Текст книги "Бах. Эссе о музыке и о судьбе"

Солярис

Хоральная прелюдия для органа BWV 639 «Ich ruf zu dir, Herr Jesu Christ»

Я бродил по пустынному морскому пляжу, испытывая муки неразделенной любви, принимая Баха, как утопающий – протянутую со шлюпки руку. Только море и чайки были рядом со мной. И хоральная прелюдия во мне. «Как императив Канта», – думал я.

Благо цивилизация изобрела автономный плеер на батарейках. Вот так устроен мир, думалось еще (я искал спасения от мук в мыслях и рассуждениях, чтобы дать иной пищи разуму): в нем великое соседствует с мелочами и чепухой. Следы за мной тщательно затирались прибоем. Море следило за шагами хоральной прелюдии. Прибой набегал ровно в такт, – и я стал следить, долго ли продлится такое совпадение.

Прелюдия была фа-минорной. Знаменитой. Хотя бы тем, что в «Солярисе» ее использовал Андрей Тарковский. Там, в фильме, под ее звуки Кельвин вспоминал Землю, отчий дом, стоящий на холме, отца, что-то мастерящего во дворе, ручей и колышущиеся в струях ручья водоросли. Прелюдия была воспоминанием. Напоминанием о земной жизни. Кельвин тоже тосковал по своей любви – ушедшей внезапно, потерянной, недостижимой. И тогда музыка хорала превращалась в мечту о любви. О любви, оставленной на Земле и теперь превращающейся здесь, на непонятной жидкой планете, в странный образ-фантом, преследующий героя.

Страдать или забыть? Кельвин, а вслед за ним я, думали именно над этим вопросом. Что лучше? Можно ли страдать, забывая; или забывать, но при этом мучительно страдать, страдать до тех пор, пока милое лицо навсегда сотрет из памяти безжалостное время? Хоральная прелюдия не давала ответа. Так же мудро и спокойно плыла ее тема внутри нас с Кельвином, не замечая нас. Так же незримо и величественно следил за мыслями и терзаниями Кельвина разумный Солярийский океан. Так же мудро и спокойно, как хорал, смотрело за моими шагами Средиземное море.

«Мыслить – еще не значит уметь любить», – шептал мне морской прибой. «Быть нечувствительным к боли, душевной ли, физической – не человеческий удел», – подсказывал Кельвину океан. «Способность помнить и страдать – не обязательный атрибут разума», – говорил мне строго баховский хорал. И добавлял – «…но обязательный атрибут человека!» Мне казалось, что Кельвин думает там, на далеком мыслящем Солярисе о том же, что и я на этом пустынном берегу.

Баховская тема органной прелюдии связала нас через бездны космоса. И то страдание, и та мука неразделенной любви (у меня), или любви потерянной (у Кельвина, что, впрочем, почти одно и то же с точки зрения разума) объединяли нас в человеческом проявлении.

С точки зрения чувств мы были людьми. Органный хорал, неспешный и задумчивый, наполненный одновременно мыслями и чувствами, заставлял нас помнить, страдать, мучиться, терзаться, верить. Понимать. Любить.

Быть людьми.

Быстро и доступно

Кантата BWV 62 «Nun komm der Heiden Heiland», ч. 1,2

Наша культура (я имею в виду не только русскую, но в масштабе всего человечества) достаточно заметно пристрастилась к быстрому и доступному, а также легкоусвояемому удовольствию. Если кому-то это утверждение покажется чересчур, его можно несколько смягчить – и заявить, например, что налицо лишь тенденция к более простому удовлетворению наших потребностей в культурных продуктах, взять хоть кинематограф, телевидение, литературу или музыку.

На то и технический прогресс, – возразит мне читатель, сразу смекнувший, о чем зашла речь. Разве плохо, что: нажал кнопочку – и включился домашний кинотеатр, тронул другую – зазвучал Верди в режиме Dolby Surround, поставил в СD-rom диск – и смотри на экране монитора нелицензированную пиратскую копию голливудского шедевра.

