Текст книги "Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии"

Австралия заявляла, что ее служба безопасности проводит безупречный досмотр, «настолько тщательный и настолько строгий, что не возникает практически никакого риска, что в Австралию смогут проникнуть подрывные элементы». Она откомандировывала сотрудников разведслужб в австралийскую военную миссию в Берлине, где они работали сообща с британской и американской разведкой в оккупационных зонах. Но на деле, конечно же, все ее проверки и досмотры были несерьезными и «бессильными против козней подрывных элементов в той хаотической обстановке, которая все еще сохранялась во время операции по переселению ди-пи», – как отмечал в 1949 году один критик и бывший сотрудник службы безопасности в Европе[211]211
  NAA: A9306 355/1, пресс-релиз Хейса, 19 апреля 1949 г.; Конингем-Пауэр – Хейсу, 23 апреля 1949 г. (цитата); Хейс – Конингем-Пауэру, 22 июня 1949 г. Сотрудниками службы безопасности, которых Колуэлл упоминал в конце 1948 г., оправдывая введенный Австралией порядок обеспечения безопасности, были «Бриг. Т. У. Уайт, в чине бригадира принимавший участие в обороне Тобрука, и подполковник Т. П. Селлорс, два года прослуживший в разведывательном отделе армии в Европе и на протяжении всей войны служивший офицером разведки». NAA: A446-57-67774, заявление для прессы Колуэлла, министра иммиграции, без даты, но, очевидно, сделанное в декабре 1948 г.


[Закрыть]. Ди-пи не составляло большой трудности ввести в заблуждение членов отборочных комиссий, а тем, напротив, было слишком сложно проверять правдивость всех деталей биографий отдельных людей, если только не шла речь о членах нацистской партии в Германии (каковых среди ди-пи, скорее всего, было совсем мало), или о действующих агентах разведслужб, с которыми имели дело британская и американская разведки. На практике австралийская отборочная комиссия во многом просто полагалась на IRO, которая предварительно проверяла биографии подателей заявок, однако и IRO находилась в таком же невыигрышном положении – и к тому же была сильно заинтересована в том, чтобы выпроводить ди-пи из Европы и сделать так, чтобы их приняли другие страны. Отказы по соображениям безопасности давались довольно редко: из 12 тысяч кандидатов, чьи заявки рассмотрели австралийцы в Германии, на этих основаниях были отклонены всего 500 кандидатур[212]212
  David Horner. Op. cit. P. 256, и см. главу 9.


[Закрыть].

Казалось бы, можно было ожидать, что главным предметом беспокойств и подозрений для международных организаций по делам беженцев и для стран, готовившихся к приему перемещенных лиц, станет возможная иммиграция нацистов, коллаборационистов и военных преступников. На деле же все обстояло не так. В первые послевоенные годы UNRRA как организация, до некоторой степени симпатизировавшая левым, помнила о том, что коллаборационистам помогать нельзя. Но к тому времени, когда на сцену вышла IRO с ее негласными задачами – противодействовать СССР и по возможности быстрее выдворять беженцев из Европы, – холодная война уже шла полным ходом, и главным пугалом в западной пропаганде, потеснив нацистов, сделались коммунисты. О том, что приоритеты резко поменялись, свидетельствовали и слова генерал-майора Галлегана из австралийской военной миссии в Берлине, которые он произнес, когда предложил включить венгров в список «предпочтительных национальностей»: он с одобрением добавил, что «в политическом отношении они на 99 % антикоммунисты»[213]213
  NAA: A60980-S250105, Галлеган – министру иммиграции, 1 июля 1948 г.


[Закрыть].

В целом перемещенные лица явно и горячо выражали антикоммунистические настроения, как того и следовало ожидать от представителей группы, которая отказывалась возвращаться в свои родные страны, находившиеся под властью коммунистов. Конечно же, бывали и исключения, но довольно редко[214]214
  См. ниже, главу 8.


[Закрыть]. Однако все ди-пи понимали, что в любом случае не стоит выражать симпатии к коммунизму ни в беседах с чиновниками из отборочной комиссии, ни даже в обычных разговорах с соседями по лагерю, потому что в управлявших лагерями комитетах преобладали непримиримые антикоммунисты. Лишь евреи из числа ди-пи изредка могли упоминать социализм как одно из возможных политических предпочтений. Словом, сами ди-пи бдительнее всех и следили за тем, чтобы никуда не пролезли коммунисты: они доносили и на своих товарищей по лагерю, и на подозрительных лиц уже по пути в Австралию, да и потом, по прибытии туда.

В самой Австралии евреев и коммунистов часто отождествляли. Пока продолжалась шумиха в прессе из-за того, что на борту «Дерны» в ноябре 1948 года оказалось слишком много евреев, в разных изданиях появлялись публикации о том, что на пароходе якобы были «агитаторы-коммунисты», а пассажиры-евреи распевали «русские песни» – подразумевалось, что песни были советские и коммунистические. (Здесь главным «преступником» был Сэм Фишер[215]215
  The Advertiser (Аделаида), 11 November 1948, p. 1; Diane Armstrong. Op. cit. P. 206–207, 220–222, 258–259.


