Текст книги "Дневники 1862–1910"

1909

14 января. Сегодня я вступила в прежнюю должность – переписывала новое художественное произведение Льва Николаевича, только что написанное[155]155
  Речь о рассказе «Кто убийцы? Павел Кудряш», который остался незаконченным.


[Закрыть]. Тема – революционеры, казни и происхождение всего этого. Могло бы быть интересно. Но те же приемы – описание мужицкой жизни. Смакование сильного женского стана с загорелыми ногами девки, что когда-то так сильно соблазняло его; та же Аксинья с блестящими глазами, почти бессознательно теперь, в восемьдесят лет, снова поднявшаяся из глубины воспоминаний и ощущений прежних лет. Всё это как-то тягостно отозвалось во мне. И, вероятно, дальше будет опоэтизирована революция, которой, как ни прикрывайся христианством, Л. Н., несомненно, сочувствует – ненавидит всё, что высоко поставлено судьбой и что – власть.

Буду переписывать дальше, посмотрим, что будет в дальнейшем рассказе. Ему не хотелось давать мне переписывать, точно ему было стыдно за рассказ. Да если бы в нем было немножко больше деликатности, он не называл бы своих героинь Аксиньями. И опять из мужиков герой, который должен быть симпатичен со своей улыбкой и гармонией, а потом спутавшийся и сделавшийся революционером. Может быть, я переменю свое мнение, но пока мне всё не нравится.

Приехала сегодня [пианистка] Ванда Ландовская и много играла. Мазурка Шопена и соната Моцарта были исполнены в совершенстве. Близко нагнувшись над клавишами, она точно заставляет кого-то рассказывать себе содержание сочинения. Изящество игры и выразительность доведены до последней степени красоты. Старинные вещи: кукушка, старички, молодые, пляска прислуги, bourrée[156]156
  Бурре – старинный французский танец.


[Закрыть] – всё интересно, и всё удивительно исполнено. Слушали, кроме нашей семьи, отец и сын Чертковы и невестка Ольга. Уехала Маруся Маклакова.

1910

26 июня. Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Владимиру Григорьевичу Черткову и начал писать новую тетрадь там же, в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12 июня. В том дневнике, который он начал писать у Черткова и который он дал мне прочесть, между прочим сказано: «Хочу бороться с Соней добром и любовью»[157]157
  У Толстого: «Хочу попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью».


[Закрыть]. Бороться?! С чем бороться, когда я его так горячо и сильно люблю, когда одна моя мысль, одна забота – чтоб ему было хорошо. Но ему перед Чертковым и перед будущими поколениями, которые будут читать его дневники, нужно выставить себя несчастным и великодушно-добрым, борющимся с мнимым каким-то злом.

Жизнь моя с Льв. Ник. делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И всё это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжег осуждение, ненависть, отрицание, и они чувствуются в статьях Л. Н. последних лет, на которые его подбивал глупый злой гений. Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь.

Все эти дни я больна. Жизнь меня утомила, измучила, я устала от трудов самых разнообразных; живу одиноко, без помощи, без любви, молю Бога о смерти; вероятно, она не далека. Как умный человек, Лев Ник. знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец.

Заболела я внезапно. Жила одна с Варварой Михайловной в Ясной Поляне, Лев Ник., Саша и вся свита – доктор, секретарь и лакей – уехали в Мещерское к Чертковым. Для Сашиного здоровья после ее болезни, для чистоты и уничтожения пыли и заразы меня вынудили в доме всё красить и исправлять полы. Я наняла всяких рабочих и сама таскала мебель, картины, вещи с помощью доброй Варвары Михайловны. Было много и корректур, и хозяйственных дел. Всё это меня утомило ужасно, разлука с Л. Н. стала тяжела, и со мной сделался нервный припадок, настолько сильный, что Варвара Михайловна послала Льву Ник. телеграмму: «Сильный нервный припадок, пульс больше ста, лежит, плачет, бессонница»[158]158
  По свидетельству Варвары Михайловны, телеграмма была продиктована самой С.А.


[Закрыть]. На эту телеграмму он написал в дневнике: «Получил телеграмму из Ясной. Тяжело». И не ответил ни слова и, конечно, не поехал.

