

Платонов на какое-то время ушел в себя. У него было чувство, что он опоздал на целую жизнь. Для того чтобы нагнать, надо было родиться заново, да еще не совершить ни одной ошибки.

– Пойду я… Спасибо…

Во дворе он машинально стрельнул сигарету у реаниматолога. Несколько раз затянулся, закашлялся, пожал плечами на немой вопрос доктора и двинулся по аллее. В последний момент заметил приоткрытую дверь избушки-морга.

Не задумываясь, направился туда.

В знакомом ему кафельном обиталище смерти за столом сидели двое. Фёдор с костылем и загипсованной рукой и, вероятно, его шеф – патологоанатом. На письменном столе стояла початая бутылка водки, граненые стаканы, на полиэтиленовом пакете разложена нехитрая закуска.

– О, всё-таки решил меня сдать, – заявил навстречу Фёдор, – а я как раз Валентину Иванычу исповедуюсь. Ментов уже привел?

– Да нужен ты кому, – с легким раздражением ответил Константин. – Я Машу ищу.

– Магдалину? – Фёдор криво ухмыльнулся. – Ромео, блин. Вот за что я вас, интеллигентов, не люблю, носитесь со своими нюнями.

– Тебе вторую руку сломать, чтоб нюней не выглядеть? – серьезно спросил Платонов.

– Ты чё вообще навязался на мою голову? – возмутился Фёдор. – Я чё – в жизнь твою лезу? Спать мешаю? Магдалину ему подавай! Да если б, выходит, не я, ты бы ее и не увидел никогда! Не так, что ли?

– Слушай, вершитель судеб, я задал простой вопрос: где Маша?

– Так она из-за тебя уехала, об этом весь город говорит. Запудрил девке мозги и умчался в столицу…

Платонов угрожающе шагнул вперед, и Федор опасливо потянулся к костылю, планируя защищаться им по науке Платонова.

– Очень… очень хочется сломать тебе вторую руку, – сказал Платонов.

– Может, выпьете с нами? – примирительно предложил Валентин Иванович.

Платонов вдруг поймал себя на мысли, что ему жаль этого человека. Испитое, покрытое сеткой лопнувших капилляров лицо, затуманенные, изначально печальные, усталые глаза и чуть дрожащие руки. Заметив, что взгляд Константина замер на его подрагивающих кистях, доктор сообщил то, что, вероятнее всего, рассказывал всем новым знакомым как оправдание:

– Да, не те уже руки. Я был хорошим хирургом. Не верите? Ко мне с области на операции приезжали. А потом… Потом ошибся. У нас ошибка, как у летчика, жизни стоит. Или как у сапера. Выпьете с нами? – снова предложил он.

– Да он брезгует! – вставил Федор.

– Не брезгую, пил уже с тобой. Просто не хочется. Вы осторожнее с ним, Валентин Иванович, он сначала исповедуется, а потом ломом по башке стукнет. И тело далеко тащить не надо…

– Ты чё из меня тварь какую-то делаешь?! – бесстрашно и честно обиделся Фёдор. – Ты чё, жизнь мою знаешь? Ты кто, чтоб судить, писака малохольный?!

– Да кто тебя судит? Кто тебе сказал, что ты вообще можешь быть кому-то интересен? – спокойно перебил его гнев Платонов. – Я Машу ищу.

– Полагаю, – задумчиво сказал Валентин Иванович, – об этом в нашем городе может знать только один человек.

– Кутеев? – догадался Константин.

Патологоанатом, поджав губы, кивнул: мол, ты и сам всё знаешь, браток.

– А где его найти?

– Смотри, как бы он сам тебя не нашел, – ехидно предупредил Фёдор.

– Не твоя забота.

– Езжайте на восток из города. Там стоит особнячок такой примечательный. «Песчаный замок». Ни с чем не перепутаете. Да, в конце концов, любой таксист знает, куда везти. Не Москва, знаете ли, – дал исчерпывающую информацию Валентин Иванович.

– Спасибо.

– Не во что, – повторил какую-то прижившуюся больничную поговорку Валентин Иванович, многозначительно заглядывая в пустой стакан.

– Спасибо, – еще раз повторил Платонов, – с меня причитается.

– Заходите, всегда рады.

– Уж лучше вы к нам.

Почти сразу удалось с руки поймать частника у больничной ограды. «Больная на весь мотор» шестерка и тихий очкарик, огромными глазами похожий на Бабеля, доставили его к нужным воротам за четверть часа.

