Текст книги "Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии"

Третьей примечательной чертой, характерной для русских иммигрантов, была склонность публично заявлять о своих антикоммунистических убеждениях. Впрочем, это роднило их с ди-пи других национальностей (поляками, украинцами, латышами, сербами, хорватами и прочими), зато заметно отличало от новоприбывших иммигрантов из Греции и Италии – стран, где у власти находились не коммунисты, но где тем не менее к коммунистам или социалистам относились вполне нормально. Даже на фоне антикоммунизма восточноевропейских ди-пи антикоммунизм русских явно выделялся в особую категорию, поскольку не был связан с национализмом, направленным против оккупантов (как, например, у украинцев), а существовал в самой чистой форме идеологической позиции. Для русских из Европы и Китая, которые встретились в Австралии как иммигранты послевоенной волны, антикоммунизм служил и связующим звеном, и опознавательным знаком. Ведь они узнали, что такое коммунизм, не понаслышке, а на собственной шкуре, и – если воспользоваться шаблонным оборотом времен холодной войны – «выбрали свободу» (или после русской революции, или после окончания Второй мировой войны). Самих себя они считали «живыми книгами о коммунизме» и рассказывали о нем австралийцам, опираясь на личный опыт пережитого[909]909
  Так выразилась, сойдя на берег, 20-летняя мигрантка-эстонка, у которой взяли интервью корреспонденты Singleton Argus (напечатано в номере от 3 февраля 1950 г. на с. 6).


[Закрыть].

Как община русские в Австралии преподносили себя как исключительно белых, хотя еще относительно недавно родная страна многих из них была еще и рассадником «красной угрозы». Для русской иммигрантской общины это имело особенно большое значение, среди прочих причин, еще и из-за привычки рядовых австралийцев ставить знак равенства между русскими и красными, в силу чего они становились в их глазах еще более подозрительными, чем другие неанглоязычные иностранцы (за исключением, разумеется, евреев, однако в некоторых случаях различий между русскими и евреями все равно не делали). Возможно, в зону повышенного риска русские иммигранты попадали еще и из-за яростных взаимных обвинений, но об этом трудно судить, поскольку исследователи не уделяли внимания теме взаимных обвинений внутри других иммигрантских групп. Среди пассажиров, прибывших в Мельбурн в июне 1949 года на пароходе «Фейрси», было много русских с поддельными документами, в частности, группа членов НТС – иными словами, воинствующих антикоммунистов. Однако один пассажир-венгр, назвавшийся графом Францишем Понграцем, донес, будто половина из почти 1 100 пассажиров во время плавания выказывала «сильные коммунистические настроения», и сообщил, что из них 900 человек на самом деле русские, которые «во время поездки напились и тогда-то выказали свой истинный характер и политические пристрастия»[910]910
  Red Supporters in Migrant Ship, The Argus (Melbourne), 9 June 1949. Р. 1. Другое мнение о русских пассажирах «Фейрси» см. выше, в главе 2.


[Закрыть].

В некоторой степени эту подозрительность разделяли и австралийские органы безопасности. Хотя другие иммигрантские группы, например, греки и итальянцы, были почти наверняка более склонны к коммунистической идеологии, чем русские, все равно именно русские (и в том числе русскоязычные евреи) занимали почетные первые места в официальном списке опасных иностранцев, которых следовало интернировать в случае начала третьей мировой войны (в которой Австралия, выступая союзницей Великобритании и США, как ожидалось, будет сражаться против Советского Союза). В ASIO всегда подозревали, что СССР внедрил своих агентов в лагеря ди-пи, которые впоследствии прибыли в Австралию в качестве иммигрантов по программе массового переселения, и можно не сомневаться, что эти подозрения были справедливы, однако неясно, многих ли из этих агентов ASIO удалось выявить. Русские иммигранты тоже опасались внедрения советских агентов в их гущу, что приводило к взаимной подозрительности и периодически выливалось в громкие скандалы. Такие скандалы происходили даже (или, наоборот, особенно) внутри русской церкви, поскольку некоторые православные священники были советскими агентами; эта вечная подозрительность придавала жизни русской диаспоры особый горький привкус вражды и недоверия.