К вечеру мне стало настолько дурно, что от спазм в сердце, головной боли и невыносимого какого-то отчаяния я вся тряслась, зубы стучали, рыданья и спазмы душили горло. Я думала, что умираю. В жизни моей не помню более тяжелого состояния души. Я испугалась и, как бы спасаясь от чего-то, естественно бросилась за помощью к любимому человеку и вторично ему телеграфировала уже сама: «Умоляю приехать завтра, 23-го». Утром 23-го вместо того, чтоб приехать с поездом, выходящим в 11 часов утра, и помочь мне, была прислана телеграмма: «Удобнее приехать 24-го утром, если необходимо, приедем ночным».

В слове удобнее я почувствовала стиль жесткосердого, холодного деспота Черткова. Состояние моего отчаяния, нервности и болей в сердце и голове дошло до последних пределов.

У Чертковых все разочли, что я не могу успеть и получить, и ответить телеграммой, но я тоже разочла и предвидела их хитрость, и мы послали телеграмму от имени Варвары Михайловны: «Думаю, необходимо», но не простой, а срочной.

А в то время приехал к Чертковым скрипач Эрденко с женой. Разумеется, Чертков внушил Льву Ник., что неловко уезжать, и, конечно, не высказал, но подвел так, что скрипач, конечно, важней больной жены, и задержал Л. Н. А он и рад хоть лишнее утро пробыть еще со своим обожаемым идолом.

Вечером 23-го Лев Ник. – со своим хвостом – вернулся недовольный и неласковый. Насколько я считаю Черткова нашим разлучником, настолько Лев Ник. и Чертков считают разлучницей меня. Произошло тяжелое объяснение, я высказала всё, что у меня было на душе. Сгорбленный, жалкий сидел Лев Ник. на табуретке и почти всё время молчал. И что мог бы он мне сказать? Минутами мне было ужасно жаль его. Если я не отравилась эти дни, то только потому, что я трусиха. Причин много, и надеюсь, что Господь меня приберет и без греховного самоубийства.

Во время нашего тяжелого объяснения вдруг из Льва Ник. выскочил зверь: злоба засверкала в глазах, он начал говорить что-то резкое, я ненавидела его в эту минуту и сказала ему: «А! Вот когда ты настоящий!», и он сразу притих.

На другое утро моя неугасаемая любовь взяла верх. Он пришел, и я бросилась ему на шею, просила простить меня, пожалеть, приласкать. Он меня обнял, заплакал, и мы решили, что теперь всё будет по-новому, что мы будем помнить и беречь друг друга! Надолго ли? Но я не могла уже оторваться от него; мне хотелось сблизиться, срастись с ним; я стала его просить поехать со мной в Овсянниково, чтобы побыть с ним. Мы поехали. Ему, видимо, не хотелось ехать со мной, но он сделал усилие, а дорогой всё пытался уйти от меня пешком. Тогда я опять начинала плакать, так как мое одинокое катанье в пролетке теряло уже для меня всякий смысл. Доехали вместе, я успокоилась, блеснул маленький луч радости быть вместе.

Сегодня я прочла данный мне Льв. Ник. его дневник – и опять меня обдало холодом и расстроило известие, что Лев Ник. все дневники свои от 1900 года отдал Черткову, якобы делать выписки. А у Черткова работает сын хитрого Сергеенки и, по всей вероятности, переписывает всё целиком для будущих целей и выгод. А в дневниках Льва Ник. везде с умыслом он выставляет меня, как и теперь – мучительницей, с которой надо как-то бороться и самому держаться, а себя – великодушным, великим, любящим, религиозным…

Мне надо подняться духом, понять, что перед смертью и вечностью так неважны интриги Черткова и мелкая работа Л. Н. унизить и убить меня! Да, если есть Бог, Ты видишь, Господи, мою ненавидящую ложь душу и мою не умственную, а сердечную любовь к добру и многим людям!

Вечер. Опять было объяснение, и опять мучительные страдания. Нет, так невозможно, надо покончить с собой. Я спросила: «С чем во мне Лев Ник. хочет бороться?» Он говорит: «С тем, что у нас во всем с тобой разногласие – в земельном и в религиозном вопросе». Я говорю: «Земли не мои, и я считаю их семейными, родовыми». – «Ты можешь свою землю отдать». Я спрашиваю: «А почему тебя не раздражает земельная собственность и миллионное состояние Черткова?» – «Ах! Ах, я буду молчать, оставь меня…» Сначала крик, потом злобное молчание.