Чугунное литье впивалось в красные глухие кирпичные стены. Безразличные глаза камер смотрели из специально задуманных для них бойниц-глазниц. Примечательно, что за воротами были вторые ворота – раздвижные металлические, которые, судя по всему, закрывали от посторонних глаз панораму двора. На воротных столбах пугали прохожих таблички с различными предупреждениями о возможных карах в случае незаконного проникновения на территорию «песчаного замка», а на правом столбе располагался звонок домофона. Константин, нисколько не сомневаясь, нажал на кнопку.

– Слушаю, – прозвучал из динамика изначально недовольный голос.

– Мне нужно увидеть господина Кутеева.

Ясно было, что отвечает не сам муниципальный олигарх, а кто-то из его охраны, возможно один из тех, кто был с ним в церкви.

– Кто, по какому поводу?

– Доложите, журналист Платонов, он видел меня в храме с Марией.

– Ждите.

Ждать пришлось несколько минут. Причем и без того заторможенное в этой округе время окончательно остановилось.

Наконец послышались шаги. Затем разошлись в стороны внутренние железные ворота. Литые чугунные неприступно остались на месте. За их вязью Константин и увидел Кутеева. При ближайшем рассмотрении он оказался невзрачным человеком весьма усталого вида. Ничего – от супермена, ничего – от бандита. Смешная залысина на лбу, чуть приплюснутый боксерский нос, почти лишенные волосяного покрова брови, немного выступающие на покатом лбу, и, видимо, всегда настороженные серые глаза. Единственное, что снова напомнило о положении Кутеева в современном обществе, – видимая готовность умереть за это положение, вступить в бой за малейшее посягательство на него и то, что таких смертей и боев за плечами у него было не одна и не две… Но просматривалось в его облике что-то еще… Для себя Платонов прочитал это как неуверенность Кутеева в том, что он правильно всё делал, даже разочарование какое-то. Такое – что нужно скрывать его за этими толстыми стенами.

В руке у него была весьма увесистая книга. Да и голос у него оказался не как у Джеймса Бонда.

– Вот, – протянул он сквозь чугунные ветви книгу, – она знала, что ты придешь сюда.

– Что это?

– Библия.

– Куда она уехала?

– В монастырь.

– В монастырь?

– В монастырь.

– В какой?

– Она просила никому не говорить. И тебе тоже. – Он упредил вопрос Платонова: – И ты прекрасно понимаешь, что, если она просила, я никому не скажу.

– Но… я люблю ее.

– Ну и что, я тоже, – безразлично ответил Кутеев. – Она не от мира сего.

– Я так мало о ней знаю.

– Достаточно, чтобы поверить в то, что я сейчас сказал.

– Этот мир отторг ее. Растоптал.

Кутеев теперь посмотрел на Платонова с явным раздражением.

– Ты так ничего и не понял о ней. Она вообще не была в этом мире. Никогда.

– Что мне теперь делать? – Этот вопрос Константин задал куда-то в небо.

– Не знаю. Может, ответ там? – Кутеев указал на Библию.

Платонов заметил две закладки в кирпиче тонких страниц. Он поспешно открыл книгу и увидел место, обведенное карандашом: «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью, а учить жене не позволяю…» Это было Первое послание к Тимофею святого апостола Павла. И хотя Константин понимал, почему Маша обвела именно эти слова, но он хотел найти ответы для себя, а не объяснение от нее. Пусть и сказанное самим апостолом. Он открыл книгу там, где была вложена вторая закладка. Знакомый, иносказательный текст Апокалипсиса. И снова карандашом в десятой главе: «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет…» Именно «что времени уже не будет» зачем-то подчеркнула Маша.

Пока Константин листал Библию, железные ворота закрылись. Звонить второй раз было бессмысленно.

Платонов повернулся к воротам спиной и внимательно посмотрел в тяжелое осеннее небо.

– Вот, Андрей Викторович, был я двиджа, а теперь кто? Триджа? – вопросил он то ли к небу, то ли к доктору в недалекое прошлое. – Помолись обо мне, раба Божия Мария… – попросил у серых туч Константин, и они вдруг прямо на глазах просветлели. Просветлели и посыпали крупными красивыми снежинками, и застывшая ребрами и ухабами на земле грязь удивительно быстро сменилась белоснежным пушистым покрывалом. Уже через несколько минут под ним стало не видно дороги, жухлой листвы и травы, был только чистый лист, на котором можно оставить первые следы.

