Текст книги "Бах. Эссе о музыке и о судьбе"

Хорал «Jesus bleibet meine freude»

Хорал из Кантаты BWV 147 «Jesus bleibet meine Freude»

Жизнь состоит из отрывков, островов, хотя и кажется на первый, очевидный, взгляд сплошным, беспрерывным потоком. Как процесс. Как река. Как дорога.

Я ехал на машине по пустынному шоссе поздней осенью. День стоял солнечный, и остро пахло подхваченной морозцем листвой дубов. Кругом, по обочинам шоссе, мелькали желтые и багряные леса и перелески. А в магнитоле неожиданно зазвучал Бах.

Сколько существует сейчас переработок, обработок и «недоработок» баховской музыки во всевозможных, порой вычурных и ультраавангардных стилях, – просто невообразимо! Мне, например, сразу же пришло на ум недавнее выступление американского музыканта и композитора Джоэла Шпигельмана, виденное по телевиденью. Он талантливо и самозабвенно «творил» джазового Баха! Это, конечно же, говорит о том, что баховская музыка популярна необычайно. И популярность эта продолжает нарастать! (Хотя популярность следует тоже трактовать осторожно).

…Это была обработка хорала «Иисус оставляет меня в радости» в стиле нью-вэйв. Этакая проповедь с помощью электричества, рок-н-ролла и кока-колы. Я со скепсисом слушал первые такты, чутко уловив, как мне поначалу показалось, желание авторов обработки придать Баху «стильный», современный вид. Но чем дальше я слушал, тем сильнее и могущественнее пробивался истинный Бах сквозь синтетические звуки – и, парадоксально, но они ничуть не мешали ему.

Весь хорал был построен словно на ритмичном биении сердечной мышцы; и мягкая, нежная, сначала возвышенная и радостная, а в середине – печальная, тема хорала сопровождалась мерными ударами успокоенного и умиротворенного, а затем взволновавшегося и пребывающего в трепете человеческого сердца.

Плавно неслась машина по пустынному шоссе. Краски осени – багрец и золото – сверкали под чистым небом вокруг меня. Я ощутил вдруг биение своего сердца: оно приспосабливалось к тому, другому, которое мерно трепетало в хорале. В тот момент, когда сердца – мое и хоральное – забились наконец в унисон, я вдруг резко ощутил какое-то удивительное чувство; как будто я уже был на этой Земле когда-то, и был такой же день с его яркими красками, и также осень сверкала своим пурпуром, и то же стремительное движение мимо этих красок, мелькающих за окном машины с двух сторон, несло меня вперед.

Моя первая жизнь, которую я уже не помнил (а, может быть, даже совсем и не знал), как это шоссе, развернулась передо мною в этот осенний солнечный день. Небывалое доселе ощущение радости и принадлежности к ясному и радостному, спокойному и, одновременно, яркому миру, охватило волной меня. Словно я вновь, после долгой разлуки, посетил землю!

Удивленно оглядел я природу. Она странно вела себя сейчас: в небе не было птиц, на шоссе не было ни души; в строгом и ярком мире были только я, золотые безмолвные леса двумя полосами, уходящими вдаль, и два сердца – одно внутри хорала, другое – внутри меня.

А первое билось так, словно хорал был живым… И мне представилось ясно и безоговорочно, что в этом хорале бьется мое изначальное, забытое, из той жизни сердце… Я услышал его.

Сопостовление

Сюита для оркестра №1 BWV 1066

Сопоставлять судьбу великого человека со своей судьбой – какое это сладостное занятие! Находить черты сходства, выявлять знаки и символы, указующие словно бы самим положением звезд о некоей общности, предначертанной свыше!