Сначала на вопрос мой, где дневники с 1900 года, Лев Ник. мне быстро ответил, что у него. Но когда я их просила показать, он замялся и сознался, что они у Черткова. Тогда я спросила опять: «Так где же дневники твои, у Черткова? Ведь может быть обыск и всё пропадет? А мне они нужны как материал для моих “Записок”». – «Нет, он принял свои меры, – отвечал Л. Н., – они в каком-то банке». – «Где? В каком?» – «Зачем тебе это надо знать?» – «Как, ведь я самый тебе близкий человек, жена твоя». – «Самый близкий мне человек – Чертков, и я не знаю, где дневники. Не всё ли равно?»

Правду ли говорит Лев Николаевич? Кто его знает; всё делается скрытно, хитро, фальшиво, во всем заговор против меня. И давно он ведется и не будет этому конца до смерти несчастного, опутанного дьяволом Чертковым старика.

Я, кажется, обдумала, что мне надо делать. На днях, до отъезда Льва Ник. к Черткову, он негодовал на нашу жизнь и, когда я спросила: «Что же делать?», негодующим голосом закричал: «Уехать, бросить всё, не жить в Ясной Поляне, не видать нищих, черкеса, лакеев за столом, просителей, посетителей – всё это для меня ужасно!» Я спросила тогда: «Куда же нам, старикам, уехать?» – «Куда хочешь: в Париж, в Ялту, в Одоев… Я, разумеется, поеду с тобой».

Слушала я, слушала всю эту гневную речь, взяла 30 рублей и ушла; хотела ехать в Одоев и там поселиться. Была страшная жара, добежала до шоссе, задохнулась от волнения и усталости, легла возле ржи в канаву на травке. Слышу, едет кучер в кабриолете. Села, обессиленная, вернулась домой. У Льва Ник. на короткое время сделались перебои в сердце. Что тут делать? Куда деваться? Что решать? Это был первый надрез в наших отношениях.

Приехала домой. Опять тяжесть жизни. Муж сурово молчит, а тут корректуры, маляры, приказчик, гости, хозяйство… Всем надо ответить, всех удовлетворить. Голова болит, что-то огромное, разбухающее распирает голову, и что-то напухшее, сдавливающее – в сердце.

И вот сегодня вечером, обходя раз десять аллеи в саду, я решила без ссор, без разговоров нанять угол в чьей-нибудь избе и поселиться в ней, бросив все дела, всю жизнь, стать бедной старушкой в избе, где дети, и их любить. Надо попробовать.

Когда я стала говорить, что на перемену более простой жизни с Льв. Ник. я не только готова, но смотрю на нее как на радостную идиллию, только прошу указать, где именно он хотел бы жить, он сначала мне ответил: «На юге, в Крыму или на Кавказе…» Я говорю: «Хорошо, поедем, только скорей…» На это он мне начал говорить, что прежде всего нужна доброта.

Разумеется, он никуда не поедет, пока тут Чертков; и в Никольское, к Сереже, как обещал, не поедет. Доброта). А когда в 20 лет, может быть, в первый раз он мог показать свою доброту, которую я давно не чувствую, когда я умоляла его приехать, он с Чертковым сочинял телеграмму, что удобнее не приезжать. Я спросила: «Кто составлял и писал телеграмму?» Лев Ник. сейчас же ответил: «Кажется, я с Булгаковым; впрочем, не помню». Я спросила Булгакова, он мне сказал, что даже не знал и никакого участия в телеграмме не принимал. Пришлось сознаться, что это стиль Черткова, которого Лев Ник. хотел выгородить и, к ужасу моему, просто сказал неправду.

Пишу ночью, одна, в зале. Рассвело, птицы начали петь, и возятся в клетках канарейки. Неужели я не умру от тех страданий, которые переживаю…

Сегодня Лев Ник. упрекал меня в розни с ним во всем. В чем? – В земельном вопросе, в религиозном, да во всем… И это неправда. Земельный вопрос по Генри Джорджу я просто не понимаю; отдать же землю помимо моих детей считаю высшей несправедливостью. Религиозный вопрос не может быть разный. Мы оба верим в Бога, в добро, в покорность воле Божьей. Мы оба ненавидим войну и смертную казнь. Мы оба любим деревню и живем в деревне. Мы оба не любим роскоши… Одно – я не люблю Черткова, а люблю Льва Ник. А он не любит меня и любит своего идола.