Антикоммунистически настроенные русские много раз подступались к ASIO, предлагая свою помощь в борьбе с коммунизмом, иногда успешно. Пытались они и привлечь внимание австралийской публики к своим антикоммунистическим убеждениям и предупредить австралийцев о «красной угрозе». В 1951 году русская община Аделаиды призвала народ Австралии дать отпор коммунизму: «Не обманывайте себя, не думайте, что здесь этого не случится». В том же году в Сиднее шел сбор подписей за монархистское движение капитана Николая Фомина, которое уже заявляло о своей связи с Либеральной партией и собиралось в ее штаб-квартире. (Об этом сообщило «Единение» вместе с коротким разъяснением для тех русских, кого, быть может, отпугивало слово «либеральная», что Либеральная партия Австралии «является активнейшим борцом против коммунизма».) В апреле 1952 года членов той же организации пригласили послушать доклад «Ложь марксизма в истории». В 1952 году в Аделаиде День непримиримости отмечался (пусть и с выступлениями на русском языке) в штаб-квартире Либеральной партии[911]911
  Единение. 1951. 16 ноября, 20 апреля, 25 апреля, 5 декабря.


[Закрыть].

В конце 1953 года Владимир Диффердинг (один из тех белых русских, которые успешно предложили свои услуги ASIO)[912]912
  См. главу 9.


[Закрыть] и его сотоварищ по НТС Георгий Петропуло прислали в The Argus письмо о «великой опасности нашего времени – коммунизме». Они писали: «Это опасность для демократии, цивилизации и вашего образа жизни» (здесь слово «вашего» выдает, насколько чужой Австралия продолжала оставаться для русских). Диффердинг и Петропуло, подписавшиеся под письмом как председатель и почетный секретарь Русского антикоммунистического центра, предлагали «объединиться с группами и с отдельными лицами» в борьбе против общего врага[913]913
  The Argus, 3 December 1953. Р. 2. Отметим, что Диффердинг, как и Харков и Петропуло, называл себя председателем Русского антикоммунистического центра, хотя согласно газете «Единение» председателем этого центра был человек более старший, весьма уважаемый китайский русский Николай Фомин. (Заявление Харкова – в The Sun, 20 April 1954. Р. 5, а Петропуло – в The Argus, 3 December 1953. Р. 2).


[Закрыть]. Вызвал ли этот клич какой-либо отклик у широкой австралийской публики, неизвестно, зато он по-настоящему разозлил Захарвоса Бржытрчинского [sic!] из Эйлдона, который резко ответил, что «незачем терпеть в Австралии иностранные политические организации. Новоявленным австралийцам следовало оставить свою политическую деятельность на родине»[914]914
  The Argus, 8 December 1953. P. 2. Это похоже на исковерканную польскую фамилию, Эйлдон – городок на севере штата Виктория, там возводилась эйлдонская плотина, где вполне могли работать ди-пи.


[Закрыть].

Напряженность, сопровождавшая споры о коммунистах и советских шпионах в Австралии, только усилилась после бегства русского дипломата и тайного сотрудника советской разведки Владимира Петрова в 1954 году и учреждения вслед за этим Королевской комиссии по шпионажу. Поступок Петрова, одно время регулярно посещавшего Русский общественный клуб в Сиднее, ознаменовал своего рода водораздел для русского иммигрантского сообщества в Австралии. Когда в аэропорту Кингсфорд Смит собралась шумная толпа русских, протестовавших против отъезда жены Петрова в Советский Союз (как они считали, ее к этому принуждали), в глазах австралийской публики это стало дебютом – первым антикоммунистическим выступлением русских[915]915
  В «Единении» писали о русских Н. П. Харькове, В. Непомнящем, В. Степанове и К. Сальваровском как о вожаках, «ставших во главе импровизированной демонстрации в Маскоте», там присутствовали «многочисленные представители поляков, чехов, словаков, эстонцев, латышей, литовцев, венгров, украинцев, которые составили вместе с русскими людьми единую группу» (Единение. 1943. 7 мая. С. 5)


[Закрыть].

Одним из вожаков той демонстрации протеста был Николай Харьков, китайский русский лет пятидесяти с небольшим, прибывший в Австралию через Тубабао в 1949 году. Очерк, напечатанный в июне 1954 года в журнале People, красочно рассказывал о мечте Харькова «разгромить международный коммунизм во всем мире». Он поведал журналистам о «разработках долгосрочной программы коммунистов – завоевать Австралию и поселить здесь 100 миллионов человек излишнего населения Азии». Такие планы якобы совместно вынашивали правительство СССР и китайский вождь Мао Цзэдун. Если коммунистам удастся осуществить эту программу, австралийцев будут использовать как рабскую силу для строительства плотин и дорог, а остальное население быстро истребят или сошлют в далекие края вроде Мадагаскара или Родезии. Очерк сопровождал мутный снимок деятелей Русского антикоммунистического центра, заседавших с заговорщическим видом в съемной комнате Харькова в Редферне. Заголовок сообщал: «Эти девять человек ненавидят Кремль»[916]916
  Харков о тайных планах – в Truth (Сидней), 2 May 1954. Р. 2; Townsville Daily Bulletin, 3 May 1954. Р. 1; Daily Mercury (Макай, Квинсленд), 3 May 1943, p. 1; вырезка A White Russian on the Reds’ Black List из People, 2 June 1954. Рp. 17–20, в NAA: A6122 166 (и см. выше, главу 6).