Настоящая русская зима всё же настала.

* * *

Человек с Библией в руке брел по этой бесконечной белизне. Время еще было…

Зона брока
[Хождение за три ночи]

И скажи им: так говорит Господь: разве, упав, не встают и, совратившись с дороги, не возвращаются?

Иер. 8, 4

Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром.

Откр. 22, 17

Если бы не Господь был мне помощником, вскоре вселилась бы душа моя в страну молчания.

Пс. 93, 17

* * *

Да, так оно и бывает. Сначала всё вокруг становится серого цвета. Сливается с лентой асфальта. Мир теряет точность контуров, линий, острые углы закругляются. Несущийся за окнами пейзаж превращается в аморфную серую массу, размазывается по лобовому стеклу, обманывает зрение, и открытые глаза перестают видеть, реагировать, понимать. Это называется спать с открытыми глазами. Потому сумерки на дороге страшнее ночи…

Петрович уже два раза сбрасывал этот морок. Останавливался, умывался из пластиковой бутылки, курил не по графику и громко безадресно матерился. Можно было вообще-то ругать самого себя. За жадность. Потянулся за лишним рублем – вот тебе лишний рейс. Не отоспался, не отъелся, перепрыгнул со своего КамАЗа в чужую «газель» и погнал на четверо суток на радость коммерсанту, у которого вдруг занедужил водитель. Занедужил… Запил, гад! Запил сосед Федька. Не подмени его Петрович, Шагид быстро найдет другого, и останется Федька без работы.

Но не рассчитал Петрович… Усталость догнала его уже в первую ночь. Уж давно зарекался: никаких левых рейсов, здоровье не то – вся выручка на лекарство от геморроя и остеохондроза уйдет. То на то и выйдет. После сорока стало садиться зрение, потом, как водится, за-кровило «рабочее место», а уж спину ломало с юности. Понадеялся, что Шагид поедет рядом, будет пасти свой товар, болтать без умолку и петь свои азербайджанские песни, а значит, бороться со сном будет проще. Но коммерсант нынче вдруг изменил своему правилу:

– Один поедешь, Петрович, один. Там земляки тебя загрузят. Деньги везти не надо, бояться нечего. Я платил уже. Загрузят, накормят, и гони назад. Я эту неделю не могу ехать…

– Что у тебя, критические дни? – поддел балагур Петрович.

Не можешь? Не надо. Дверцей хлопнул и – по газам. Но в первую же ночь вдруг понял, что не рассчитал сил. Только что пришел с Екатеринбурга, и снова туда. И ног в этой «газели» толком не вытянешь! Поклюешь руль: не сон, а морока. Эх, отговаривала же Лида! Не послушал… Рукой махнул. Чего купить-то хотел на левый заработок? О! Уже и память отшибло…

Ночь на дороге со своими «колокольчиками». То промчит мимо с ревом фура – не захочешь, проснешься. То праворукая япошка ослепит ксенонами так, что естественная темнота покажется блаженством. Но потом всё равно наступает барьер, когда луч фар собственной машины превращается в туннель, ведущий в липкий, болотный сон, из которого можно не вернуться. И превратишься в венок на километровом столбе или в лучшем случае в невзрачный крест…

Включил было магнитолу, да потекла оттуда жуткая восточная заунывь Шагидовых земляков. Нашел другие диски: Федькин блатняк, благородно и глупо называемый в народе шансоном. Такая музыка тоже быстро надоела, потому как не мог слушать Петрович песни, восхвалявшие тех, кто тормозил его в девяностые на трассах, вытряхивал из кабины, наставлял в лоб помповик или, того хуже, «калашников», вытрясая всё до последней копейки, не оставляя даже на бензин. Так и ехал, вглухую.

Когда глаза в очередной раз стали замыливаться, со злостью выдавил педаль тормоза, принимая на обочину. И чуть не сбил идущего вдоль трассы человека… Полметра, наверное, оставалось… Тот будто вырос из-под земли. Даже в свете фар не сразу понял, кто перед ним. Тем более что ночной пилигрим вовсе не испугался, а просто повернулся лицом к свету и даже не зажмурился, не закрыл глаза ладонью. И первым, что увидел Петрович, было даже не само лицо, а умиротворенное спокойствие, от него исходившее. Такое, что пятиэтажный мат так и застрял в горле, не найдя себе выхода. Пришлось его сглотнуть и сказать другое:

– Ты зачем, мил человек, водителей пугаешь?