[Закрыть].) Несколько месяцев спустя, когда прибыл корабль «Фейрси», ходили слухи, что некоторые пассажиры, находясь на борту, проявляли «явные симпатии к коммунизму», и об этом даже задавали вопросы в парламенте[216]216
  AN: AJ/43/619, Массовое переселение в Австралию в 1948–1950 г., с вопросами, поднимавшимися в парламенте 16 июня 1949 г., на основании репортажа в The Argus (Мельбурн).


[Закрыть]. Похожие стычки – с обвинениями в коммунистических взглядах и контробвинениях в пособничестве фашистам – происходили и на кораблях с русскими и еврейскими беженцами, отправлявшихся в Австралию из Китая, и в этих случаях тоже «злодеями-коммунистами» оказывались, как правило, евреи.

Главными мишенями обвинений в коллаборационизме стали мигранты-прибалты – отчасти потому, что многие из них служили в добровольческих отрядах вроде Латышского легиона СС, сформированного при покровительстве немцев в качестве якобы независимого воинского соединения почти сразу же после того, как Германия оккупировала Латвию (в середине 1941 года), однако уже вскоре брошенного на линию фронта под немецким командованием. Воевали латыши и непосредственно в немецких войсках СС – сначала как добровольцы, а потом и как призывники.

Эта проблема не давала покоя чиновникам UNRRA, а потом и IRO. Изначально UNRRA объявила, что никто из перемещенных лиц, служивших в прошлом в Латышском добровольческом легионе и в войсках СС, не может претендовать на получение помощи от нее, хотя это и вызывало возражения у некоторых американских военных, находившихся в Европе: они полагали, будто латышей насильно загоняли в эти отряды[217]217
  AN: AJ/43/148, Preliminary draft of instructions on IRO Eligibility, Volume 1, Handbook, Eligibility Office of PCIRO, Rome, 1947, p. 24; UNRRA: S-0411– 0002/S-0411-0002-01, Survey of the Army Screening on the 15th March 1947 in the Moment of Withdrawal of the UNRRA Representatives, prepared by Mr B. J. Deichman-Sörensen.


[Закрыть]. IRO, пришедшая на смену UNRRA, поначалу придерживалась той же политики, но, подобно другим тогдашним антиколлаборационистским курсам, и эта политика вскоре начала ослабевать. В марте 1948 года бывшие солдаты Латышского легиона и немецких войск СС, чьи заявки ранее уже отвергались IRO, снова обращались туда, и теперь их уже без возражений рассматривали, ссылаясь при этом на «изменение в политике IRO в отношении прибалтов, воевавших в немецких военных формированиях», которое, впрочем, нигде не афишировалось. В сентябре 1950 года американская комиссия по делам перемещенных лиц начала одобрять заявки на переселение от бывших латышских легионеров после того, как Госдепартамент выпустил постановление, где говорилось, что, хотя Латышский легион и сражался на стороне немцев, его «цели, идеология и деятельность» все-таки отличались самостоятельностью[218]218
  AN: AJ/43/808, Папка с делами прибалтов, дела Робертса Гарозы (прошедшего собеседование с комиссией, подтверждавшей право на иммиграцию, 24 марта 1948 г.) и Яна Прузинскиса (его право на иммиграцию было подтверждено после вторичной подачи заявки в октябре 1950 г.); Ben Shephard. Op. cit. P. 375.


[Закрыть].

В глазах австралийских властей служба в Латышском легионе или в войсках СС, похоже, никогда не представлялась страшным грехом, хотя, как правило, и они считали такую деталь биографии нежелательной. Набирая латышей для первой партии иммигрантов, которым предстояло отправиться к берегам Австралии в 1947 году, австралийское правительство «просило, чтобы предпочтение отдавалось тем, кто никогда не служил в немецких войсках, даже если речь идет о принудительной службе». О перемещенных лицах, служивших в Латышском легионе, отдельного упоминания не было ни в этом документе, ни в каком-либо другом из папок, имевших отношение к политике отбора перемещенных лиц[219]219
  NAA: A6980-S25014, F. B. Buckingham, Group Resettlement Officer, Recruitment of DPs for Emigration to Australia’, n.d. [October 1947].


[Закрыть], но можно предположить, что в 1948 году политика Австралии все-таки заключалась в том, чтобы не брать бывших легионеров.

Эта политика пришлась не по душе по меньшей мере одному сотруднику австралийской отборочной комиссии: он предупредил, что из-за нее Австралия лишается «превосходных кандидатов» и что эти ди-пи пойдут нарасхват у американцев и канадцев. Он подкреплял свое мнение тем, что действия этих людей отражали «более или менее естественное желание воевать не столько за нацистский режим, сколько за собственную свободу». Возможно, Австралия продолжала и дальше придерживаться этого запрета, поскольку один латыш, бывший эсэсовец (о чем сообщала даже татуировка, сделанная в 1944 году), получил отказ от австралийской отборочной комиссии в марте 1951 года, хотя к тому моменту его вторично поданная заявка успешно прошла через фильтр IRO (и в ноябре того же года его приняли США). Впрочем, возможно, этот случай стоял особняком и не свидетельствовал о последовательном применении прежней политики. Служившие в другом добровольческом воинском формировании – Русском корпусе – и при этом «слишком гордые, чтобы скрывать свое прошлое», до 1951 года не могли ни получить статус перемещенного лица, ни стать участниками программы массового переселения под эгидой IRO. Между ними и латышскими легионерами была разница: Русский корпус до самого конца оставался добровольческим отрядом, а Латышский легион перестал быть добровольческим, и солдат туда набирали по призыву. Но в 1951 году IRO сняла ограничения и для бывших бойцов Русского корпуса, и некоторые из них смогли уехать в Австралию по программе массового переселения[220]220
  AN: AJ/43/808, дело Прузинскиса. О смягчении запрета, распространявшегося на бойцов Русского корпуса, см. главу 1, выше.