[Закрыть].

После такого многообещающего начала русские продолжили попытки вступить в общенародную дискуссию об антикоммунизме. Георгий Петропуло и некоторые члены семьи Диффердинга собрались на улице напротив здания, где заседала Королевская комиссия по шпионажу, и кричали слова поддержки Петрову. В отличие от жены, которая, похоже, испугалась и смутилась при виде самозваной группы поддержки, сам Петров нисколько не растерялся, увидев демонстрантов, а напротив, как передавали, «широко улыбнулся и поднял руку в знак приветствия», прежде чем войти в здание. Отвечая на вопросы прессы, Петр Диффердинг назвал себя бывшим военнопленным из Германии (однако не стал уточнять, на чей стороне воевал), а Петропуло сообщил, что бежал из Советского Союза[917]917
  The Sun (Ньюкасл), 2 July 1954. Р. 1 (цитата); The Herald (Мельбурн), 2 July 1954. Р. 1; The Sun (Сидней), 2 July 1954. Р. 2.


[Закрыть].

Через несколько дней, когда перед Королевской комиссией должна была свидетельствовать Евдокия Петрова, русские демонстранты вновь вышли на улицу. На этот раз их пришло больше, и Владимир Диффердинг (в прессе его назвали вожаком группы) держал большой плакат с надписью: «Мы, русские, знаем коммунизм и ненавидим его»[918]918
  Brisbane Telegraph, 7 July 1954. Р. 1.


[Закрыть]. О том, насколько беззаботно относились в 1950-е годы австралийские власти к мерам безопасности, можно судить по тому, что они никак не стали препятствовать проведению демонстрации, несмотря на то, что 2 июля в редакцию The Age позвонил какой-то человек с сильным иностранным акцентом и сообщил, что собирается застрелить Петрова[919]919
  The Sun (Сидней), 2 July 1954. Р. 2; The Age, 3 July 1954. Р. 1.


[Закрыть].

Белые русские активисты быстро указывали на подозрительных лиц внутри большого русского сообщества в Австралии. Георгий Алексеев, говоривший от имени Русского антикоммунистического центра в Сиднее, характеризовал Русский общественный центр как логово сторонников советского режима и «филиал советского посольства, существующий на советские деньги», и выражал мнение (или надежду), что клубу предстоит «серьезно отвечать» перед Королевской комиссией. Белые русские и сами бы охотно выступили перед этой комиссией; например, Харьков заявил, что у него и у многих других новых австралийцев имеются доказательства того, что в Австралии орудуют шпионы-коммунисты, и они с радостью предъявят их[920]920
  NAA: A6122 166, вырезка из The Age, 22 April 1954 (Алексеев); Cairns Post, 23 April 1954, p. 9 (Харков).


[Закрыть]. Но, к их разочарованию, их туда не вызвали. Удивительно, но в целом Королевская комиссия уделила мало внимания жившим в Австралии русским иммигрантам, что красным, что белым, несмотря на то, что Петров в прошлом часто посещал Русский общественный клуб, а под присягой заявил, что его миссия в качестве агента советской разведки заключалась в создании агентуры внутри политических организаций белых русских. Такое же равнодушие выказали и различные разведывательные ведомства, допрашивавшие супругов Петровых в течение нескольких месяцев после их бегства[921]921
  О задании Петрова см. главу 9.


[Закрыть].

Единственным ди-пи, который был назван агентом перед Королевской комиссией, оказался русскоязычный латыш, Андрис Фриденбергс, бывший юрист и боец Латышского легиона, ставший, как сообщалось, агентом МГБ еще 1940 году в Европе и приехавший в Австралию в 1949 году. (Мы с ним уже встречались: это он щеголял знанием эсперанто перед журналистами в порту, когда только сошел на австралийский берег.) Очевидно, советская разведка установила новое местонахождение Фриденбергса благодаря письму, которое он прислал сестре в Латвию, и в феврале 1951 года Петров вновь задействовал его как агента, а затем передал его в подчинение Яниса Платкайса, агента МГБ под дипломатическим прикрытием, с которым Фриденбергс познакомился в Русском общественном клубе. Еще до обличений со стороны Петрова и Королевской комиссии деятельность Фриденбергса вызывала подозрения у латышской общины, и он жаловался, что его бойкотируют. Хотя комиссия и заключила, что он являлся ранее советским агентом, по-видимому, никаких действий против него власти Австралии не предпринимали[922]922
  Robert Manne. Op. cit. Pp. 211–213.