Да, это замечательно, что нам теперь не нужно прикладывать известных усилий для того, чтобы приобщиться к высокому (равно и не очень высокому, любому!) искусству. Мы и не прикладываем…

Впрочем, побиться в очереди за билетами на какой-нибудь экзотический концерт, модную выставку или на скандальный спектакль еще вполне возможно! И тут мы, пожалуй, можем назвать себя героями. Ведь во все времена искусство требовало жертв, не правда ли?

А что, собственно, было с приобщением к искусству раньше? Насколько далеки были деятели искусства от народа, а народ – от искусства? Быть может, именно техническое облегчение процесса приобщения и сделало доступным самое искусство широким массам? Там, где раньше упивались «пиром духа» избранные, теперь в любом самом захудалом уголке (квартире, поселке, стране) возможно слушать, видеть и даже осязать! И в полной мере – упиваться?

В 1705 году молодой Бах устремляется из Арнштадта в Любек. Зачем? Бах торопится послушать органную игру великого мастера северонемецкой школы Дитриха Букстехуде. Мастер уже в преклонном возрасте. Слава о нем, о его исполнительском мастерстве давно уже достигла окраин всех немецких земель. Могучие органные токкаты, фантазии, кантаты Букстехуде известны большинству немецких музыкантов. Стоит конец октября месяца. Между городами даже по прямой около четырехсот километров. Нет документов, которые бы рассказали нам, каким образом добирался молодой Бах до Любека. Однако известна по литературе легенда, что этот осенний путь по раскисшим дорогам паломник проделал пешком. Точно сказать нельзя. Но – вряд ли. Слишком дорого Баху время. Его он потратит с пользой на знакомство со старым мастером и его искусством. И сам будет перед Букстехуде играть собственные сочинения. Именно тогда, вероятно, услышит Бах сердечное обращение почти семидесятилетнего Учителя – «Дорогой собрат!…»

Бах добирается до Любека на перекладных. На попутных деревенских и купеческих повозках. Торопит время. Арнштадская консистория выдала ему отпуск строго на четыре недели. Нужно успеть!

И он успевает: вместо четырех недель Бах пробыл у Букстехуде около четырех месяцев! Может быть, сейчас, может быть, позднее, но Бах узнает, что около двух лет назад у Букстехуде побывали еще два молодых музыканта. Их имена знакомы ему – Маттесон и Гендель. Эта пара друзей также восхищалась искусством маститого, признанного мастера. И сами они играли ему на органе и клавицимбале собственные сочинения. Они тоже «приобщились», преодолевая трудности…

Быть может, это замечательно, что хорошую запись Баха, а, в особенности, некоторые его произведения по-прежнему достаточно сложно достать? «Добыть», – как сейчас принято говорить? Я почти два года охотился за тройным компакт-диском «Страстей по Матфею», там, где поют Николай Гедда и Тео Альтмейер, а оркестром Consortium musicum управляет Вольфганг Гённенвейн, и лишь случайно нашел его в небольшом и неприметном магазинчике на Старом Арбате.

«Ха!, – скажут мне просвещенные и продвинутые потребители. – Эка как хватил! Все можно найти! Хотя бы в Интернете! Скачать, перезаписать – и дело в шляпе!»

«Да, – подтвердят другие, – найти можно все и быстро найти, только нужно знать, где искать и как!»

Но почему-то мне не хочется, чтобы все в моей жизни легко и просто доставалось и искалось. Отчего-то мне радостно вдвойне, что эту вожделенную запись, сделанную в Кёльне в 1969 году, я так долго и трудно искал…

Не может быть легким путь к высоким горам.

 
За Баха с Моцартом, дружок, держись,
Шансон с попсою пропуская мимо.
Конечно, музыка нам не заменит жизнь.
Но в жизни музыка ничем незаменима.
Пусть будет горькою порой судьба, —
Нам не всегда дано ее поправить…
Но представляется, как дважды два,
Что все же музыка судьбою правит!
 