Путник молчал. Он, казалось, был смущен, словно виноват был в том, что брел по обочине в ночное время и мешал Петровичу ехать где вздумается. Водитель же тем временем приходил в себя и всматривался в непривычную, черную, как ночь, одежду странника. Про рясу он понял, а вот названия скуфьи не знал. Больше его удивили стоптанные армейские кирзачи и лямки такого же армейского вещмешка на плечах. На вид ему было лет тридцать пять, но лицо и серые задумчивые глаза хранили в себе удивительное выражение детскости. «Взрослый ребенок» – похоже, так называют людей с таким подкупающим детским взглядом. А телом – крепкий высокий мужик!

– Поп! – неправильно догадался Петрович.

Путник отрицательно покачал головой.

«Монашек! – осенило Петровича. – Настоящий монашек!» – Петровичу показалось, что именно он только что придумал уменьшительно-ласкательное от слова «монах».

– Тебе куда? Поехали, мне в ту сторону, разберемся… Давай-давай! Нечего дорогу ногами месить.

Петрович искренне обрадовался неожиданному попутчику, а главное – вдруг понял, что кому-то в эту ночь может быть хуже, чем ему. Он картинно поежился, прежде чем хлопнуть дверцей, – мол, смотри, там темно и холодно: май здесь не май месяц, да и июнь еще не лето, ночами на улице не то что свежо – холодно. Инок залез на пассажирское сиденье и поставил в ноги вещмешок.

– О! Щас веселее будет, – обрадовался Петрович, лихо рванул машину с места, поглядывая на монаха.

Тот молчал с еле заметной улыбкой на губах.

– Ну, давай, агитируй меня! – восторженно предложил Петрович. – За Бога агитируй! Вам же как человек попадет, вы его сразу месить-крестить! Ну?! Или тебя агитировать не учили?

Монах вопросительно посмотрел на водителя.

Тот насторожился:

– Чего молчишь? Как зовут-то? Меня – Сергей Петрович. Свои просто называют Петровичем, и тебе можно…

Монах достал откуда-то из-под рясы карточку типа визитки, на которой было написано «Алексий».

– Лёха, стало быть? А чего, языком сказать не можешь? Немой, что ли? – Петровичу показалось, что инок кивнул, и он тут же взорвался от вопиющей к нему несправедливости: – Во! Немой! Послал же Бог попутчика! Я тут, понимаешь, к беседе приготовился, а мне во как выпало! Ну, косить-месить, что за невезуха. Понимаешь, Алёха, я ж почти засыпать за рулем начал, мне напарник нужен, хоть не за рулем, но в беседе. Говорить со мной надо, понимаешь?

Инок вроде как снова кивнул.

– Вот попал, а?! Эх, рулить-катить, я думал, ты мне про Бога расскажешь. Честное слово, даже обрадовался бы. Я, между прочим, крещеный. Мать крестила. Ну, знаешь, как в советские времена было: на всякий случай. Коммунизм строим, а вдруг Бог тоже есть… Короче, Ленину – слава, а Богу – душу. Бабка так говорила. Но в церковь я не ходил. Нет, был, конечно, несколько раз. Но как на экскурсию… Да еще когда своих детей крестил. А чего? Меня крестили, значит, и я своих крестить должен. Верно? Вырастут – разберутся. А чего у тебя большого креста нет, как у батюшек? Ну, на груди такой? О… Молчишь… Ну тогда извиняй, брат, говорить я буду. Уши-то у тебя, я так понял, работают? То-то… Так что я тебе щас исповедь на пару часов заряжу, а может, и более. А ты мне за доставку грехи отпустишь! – Петрович хохотнул, подмигивая монаху, но тот посмотрел на него серьезно, всё тем же обезоруживающим почти детским взглядом. Стало как-то неловко…