[Закрыть].

Конечно, Колуэлл всегда готов был огрызнуться на любую «клевету» в адрес его «прекрасных прибалтов» и вообще отмахнуться от неудобного вопроса о коллаборационизме латышей. Когда стало известно о том, что представитель IRO, побывавший в лагере ди-пи, раскритиковал прибалтов за то, что они «чересчур громко обеляют своих нацистских пособников», и заметил, что им вообще довольно неплохо жилось под немецкой оккупацией, Колуэлл не смолчал и гневно ответил, что все это «грубый поклеп на прекрасных людей» со стороны «озлобленного ирошника, которому, похоже, непременно хочется умалить отличную работу, проделанную Австралией, когда мы уже привлекли сюда тысячи трудолюбивых, смышленых европейцев, в которых мы так нуждаемся». Просто «немыслимо», возмущался Колуэлл, чтобы бдительные сотрудники службы безопасности Австралии «отобрали для въезда в страну хоть одного человека, даже отдаленно заподозренного в пособничестве нашим врагам»[221]221
  NAA: A446-57-67774, заявление для прессы Колуэлла, министра иммиграции, без даты [декабрь 1948 г.].


[Закрыть]. Скорее всего, Колуэлл был очень плохо осведомлен о том, что творилось в Латвии. В том же выступлении он заявил, будто «практически все» мигранты-прибалты побывали в «рабстве». Это было явной неправдой: немцы крайне редко угоняли на принудительные работы жителей Прибалтики (в отличие от жителей Польши, Украины, Белоруссии и юга России), и большинство прибалтов, оказавшихся впоследствии перемещенными лицами, покинули родные края более или менее добровольно осенью 1944 года, когда немцы отступали, а советские войска наступали на запад. Хотя это и можно назвать благоразумным выбором, его никак нельзя приравнивать к судьбе людей, насильно увезенных на принудительные работы на чужбине[222]222
  О сложном и неоднозначном выборе, перед которым оказались латыши в первой половине 1940-х, см. Sheila Fitzpatrick. Mischka’s War…


[Закрыть]. Однако все эти сложности и тонкости, касавшиеся прибалтов, Колуэлла мало беспокоили. Вполне возможно, что о существовании Латышского легиона он даже не слышал.

Как мы увидим в одной из дальнейших глав, оптимизм Колуэлла в отношении бдительности австралийской службы безопасности не оправдался: со временем Австралия признала, что позволила въехать ряду пособников нацистов, иногда прекрасно зная, кто они такие – в том числе нескольким обвинявшимся в военных преступлениях[223]223
  См. главу 9.


[Закрыть]. Мы располагаем рассказом из первых рук о том, как это происходило. Свидетель – не военный преступник, а русский, добровольно сотрудничавший с немцами в период оккупации и добровольно уехавший вместе с ними, когда началось отступление. Беседа с Константином Гавриловым состоялась в австралийском консульстве в Германии в 1949 году после того, как его заявку на переселение отвергли США, Марокко, Чили и Аргентина. Собеседование проводилось на немецком. Гаврилов вспоминал:

Он поглядел на мои документы, потом посмотрел мне в глаза и сказал: «Вы – коллаборационист… Вы, инженер, помогали немцам воевать против нас».

Гаврилов, уверенный в том, что визу ему не получить, отрывисто ответил: «Все зависит от точки зрения и от позиции говорящего». Интервью получилось коротким и напряженным, но под конец сотрудник просто сказал: «Езжайте в Австралию»[224]224
  Andrew Janco. Op. cit. P. 293.


[Закрыть].

Австралийцы так плохо ориентировались в проблеме коллаборационизма прибалтов, что в августе 1949 года в прессе появились фотографии семилетней Майры Калныньш, светловолосой латышки, 50-тысячной иммигрантки из перемещенных лиц, прибывших в Австралию, – несмотря на то, что ее отец, инженер, работал на немцев в Риге, а потом, в 1944 году, вместе с ними эвакуировался в Германию[225]225
  Klaus Neumann. Op. cit. P. 115.


[Закрыть].

Лес Хейлен, который когда-то надеялся заманить в Австралию в качестве иммигрантов хороших социалистов из Северной Европы, позже написал в своих мемуарах: «История горько подшутила над нами – к нам приехали наши бывшие враги»[226]226
  Leslie Haylen. Op. cit. P. 100.


[Закрыть]. Он мог бы заметить и еще один парадокс: те ди-пи, которых завезло в Австралию лейбористское правительство, как правило, совсем не симпатизировали лейбористам и десятилетиями – пусть и исподволь – способствовали выдавливанию этой партии из власти. Из-за послевоенной программы массового переселения и шедшей параллельно миграции отдельных лиц с правом высадки в Австралии оказалась немалая группа восточных европейцев и бывших советских граждан, чья ненависть к коммунизму (а заодно и к социализму), считавшаяся весомым плюсом в момент их приезда, была куда сильнее, чем их антипатия к немцам и к нацистскому режиму (если эта антипатия вообще была).

