Текст книги "Дневники 1862–1910"

11 ноября. Пришел Миша поздно домой, а я сидела, шила и всё ждала его. Он пришел с таким трогательным и, кажется, искренним раскаянием, целовал меня, умолял не плакать, а я уж не могла остановить накипевших страданий.

Сама я тоже плоха. Боюсь мании траты денег, боюсь глупости наряжания себя – и всё это теперь составляет тот мой грех, от которого не могу удержаться.

13 ноября. Вчера обедали у меня Соня Философова, Раевская, дядя Костя, Гольденвейзер. Прочли статью Хомякова о предисловии Л. Н. к сочинениям Мопассана, и там же упоминается статья «Об искусстве». Слово католицизм, вставленное ввиду цензуры вместо церковность., очевидно, сбило Хомякова, и он не понял общего характера статьи Льва Николаевича.

Записываю позднее. Выехали 13-го в Ясную Поляну: Маруся, Саша, Миша и я. Очень все радовались этой поездке, всю дорогу смеялись. Приехали на Козлову Засеку с почтовым в 11 часов вечера, ехали при луне по страшной грязи, и дождь моросил, и туман белый. Но хорошо в деревне и очень хорошо в Ясной Поляне.

Застали всех здоровыми, ласковыми. Маша, кажется, ничего. Доктора говорят, что могло движение ребенка вовсе не быть, а еще будет, а она себе вообразила движение или просто соврала и себе, и нам. Она очень весела и бодра, и такая беленькая, нежная и хорошенькая. Л. Н. был со мной очень нежен и страстен, на что я не могла ему ответить.

14 ноября. Говорили много с Левочкой-мужем о Мише, обо мне, о работе Л. Н. Он говорит, что со времен «Войны и мира» не был в таком художественном настроении, и очень доволен своей работой над «Воскресением». Ездил верхом в Ясенки, бодр, крепок телом и очень приятен духом, и всё это оттого, что работает над свойственным его натуре художественным трудом.

15 ноября. Весь день жила с природой. Дождь угомонился, грязь страшная, но тихо, тепло; гуляли с Верой Кузминской в еловой посадке; чудо, как хорошо в этих молодых, зеленых елочках. Вечером, то есть после обеда, ходили все гулять далеко: вышли Чепыжем, в елки опять, кругом посадки и купальной дорогой домой. Пришли темно, пили чай у Левы, любовались внуком, прелестный мальчик. Вечером читали вслух «Сахалин» Чехова. Ужасные подробности телесного наказания! Маша расплакалась, у меня всё сердце надорвалось. Кончили день опять дружно, ласково.

16 ноября. Проснулась в горьких слезах. Страшно не хотелось возвращаться в Москву, главное, расставаться с Л. Н. Мы на этот раз трогательно, до конца искренно встретились и провели эти дни так дружно, участливо друг к другу, даже любовно. Уезжать от Тани тоже было жаль, я ее очень люблю; да и Ясную Поляну, тихую, привычную, красивую Ясную Поляну жаль было оставлять.

Л.Н. удивился, что я плачу, и начал меня ласкать и сам прослезился и обещал приехать сюда в Москву 1 декабря. Мне очень этого хочется, но это будет дурно – вызывать сюда его, отрывать от успешных занятий, от той помощи, которую ему оказывают дочери, переписывая ему, и Александр Петрович, так хорошо помогающий ему своей перепиской. Постараюсь не быть эгоисткой и оставить Л. Н. в Ясной. Но мне показалось, что и ему хочется – скорее нужно в город для каких-то сведений к его повести.

Выехали скорым поездом, ехали с Сашей и Марусей сначала уныло, грустно, потом легче. В Москве Миша встретил, но тотчас же начал собираться куда-то. Я очень огорчилась. Еще больше огорчилась я, когда он вернулся в третьем часу ночи, и мне пришлось опять делать ему выговор и чувствовать, что всё напрасно, что все мои жертвы – жизнь в Москве, уговаривание и увещевание Миши, призыв к труду, к лучшей, более нравственной жизни – всё это напрасно, всё это он не хочет принять во внимание. Приехав, ждала его, чинила белье и грустила.