– Вот, – неопределенно прокомментировал ситуацию Петрович, но быстро вернулся в нужное ему русло: – Везет же мне нынче. Гаишники два раза оштрафовали. Два раза! Я превысил-то всего на десять километров в час. А им, видишь ли, семью кормить надо. Вот бы твой Бог щелкнул им с неба по фуражкам! Где Он был, чего делал? Какая иномара пролетела бы, и чирикнуть не успели, а я еле эту колымагу раскочегарил, тут они и бегут из кустов. Палочками-радарами машут, счастливые – деньги едут. Всю жизнь в кустах сидят – подосиновики сизоголовые. Подводная одиссея команды Кусто… Кустарное производство. Приличные люди в кусты по нужде ходят. Ага. Пойдешь по-малому, а там мент со своим шлагбаумом. Вы мочитесь с превышением скорости, с вас штраф… – Петрович вдруг замолчал с блуждающей улыбкой и вспомнил: – А я в детстве милиционером хотел стать. Кино, наверное, насмотрелся. После армии чуть было туда не вляпался. Уже и документы подал. Надо было психологические тесты проходить. Бог отвел…

* * *

– Алёша, подсекай, клюет! Тяни же! Тяни!

Ох, и повезло тебе! Это не лещ, а лапоть целый!

Серебристый лещ мощно – всем телом – бился на траве. Отец снял его с крючка, и Алёша подсел ближе, чтобы рассмотреть свой улов.

– Это не уха даже, это пирог будет! Килограмма на полтора! Точно говорят, новичкам везет.

Лещ подпрыгивал и, казалось, с ужасом смотрел в наземное пространство круглым глазом с одного бока. Постепенно его движения утрачивали силу, он перестал прыгать, какое-то время бил хвостом, потом замер, и только судорожные взмахи жабр говорили о том, что он еще жив. Алёше чудилось, что лещ с ужасом и болью смотрит на своего мучителя.

– Держи удочку, может, еще пару чебаков словим.

И тут вдруг Алёша подхватил огромного леща обеими руками и спихнул в воду. Рыба несколько секунд не верила своему счастью, так и лежала боком на мелководье, но потом резко рванулась, выправилась и скрылась в мутной глубине.

– Алёша, ты что? Ты зачем отпустил?! Ой-ой… Пожалел небось… Вижу, пожалел. Оно, конечно, верно, жаль всякую тварь и животину. Но ведь нам их Господь дал в пропитание. Кошку опять же твою чем кормить? Да и знаешь – даже Христос с апостолами рыбу ловил. А Он весь мир любил и жалел так, что нам с тобой даже представить невозможно. В маленьком нашем сердце такая любовь не поместится. Понимаешь?

* * *

– Отец у меня геолог был, – увлеченно рас-сказывал Петрович. – Как только нефть да газ накопали, он всю семью на Север потащил. В начале семидесятых. Мне тогда лет пятнадцать было. В семье три брата, я – старший, Володька на пять лет меня младше, Димка – на десять. Батя всё по тайге носился, а мы базовый поселок обживали. Школу второпях строили, я как раз в девятый класс пошел, так первую четверть учиться на полу пришлось. Парты и стулья завезти не успели. Зато нефть качали… А ты, мил человек, на наших северах что делал? Проповедовать ходил? Ай, тьфу, катать-болтать, – сам себя поймал Петрович, – как же ты немой проповедовать-то мог… Извини, брат, это я не подумал.

Вывернуться из оплошности ему помогла встречная «праворучка». На миг она ослепила спутников галогенной вспышкой фар, что позволило Петровичу перейти на оправданную ругань.

– Японский городовой! Ну в натуре косоглазые! Чтоб тебя жена так засветила в постели с любовницей!

Алексий достал из кармана подрясника свернутую вчетверо бумагу, развернул, положил на панель в центре. Петрович снизил скорость, потом снова прижался к обочине, включил свет в кабине и, прищурившись, изучил документ.

– Свидетельство о смерти… – прочитал он вслух… – Добромыслов Петр Васильевич… Ага… Батя? Отца, значит, похоронил… Потому из монастыря отпустили? Как из армии? Соболезную… Ну, судя по антиметрике, пожил… Мы, выходит, с тобой оба – Петровичи, назвать – как звать! А пешком-то чего поперся? Денег нету? Или обет какой? Я слышал, вы там обеты всякие даете, послушания выполняете. Монахинь тут до Тобольска подбрасывал, они мне всё про эту вашу жизнь рассказывали. Как в тюрьме у вас там. – Петрович опять испугался, что сморозил что-то неуместное: – Да не, ты не обижайся, это ж я со своими понятиями сравниваю… Мне, понимаешь, Бог по жизни не помогал. Забыл, наверное, про меня. Так вот… А я своего отца в начале девяностых схоронил, не вынесло у него сердце, когда страна накрылась. Геология никому тогда не нужна была, а трубы внаглую делили. Со стрельбой. У него прямо на номере приступ случился. Вертолетом уже мертвого привезли. А у тебя отец кто был? Небось тоже священник?