Просто люди

Концерт для 3-х клавиров BWV 1064 C-dur

Когда сравнивают музыку, скажем, Моцарта и Бетховена, обычно подразумевают в этих сравнениях стили. Что же еще можно сравнивать? Образы, порождаемые звуками. Но они – производные стиля композитора. А сам стиль берется откуда? Он, должно быть, генетически заложен в биологическом материале личности. Просто, стало быть, в индивидууме. В человеке.

Как, какими способами можно сравнивать стили двух композиторов? Нужно ли это? Опыт жизни подсказывает нам, что все познается в сравнении. И, если мы хотим познать музыку, то вынуждены сравнивать! И всегда в этом случае мы докатываемся до личностей. Переходим на фамильярности. Потому как все великие – тоже люди. И ничто человеческое… А потом уж и – стили.

Конечно же, простыми человеческими словами вполне достойно попытаться сравнить стили. Например, к стилю Франсуа Куперена подходят эпитеты – легкий, изящный, вычурный, изысканный, галантный, сентиментальный, воздушный, невесомый, ажурный и прочее. А к стилю Баха? Весомый, скорбный, мудрый, аналитический, ученый? И тут мы сталкиваемся с тем, что к стилю композиторов, как и многих других деятелей искусства, невозможно подобрать точных эпитетов, верных слов. Ведь иы одни звуки пытаемся заменить другими. Музыку речью. Мелодию – фразой. Аккорд – словом. Только и всего! Чтобы стало понятней?

Мой знакомый, слушая Куперена, говорит о нем словами, которые бы никогда не пришли в этом случае мне на ум!

Следующий вопрос, ЧТО означает – познавать музыку? Не лучше ли ее слушать, воспринимать такой, какая она есть, раскрывая ей чувства, и, напротив, заставляя молчать разум и логику? Не рассуждать. И – «не играть словами»…

Я оставляю вновь этот вопрос открытым для себя. И, тем не менее, внутренне ощущаю всякий раз, когда слушаю музыку какого-либо композитора, что – да, да, сравнение идет! И я не могу себе его запретить! Я невольно все сравниваю с Бахом. Может быть, это помогает мне лучше понять его? Или себя, вслушивающегося в него? Ведь, слушая музыку, мы познаем себя…

Главной мишенью сравнения традиционно остается Георг Фридрих Гендель. Непревзойденный, блестящий Гендель. Великий мастер Гендель, как называли его англичане, принявшие его в состав своей прославленной нации. Почему именно он? Есть, по крайней мере, три ответа на этот вопрос.

Первый: потому что стили Баха и Генделя схожи. Об этом говорят нам искусствоведы, причисляя того и другого к «гигантам барокко». То есть это – внешний ярлык, к которому мы привыкли. Смиримся с ним.

Второй: потому что линии их судеб, внешне столь различные, содержали в себе массу сходных черт – оба немцы, родились рядом, в почти соседних городах Тюрингии и Саксонии, в один год, оба боролись за свои музыкальные идеалы, оба ослепли в конце жизни… А попытки неудавшихся, но столь возможных встреч!?

Третий: потому что с кем-то все же нужно сравнивать!

Итак, вновь Гендель! Мне кажется, что если бы Иоганн Себастьян предвидел, что в последующее за его смертью время музыковеды и деятели искусства, музыканты и простые смертные – любители музыки, будут так дотошно и пытливо сравнивать его со своим соотечественником, более удачливым, более прославленным при жизни, я уверен, Бах бы добился этой исторической встречи несмотря ни на что! Потому что был всегда любопытен.

Потому что всегда был упорным. Но никогда – навязчивым.

…..

Я поднакопил бы денег – и пригласил Генделя и Баха к себе на дачу. Под Нижний Новгород. Пришлось бы, правда, наверняка заручаться поддержкой каких-нибудь комитетов культуры и министерств; ну да бог с ними!

Пусть бы они посмотрели Москву для начала: ведь встречать-то их пришлось бы все равно в Шереметьево-2. Положим, они вполне могли бы попасть на один и тот же рейс. Скажем, Бритиш Эрвэйз, Лондон – Франкфурт-на-Майне – Москва. Ни того, ни другого я не знаю в лицо – портреты той поры вряд ли писали, упирая на фотографическое сходство с оригиналом. И, если бы они сняли парики и камзолы (а в бизнес-классе всегда душновато!), то я бы точно их не признал!