17 ноября. С утра сажала с Марусей и Иваном привезенные из Ясной Поляны березки и липы. Посадили всего около семидесяти деревцев, подстригали акации, рубили сушь, мели дорожки и расчищали место для катка. Тепло и тихо, дождя нет, солнце на минуту выглянуло, птицы щебетали. Очень хорошо и в саду, лучше, чем если б его не было.

18 ноября. Вчера ночью Миша опять не вернулся домой до трех часов; я его ждала, слушала, не спала потом всю ночь, мучаясь о нем. Утром отправилась к директору лицея, просила взять Мишу в полный пансион. «Мы сильно рискуем», – ответил он мне, подразумевая, что Миша тогда вовсе уйдет. Миша вернулся пристыженный, говорил, что я права во всем, что он забывает совместить в себе мысль о моем беспокойстве с его опаздыванием и сиденьем у товарищей. Вечером вдруг приносит мне три груши.

Сергеенко выпытывает изо всех сил для биографии Л. Н., а я всё молчу.

Событие дня – письмо Льва Николаевича ко мне. Привезла Вера Толстая. Умиленное, полное любви письмо. А у меня умиленье прошло, поддерживать его – больно. Вперед, вперед в жизни – и поскорее к концу. Ничего больше не даст жизнь. Листья опадают, старость – лучше уж скорее конец.

19 ноября. Утром Пастернак привез из Ясной хорошие вести и доброе письмо от Л. Н. Но ему не пишется, и он вял. Уж не мой ли приезд ему повредил? Весь день сидела дома. Часа три играла, потом написала три письма: Льву Николаевичу, Степе-брату и Андрюше. Много шила, переделывала рукава на меховой кофточке Саши. Миша пришел в хорошее настроение, получил еще 5 из греческого и 5 из Закона Божьего. Был у Барановых. Саша тоже мила.

Поправила на время своих детей, и легче на душе, точно дело сделала. Немного переписывала дневник Л. Н. Вообще я в спокойном и будничном духе.

22 ноября. Если стоны души можно передать дневнику, то могу только стонать и стонать. Миша совсем погибает. Раскаяния его минутные. Третьего дня опять пропадал всю ночь до седьмого часа утра у цыган, вчера посидел дома, сегодня опять пропал. Где он, с кем он – ничего не могу дознаться. Всякий день новые товарищи, какие-то дикие, неизвестные.

Делала скучные необходимые визиты. Играла, писала. Маруся с Сашей пошли к Масловым; я не пошла, хотя знала, что там Сергей Иванович. Велела им ехать, а не идти, а они пришли и привели с собой Сергея Ивановича. Я очень рассердилась на Марусю; потом Сергей Иванович играл свой квартет, ноктюрн Шопена. Он успокаивал мой гнев, был ласков, добр со всеми – добродушно весел. Но и он не успокоил моего страдающего о Мише сердца. Недаром я плакала, уезжая из Ясной Поляны. Как мне не хотелось расставаться с Л. Н., как нужна была его помощь, защита от жизни, от самой себя!..

24 ноября. Поздравляла именинниц: Ермолову, Давыдовых, Дунаеву, посетила Наташу Ден, родившую сына и заболевшую после родов. У Ермоловой тщеславно веселилась и тем приветливым приемом, который мне все делали, и красотой цветов, нарядов, изящных форм светской жизни и общества. Разговаривала с великой княгиней Елизаветой Федоровной, этой красивой, милой и приветливой женщиной.

25 ноября. Таскалась всё утро по дождю по Москве. Тоска, безумное, бесцельное нервное шлянье по грязи без цели, но тоска – ох! – невыносимая. Вечером легла и заснула. Встала, пришла Саша: «Ты больна, мама?» Я говорю: нет. Она бросилась меня целовать. «Если б ты знала, какая ты хорошенькая, розовая после сна». Неужели я еще хорошенькая? Или это любовь ее видит красоту в любимой матери?

Вечером театр: «Моцарт и Сальери» и «Орфей». Был Сергей Иванович с нами, Маруся, Саша, и Гольденвейзер, Бутенев. Еще в ложах были знакомые. Сначала было интересно и весело, но ужасное пение в «Орфее» навело опять скуку, и я насилу досидела.