Часть II Русские в Китае

Глава 3 Маньчжурия

Из всех центров русской эмиграции единственным городом, который мог претендовать на название второй родины, кусочка настоящей России за пределами России, был Харбин. Конечно, в этом представлении о Харбине всегда был элемент самообмана, и он возрастал по мере увеличения доли китайцев в городском населении и укрепления китайского административного контроля после революции в России. Но был в нем и элемент правды. В самом начале ХХ века Харбин действительно был русским городом, порождением российского колониализма конца XIX века и железнодорожного строительства.

Русские начали массово приезжать в Маньчжурию в 1890-х годах, после того как Китай подписал соглашение, разрешавшее Российской империи строить Китайско-Восточную железную дорогу[227]227
  До 1917 года она называлась Маньчжурской дорогой.


[Закрыть], которой предстояло ответвиться в Чите от недавно построенной Транссибирской магистрали и далее идти на юго-восток через Маньчжурию (китайскую территорию), чтобы закончиться во Владивостоке – русском портовом городе на берегу Тихого океана. Так возникла экстерриториальная зона шириной около воcьми километров, и вдоль новой железнодорожной линии возле разных станций быстро появились русские поселения, в том числе Хайлар (между Харбином и западной границей) и Гродеково (ближе к Владивостоку, у восточного конца железнодорожной ветки). Но самым крупным населенным пунктом стал Харбин, выросший на месте китайской деревни на берегу реки Сунгари (по-китайски – Сунхуа). Он сделался столицей всей железнодорожной зоны, и языком международного общения там был русский[228]228
  Olga Bakich. Charbin: «Russland jenseits der Grenzei» in Fernost, Der grosse Exodus. Die russische Emigration und ihre Zentren 1917–1941, Karl Schlögel (ed.). Munich: C. H. Beck. Р. 311 (цитата). О китайском Харбине см.: James H. Carter. Creating a Chinese Harbin: Nationalism in an International City, 1916–1932. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2002. Рp. 68–71, 94–96, Søren Clausen, Stig Thøgerson. The Making of a Chinese City: History and Historiography in Harbin. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1995. Рp. 42–48.


[Закрыть].

Если китайцы оказались оттеснены на окраины нового города, то сам Харбин всегда оставался местом многонациональным, как и сама Российская империя. Самой многочисленной группой были этнические русские, но не только они приехали из России в Маньчжурию. Администрация зоны, окружавшей КВЖД, славилась относительной либеральностью: управляло ею из далекого Санкт-Петербурга министерство финансов (а не реакционное министерство внутренних дел). Сюда съезжались русские евреи, спасаясь от погромов, от которых страдали западные губернии. Приезжали и татары-мусульмане, и поляки (до Первой мировой войны многие из них были подданными Российской империи).

Сложности с определением национальной принадлежности многих переселенцев возникали такие, что в 1913 году, когда в Харбине проводилась перепись населения, жителей просили указать сразу несколько определяющих факторов: подданство, национальность, вероисповедание, язык, на котором говорят в семье, и другие языки, которыми владеет респондент. Две трети харбинцев (в общей сложности около 45 тысяч человек) оказались подданными Российской империи, более 34 тысяч – русскими по национальности, и почти 37 тысяч человек назвали русский своим родным языком. После русских наиболее многочисленными из представителей 53 национальностей, проживавших в Харбине, оказались евреи (5 032 человека) и поляки (2 556). Русские евреи – торговцы, предприниматели и финансисты – играли важную роль в местной экономике[229]229
  David Wolff. To the Harbin Station: The Liberal Alternative in Russian Manchuria 1898–1914. Stanford, CA: Stanford University Press, 1999; Olga Bakich. Russian Emigres in Harbin’s National Past: Censuses and Identity, Entangled Histories: The Transcultural Past of Northeast China, Dan Ben-Canaan et al. (eds). Cham: Springer, 2014. Рр. 86–87; Viktoria Romanova. The Tiny Island of Russian Jews: The Jewish Community of Harbin from the late XIX century to the 1920s, Jewish Communities of China, website, accessed 4 January 2019, http://jewsofchina.org/the-tiny-island-of-russian-jews.


[Закрыть].

Харбин манил многих, хоть и находился далеко. В первые годы ехали туда прежде всего те, кто работал на строительстве самой железной дороги или в управлении зоной. Во время Русско-японской войны (1904–1905) там было расквартировано большое количество российских военных, и некоторые из них впоследствии там же и остались. Другие бежали от слишком тяжелых условий в родных краях, мечтали о новой жизни[230]230
  О раннем этапе развития Харбина см.: Ziva Schickman-Bowman. The Construction of the Chinese Eastern Railway and the Origin of the Harbin Jewish Community, 1898–1931, The Jews of China, Jonathan Goldstein (ed.). Vol. 1. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1999; Boris Bresler. Harbin’s Jewish Community, 1898–1958: Politics, Prosperity and Adversity, ibid.


[Закрыть]. Некоторые из тех, кто приехал туда до войны, спустя пятьдесят лет переберутся в Австралию.