Но я бы запасся табличками. Как и все встречающие в аэропортах незнакомых иностранцев. В левой руке – табличка с надписью по-английски «Mister Hendel», в правой – по-немецки «Herr Bach». Еще я бы закупил цветов. Генделю – роз. А Баху, пожалуй, что-нибудь простое. Мне кажется, ему бы понравились крупные ромашки вперемежку с васильками… Сейчас в Москве достать можно абсолютно все! Хотя, впрочем, не уверен: принято ли было тогда вручать цветы «высоким гостям»? Да к тому же – зрелым мужам? Да, к тому же, если гости эти – «солидные джентльмены»?

Мои друзья в столице любезно бы покатали гостей по первопрестольной. Естественно, в хорошей машине. Например, в немецкой BMW. А лучше – в нижегородской «Волге». Но – недолго. Потом мы бы сели в поезд. Там, в купейном уюте, с цветами на столике, за чашкой чая, я бы познакомил их поближе. И стал бы знакомиться с ними сам. Мы бы болтали обо всем, что взбредет в голову, но только не о музыке. О Кремле, о березовых рощах за окном, о погоде и банковских счетах (Гендель), о пиве и курительных трубках (Бах). О музыке было бы говорить еще рано. Утомившиеся гости задремали. Мягкий вагон мерно покачивается. За окном ночь и звезды…

Как бы страстно я хотел свести их вместе! Подружить. Побыть вместе с ними. Развлекая их рыбалкой (на моторной лодке), походами по грибы (я бы показал самые сокровенные свои места), дачным времяпровождением (чаепитие на террасе с клубничным вареньем, деревенским молоком и липовым медом) на лоне чудесной русской природы. И все время записывал бы их беседы. Неужели бы я не справился с такой задачей? Неужели бы я не смог их разговорить? Бах бы и тут пришел мне на помощь, я уверен, – ведь он столько раз искал подобной встречи!

Разве зазорно простому смертному побыть хоть чуточку, на несколько дней или даже часов, на равных с гениями? Тем более, что сами-то они, похоже, гениями себя не шибко считали! Поприсутствовать при общении Богов? Тем более, я подозреваю, Боги оказались бы наповерку веселыми и дружелюбными!

Тем более, что потом мы бы постоянно говорили о музыке!

…..

Мистер Гендель! Герр Бах! Не смотрели ли Вы случаем фильм Михаила Козакова «Ужин в четыре руки»? Прелестный, надо сказать, фильм! Речь в нем идет о Вашей встрече. Исторической встрече.

Там много надуманного? Так это же – притча. Отражение художественного замысла режиссера! Вы допускаете, что подобный вымысел возможен? Вы разрешаете использовать Ваши фигуры как «знаковые»? Это же так поучительно для всех!

Вы наверняка слышали о Моцарте и Сальери? Ведь их вражда (и, тем более – злодейство!) – тоже выдумка истории? Разве нельзя употребить имена Великих для нравственно-воспитательных целей? Для создания новых творений Искусства, наконец? Пусть и сплошь надуманных? А вдруг бы хитрющий Гендель стал в этом месте требовать подписания договора с учетом авторских прав и обговаривать гонорар? А вдруг бы вечно волнующийся за судьбу своих сыновей Бах попросил ангажемента в кремлевском концертном зале или филармонии для Вильгельма Фридемана? Что бы я стал делать? Вновь звать на помощь комитет культуры?

В финале козаковской постановки величественный, но уже со следами одряхления Гендель (Михаил Козаков), примирившийся, в порыве откровения, поднимая «за друга Баха» бокал вина, произносит: «Зови меня просто – Георг!». И старый Бах со слезящимися глазами (Евгений Стеблов) вторит ему: «А ты меня – просто Иоганн!» И они обнимают друг друга. Допускает ли история, что именно так и должно было случиться?