27 ноября. Письма из дому: от Льва Николаевича – он все-таки собирается сюда, в Москву, 1 декабря; потом от Тани. Мое к ней пропало, так досадно! А я отговаривала в нем Л. Н. ехать в Москву. Мне ужасно думать, что он будет страдать от городской жизни: посетители, шум, уличная суета, отсутствие досуга, природы, дочерей и их помощи – всё это ему ужасно. А мои интересы воспитания детей, музыка, мои знакомые, мои выезды, хотя и редкие, в концерты и театр – всё это прекратить мне трудно, а его раздражает. Переписывать же ему его переправляемые им без конца писания я уже и по зрению, и по приливам крови к голове – не могу, как прежде, и это тоже его будет сердить и огорчать, а в Ясной пишут дочери, Александр Петрович и Коля Оболенский. Еду в Ясную отговаривать его или привезти самой, если он будет настаивать ехать.

Была утром Погожева, объявила, что вечер Толстовский разрешен, но не упоминать, что он в честь Толстого, не позволят читать о Толстом, а только из его произведений, и прочие грубые и глупые оговорки.

Вечером пришел Танеев. Мы пили чай: Саша, Миша и я. Как я ему обрадовалась! Больше всего люблю, когда он так придет просто, и только для меня. Сочинил сегодня для двух хоров прекрасную, содержательную вещь на слова Тютчева и пришел мне ее сыграть и напеть. Потом сыграл Andante из своей симфонии. Сидели, тихо разговаривали, прочли статью критическую музыкальную. Как всегда с ним просто, спокойно, содержательно проведешь время.

28 ноября. Узнала в квартетном концерте о смерти Насти Сафоновой, семнадцатилетней старшей дочери, ужасно это меня поразило. Играл Гольденвейзер «Трио» Рахманинова, потом чудесный квинтет Моцарта с кларнетом. Много знакомых, Сергей Иванович.

Письмо открытое о приезде Льва Николаевича 1-го. Мы с Сашей обрадовались ужасно и даже прыгали и кружились вместе.

29 ноября. С утра у Сафоновых. Одна дочь лежит мертвая, другая, Саша, опасно больна. Четыре доктора ничего не понимают. Похоже на воспаление брюшины. Привезла им Флерова. Приехал из Петербурга отец, отчаяние тупое, без слез – матери. Ужасное впечатление!

Саша с Марусей на выставке. Вечером играла много, девочки в зале кривлялись всячески, особенно Маруся, и были бешено веселы. Уехала в первом часу в Ясную Поляну.

30 ноября. Ясная Поляна. Таня охрипши и легкий жар. Маша всё неопределенна, но спокойна и здорова на вид. Л. Н. ездил третьего дня в Пирогово (35 верст) верхом и верхом же на другой день вернулся, и оттого устал и вял. Обещав приехать в Москву 1 декабря, он теперь как будто отвиливает от этого приезда. А я так приготовилась к радости привезти его в Москву и пожить с ним. Привезла и хлеба отрубного, и фиников, и спирт – всё для дороги; велела в Москве приготовить комнату, обед, фрукты, хотела сама ему уложить вещи, устроить ему переезд в Москву как можно незаметнее.

К вечеру уже было решено, что он не едет; я плакала, и голова у меня разболелась, так что совсем слегла. Не то больно, что ему не хочется в Москву, – я это вполне понимаю и предлагала ему не ехать до Рождества, – а больно, что он пишет: «Нынче получили твое письмо к Тане (в котором я предлагаю ему не ехать в Москву). Я непременно приеду 1-го курьерским и радуюсь мысли быть с тобой». И после такого письма, когда все мои чувства давно сдержанного ожидания его приезда вдруг вылились навстречу радости его видеть и пожить с ним, тогда он опять отказывается ехать.

1 декабря. Я опять в Москве. Не спала всю ночь от тяжелого сомнения. «1-го приеду в Москву», – писал мне Л. Н. Сегодня 1-е, я еду со скорым и думаю: неужели он не уложится утром и не поедет со мной? Сердце билось, всю меня бросало в жар, и утром он встал, пошел вниз и ни слова мне не сказал. Я встала около 10 часов, узнаю, что не укладывается и не едет. Слезы меня так и душат. Одеваюсь, велю запрягать – он ни слова. Поднимается суета: Марья Александровна, Таня, Л. Н. – зачем я еду? Как зачем?! Да я так и собиралась, и лошади за нами выедут, и дети и внуки ждут в Москве.