30 июня. 28-го мы поехали в Никольское, к сыну Сереже на день его рожденья: Лев Ник., Саша, я, Душан Петрович и Коленька Ге. Встали все рано, и я пошла сказать, что если Лев Ник. себя плохо чувствует, то чтоб не ехал, а я поеду с Ге вдвоем. Он сказал, что подумает, а раньше дал мне слово, что поедет со мной непременно. Совестно ему, верно, стало, и он поехал.

Я чувствовала себя очень еще больной и накануне вечером решила не ехать, сидела, следила за игрой в шахматы Льва Ник. с Гольденвейзером. И в это время вошел Булгаков и сказал, что Чертков, бывший в ссылке, приехал с матерью в Телятинки. Я вскочила как ужаленная, кровь прилила к голове и сердцу, и я решила ехать к Сереже непременно. Быстро уложилась и потом не спала всю ночь. Утром Лев Ник. сказал, что пойдет вперед пешком, а чтоб я его догоняла в экипаже. Но приехал Чертков, Лев Ник. тотчас же потерял голову и вместо Засеки пошел по направлению к Ясенкам. Спохватился, испугался и быстро пошел к конюшне, на гору, а оттуда ехал и догонял меня с Чертковым, на его запряженной лошади, но слез на некотором расстоянии, подошел к моей пролетке, и мы поехали вместе.

На станции Бастыево, куда должны были за нами выслать, лошадей не оказалось. Саша с Те слезла в Черни и на тройке уехала в Никольское, где оказалось, что никакой телеграммы от нас не было получено. Ее просто задержали и не послали из Бастыева. Давно я не испытывала такой тоски, как в эти три часа ожиданья на грязной, тесной, неприветливой станции.

Лев Ник. опять ушел вперед и взял не то направление, и опять пришлось его искать уже в приехавшей из Никольского коляске. Хорошо, что я взяла с собой и овсянку сваренную, и кофе с молоком и могла накормить Льва Ник. О себе я никогда не думаю и ничего не ела, только чаю плохого выпила стакан и за весь день съела одно яйцо.

В Никольском была дочь Таня, семья Орловых, Таня Берс и главное – Варечка Нагорнова. Делали красивые прогулки, но мне всё было тяжело и трудно. Разговоры с Таней только еще более расстроили меня: в них было с ее стороны столько жестокого осуждения и столько безжалостности и невозможно исполнимых требований, что я еще больше расстроилась. Зато Варечка так сердечно, умно и ласково отнеслась к моим страданиям!

Последняя прогулка очень меня утомила, но в общем я рада была, что мы съездили. Два дня близко-близко провела с моим Левочкой, ехали на станцию так, что он держал меня под руку, он сам этого захотел, а когда ехали вчера ночью со станции Засека, он трогательно беспокоился, что мне холодно, мне ничего теплого не прислали, я была в одном платье, и он пошел к коляске спросить, нет ли чего теплого. Ге принес и накинул на меня свой плащ.

На Засеке поезд остановили на мосту, где между перилами моста и вагонами было так узко, что едва можно было пройти. Если б поезд тронулся, могли бы вагоны и нас стащить.

Сегодня с утра я очень тревожилась о здоровье Льва Ник. У него всё сонливость, отсутствие аппетита и обычное желчное состояние. Пульс больше 80. Он долго днем лежал и лежа принимал Суткового, Гольденвейзера и Черткова. Слушала я разговор Л. Н. с Сутковым, и он говорил, между прочим, Сутковому, что «сделал эту ошибку, женился…» Ошибку? Ошибкой он считает будто оттого, что женатая жизнь мешает духовной жизни.

К вечеру, позднее, Л. Н. встал, играл в шахматы с Гольденвейзером, я поправляла корректуру «Власти тьмы». Было хорошо, тихо, спокойно и без Черткова.