Пишут, что Бах никогда не гнался за славой. Биографам великого человека тоже не дает покоя эта черточка его характера. Уж очень она парадоксальна: ведь такое очевидное, застилающее все, что хоть как-то можно сравнивать с ним, величие трудно отделить от вселенской славы. Ну, на худой конец, хотя бы от скромного признания. Они должны быть логично связаны. Вытекать одно из другого! Но нет – общество, окружавшее Баха, не разглядело в нем гения. Оно не признало за ним, по-видимому, даже просто дарования композитора. Так пишут биографы – и удивляются простым человеческим удивлением. Это малопонятно. Это труднообъяснимо. Бах просто взорвал своей музыкой, одним только касанием органных клавиш тогдашний мир. Но мир не заметил взрыва!

А Бах не заметил этого незамечания. Или все-таки – заметил? Огорчало ли это непонимание его? Угнетало ли забвение? Как можно творить музыку, осознавая, что ее еще долго никто не услышит?! Может быть, даже – никогда! Как можно творить в пустоту?

Стучался ли он в дверь, которая, возможно, была замкнута на вечный ключ? Что он предпринимал, чтобы стать известным? Чтобы его исполняли хотя бы в пределах бюргерской Германии? Биографы пишут: ничего не предпринимал. И в их строках, описывающих великую жизнь, сквозит неприкрытое человеческое удивление. Как это возможно?!

Так вот, порой, когда я рисую свои картины, которые никто не стремится помочь выставить на всеобщее обозрение, или пишу свои рассказики, которые никто не собирается печатать, я думаю о судьбе Баха. Это очень сладко – думать, что тебе предначертана подобная судьба. Это – такая человеческая слабость: сравнить себя с гигантом. С великим художником. Своего рода – прекрасный повод примириться с судьбой. Ведь писала же Марина Цветаева:

 
«…Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед!»
 

А она, мне помнится, размышляла в это время о Пушкине. Возможно, внутренне сравнивая свою судьбу с его линией жизни. Как бы прикладывая свою ладонь к ладони гения. Чем я хуже? Скажите на милость?!

Конечно, необходимо опомниться и дернуть себя за рукав. Ну что ты, дуралей?! Разве уместны такие сравнения? Посмотри, кто ты – и кто он! И я усмехаюсь иронично. И, получив очередной отказ из издательства, ищу утешения в Бранденбургских концертах. Достаточно Адажио Шестого. Пятнадцать капель. И я успокаиваюсь. На меня вновь находит умиротворение. Я вновь в гармонии с миром и самим собой…

С другой стороны, на то и существуют гении человечества, чтобы брать с них пример! Разве нет?! Разве непозволительно стремиться к своему кумиру, к идеалу? Подражать ему. Черпать вдохновение не только в его творениях, но и в фактах его биографии. В линиях его судьбы. Находить удовлетворение в том, что вот и с ним, великим, судьба поступала ровно так же… Если не хуже.

….

Еще один вопрос, важный для меня, и связанный с первым, предыдущим. Являлись ли для Баха собственные произведения тем эликсиром забвения, тем сладостным вином, которое лечит от горечи утрат и поражений? Для меня «пятнадцать капель» Адажио из Шестого Бранденбургского он приготовил триста лет с лишним назад, любовно и заботливо… А для себя, он также находил утешения в музыке, которой еще не было на свете? Быть может, он был вынужден ее взволнованно создавать, чтобы спасти самого себя?… Как провизор, почувствовав укол сердца, судорожно готовит себе микстуру, так некстати закончившуюся у него в аптеке.

Он не находил вокруг той музыки, которая была способна спасти его. Он должен был создавать ее сам. Это двигало его вперед в кромешном мраке непонимания и отчуждения. Он творил ее для себя. А не для окружающих. Ведь даже подарок в 1747 году королю Фридриху II (во время своей поездки в Берлин) он назвал «музыкальным приношением». Это достаточно редкий случай в творчестве Баха – приносить кому-то чужому (не жене и сыновьям своим, тут другой разговор!) в дар свои творения. Бах словно подчеркивал: да, я могу написать музыку по заказу, но это – моя жертва. Собственно, по настоящему перевод с немецкого слова «Opfer» так и звучит – «жертвоприношение»…

…..

Бах творил в пустоте. Многие его произведения никто не слышал. Даже он сам. Так как в одиночку не мог их исполнить.