* * *

– Твой отец поп – толоконный лоб! Где твой Боженька?

– Тебя даже в пионеры не приняли!

– А ты Боженьку попроси, пусть Он нам денег на мороженое и на кино пошлет.

– Твой батя народ обманывает и свечками торгует…

– А еще он яйца на Пасху красит!

– Ха-ха-ха, яйца красит!..

И в который раз это было? Только что играли все вместе, но стоило Алексею начать выигрывать в те же «ножички», как проигрывающий вспоминал, что он поповский сын и ходит в церковь… Один вспомнил, остальные подхватывали. Обычно Алексей, когда начинали дразнить, молчал. Так научила мама. И она действительно была права. Стоило броситься на обидчика с кулаками, как на тебя бросятся все остальные. И придется уходить домой, утирая разбитый нос и пряча слезы. А вот если стоять и молчать, тогда они уймутся сами собой. Покружат-покружат, покричат, а потом сами же позовут в новую игру. Главное – вытерпеть самое обидное. Да вот не всегда стерпишь…

– А что твой Бог ногу мне не сломает, раз ты его сынок? – и пинок. – А руку мне чего не сломает? – и подзатыльник.

И зачем Пушкин написал «Сказку о попе и работнике его Балде»? Для того, чтобы ребята со двора могли отвешивать тебе щелчки, приговаривая: «С первого щелчка…»?

И тут уже терпеть нет сил.

Алёшка приходил домой и с молчаливым вызовом сквозь слезы смотрел на иконы. «А чего, действительно, не заступился Всемогущий?!» Он хотел быть как все, он и был как все, но все его не принимали.

– Я больше не пойду в храм! Отцу не буду прислуживать! – кричал он в сердцах матери.

Та садилась рядом, обнимала за плечи, прижимала к себе, и злость отступала. Мать будто изнутри светилась добром. И даже самые склочные соседи уважали ее и любили. Иногда она доставала Евангелие, открывала его на нужной странице и показывала Алексею пальцем – читай.

И он читал и волей-неволей втягивался и начинал идти рядом со Спасителем. «Тогда плевали Ему в лице и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам…» «Проходящие злословили Его, кивая головами своими и говоря: э! разрушающий храм, и в три дня созидающий! спаси Себя Самого и сойди со креста. Подобно и первосвященники с книжниками, насмехаясь, говорили друг другу: других спасал, а Себя не может спасти. Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с Креста, чтобы мы видели, и уверуем. И распятые с Ним поносили Его». «Люди, державшие Иисуса, ругались над Ним и били Его; и, закрыв Его, ударяли Его по лицу и спрашивали Его: прореки, кто ударил Тебя? И много иных хулений произносили против Него».

– Помнишь, мы говорили, за кого Он страдал? – тихо вопрошала мать. – И ты хочешь оставить Его одного на Кресте? Ты мне в семь лет говорил, что ты не отречешься от Него, как апостол Петр в ту ночь… Помнишь? А Пётр свой крест заслужил…

И теперь Алексей снова плакал, но уже от стыда за себя и от сострадания к Спасителю. А мать снова листала Евангелие и указывала: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир».

– Почему они этого не знают?! – спрашивал Алексей о дворовых ребятах.

– Не время, – отвечала мама и еще крепче прижимала к себе.

И весь мир наполнялся покоем и безмятежностью. И старый ребристый тополь за окном кивал ветвистой кроной и каждым листочком: «Я знаю, я знаю, я знаю…» И облака над ним тоже знали.

И голубь, воркующий на карнизе, тоже знал…

* * *

Петрович вдруг поймал себя на мысли, что с тех пор, как монах сидит рядом с ним в кабине, он ни разу не сквернословил. Будто малодушие какое проявлял. В любой другой беседе сыпал бы, невзирая на пол и звания. Попытался найти этому объяснение, но только ощутил нервное напряжение из-за несоответствия привычного словообразования и того, что выходило наружу. Словно в горле поселился какой-то цензор. Хотел было выпалить что-либо позабористее, но не нашел повода. Посмотрел на Алексия, который неотрывно смотрел вперед, и решил-таки сохранить «статус-кво» и уважение к сану. Тем более что молчание попутчика обезоруживало.