1 июля. Вечер. Весь день просидела за корректурой нового издания («Плоды просвещения») и очень дурно себя чувствовала во всех отношениях. Письмо мое к Черткову Льву Николаевичу не понравилось. Что делать! Надо всегда писать только правду, не принимая ничего в соображение, и я послала все-таки это письмо. Вечером, при закрытых дверях собрались Лев Ник., Саша и Чертков и начался какой-то таинственный разговор, из которого я мало расслышала, но упоминалось часто мое имя. Саша ходила кругом осматривать, не слушаю ли я их, и, увидав меня, побежала сказать, что я слышала, вероятно, с балкона их раз– или заговор. И опять защемило сердце, стало тяжело и больно невыносимо. Я откровенно пошла тогда в комнату, где все сидели, и, поздоровавшись с Чертковым, сказала: «Опять заговор против меня?» Все были смущены, и Л. Н. с Чертковым наперерыв начали говорить что-то бессвязное, неясное о дневниках, и так никто мне не сказал, о чем говорили, а Саша просто скорей ушла.

Началось тяжелое объяснение с Чертковым, Лев Ник. ушел к приехавшему сыну Мише. Я повторила, что написала в письме, и просила его сказать мне: сколько у него тетрадей дневников, где они и когда он их взял? При таких вопросах Чертков пришел в ярость и сказал, что раз Лев Ник. доверился ему, то ни Льву Ник. и никому он не даст отчета. А что Лев Ник. дал ему дневники, чтоб из них будто бы вычеркнуть всё интимное, всё дурное.

Минутами Чертков смирялся и предлагал мне с ним заодно любить, беречь Льва Николаевича и жить его жизнью и интересами. Точно я без него не делала этого в течение почти всей моей жизни – 48 лет. И тогда между нами не было никого, мы жили одной жизнью. «Two is company, three is not»[159]159
  «Двое – это компания, трое – уже нет» (англ.).


[Закрыть]. И вот этот третий и разбил нашу жизнь. Чертков заявил тогда же, что он духовный духовник (?) Льва Ник. и что я должна со временем примириться с этим.

Сьсвозь весь разговор прорывались у Черткова грубые слова и мысли. Например, он кричал: «Вы боитесь, что я вас буду обличать посредством дневников! Если б я хотел, я мог бы сколько угодно напакостить (хорошо выражение якобы порядочного человека) вам и вашей семье. У меня довольно связей и возможности это сделать, но если я этого не делал, то только из любви к Льву Николаевичу». Как еще низменно мыслит Чертков! Какое мне дело, что после моей смерти какой-нибудь глупый офицер в отставке будет меня обличать перед какими-нибудь недоброжелательными господами?! Мое дело жизни и душа моя – перед Богом; а жизнь моя земная прошла в такой самоотверженной, страстной любви к Льву Николаевичу, что какому-нибудь Черткову уже не стереть этого прошлого, несомненно пережитого почти полвека моей любви к мужу.

Кричал Чертков и о том, что если б у него была такая жена, как я, он застрелился бы или бежал в Америку. Потом, сходя с Левой с лестницы, Чертков со злобой сказал про меня: «Не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа». Медленное же это убийство, если муж мой прожил уже 82 года. И это он внушил Льву Николаевичу, и потому мы несчастны на старости лет.

Что же теперь делать? Увы! Надо притворяться, чтобы не совсем был отнят у меня Лев Николаевич. Надо этот месяц быть доброй и ласковой с Чертковым и его семьей, хотя после моего мнения о нем и его обо мне это будет невыносимо трудно. Надо чаще там бывать и ничем не расстраивать Льва Николаевича, признав его подчиненным, обезволенным и обезличенным Чертковым. Свое долголетнее влияние и любовь я утратила навсегда, если Господь не оглянется на меня. И как жаль Льва Николаевича! Он несчастлив под гнетом деспота Черткова и был счастлив в общении со мной.

По поводу похищенных дневников я добилась от Черткова записки, что он обязуется их отдать Л. Н. после работ, которые поспешит окончить. А Лев Николаевич словесно обещал мне их передать. Сначала он тоже хотел мне это написать, но испугался и тотчас же отрекся от своего обещания. «Какие же расписки жене, это даже смешно, – сказал он. – Обещал и отдам».

Но я знаю, что все эти записки и обещания – один обман (так и вышло с Львом Ник., он дневников мне не отдал и положил пока в банк в Туле[160]160
  Приписано позднее.


[Закрыть]). Чертков отлично знает, что Льву Николаевичу уже недолго жить, и будет всё отлынивать и тянуть свою вымышленную работу в дневниках и не отдаст их никому.