Семьи Матвея Зарецкого и Гиты Оникул (деда и бабушки Мары Мустафиной по материнской линии) приехали в Харбин и Хайлар в 1907 и 1908 годах из еврейских местечек в Белоруссии. Зарецкий начал торговать мясом и скотом и преуспел в этом деле. Владимир Гантимуров – потомок князя Ган-Тимура (вождя из древнего тунгусского племени Забайкалья, поступившего на военную службу к российскому государю в 1625 году) – приехал в Харбин вместе с отцом-военным и матерью в 1909 году, в возрасте трех лет. Вдовая мать Казимира Савицкого вместе с тремя маленькими детьми и няней перебралась в Маньчжурию из центральной России в 1904 году. Нина Володченко, десятью годами позже проделавшая тот же путь вместе с мужем-дипломатом, прямо в поезде родила близнецов, один из которых много лет спустя, уже в Австралии, станет философом-йогом. Лукьян Ермолаев приехал в Харбин в 1905 году, чтобы работать на железной дороге, и в 1908 году у него там родился сын Сергей – будущий джазовый музыкант, который через Шанхай переберется в Австралию. Отец Лидии Шамшуриной Дмитрий, приехавший после Русско-японской войны, устроился шофером к одному китайскому торговцу опиумом[231]231
  Mara Moustafine. Secrets and Spies… Рp. 67–74, 86; Н. И. Дмитровский. Памяти Князя В. И. Гантимурова // Австралиада. 1998. № 15. С. 27–28; Казимир Казимирович Савицкий //Там же. 2012. № 73. С. 15; Г. Косицын. Серж Ермолл и его оркестр // Там же. 1995. № 5. С. 21; Лидия Шамшурина. История моего отца Дмитрия Шамшурина //Там же. 2014. № 80. С. 11. И. М. Шнитцер-Смолянинов. Михаил Николаевич Волин // Russians in Australia. Melbourne: University of Melbourne, 1989. No. 12;


[Закрыть].

А потом, в 1917 году, в России произошла революция. Царский режим рухнул, власть захватили большевики и вспыхнула Гражданская война. К началу 1920-х годов красные уверенно одолели противников – белых – в столицах и в центральной России, чьи плохо организованные, разрозненные войска продолжали сражаться на окраинах страны под началом бывших офицеров Русской императорской армии. Последними оплотами белых стали Сибирь и Дальний Восток. Среди полководцев, воевавших там, был и Григорий Семенов, атаман забайкальских казаков. Точных данных уже никто не узнает, но было подсчитано, что в 1920–1921 годах в Маньчжурию с русского Дальнего Востока бежали около 200 тысяч человек, и в их числе примерно 20 тысяч – бывшие офицеры белых армий[232]232
  О 200 тысячах в работе: Bruce F. Adams. Reemigration from Western China to the USSR, 1954–1962, Migration, Homeland, and Belonging in Eurasia, Cynthia Buckley and Blair A. Ruble (eds). Washington, DC: Woodrow Wilson Center, 2008. Р. 184; численность 20 тысяч указана в: С. В. Смирнов. Российские эмигранты в Северной Манчжурии в 1920–1945 гг. (Проблема социальной адаптации). Екатеринбург, 2007. С. 21.


[Закрыть]. (Можно не сомневаться, что среди пересекших границу были и рядовые, но в новой жизни чуть ли не каждый белый объявлял себя бывшим офицером.) Белые офицеры часто добирались до Маньчжурии в одиночку, и лишь потом после рискованных приключений вслед за ними приезжали из России жены и дети[233]233
  См. Гэри Нэш. Указ. соч.


[Закрыть].

Русскую революцию называли «началом процесса, благодаря которому Харбин из русского города превратился в китайский». Но совсем не так это сохранилось в памяти русских, несмотря на то, что китайцы действительно поспешили ввести одно символическое изменение: сделали уличное движение правосторонним (как в Китае), отказавшись от левостороннего (как в России и остальных странах Европы)[234]234
  James H. Carter. Op. cit. P. 71.


[Закрыть].

Восстановление работы Китайско-Восточной железной дороги в 1921 году и подписание в 1924 году соглашения между советским и китайским правительствами о совместном управлении железнодорожной зоной ознаменовали возвращение к нормальной жизни, а для русских жителей Харбина нормальная жизнь означала, что русские и дальше будут оставаться здесь на первых ролях. Хотя русских в городе и стало больше, доля китайцев увеличивалась еще быстрее, и в 1923 году русские составляли уже менее 50 % от общей численности населения (см. Таблицу 1). И все-таки для русских Харбин, куда сознательно устремлялись многие белые беглецы, по-прежнему оставался русским городом, и главное изменение в нем состояло в том, что теперь железной дорогой управляли не царские чиновники, а советские.

Белые беженцы, хлынувшие после поражения в Гражданской войне в начале 1920-х годов в Харбин, делились красочными рассказами о своих приключениях – порой, несомненно, приукрашенными. Князь Федор Капитонович Ухтомский, отец Георгия Ухтомского, во время Гражданской войны был одним из офицеров в личной охране великого князя Николая Николаевича, вместе с другими деятелями белого движения эвакуировался в Турцию, потом перебрался в Маньчжурию и за время скитаний потерял из виду жену и сына-младенца. Через несколько лет его жене удалось, получив помощь от казака-контрабандиста, перебраться вместе с сыном (тогда уже пятилетним) через всю Россию и пересечь границу, чтобы воссоединиться с мужем. Позже отца семейства схватили китайские партизаны и передали советским властям – в 1934 году его расстреляли. Но Георгий и его младшая сестра Ольга (родилась в 1925 году, в замужестве Винокурова) выросли в Харбине.