А, может быть, он понимал свою историческую роль как демиург? Как творец истинно Нового? Того, что не может еще никак иметь слушателей и зрителей? Ведь Бог творил мир без свидетелей!

Упорно, невзирая ни на какие жизненные коллизии, он творил. Он был одержим идеей Творения! В таком случае мир вокруг него и должен был оставаться полупустым: ведь он наполнял его новым смыслом…

 
Мне дорог Бах…
Ну, как бы вам сказать, —
Не то, чтоб нынче музыки не стало,
Но вот такого чистого кристалла
Еще нам не являла благодать.
Какое равновесие страстей,
Какая всеобъемлющая совесть,
Какая удивительная повесть
О брошенной в века
Душе моей.
 

(Н. Ушаков)

Находить друга

Партита для клавира №3 BWV 827 ля минор

Находить друга по одному только признаку – по его отношению к Баху, стало для меня наваждением. Наваждением болезненным и приятным одновременно. Приятным – потому, что это действительно оказывался друг, если только он понимал Баха также, как и я. В этом нет ничего удивительного, так как, по-видимому, люди, сходно понимающие одну и ту же музыку, оказываются внутренне сходно устроенными, и потому быстро сходятся (да простит мне благосклонный читатель столь неуклюжий каламбур!).

Болезненным – потому, что искать и находить таких людей было для меня крайне сложно, даже трудно, но – непреодолимо. Это было наваждением. Это сопрягалось с переживаниями, душевными усилиями и, порой, даже потрясениями. Разумом часто я пытался понять и объяснить себе, что вот этот замечательный собеседник, совершенно имеющий дикие представления о Бахе, имеет полное на это право, но, с другой стороны, душой я уже никак не мог его принять в свои открытые дружеские объятия.

Конечно же, отношение к Баху не являлось, да и не могло никак являться единственным критерием отбора в друзья. Это было бы просто глупо. Жизнь слишком сложна, чтобы так просто, по такому принципу «кидания монеты» устраивать человеческую дружбу. Но – уж если найденный мною человек понимал Баха сходно с моими представлениями, то он становился для меня безоговорочно близким. По духу. Как это ни тривиально (и пафосно одновременно!) звучит…

Болезненность поиска состояла еще и в том, что люди, как я вскоре убедился в этом совершенно, постигающие Баха, идущие к нему как к Богу, редко раскрывают свой путь поиска другим. Он, этот путь, сокрыт в глубинах души, – и его не так-то просто обнаружить при первой встрече с таким человеком. Больной, принимающий лекарство, не афиширует это всему свету. Молящийся не нуждается в свидетелях. Решающему жизненные задачи мельтешащие вокруг люди только мешают. Медитирующий или погружающийся в раздумья ищет уединения…

Здесь сказывается еще одна объективная особенность музыки Баха. Она не ораторствует и не витийствует. Бах говорит с Человеком один на один. Он не выступает перед толпой на митинге. Ниточка к сердцу у Баха всегда единична. Она или есть, или ее нет (вновь я повторяю эту мысль, да простит меня читатель!). Он не зовет народы за собой. Он не вождь и не полководец. Ему необходимо единичное, уникальное, конкретное человеческое сердце. Только через него, только таким способом он может поведать всему Миру свои откровения.

Как пятый Евангелист.

Бах, Гёдель и Эшер

Страсти по Матфею BWV 244, Ария «Erbarme dich, mein Gott»

Баху можно многое приписать. Точнее, его музыке. И приписывают. Это очень легко. Можно, например, вообразить, что его рукой водил по нотописцу Бог. И тогда в хорале или контрапункте следует читать законы мироздания, скрытые, зашифрованные от непосвященных.

В 1945 году вышла книга, впоследствии, уже в XXI веке, наделавшая много шума. Книга называлась «Гедель, Эшер и Бах». Шум же случился оттого, что к этому моменту, к началу 21 века, в Бахе находили уже столько, сколько могли (и хотели) – его считали чуть ли не инопланетянином.