Вот правдивая история моего горя в последние годы моей жизни. Буду теперь писать дневник ежедневно.

Вечером ездила на станцию Засека подписать корректурные листы, что забыла сделать вчера вечером. Приходил Николаев, приезжал на короткое время сын Миша, как всегда непонятный, спокойный и приятный. Я ему рассказала все наши тяжелые переживания, но он был спокойно ко всему равнодушен. Тяжелы отношения ко мне Саши. Она дочь-предательница. Если бы ей кто предложил, как будто для спокойствия отца, тихонько увезти его от меня, она бы сейчас же это сделала. Сегодня она поразила меня таинственным перешептываньем с отцом и Чертковым и беспрестанными оглядками и выбеганием из комнаты, чтоб узнать, не слышу ли я их разговоров обо мне. Да, окружили меня морально непроницаемой стеной; сиди и томись в этом одиноком заточении и принимай это как наказание за свои грехи; как тяжелый крест.

2 июля. Ничего не могла делать, так расстроили меня разговоры с Сашей. Сколько злобы, отчуждения, несправедливости! Всё больше и больше отчуждения между нами. Как это грустно! Мудрая и беспристрастная старушка Шмидт помогла мне своим разговором. Она советовала мне стать морально выше всяких упреков, придирок и брани Черткова; говорила, что приставанья моих дочерей, чтоб я куда-нибудь переезжала жить с Львом Николаевичем, потому что ему будто бы в Ясной Поляне стало невыносимо, что это пустяки; что посетители и просители везде его найдут и легче не будет, а ломать жизнь на старости лет просто нелепо.

Ездила к Гольденвейзерам. Александр Борисович уехал в Москву; жена же его, брат и его жена были очень приятны. В это же время Лев Ник. приезжал верхом к Чертковым и, по-видимому, очень устал от жары.

После обеда пришло много народу. К обеду приехал сын Лева, оживленный и радостный. Ему приятно быть опять в России, в Ясной Поляне и видеть нас[161]161
  Лев Львович 2 июля приехал из Парижа и прожил в Ясной Поляне до 1 сентября.


[Закрыть]. На террасе происходили разговоры о добролюбовцах[162]162
  Речь о последователях поэта и религиозного проповедника Александра Михайловича Добролюбова (1876–1945), призывавшего к земледельческому труду и опрощению.


[Закрыть] в Самарской губернии. Присутствовали: Сутковой, его сестра, Картушин, Марья Александровна, Лев Ник., Горбунов, Лева и я.

Сутковой рассказывал, что эти добролюбовцы соберутся, сидят, молчат, и между ними таинственно должна происходить духовная связь и единение. Лев Ник. ему возражал, но, к сожалению, не помню и боюсь ошибиться в неточности выражения его мысли.

Приезжала мать Черткова. Она очень красивая, возбужденная и не совсем нормальная, очень уже пожилая женщина. Редстокистка[163]163
  Последовательница английского проповедника Гренвилла Редстока, евангельская христианка.


[Закрыть], тип сектантки, верит в искупление, верит во вселение в нее Христа и религию производит в какой-то пафос. Но – бедная мать, у нее умерло два сына, и она подробно рассказывала о смерти меньшего, 8-летнего Миши. Прошло с тех пор 35 лет, а рана этой утраты свежа, и сердце у нее измучено горем, со смертью ее Миши прекратились для нее навеки все радости жизни. Слава Богу, она нашла утешение в религии.

Лев Ник. брал ванну, желудок у него расстроился, но в общем состояние его здоровья недурно, слава богу!

3 июля. Еще я не оделась утром, как узнала о пожаре в Танином Овсянникове. Сгорел дом, где жили Горбуновы, сгорела и избушка Марьи Александровны. Она эту ночь ночевала у нас, и без нее подожгли ее избу. У нее сгорело всё, но больше всего ее огорчило, что сгорел сундук с рукописями. Всё, что когда-либо было написано Львом Ник., всё было у нее переписано и хранилось в сундуке вместе с тридцатью письмами Льва Ник. к ней. Не могу без боли сердца вспомнить, как она влетела ко мне, бросилась мне на шею и начала отчаянно рыдать. Как было ее утешить? Можно было только ей сочувствовать всей душой. И целый день я вспоминаю с грустью ее прежние слова: «У нас, душечка, райская жизнь в Овсянникове». Свою избушку она называла «дворцом». Сокрушалась очень и о своей старой безногой шавке, сгоревшей под печкой.