Дед Наташи Нил по материнской линии, обрусевший украинец Иван Шевченко, увез семью из Гатчины под Петербургом, и Гражданскую войну они пересидели в Грузии и на Украине, и в конце концов оказались в Маньчжурии. Особенно захватывающую историю рассказывал Николай Меди, молодой выпускник Хабаровского кадетского корпуса: в 1918 году он служил в свите царевича, находившегося вместе с семьей в ссылке в Тобольске, и вслед за ним отправился в Екатеринбург, где большевики непременно расстреляли бы его со всей царской семьей, если бы он вовремя не сбежал, приняв помощь от подпольной белой организации, действовавшей в городе. В Харбине он оказался примерно через год[235]235
  Ольга Винокурова. Княжна Ухтомская // Австралиада. 1998. № 18. С. 24; интервью с Наташей Нил (урожденной Гинч) в Гисборне, штат Виктория, 26 октября 2018 г.; БРЭМ: личное дело Николая Петровича Меди.


[Закрыть].

Хотя сам атаман Семенов не остался в Харбине, там осели многие из воевавших под его началом офицеров, среди прочих Аркадий Пикар, обрусевший француз, до вступления в Белую армию служивший начальником полиции во Владивостоке, и Всеволод Бароцци де Эльс, сын атамана Забайкальской казачьей дивизии[236]236
  О Пикаре см.: Г. Косицын. Столетний юбилей Аркадия Пикара // Австралиада. 2001. № 27. С. 33; о Бароцци см.: V. A. Parkhomov. Stranded by the Revolution, Academia, www.academia.edu/37708930/1BarottsiHistorybyVParkhomov.pdf.


[Закрыть]. Среди русских, оказавшихся в Маньчжурии под конец Гражданской войны, было немало казаков, особенно из Забайкальской и других восточных дивизий, причем многие из них, как и сам атаман Семенов, имели смешанное – русско-бурятское – происхождение[237]237
  О том, что некоторые переселенцы могли считать себя одновременно русскими, казаками и бурятами, см.: Sayana Namsaraeva. Caught between States: Urjin Garmaev and the Conflicting Loyalties of Trans-border Buryats, History and Anthropology. 2017. Vol. 28, no. 4, 2017. Pp. 406–428.


[Закрыть].

Офицеры разгромленной Белой армии были не единственными, кто счел благоразумным покинуть Советскую Россию. Дед Мары Мустафиной, татарин Мухамеджан Мустафин, приехал в Харбин в 1920 году после того, как «повоевал на Гражданской войне на обеих сторонах, не будучи настоящим приверженцем ни той, ни другой», и захотел поскорее «убежать от драки подальше». Русская бабушка Мары со стороны матери, Антонина Шеламанова, приехала в 1922 году, прожив до этого несколько лет на русском Дальнем Востоке, куда ее семья бежала из Поволжья вместе с отступавшими белогвардейцами[238]238
  Mara Moustafine. Secrets and Spies… Р. 383.


[Закрыть].

Представители бывших привилегированных сословий (дворян, купечества) и образованные специалисты уезжали потому, что в Советской России их как классовых врагов ожидало поражение в правах; православные священники и староверы бежали, боясь гонений со стороны пришедших к власти безбожников. Елена Бухвостова, овдовев (ее муж, врач, умер от тифа в Гражданскую войну), приехала в Харбин вместе с четырьмя детьми, и там старшая дочь, семнадцатилетняя Валерия, чтобы прокормить семью, устроилась работать журналисткой. Николай Прокопович, сын купца из Углича, был откомандирован Советами в Китай для закупки тканей, но решил не возвращаться и осел в Харбине, где и родилась его дочь Наталья, будущая гражданка Австралии[239]239
  Н. А. Мельникова. История Бухвостовых // Австралиада. 2012. № 73. С. 2–5; Автобиографический очерк Н. Н. Прокопович (ур. Опариной) // Австралиада. 2000. № 2. Приложение. С. 57–59.


[Закрыть].

Часто русские поселялись вначале на несколько лет у какой-нибудь станции поменьше вдоль КВЖД и только потом перебирались в большой город. Белый офицер Миней Кривилев, отец двух будущих австралийских иммигрантов, Святослава и Софии (позже – Софии Кравис), в 1921 году привез свою семью из самой восточной области России на станцию Гродеково, а в Харбин они переехали в 1923 году. Игнатий Волегов, бывший офицер сначала Русской императорской, а затем и Белой армии, перебрался с Урала вначале во Владивосток, а потом в Маньчжурию. В конце 1920-х он осел в Хайларе и перебивался там случайными заработками, пока не обзавелся собственной небольшой кожевенной фабрикой. Его дочь Галина (позже – Галина Кучина) в юности уехала из Хайлара, чтобы учиться в Харбине, и позднее там же вышла замуж[240]240
  Н. Супрунович. Светлой памяти Святослава Минеевича Кривилева // Австралиада. 1997. № 10. С. 28–29; интервью с Галиной Кучиной в Хитмонте, штат Виктория, 27 октября 2018 г.