[Закрыть].

Петров в показаниях упомянул (как человека, который, по полученным Петровым сведениям, мог бы оказаться полезным контактом) Николая Дугяна – портового рабочего, родившегося в Армении и прибывшего в Австралию в 1949 году, возможно, в качестве перемещенного лица. Роль «камео» досталась и Николаю Новикову из Харбина: в его фотомастерской в Сиднее Петров обычно встречался со своими осведомителями (без ведома самого фотографа). Новиков и его сын состояли в Русском общественном клубе, там и познакомились с Петровым и советским консулом Садовниковым. Петров даже получил инструкции из Москвы обрабатывать Новикова с целью сделать его тоже осведомителем, но (как обычно) он ничего не добился и, давая показания, сообщил, что ему неизвестно о том, чтобы Новиков выполнял какие-либо задания советских спецслужб[923]923
  «Единение» (1952. 24 декабря. С. 2), докладывало о работе Королевской комиссии. О показаниях Петрова, согласно которым, Новиков не был агентом, см. NAA: A6122 2800, Re Nikolai Kirillovich [sic] Novikov, подписано: В. Петров, 8 декабря 1954 г. Отметим, что Новиков также привлек к себе внимание агента полиции в Харбине в 1939 г., хотя лишь в связи с тем, что наблюдение уже велось за его другом, который и сообщил, что Новиков продал свой дом и уехал в Австралию (БРЭМ: личное дело Николая Кирилловича Новикова).


[Закрыть].

Отсутствие белых русских на заседаниях Королевской комиссии можно отчасти объяснить тем, что, несмотря на полученные Петровым инструкции, его контакты с представителями этой группы были практически ничтожными. Однако, если вспомнить о готовности Харькова и других выступить свидетелями, можно предположить, что ASIO оценивала их как источник информации весьма невысоко. Пожалуй, здесь намного больше озадачивает то, что на заседаниях комиссии совсем мало говорили о Русском общественном клубе. В ASIO клуб рассматривали как угрозу для безопасности, которую следует держать под наблюдением. Кроме того, красные или симпатизировавшие СССР русские, посещавшие клуб, были как раз в числе тех немногочисленных людей, кого Петров действительно знал за пределами советского посольства, и потому можно было ожидать, что уж о них-то он даст подробные показания. Петров же упорно заявлял, что, насколько ему известно, никто из этих красных русских не является ни агентами, ни даже постоянными осведомителями советской разведки, что выглядит более чем странно. Можно заподозрить, что Петров просто выгораживал друзей или же давал ответы, устраивавшие тех, кто его допрашивал. Последним, в свою очередь, было выгодно верить доводам, согласно которым правительство Мензиса, создав Королевскую комиссию, преследовало собственные политические цели. Если сотрудники британской разведки не имели претензий к местным политическим организациям или органам безопасности и стремились получить сведения о внутренней структуре и работе советских дипломатических ведомств и разведывательных служб, то членов комиссии интересовали почти исключительно контакты Петрова среди австралийцев, особенно в оппозиционной Лейбористской партии и подчиненных ее лидера доктора Эватта[924]924
  Показания Петрова об отдельных членах Русского общественного клуба собраны в: NAA: A6122 2800, Russian Social Club, vol. 2; Записи бесед представителей британской разведки с Петровыми в 1956 г. хранятся в NAUK: KV2/3470 и других папках из серии KV2.


[Закрыть].

Антикоммунистически настроенные русские так и не получили ту политическую выгоду, которую надеялись извлечь из работы Королевской комиссии – напротив, она повлекла даже некоторые негативные последствия для русской иммигрантской общины, в частности, был усилен надзор за всеми. (По словам одного участника-наблюдателя тех событий, австралийские органы безопасности «начали перебирать, кто откуда, следить за тем, кто куда ходит и в каких организациях состоит».) Но в конечном итоге все это дало положительные результаты: по словам того же комментатора, «русская колония в целом была до такой степени политически „белой“, и русские патриотически настроенные организации были известны как настолько ярые антикоммунисты, что австралийское правительство начало поощрять и помогать русским иммигрантам, видя в них большую антикоммунистическую опору»[925]925
  Михаил Протопопов. Преосвященнейший Феодор… С. 335–336.


[Закрыть].