Траур

Кантата BWV 106 (Actus tragicus), ч. 1,2

Когда я умру, а это, несомненно, произойдет, так как весь мой жизненный опыт говорит в пользу именно такого развития событий; так вот, когда я умру, я хотел бы, чтобы рядом звучала музыка Баха.

Как сделать таким образом, чтобы она звучала? Ведь в моем мозгу, несомненно, отключающемся одновременно вместе с бренной оболочкой, музыка уже звучать не сможет! А именно такой вариант – внутреннего музыкального сопровождения погребального ритуала – меня бы устраивал прежде всего.

Другой вариант – попросить друзей и родных исполнить эту «прощальную» просьбу умирающего. Но это будет внешняя музыка, к которой я не буду иметь уже никакого отношения. Я буду уже вне ее!

Зачем мне это нужно? Разве люди, погребение которых идет под традиционного Шопена, нежно любили его музыку при жизни? Ведь это всего лишь ритуал. Какая, по большому счету, разница – какие звуки будет исторгать скрипка ли, орган, баян или бубен над свеженасыпанным холмиком? Не есть ли это одна из игр, в которые давным-давно, с незапамятных времен с азартом, волнением, со слезами, наконец, играют люди? (Кстати, подумалось, а в других странах хоронят тоже под Шопена? Например, в Эфиопии?).

Зачем вообще нужна музыка при столь печальных событиях? Смягчить их? Придать им торжественности? Приобщить собравшихся к некоему единому действу, погрузить в одну ауру, повергнуть в единовременный ступор?

Кому, собственно, нужна музыка: покойнику или оставшимся после него близким? Кто переживет и испытает катарсис от печали сверкающих валторн и ударов медных тарелок?

Говорят, что в конце жизни человек примиряется с неизбежностью смерти. Что так задумано природой. И что мудрость, появляющаяся исключительно только с возрастом, как раз и является тем приобретаемым свойством, которое ответственно в том числе и за спокойное принятие смерти. У всех ли людей так? Думаю, что нет. Как быть тем, у кого оно так и не появилось? Стенать, биться в истерике, представляя неумолимый ужас полного забвения? Мне же кажется, что только музыка Баха может легко, «играючи» примирить нас с мыслью о неотвратимости кончины. И именно поэтому, интуитивно ощущая ее особое свойство, многие называют музыку Баха мудрой.

Я верю, что человек после своей кончины превращается в музыку. Она неслышна для многих. Но она есть. И этой музыкой ушедших с земли людей наполнен весь космический эфир. Эта музыка разная. Она достается человеку, возможно, по его желанию, а, может быть, случайно, вопреки…

Именно в виде музыки – простенькой мелодии, громового раската литавр, органного хорала или песни – пролетает душа ушедшего в последний раз над землей. Перед тем, как унестись в бездны Вселенной. Эта вереница звуков, напоминающая птиц, летит над горами и долинами прекрасной планеты, заглядывая в глаза озерам и стараясь запомнить лица остающихся на земле людей…

Я бы страстно желал пролететь над Землей в последнем неспешном полете виолончельной сюитой Баха.

Контакт

Кирнбергерская хоральная прелюдия для органа BWV 691 «Wer nur den lieben Gott läßt walten»

Все-таки синтезатор – отличнейшая, доложу вам, вещь! Молодцы японцы! Затолкал 8 батареек ему в утробу – и катись с ним под мышкой куда хочешь! Хоть на озеро иди, хоть в лес, хоть по деревне главной улицей. Сел там в любое приглянувшееся место, хоть на пенек, хоть на завалинку – и заиграл, аки древний Боян на гуслях. Положив японскую чудо-машинку фирмы Ямаха себе на коленки! А она, матушка, и гармошку сможет изобразить (на радость деревенским обывателям), и скрипку, а, ежели приспичит, и сам орган! Его, правда, очень уж собаки и кошки пугаются. А также куры. Если близко рядом случайно окажутся.