[Закрыть].

Притягивал Харбин и русских евреев: в 1920-е годы он превратился в «крупнейший и самый организованный центр русского еврейства на Дальнем Востоке». Семья Мошинских покинула Владивосток, где у них была своя мануфактура, в 1920-е, когда стало понятно, что заниматься коммерческой деятельностью как раньше уже не получится. Родители Эллы Масловой, евреи, уехавшие в начале того же десятилетия из родных сибирских городов – Омска и Иркутска, – познакомились и поженились в Харбине[241]241
  Viktoria Romanova. Op. cit. P. 91; Antonia Finnane. Far from Where? Jewish Journeys from Shanghai to Australia, Melbourne: Melbourne University Press, 1999. Pp. 64–65; Sam Moshinsky. Op. cit. P. 17.


[Закрыть].

Харбин в 1920-е годы

В ноябре 1922 года, когда семья Тарасовых после долгих приключений добралась до Харбина, им показалось, что они вернулись в Россию – только мирную, без Гражданской войны. Для них стало приятной неожиданностью, что все здесь напоминало русский город и повсюду звучала русская речь[242]242
  Гэри Нэш. Указ. Соч.


[Закрыть]. Русским в облике Харбина было все: «купола-луковки, ампирные фасады, широкие бульвары, вкрапления стиля модерн», гораздо больше напоминавшие Москву и Петербург, чем какой-нибудь заштатный провинциальный город. По-русски «говорили на улицах, в магазинах и театрах», а еще русский «господствовал в сферах управления, торговли и образования». Многие русские харбинцы, которые впоследствии перебрались в Австралию, вспоминали Харбин с большой теплотой: в их памяти он остался не русским кварталом в большом городе на чужбине, а самым настоящим русским городом, который просто в силу исторической случайности оказался за пределами России[243]243
  Mara Moustafine. The Harbin Connection: Russians from China, Beyond China: Migrating Identities, Shen Yuafang and Penny Edwards (eds). Canberra: ANU Press, 2002. Р. 76 (цитаты); Victor Zatsepine. Russia, Railways and Urban Development in Manchuria 1896–1930, Harbin to Hanoi: The Colonial Built Environment in Asia, 1840–1940, Laura Victoir and Victor Zatsepine (eds). Hong Kong: University of Hong Kong, 2013. Р. 22; С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 22.


[Закрыть]. Несмотря на продолжавшийся рост численности китайского населения, этот поразительно русский облик не претерпел существенных изменений в первые послереволюционные десятилетия[244]244
  Об определенном стремлении китайцев обозначить свое присутствие в архитектуре города см. James H. Carter. Op. cit. Pp. 126–144. Картер сообщает также о попытках китайских городских властей заменить кириллические уличные вывески китайскими иероглифическими (pp. 145–146), но у Мустафиной говорится, что вывески были на русском (Harbin Connection, p. 76). Возможно, распоряжения китайцев просто выполнялись не столь усердно, как предполагают китайские историки.


[Закрыть].

Хотя русские мемуаристы часто утверждают, что китайцы в Харбине жили обособленно, где-то на окраинах города, историки отмечали, что (вопреки эмигрантским представлениям) к началу 1920-х годов во многих районах города китайцы в действительности уже сделались самой многочисленной национальной группой. Тот факт, что китайцы продолжали оставаться для русских «невидимками» (по крайней мере, в воспоминаниях), подчеркивает колониальное положение Харбина, пусть и весьма необычное, ведь колонизаторы всегда смотрят на колонизованные народы свысока. И в самом деле, русские редко учили китайский язык – разве что десяток-другой слов, чтобы суметь объясниться с торговцами на базаре и отдать распоряжения извозчику или шоферу. Даже в сельской местности у границы, где не были редкостью браки между русскими и китайцами, именно китайцы учили русский и перенимали у русских обычаи, а не наоборот. Даже самые нищие русские считали ниже своего достоинства браться за работу, которую обычно выполняли китайцы. Многие наблюдатели полагали, что русские вообще «не считали китайцев за людей»[245]245
  Sören Urbansky. Beyond the Steppe Frontier. A History of the Sino-Russian Border. Princeton, NJ, Princeton University Press, 2020. Р. 134; С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 137 (цитата), 155.


[Закрыть].