Вскоре после нашумевшего дела Петрова русские добились некоторых успехов в попытках достучаться до австралийской публики и примкнуть к антикоммунистическим группам внутри Либеральной и Лейбористской партий. В мае 1954 года Харьков выступил с двумя речами – на русском и английском (в том числе перед публикой в Трокадеро, насчитывавшей сотни человек): он рассказывал о том, как «мы выхватили Евдокию Петрову из бандитских лап чекистов». Спустя месяц он выступал в Катумбе на собрании антикоммунистов, на котором председательствовала миссис Ф. Престон Стэнли от имени (связанного с Либеральной партией) Движения австралийских женщин против социализации[926]926
  Это касается каждой: Движение австралийских женщин против социализации (Every woman! this is your business: the Australian Women's Movement Against Socialisation) – общественная организация в Австралии, была образована в 1947 году в ответ на решение правительства лейбористов о национализации частных банков, в течение тринадцати лет своего существования выступала против Лейбористской партии, профсоюзов и коммунистов/социалистов. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Русские антикоммунисты уже установили контакт с сенатором-либералом Биллом Уэнтуортом (он передавал полученную от них информацию Ричарду Кейси, министру иностранных дел и Гарольду Холту, министру иммиграции). Кроме того, Уэнтуорту заранее сообщили о демонстрации русских антикоммунистов в аэропорту, и он лично там присутствовал вместе со своим «связным» в сношениях с русскими Ричардом Кригером из австралийского филиала Ассоциации за культурную свободу[927]927
  Единение. 1954. 14 мая; Blue Mountains Advertiser (Катумба), 3 June 1954. Р. 3; NAA: A6122 166, личное письмо от У. Уэнтуорта (Билла) Кейси (Дику), 29 января 1953 г.; John McLaren. Writing in Hope and Fear: Literature as Politics in Postwar Australia. Cambridge University Press, 1996, p. 117.


[Закрыть].

Однако в последующие годы русские антикоммунисты растеряли те политические преимущества, которые они получили среди других мигрантов-антикоммунистов благодаря делу Петрова. После этого скандала раскол Лейбористской партии породил новую католическую антикоммунистическую формацию – Демократическую лейбористскую партию, которая принялась устанавливать связи с мигрантами– антикоммунистами, но не с русскими в первую очередь. Безусловно, отчасти это объяснялось тем, что русские были не католиками, а православными, в отличие от поляков и других восточных европейцев, которые тоже могли свидетельствовать о преступлениях коммунистов.

Через несколько лет возник Антибольшевистский блок народов, и в нем преобладали украинцы, ненавидевшие русских. Со временем они выработали свой, гораздо более мощный нарратив, в котором антикоммунизм и антисоветизм были крепко увязаны с Голодомором, как они назвали голод на Украине в начале 1930-х годов. Трагедия была представлена как результат сознательной стратегии Сталина, направленной на геноцид украинцев. Когда в политическом движении мигрантов-антикоммунистов – и в Австралии, и в международных масштабах – начала доминировать тема угнетенных наций, русские оказались неугодными, потому что другие настроились видеть в них не угнетенных, а скорее угнетателей (и сторонников старого режима – то есть Российской империи)[928]928
  Jayne Persian. The Transnational Russian Right: Captive Nations, AHA paper, Toowoomba, July 2019, и личное общение с автором.


[Закрыть]. Поскольку в 1960–1970-е годы на первый план вышли «угнетенные нации», а русских фактически оттолкнули, им больше никогда не удавалось возглавить общее движение мигрантов-антикоммунистов.

Однако нам следует быть осторожными и не делать поспешных выводов, будто антикоммунизм или любая другая идеология, которую поддерживало меньшинство активистов, контролировавшее единственную выходившую много лет подряд русскоязычную газету, действительно являлись для большинства русских иммигрантов делом первостепенной важности. Воинствующие антикоммунисты утверждали, будто говорят от имени большинства, и вместе с тем дело, за которое они взялись, сводилось к тому, чтобы «присматривать здесь за нашими людьми, которые настроены не очень антикоммунистически» – иными словами, бороться с вялым равнодушием к данному вопросу большинства членов общины. Вероятно, очень многие русские иммигранты в Австралии не желали иметь ничего общего ни с какими политическими движениями, и это нежелание значительно перевешивало любую неприязнь к коммунизму. Именно с такой позицией широкая публика познакомилась благодаря интервью с бывшими ди-пи, проведенным социологом Джин Мартин в 1950-х годах[929]929
  The Sun (Ньюкасл), 2 July 1954. Р. 1 (цитата из заявления Петропуло из Русского антикоммунистического центра, которое он сделал репортерам, объясняя свое присутствие у здания, где заседала Королевская комиссия, и адресованные Петрову ободрительные возгласы); Jean I. Martin. Refugee Settlers…


[Закрыть].