Завтра Саша едет в Тулу ей всё купить, что необходимо для непосредственной нужды. Мы ее и оденем, и обставим, как можем. Но где ей жить – не знаю. Она не хочет жить у нас; привыкла к независимости, к своим коровам, собакам, огороду, клубнике.

Лев Николаевич ездил с Левой верхом в сгоревшее Овсянниково и всё повторял, что «Марья Александровна хороша», то есть бодро выносит свое несчастье. Это всё хорошо, но сейчас надо во что-то одеться, что-то есть и пить, а ничего нет. Спасибо, что Горбуновы вытащили всё имущество и не бросят пока без помощи старушку.

Страшная жара, медленно убирают сено, что немного досадно. Здоровье получше, ходила купаться. Вечером приехали Гольденвейзер и Чертков. Лев Ник. играл с Гольденвейзером в шахматы, Чертков сидел надутый и неприятный. Лева очень приятен, участлив и бодрит меня, а все-таки что-то грустно!

Поправила много корректур и отсылаю.

4 июля. Описывала поездку нашу в Москву и к Чертковым, читала английскую биографию Льва Ник., составленную Моодом. Нехорошо; слишком много всюду он выставляет себя, пропагандируя свои переводы (об искусстве) и другие.

Лева сегодня говорил, что вчера случайно подстерег на лице Льва Николаевича такое прекрасное выражение человека не от мира сего, что был поражен и желал бы его уловить для скульптуры. А я, несчастная близорукая, никогда не могу своими слепыми глазами улавливать выражения лиц.

Да, Лев Ник. наполовину ушел от нас, мирских, низменных людей, и надо это помнить ежеминутно. Как я желала бы приблизиться к нему, постареть, угомонить мою страстную, мятущуюся душу и вместе с ним понять тщету всего земного! Где-то, на дне души, я чувствую это духовное настроение; я познала путь к нему, когда умер Ванечка, и я буду стараться найти его еще при моей жизни, а главное, при жизни Левочки. Трудно удержать это настроение, когда везешь тяжесть мирских забот, хозяйства, изданий, прислуги, отношений с людьми, их злобу, отношений с детьми и когда в моих руках отвратительное орудие, деньги – Деньги!

Саша с Варварой Михайловной накупили в Туле всё нужное для Марьи Александровны. Я уже начала вечером работать на нее. У нее всё сгорело решительно, и надо ей всё завести и одеть ее. и вот еще новая забота!

Чертков вечером привозил стереоскопические снимки, сделанные в Мещерском, где гостил у него Лев Ник. И Лев Ник., как ребенок, на них радовался, узнавая везде себя. Гольденвейзер играл, Лева нервно расплакался. Свежо, 12°, и северный ветер.

5 июля. Жизни нет. Застыло как лед сердце Льва Николаевича, забрал его в руки Чертков. Утром Лев Ник. был у него, вечером Чертков приехал к нам. Лев Ник. сидел на низкой кушетке, и Чертков подсел близко к нему, а меня всю переворачивало от досады и ревности.

Затем был затеян разговор о сумасшествии и самоубийстве. Я три раза уходила, но мне хотелось быть со всеми и пить чай, а как только я подходила, Лев Ник., повернувшись ко мне спиной и лицом к своему идолу, начинал опять разговор о самоубийстве и безумии, хладнокровно, со всех сторон обсуждая его и с особенным старанием и точностью анализируя это состояние с точки зрения моего теперешнего страдания. Вечером он цинично объявил, что всё забыл, забыл свои сочинения. Я спросила: «И прежнюю жизнь, и прежние отношения с близкими людьми? Стало быть, ты живешь только настоящей минутой?» – «Ну да, только настоящим», – ответил Лев Ник. Это производит ужасное впечатление! Пожалуй, что трогательная смерть физическая с прежней нашей любовью до конца наших дней была бы лучше теперешнего несчастия.

В доме что-то нависло, какой-то тяжелый гнет, который убьет и задавит меня. Брала на себя успокоиться, быть в хороших отношениях с Чертковыми. Но и это не помогло; всё тот же лед в отношениях Льва Николаевича, всё то же пристрастие к этому идиоту.