Особенность русского Харбина в 1920-х годах состояла в том, что это был одновременно красный (советский) и белый город. Белых было очень много, они играли главную культурную роль, но не были представлены в администрации. А советское присутствие в администрации стало очень заметным после 1924 года, когда СССР заключил соглашение о КВЖД. Советское правительство предлагало советские паспорта – точнее, удостоверения личности, поскольку эти документы не давали права въезда и проживания в СССР, – всем харбинцам, которые в царское время были российскими подданными, и к 1934 году их получили более половины из 100 тысяч русских, живших в Маньчжурии[246]246
  Данные Лиги Наций, приведенные в: Е. Е. Аурилене. Российская диаспора в Китае (1920–1950 гг.). Хабаровск, 2008. СС. 10. Из 110 тысяч русских 60 тысяч были зарегистрированы как эмигранты, а 50 тысяч имели советские паспорта. Согласно другому источнику, численность русского населения Маньчжурии в начале 1930-х годов была несколько меньше, около 95 тысяч человек, причем из них 30–35 тысяч были зарегистрированы как эмигранты, 25–27 тысяч имели советские паспорта, а 4–7 тысяч – китайские паспорта: Н. Н. Аблажей. С востока на восток: российская эмиграция в Китае. Новосибирск, 2007. С. 39. В китайских паспортах их обладатели были записаны русскими эмигрантами. По имеющимся оценкам, в начале 1930-х годов китайские паспорта получил примерно каждый десятый русский в Маньчжурии – в общей сложности, около 15 тысяч человек: Olga Bakich. Emigré Identity: The Case of Harbin, South Atlantic Quarterly. 2000. Vol. 99, no. 1. P. 58. С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 106; И. В. Чапыгин. Указ. соч. С. 55. О китайском гражданстве Меди см. Russians in China: Shanghai D-917 Police Applicants 1930–1942, comp. Kirill V. Chashchin, South Eastern Publishers, New York, 2017, pp. 75–76.


[Закрыть].

Другая половина русского населения значилась эмигрантами без подданства, не считая небольшой группы эмигрантов, которые получили китайские паспорта, предложенные им местным военным правителем Чжаном Цзолинем (к их числу принадлежал Николай Меди, рассказывавший о том, как в 1918 году чудом избежал в Екатеринбурге участи расстрелянной царской семьи). Среди богатых предпринимателей многие нашли способы обзавестись гражданством других государств – Франции, Швейцарии, Португалии, Британии. У русских евреев большим спросом пользовалось литовское гражданство (его получил, например, скрипач Дмитрий Трахтенберг). Принято считать, что бывшие белые офицеры чаще всего предпочитали сохранять статус русских эмигрантов, то есть лиц без подданства, однако далеко не всегда за выбором гражданства стояли политические мотивы. Сотрудники КВЖД просто обязаны были получать советские паспорта, иначе им грозила потеря работы. Семья дедушки Мары Мустафиной по материнской линии (того, что приехал в приграничные земли как скототорговец), взяла советские паспорта «не по политическим, а по практическим соображениям. Они просто не хотели оставаться совсем без гражданства в те неспокойные времена»[247]247
  С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 64; БРЭМ: личное дело Владимира Давыдовича Трахтенберга (жена Трахтенберга родилась в Литве, но такие родственные связи имелись далеко не у всех); Mara Moustafine. Secrets and Spies… Р. 95.


[Закрыть].

О том, как уживались, близко соседствуя в Маньчжурии, белоэмигранты и советские русские, высказывались разные мнения. Если верить одному источнику, «большинство красных и белых русских жили бок о бок, мирно общаясь и ведя дела как ни в чем не бывало». В другом же утверждается, что «люди жили в двух взаимно враждебных мирах – советском и эмигрантском, и в каждом были свои школы, клубы, организации, праздники, газеты, журналы и так далее», и что «между советским и белым лагерями царила вражда, они устраивали всякие провокации, демонстрации и жаловались друг на друга китайским властям», а те обычно принимали сторону белых[248]248
  Boris Bresler. Op. cit. P. 204; Olga Bakich. Émigré identity… Pp. 90, 58.


[Закрыть]. Все это, безусловно, говорит о том, что опыт множества людей, живших в Харбине в 1920-е годы, был весьма разным. Несмотря на то что в городе в ту пору все громче и настойчивее заявляли о себе китайские националисты, в русских источниках редко обсуждается вопрос взаимоотношений с китайцами.

Те же противоречия можно обнаружить и в отношениях между этническими русскими и русскими евреями; хотя это противопоставление и нельзя приравнивать к противоборству белых с красными, между ними безусловно было нечто общее. Евреи в Харбине – преуспевающие, образованные и культурные люди – «продолжали ощущать себя русскими», говорили по-русски и учили этому языку своих детей. Однако, в отличие от большинства этнических русских, они редко поминали добрым словом павший царский режим, от которого не видели в прошлом ничего, кроме дискриминации и гонений[249]249
  Israel Epstein. On Being a Jew in China: A Personal Memoir, The Jews of China… P. 86–89; Viktoria Romanova. Op. cit. P. 10.


[Закрыть]. В 1920-е годы русские хулиганы и начинающие фашисты уже чинили пакости евреям-предпринимателям в Харбине. Между православными русскими и евреями иногда заключались браки, но в таких случаях часто возникали препятствия со стороны родни. Когда одна из трех дочерей русской вдовы Елены Бухвостовой, с трудом сводившей концы с концами, пожелала выйти замуж за еврея-ювелира из известной в Харбине семьи предпринимателей, на пути у молодых встали родственники жениха, и молодым пришлось ограничиться гражданской регистрацией брака. Дмитрий Шамшурин, освободившись из тисков китайского торговца опиумом, на которого работал его отец, когда семья только приехала в Харбин, устроился инженером в приморский город Циндао и влюбился в студентку-еврейку, изучавшую музыку, из купеческой семьи. Свадебную церемонию пришлось провести в лютеранской церкви, потому что и от православного священника, и от раввина они получили отказ[250]250
  Н. А. Мельникова. История Бухвостовых… С. 5; Лидия Шамшурина. Указ. соч. С. 12.


[Закрыть].