Для большинства людей главным было совсем другое – попытки приспособиться к жизни в Австралии и примириться с ней. Они думали прежде всего о работе и жилье, занимались воспитанием детей, учились уживаться с коллегами и соседями. Давлению забот, обычных для жителей пригородов, не в силах были сопротивляться даже воинствующие члены НТС: из донесений, поступавших их куратору в НТС Виктору Байдалакову, явствует, что они начинали подумывать о покупке автомобилей, об уходе за садом и понемногу забывали о своем важном деле. Международная борьба против коммунизма, которая в Европе была для них смыслом жизни, мало-помалу делалась чем-то далеким.

О жизни в Австралии им предстояло узнать очень многое. Разница между пригородным или сельским бытом в Австралии 1950-х годов и той жизнью, которую русские вели во время и после войны, оказалась разительной. Иммигрантам приходилось привыкать к пейзажам, казавшимся им почти безжизненной пустыней, к городкам, где единственными местами развлечений были пабы, да и те закрывались в шесть вечера, и к большим городам, где местные раздражались, когда слышали в общественном транспорте иноязычную речь. Местная политика была малопонятной и примитивной, австралийцы держались вежливо, но непроницаемо и отстраненно. Они придерживались очень строгой морали – вплоть до того, что мужчины и женщины на общественных мероприятиях не общались и уж тем более не флиртовали. Иммигрантам – а большинство из них раньше жили в городских квартирах или в сельской местности – здесь пришлось самим кропотливо возводить простенькие домики на маленьких участках за чертой города. У белых русских практически вся социальная жизнь протекала в местных церквах, возведение которых руками самих прихожан часто растягивалось на долгие годы и становилось средоточием общинной жизни. Те, кому повезло жить в крупных городах (что красные, что белые), могли поесть по выходным борща и пирожков в Русском клубе, а еще в клубе иногда устраивались концерты с казачьими танцами, балалаечниками и джаз-бандом, когда-то выступавшим в Шанхае.

Австралия, какой бы скучной и чужой она ни была[930]930
  Ibid. Pp. 26–47, 57–62.


[Закрыть], стала для переселенцев тихой гаванью, надежным прибежищем. Но что значило быть русским, живя в Австралии, еще предстояло понять. Харбинцы с ностальгией вспоминали прошлое и отправляли детей в субботние русские школы, чтобы те не забывали родной язык. А вот ди-пи из Европы – особенно родившиеся в СССР – напротив, часто вовсе не обучали своих детей русскому, даже когда взрослые дома продолжали говорить друг с другом по-русски.

Чтобы стать настоящим австралийцем, лучше всего было о многом забыть напрочь. Это правило касалось всех иммигрантов, но в особенности европейского контингента ди-пи. О навыках, полученных за время жизни в полицейских государствах, о привычках изворачиваться, чтобы выжить в трудных условиях военного времени, доставать продукты на черном рынке или самим заниматься мутными махинациями в теневой сфере, где пересекались эмигрантские сообщества и международные сети разведслужб, – обо всем этом лучше было забыть как можно скорее. Те, кто переменил имя и национальную принадлежность, желали навсегда похоронить свое прошлое; те, кто воевал под германскими знаменами или когда-то восхищался нацистами, хотели, чтобы и эти эпизоды были надежно погребены – или, по крайней мере, чтобы в Австралии о них никто не знал. Приехавшие из Европы русские иммигранты держались тише воды ниже травы и почти ничего не рассказывали о своем прошлом – часто даже собственным детям, так что те, уже повзрослев, всерьез задумывались о происхождении своих родителей и не могли ответить на многие мучившие их вопросы[931]931
  Это лейтмотив интервью с детьми русских иммигрантов из Европы, отсутствующий в интервью с детьми русских из Китая, куда лучше осведомленных об истории своих семей. Если один из родителей ди-пи заговаривал с ребенком в Австралии о прошлом, то второй при этом часто очень раздражался. См., например: Ramona Koval. Bloodhound: Searching for My Father. Melbourne: Text Publishing, 2015. Р. 190; Who Do You Think You Are? with Dr. Karl Kruszelniki. SBS, series 10, episode 4.


[Закрыть]. Тем же, кто оставил за океаном жен и детей, а позже вступил в новый брак и снова имел детей, приходилось изо всех сил забывать и эти личные драмы; иногда они упорствовали в этом нарочитом беспамятстве, хотя жены, покинутые ими в СССР, отчаянно силились узнать, живы ли их мужья. Приезжавшие в Австралию русские из европейских лагерей ди-пи часто были или молодыми одиночками, или супружескими парами, которые познакомились и поженились в лагерях ди-пи и не имели родственных связей за пределами новоиспеченной семьи, как и общей истории, и порой даже сами партнеры знали друг о друге далеко не все. Совершенно иначе обстояло дело у китайских русских, особенно у харбинцев: те обычно приезжали большими сплоченными семьями, и происхождение каждого было уже хорошо (пусть и не всегда абсолютно точно) известно остальным членам группы.