Так вот, автор, Дуглас Хофштадтер, проводя сравнительный, и, к чести его сказать, довольно убедительный и эмоциональный анализ творчества знаменитого австрийского логика и математика Курта Гёделя, не менее знаменитого голландского художника-графика Мориса Эшера и нашего Баха, находил, что они дополняют друг друга, и, что главное, эта «святая троица», по-видимому, нашла ключ к разгадке Вселенского мироустройства. Этот умножающий свои члены ряд загадочных чисел, эта бесконечная баллюстрада, эта метафорическая фуга, которые создал для обескураженного таким великолепием и сложностью мирозданья человека Всевышний, поддались анализу и даже интерпретации троих из людей! Избранных! Возможно, Всевышний так и задумал, – говорить с остальным человечеством через посредников.

…

Процесс познания окружающего мира человеком идет порой очень странными способами и путями. В каждой новой теории, наконец-то раскладывающей, казалось бы, все по своим местам, уже сидит червь сомнения. В ней зреет имманентное зерно «раздвоения», и, как только человек пытается применить созданную теорию «ко всему», зерно прорастает противоречиями и неизбежностью пересмотра «истины». Теорема Гёделя «о принципиальной неполноте» отражает этот факт на самом простом, но, в то же время, и самом фундаментальном – математическом – уровне: «любая логически непротиворечивая и математически достаточно содержательная формальная аксиоматическая теория никогда не исчерпывает полностью свой предмет каким бы то ни было перечнем исходных аксиом». Попросту говоря, при усовершенствовании изначальной теории «по необходимости приходится иметь дело с двумя альтернативными случаями, принимая утверждение или его отрицание в качестве новой аксиомы». Которую необходимо добавлять к исходной системе аксиом!

Хофштадтер занимает в своей книге много места, чтобы показать читателю занятные апории древнего грека Зенона: о «несуществовании времени», об «отсутствии движения» (Ахилл никогда не в силах догнать черепаху, а стрела, пущенная из лука, никуда не может улететь!). Для чего, с какой целью делает это автор? Мне представляется, что Хофштадтер хочет показать читателю, как сложно устроен мир – и как просто его можно объяснить; однако, всякий раз, как только мы беремся его объяснять, он, этот мир, меняется! Следовательно, мы приходим к единственному выводу: кроме Бога, создавшего мир, равнозначно существенен Человек, который этот мир изучает!

Градусник, опущенный в стакан с водой для того, чтобы измерить температуру последней, изменяет истинную температуру одним только своим присутствием – и ничего с этим не поделаешь! Так вот, Святая Троица – Бах, Гёдель и Эшер – своим пониманием мира доказывают и показывают другим непосвященным, насколько важен Человек в гармоничном и разумно созданном Космосе…

…..

Посмотрите на гравюры Эшера! Сколько в них странного, непонятного, – хотя все это непонятное составлено из обычных, обыденных деталей. Вот здесь изображена невозможная анфилада, вот тут – немыслимый портик, вот фантастическая лестница, ведущая одновременно и вверх, и вниз; но состыкованы они из самых рядовых колонн, арок, ступенек. Эшер языком графики говорит нам о фракталах – феноменах, где мелкие детали, вполне подвластные нашему пониманию, повторены в своем сложении и претворены в подобные им более крупные детали, и так до бесконечности, и «усложняющаяся сложность» обнаруживается вдруг в простом сложении простого! Эмерджентность, о которой мы уже говорили, проявляется в творчестве этой троицы всюду: целое, состоящее из вполне самостоятельных частей, является, в то же время, частью еще более крупного целого. И так до бесконечности. Потому Бах столь «партитен» – его музыка словно атомно-молекулярна, и каждая часть «партиты», способная быть вполне отдельной, придает всей композиции целостность. Новое свойство делает продукт эмерджентным.

Мир Баха устроен таким же образом: он сложен, неочевиден, но не является законченным, закрытым раз и навсегда. Наоборот, он открыт настолько, что новые и новые системы создаются в нем подобно новым галактикам. И даже вспышкам Сверхновых. Извечное человеческое стремление к истине, к идеалу – всего лишь процесс, конечного результата у которого быть не может.