Поэтому – пойду-ка я на озеро. Тем более, что и вечереет уже. А в светлых сумерках играть на органе – самое блаженство. Прямо так и сливаешься с природой! Пока совсем не сольешься. Когда солнце сядет за дальний лес. В кромешной тьме светить синтезатором неудобно. Хотя у него тоже всякие огонечки имеются. Тогда нужно доставать фонарь. И – топать обратно. На дачу. Ближе к свету. Все-таки электричество – отличнейшая, доложу вам, вещь! Молодцы… А, кстати, кто его изобрел?!

С этими непраздными размышлениями нахожу отличную поваленную сосну, совсем рядом с водой. Озеро тихо, как сон младенца. Вот здесь, в развилочке, удобно даже ноты укрепить. Ветер стих, не сдует. Красота! Уже луна всходит. Но еще светлынь. Пахнет мокрым песком и сосновой смолой. Первые летучие мышки вылетели в разведку – и шныряют над водой. От нее пар идет, как туман. Камыш даже не шумит…

Самое время играть мои любимые вещицы. Вот возьму сейчас – и на органе! Никто не возразит! Все-таки одиночество – отличнейшая, доложу вам, вещь! Молодцы люди! Как специально – никогошеньки на дачном пляже. И то сказать, всё-таки далеко он от деревни!

Вот, нашел в папочке. Она, хоральная прелюдия для органа! Самое то здесь! Очень к месту. Сосредоточился. Ноты поправил. Поехали! Чудесно! Все-таки – отличнейшая, доложу вам, вещь! Молодец И. Черлицкий! Для фортепиано эту баховскую прелесть переложил. BWV 691 (ежели кто заинтересуется). А то как бы я тут с ножными педалями-то?! На мокром песке! Нужно повторить. Уже серьезно, по-концертному. Adagio espressivo e cantando. Интересно, эта пометка – баховская? Или все-таки И. Черлицкого? Он, хоть и молодец, но не слишком ли много всяких «Покойно, выразительно и певуче» тут понаписал?! Чай, исполнитель и сам разберется. Эту хоральную прелюдию в темпе вальса, бодро и напористо ну никак не исполнишь!

А теперь – вот эта штучка. Ноты придется по страничке ставить. Значит, с паузами. Ничего, все равно нужно разучивать. «Wachet auf, ruft uns die Stimme». Тоже хоральная прелюдия. BWV 645. Совершенно потрясающая вещь, я вам доложу! Впрочем, вот сейчас подучу ее немножко – и сами услышите. И называется подобающе: «Пробудитесь, зовет нас голос!». Очень известная вещь!

Ого, летучие мышки-то как разлетались! Пробудились на хорал! Значит, скоро уж и стемнеет совсем. От луны пошла дорожка по озеру… Все-таки – как же отлично вписываются звуки органа в картину дикой природы! Ну, природа уж тут не совсем, правда, дикая. Скорей, диковатая. Но все равно, доложу я вам, – отличнейшая! Еще бы вот комаров кто отгонял!

О, а кого это там черти несут?! Ба, рыбари какие-то приплыли! В двух лодках. Все ближе… Черт, встают прямо против меня. Чем я им помешал?! Браконьеры, небось! Молчат. Ну и рожи! Точно – браконьеры! Неприятнейшие, доложу я вам, люди! Надо бы как-то отползать уже… Один в недрах лодки что-то ищет. Молчат, гады! Вот тебе и оргАн! Всю рыбу, похоже, я им распугал тут… Чего он там всё шарит? Якорь, что ли, хочет достать? Уж бил бы веслом по башке, да и дело с концом! Я синтезатором все равно отбиваться не буду. Дорогой все-таки…

Ого, щуку нашарил! Здоровенная! Мне?! За что?! Ээээ…, а за что? Зачем? …Уплывают. Уплыли. Всё молчком. А хороша щучка-то! Килограмма на 2, а то и два с половиной! Отличнейшую, доложу я вам, жарёху можно из нее сварганить завтра! Ээээй, спасибооооо!!! Хоть бы пакет дали впридачу!

А, кстати, действительно, за что? Может, – «не играй больше никогда»?! Нет, все-таки, наверное – музыка понравилась! Нутром чую…