Был и еще один специфический фактор, ограничивавший свободу воспоминаний у послевоенного поколения иммигрантов: дело в том, что сексуальные и социальные нормы поведения в европейских лагерях ди-пи, да и в русском Шанхае, очень отличались от таковых норм, принятых в 1950-е годы в Австралии. В Европе молодые ди-пи, как правило, без лишних раздумий вступали в интимные связи, причем часто руководствовались не только влечением, но и расчетом; временные браки, аборты и рождение внебрачных детей были среди них самым обычным делом. В Германии молодые и (фактически) одинокие перемещенные лица мужского пола пользовались большим спросом как половые партнеры, в том числе у немок, чьи мужья и любовники погибли на войне. Одинокие женщины, угнанные в Германию в качестве рабочей силы, нередко имели вереницу партнеров-покровителей: начиналось обычно с немца (во время войны), заканчивалось (у самых удачливых) американцем из оккупационных войск, а между ними они встречались с ди-пи самых разных национальностей. Такими эпизодами биографии обычно не делятся с потомками, не выпячивают их в мемуарах, хотя не раз бывало, что кто-то из детей бывших ди-пи рассказывал близким, как случайно наткнулся на чудом сохранившийся фотоснимок и опешил, увидев на нем свою мать в ее бытность ди-пи: элегантно одетую, с макияжем, флиртующую за бокалом шампанского с американцами в их офицерском клубе[932]932
  Озадаченный потомок, повзрослев, пытался собрать информацию, но рисковал узнать о родителях больше, чем желал бы, – как случилось с Рамоной Коваль (это касалось личной жизни и описано в ее книге – см. выше прим. 29) и с Юджином Шлассером (это касалось политики и описано в его книге (Eugene Schlusser. Escape from the Sun: Surviving the Tyrannies of Lenin, Hitler and Stalin, Melbourne: Australian Scholarly Publishing, 2017).


[Закрыть]. Подобные сцены часто выпадают и из картин эпохи, воссоздаваемых историками. Редкое исключение представляет книга Атины Гроссман о евреях ди-пи в Германии[933]933
  Атина Гроссман (Atina Grossmann. Jews, Germans, and Allies: Close Encounters in Occupied Germany. Princeton: Princeton University Press, 2007. Рp. 186 и др.) обращает внимание на сообщения о «гиперсексуальности» в лагерях евреев-ди-пи. Капеллан-американец, писавший доклад о поведении перемещенных лиц из Восточной Европы, отмечал их лихорадочную погоню за удовольствиями, как будто они стремились наверстать упущенное время и спешили «есть, пить и веселиться, потому что много времени прошло впустую».


[Закрыть], но ни в коем случае не следует думать, будто подобное происходило только с евреями. Это был феномен, характерный для всех ди-пи за исключением лишь тех немногих (в основном латышских) лагерей ди-пи, где существовала строгая самодисциплина и преобладали семьи, а не одинокие молодые мужчины и женщины.

У китайских русских не было опыта жизни в лагерях ди-пи (за одним аномальным исключением той группы, что была перевезена в 1949 году из Шанхая в джунгли на Тубабао), но в 1930–1940-е многим из них довелось стать частью известного своей скандальной вседозволенностью шанхайского общества. Распущенные нравы, пьянство и наркомания, махинации на черном рынке, рыщущие агенты разведки, похищения людей и даже убийства – из всего этого складывался образ Шанхая. В глазах других иностранцев русские женщины, сколь бы знатного происхождения они ни были, выглядели чуть ли не проститутками, а их мужья, бывшие офицеры, – пьяницами и бездельниками. Конечно же, это были карикатурные образы, но, можно не сомневаться, многие русские шанхайцы предпочитали, чтобы их новые соседи по Окли[934]934
  Окли – пригород Мельбурна. (Прим. ред.)


[Закрыть] или Хоумбушу не знали об их прошлом во всех подробностях. Русским в Австралии иногда нравилось ностальгировать по миру, который они потеряли, – по императорской России с ее воинской доблестью, державным могуществом и православной верой, то есть по всему тому, что потонуло в водовороте войны и революции. Но этот мир, со временем даже в воспоминаниях старшего поколения покрывшийся туманом вымысла и украшательства, молодым поколениям был вообще незнаком. Чаще всего им была знакома только шаткая, ненадежная, полная финансовых невзгод жизнь в эмиграции, в съемных комнатах с недружелюбными квартирными хозяйками, пусть даже в экзотических странах, космополитических городах с бурной ночной жизнью, откуда можно было добраться и до живописных загородных мест.