Потому гравюры Эшера так сладостно и так значимо рассматриваются под музыку Баха. Они становятся понятней и одновременно загадочней, как понятней и загадочней становится баховская музыка, иллюстрируемая эшеровскими мозаиками. Понятна – потому что проста. Загадочна – потому что меняется на наших глазах, и нет способа «заморозить» ее в статическое состояние.

………

Почему Гёдель? Почему – исподволь – математика? Опять приходится возвращаться к мысли, которую часто эксплуатируют многие люди, рассуждая о музыке Баха. Насколько она рассудочна? Насколько возможно её поверить алгеброй? Не рассчитывали ли Бах свои скрупулезно точные контрапункты на логарифмической линейке? Наконец, что такого «математического» люди вновь и вновь находят в баховской музыке? Почему даже Чайковский назвал ее «рассудочной»? Насколько рассудок противоречит душе? Могут ли они «сочинять» вместе?

Хофштадтер подталкивает нас к этим вопросам, сам, однако, никак очевидно на них не отвечая. Только намекая, что «красота» в нашем мире имеет математическую подоплеку и, возможно, способна поддаться расшифровке, как некий тайный язык Мирозданья. Так неужели, узнав «ключ», познав и открыв «код Да Винчи», мы вдруг прозреем и поймем – не душой своей, а чистым разумом!, – поймем, наконец, ЧТО такое красота и как она может быть произведена уже без участия природы и даже, может быть, Мирозданья!?

Вглядываясь в гравюры Эшера, особенно те, где он тщательно исследует мозаику и геометрию сложных, «вложенных один в другой» узоров, мы подспудно понимаем, что где-то тут, рядом находится тайная дверь в «гримерку». Там, среди пыльных старинных фолиантов и мудрых рукописей скрывается «пропись» о том, как можно любому из нас нет, не только познать, но и – воспроизвести!, да, воспроизвести, сделать самому, шедевр, который покорит своей красотой всех! Нужно только найти, узнать, прочитать эту «пропись»! Отгадать секретный «код» природы. Как Эшер нашел то, о чем математик, логик и криптограф («взломщик кодов») Алан Тьюринг уже находил до него – но не в искусстве, а в сфере алгоритмов и машинных программ… Так, значит, музыка – это то же, что и алгебра? Только другими знаками изображенная?

И, наконец, если согласиться с положительным ответом на последний вопрос: Бах осознанно решал свои творческие проблемы, зная алгоритмы? Или он действовал интуитивно? В последнем случае мы говорим – это Душа. Когда не можем разглядеть очевидные знаки и символы. А вот в первом случае, когда действует сознание, разум, читсая логика – Душа может отдохнуть, а за дело возьмется трезвый расчет! Какая разница? Результат все равно будет одинаков! Не так ли?

………

В одном из интервью Д. Хофштадтер пытался ответить на сложные вопросы, связанные с Творчеством и с тем, каких высот в творчестве может достичь искусственный интеллект. Можно ли воспроизвести творческий процесс? Заставить, чтобы великие творения создавала программа или машина, в которую эта программа заложена? Разве сам человек – не есть аналог устройства с заложенными природой программами? Вот что говорит Хофштадтер: «…Я хочу, чтобы какая-нибудь программа, над которой я работаю со своими студентами, восхитила меня своей одаренностью. Я хочу, чтобы она превзошла своих программистов. В то же время, если через 10 или 20 лет работы, моя программа создаст великий роман, или сделает серию великих открытий, или напишет множество великих афоризмов – это ввергнет меня в тяжкое страдание. Я чувствую, что человеческий дух бесконечно сложнее, чем все что угодно, что мы будем способны сделать в ближайшее время. А если это возможно, то это значит, что мы сами не столь уж сложны, а просто обманывали себя долгое время».