Ездила сегодня отдать визит его матери, видела своих внуков. Старушка безвредная; поразила меня своими огромными ушами и количеством съеденной ею при мне всякой еды: варенца, ягод, хлеба и проч.

Кроила Марье Александровне рубашки, шила на машине юбку и рубила платки. Заболела голова.

Были Булыгин, Ге, Гольденвейзер. Ох, как тяжело, как я больна, как я молю Бога о смерти! Неужели это ничем не разрешится и Черткова оставят жить в Телятинках? Горе мне! Хотелось бы прочесть дневник Л. Н. Но теперь всё у него заперто или отдано Черткову. А всю жизнь у нас не было ничего друг от друга скрытого. Мы читали друг другу все письма, все дневники, всё, что писал Лев Николаевич. Понять моих страданий никто не сможет, они так остры и мучительны, что только смерть может их прекратить.

6 июля. Не спала всю ночь. Всё видела перед глазами ненавистного Черткова, близко, рядом сидящего возле Льва Ник. Утром пошла одна купаться и всё молилась дорогой. Я отмолю это наваждение, так или иначе. А если нет, то, ходя ежедневно купаться, я воспитаю в себе мысль о самоубийстве и утоплюсь в своей милой Воронке. Еще сегодня вспоминала я, как давно, давно Лев Ник. пришел в купальню, где я купалась одна. Всё это забыто, и всё это давно и не нужно; нужна тихая, ласковая дружба, участие, сердечное общение…

Когда я вернулась, Лев Ник. поговорил со мной добро и ласково, и я сразу успокоилась и повеселела. Он уехал верхом с Душаном Петровичем, не знаю куда.

Лева (сын) добро и трогательно относится ко мне; пришел на речку меня проведать, в каком я состоянии. А я взяла на себя успокоиться и как можно меньше видать Черткова.

Ездила к Звегинцевой, она мне была рада, болтали по-женски, но сошлись в одном несомненно, это в нашем мнении и отношении к Черткову.

Опоздала к обеду; Лев Ник. не хотел было обедать, но потом я его позвала хоть посидеть с нами, и он с удовольствием съел весь обед, составленный для его желудка особенно старательно. Суп-пюре, рис, яйцо, черника на хлебе, моченном в миндальном молоке.

Вечером шила юбку Марье Александровне, приехал Чертков, пришли Сутковой и Николаев, потом и Гольденвейзер, сыгравший сонату Бетховена, ор. 90, рапсодию Брамса и чудесную балладу Шопена. Потом Лев Ник. разговаривал с Сутковым о секте добролюбовцев и перешли к обсуждению религии вообще. Он говорил, что нужно прежде всего познать в себе Бога, а потом не искать форм и искусственных осложнений вроде чудес, причастия, искусственного молчания для мнимого общения с мистическим миром; нужно устранять всё лишнее, всё, что мешает общению с Богом. И для того чтоб этого достигнуть, нужно усилие; и об этом Лев Ник. написал книжечку, которой очень доволен и которую, сегодня прокорректировав, послал Горбунову для печатанья[164]164
  Брошюра «Усилие» – 20-я глава сборника «Путь жизни», составленного из отдельных выпусков, «книжечек».


[Закрыть].

Сегодня я меньше волнуюсь и как будто овладела собой, хотя не могу простить Черткову его слово напакостить. Странно! Сколько праздных разговоров, и как немногие понимают, что важно в жизни. Помню, когда я во время моей операции провалилась куда-то в бездну страданий, усыпления эфиром и близости смерти, перед моими духовными глазами промелькнули со страшной быстротой бесчисленные картины земной, житейской суеты, особенно городской. Как не нужны, странны мне показались особенно города: все театры, трамваи, магазины, фабрики – всё ни к чему, всё вздор перед предстоящей смертью. Куда? Зачем всё это стремленье и суета? – невольно думалось мне. «Что же важно? Что нужно в жизни?..» И ответ представился мне ясный и несомненный: «Если уж нам суждено жить на земле по воле Бога, то лучшее и несомненно хорошее дело есть то, что мы, люди, должны помогать друг другу жить. В какой бы форме ни проявлялась обоюдная помощь – вылечить, накормить, напоить, утешить – всё равно, лишь бы помочь, облегчить друг другу житейские скорби».