Но не все подлежало забвению – было и такое, что вспоминали с удовольствием. Для харбинцев это была жизнь, навсегда оставшаяся в прошлом, в Маньчжурии. Конечно, то были первые годы изгнания, но непостижимым образом русским удалось создать столь своеобразную среду обитания, что в итоге посреди Китая возник настоящий русский город. Все эмигранты – и русские ди-пи, и китайские русские – охотно ходили на советские фильмы, чтобы хоть мельком, с неизбежными для кино искажениями, но увидеть некогда знакомый мир, в котором люди говорят на родном языке. Даже те, кто ненавидел советский режим, ходили на концерты советских скрипачей и пианистов, начавших в 1960-е годы активно гастролировать по Австралии, на выступления советских балетных трупп или казачьих хоровых коллективов. А после представлений артистов часто приглашали в Русский общественный клуб (и со временем, возможно, и в Русский клуб в Стратфилде).

Пожалуй, самым странным проявлением ностальгического желания ощутить себя русскими стали прогулки в гавань с целью поговорить с русскими моряками, когда в австралийские порты начали заходить советские суда. Это происходило достаточно регулярно после того, как между СССР и Австралией возобновилась торговля, и в декабре 1950 года «Дмитрий Донской» привез 4 000 тонн сульфита аммония (для производства удобрений) из Восточной Германии и взял на борт 5 000 тонн пшеницы для Египта. Это было первое советское судно, которое вошло в гавань Сиднея после многолетнего перерыва с 1943 года. По всей стране газеты сообщали об этом событии со смесью любопытства и осуждения, и многие попытались взять интервью у капитана Драбкина и (с меньшим успехом) у сорока шести членов его экипажа («сплошь коммунисты»). Репортаж о Драбкине получился живым и эмоционально окрашенным: капитан приручил самку кенгуру-валлаби, которую назвал Микки, и к тому времени, когда судно пришло из Кэрнса в Сидней, она «повсюду ходила за ним» и «уже понимала по-русски». (Позднее Драбкина отстранили от командования за слишком вольные беседы с австралийскими журналистами[935]935
  The Sydney Morning Herald. 30 November 1950; The Mercury (Хобарт), 2 December 1950; Barrier Miner (Брокен-Хилл), 8 December 1950. Согласно показаниям, которые Петров позднее дал Королевской комиссии, считалось, что Драбкин наговорил лишнего, и впоследствии его перевели на внутренние рейсы советского речного флота (The Advocate (Burnie), 2 July 1954).


[Закрыть].) Русский общественный клуб устроил прием для двадцати пяти моряков с «Дмитрия Донского» в доме Клодницких в Розвилле[936]936
  NAA: A6119, 6984, донесение в ASIO от 19 декабря 1950 г. о том, что госпожа Клодницкая пригласила к себе двадцать пять членов экипажа «Дмитрия Донского»; и см. Ebony Nilsson. On the Left: The Russian Social Club in Early Cold War Sydney. Australian Historical Studies. Vol. 50, no. 1, 2019. P. 76.


[Закрыть]. Для клуба это стало традицией, и на его представительницу Беллу Вайнер, коммунистку, возложили особую обязанность приходить в порт и лично приглашать советских моряков. То же самое делали в Мельбурне люди из Общества австралийско-советской дружбы.

Но встречать советские корабли, приходившие в Сидней и Мельбурн, приходили не только те, кто симпатизировал СССР. Являлись туда и активисты НТС, чтобы вручить морякам запрещенную литературу и тем самым подорвать их верность коммунистическому строю. Ходили в порт и обычные русские – просто чтобы услышать русскую речь и, быть может, узнать что-нибудь о жизни в Советском Союзе. Родители Наташи Нил, русские из давних китайских эмигрантов, были в целом аполитичны, «к коммунизму относились неоднозначно». Они сами никогда не жили в Советском Союзе, но все равно чувствовали, что там их родина. Они готовы были критиковать СССР в разговорах друг с другом, но когда его ругали чужие, тут же принимались его защищать. Когда стали приходить русские корабли, Наташин папа отправлялся в порт, приглашал моряков к себе домой и потом расспрашивал их о том, как дела на родине[937]937
  Интервью с Наташей Нил в Гисборне, 26 октября 2018 г.


[Закрыть]. Когда столько пластов прошлого оказалось предано забвению, очень важно было помнить хоть что-то о далекой русской/советской родной стране, пусть даже многим она была знакома лишь понаслышке.