Давайте представим на секунду, что человек научился программировать хорошую музыку. Может быть, даже великую. Ведь везде и всюду в природе действуют законы. Которые вполне можно познать. И расшифровать «кухню» любого Творца. То есть, узнать, КАК он сочинял, писал, рисовал. Найти алгоритм. Почему бы нет? По-краней мере, программисты уже близко подошли к чему-то подобному – и примеры мелодий, сочиненных бездушной машиной уже есть, и во множестве. Да и – вполне подобающие, ничуть не похожие на «сочинение бездарности». Волна электронной музыки позволила расширить границы наших возможностей. Казалось бы, у Баха особенно, как ни у какого иного композитора, мы сможем нащупать «алгоритм стиля», и затем этот алгоритм заставить создавать новые произведения «а-ля Бах». Но вот что говорит Хофштадтер: Возьмем музыку. Самые мои любимые композиторы – это Шопен, Бах, Форе. В них есть что-то бездонное. Или возьмем Билли Холидей (Billie Holiday), певшую с некоторыми своими аккомпаниаторами в 30-ые годы, играя и импровизируя. Теперь, если вся эта невероятная острота переживаний будет воплощена в чипе, выброшенном на рынок, это разрушит образ чего-то очень глубокого и священного в человеческом духе. Мне придется съесть свои слова, и сказать: «Ладно, я думаю, все эти сложности просто были связаны с другим типом контуров, которые мы теперь в состоянии производить». Вы хотите написать что-то новое из Баха? Просто наберите: b-a-c-h и нажмите возврат каретки. И через пять минут у вас будет новая Месса.

Если это случится – я буду опустошен. Если души такой утонченности, сложности и эмоциональной глубины могут быть втиснуты в маленький чип, это разрушит мое понимание того, что такое человечность, кто такие люди, что такое любовь, что такое забота о людях, и что такое юмор.

Далее Хофштадтер допускает создание рано или поздно «творящей машины». Но нужна ли она? Что мы приобретем в её лице? Компьютер, обыгрывающий в шахматы лучших в мире гроссмейстеров, вполне допустим. И он уже есть! Так в чем же его отличие от компьютера, сочиняющего «баховскую музыку»? И, кстати, сможет ли он случайно повторить в своем творчестве Высокую мессу? Или хотя бы одну из Маленьких прелюдий и фуг? Вот что пишет автор в книге «Гёдель, Эшер, Бах…»: «Программа, которая будет писать блестящую музыку, должна будет также удивляться миру, который ее окружает, бороться за свой собственный путь сквозь лабиринт жизни, и ощущать каждый ее момент. Она должна будет понимать радость и одиночество прохладного ночного ветра, тоску по нежно любимой руке, недостижимость удаленного города, стук сердца и воскрешение из мертвых. Она должна будет знать, что такое смирение, усталость от мира, горе и отчаяние». Только такой программе, словно бы констатирует автор, мы сможем поверить! Но тогда она вряд ли достижима в своем создании человеком. Не проще ли совершенствовать самого Человека? И не гуманее, не душевнее ли?

Любопытно ответил Хофштадтер на один каверзный вопрос очередного интервьюера. Тот спросил писателя и исследователя в том смысле, что «изучая процесс творчества – насколько сам исследователь становится творцом?»

Хофштадтер: «Я думаю, что такая работа устремляет мои творческие способности в определенных направлениях. Возьмите Фэтса Уоллера (Fats Waller) – великого джаз музыканта. Он целиком погружен в джаз. И он становится тем более и более творческим, чем больше в него погружается. Глубокое погружение во что угодно делает вас более творческим, если вы достаточно творческий, чтобы начать. Но я несколько осторожен с идеей, что, размышляя о творчестве, я смогу зацепить механизмы, отвечающие за мои собственные творческие способности. Некоторые говорят, что изучая параллельную обработку, параллельное оборудование, параллельное то и это, мы в конце концов разработаем новую методику мышления, которая позволит нам мыслить по-другому. Это действительно странное заявление. По-моему, это звучит не лучше, чем изменить механизмы нашего пищеварительного тракта. Мы не может менять этих вещей! Есть заметное различие между тем, что значит выражать мысли словами, и выражать процессы мышления словами.