Рыданья меня душат неудержимо. Беру свои мешочки, иду пешком, велю лошадям меня догонять, боюсь всех расстроить своим видом, не хочу дать Льву Николаевичу удовлетворения в том, чего он каждый год добивается, то есть вида моего горя от его нежелания жить со мной в Москве. Но это делается невозможно: именно это-то его отношение жестокое и приводит меня в отчаяние.

Вижу, с лошадьми и Лев Николаевич в полушубке. «Не езди, погоди». Возвращаемся домой. Он начинает мне мораль читать противным тоном, а меня рыданья душат. Посидели полчаса, во мне происходила адская боль и борьба с отчаянием. Таня пришла. «Я понимаю, что вам больно», – говорит она. Наконец уехала, простившись со всеми и прося меня простить.

Никогда во всю жизнь я не забуду этого переезда до Ясенок. Какой был ветер ужасный! Перегнувшись пополам, я так рыдала всю дорогу, что голова треснуть точно хотела. И как они все меня пустили в таком виде! Одно меня удержало от того, что я не легла под поезд, – это то, что меня не похоронили бы возле Ванечки, а это моя idee fixe.

В вагоне все пассажиры на меня узрились – так я плакала всю дорогу, потом задремала. Ничего я весь день во рту не имела. Домой приехала – унылая встреча детей и внуков, и опять я плакала. Получила телеграмму от Л. Н.: «Как доехала Соня, приеду завтра».

2 декабря. Вечером получила от Льва Николаевича письмо: он просит прощенья за свою якобы невольную жестокость, за недоразумение, за свое утомление и другие разные причины, почему он не поехал и так меня измучил. Потом он и сам приехал… У меня невралгия правого виска, у меня болит вся внутренность, я не спала всю ночь, всё во мне застыло, оцепенело как-то. Ни злобы, ни радости, ни любви, ни энергии жизни – ничего нет. Всё хочется плакать, и жаль мне даже своей свободы, своего здоровья и своих друзей, которых теперь, если и придется видать, то не так, как когда я одна и когда они мне всецело принадлежат. Один день страданий убил во мне всё!

Стараюсь исполнять свой долг. Буду ухаживать за Л. Н., буду ему переписывать, буду служить его плотской любви – в другую я уж не верю, а эта – вот-вот и ей конец. И что тогда?! Терпенье, вера, добрые люди.

4 декабря. Вчера пролежала больная весь день. Не вынес организм неприятностей. Всё перевернулось внутри: желчь поднялась, желудок расстроился, висок невралгией болел, тошнота. Так день из жизни вон.

Сегодня с утра ездила на похороны Саши Сафоновой. Бедная пятнадцатилетняя девочка, талантливая, горячая, умерла в страшных страданиях через три дня после умершей сестры, тоже девочки на семнадцатом году. На мать мучительно было смотреть. Осталось еще шестеро детей, но эти были старшие.

Дома уныло. Л. Н. недоброжелателен, своя жизнь с детьми, занятиями, музыкой, моими друзьями – вся остановилась; при жизни же Л. Н., кроме тупой переписки и тяжелого, гнетущего весь дом настроения, ничего пока нет.

5 декабря. Всё то же уныние, даже дети – внуки не развлекают. Заболел Миша – инфлюэнца; но всё страшно после девочек Сафоновых, и в докторов совсем перестаешь верить, их было так много там. Приехал от Сережи духобор спрашивать совета у Л. Н., не ехать ли партии духоборов вместо Канады в Канзас, откуда прислан человек их звать туда. Л. Н. отсоветовал менять намерение и ехать все-таки в Канаду.

Был неприятный разговор: Соне (невестке) хотелось музыку хорошую послушать. Я предложила позвать Лавровскую, Гольденвейзера, Танеева и устроить дома музыкальный вечер. Мы с Соней робко сказали Льву Николаевичу, что нам музыки хочется. Он сделал сердитое лицо, сказал: «Ну, так я уйду из дому». Я говорю: «Сохрани Бог тебя так изгонять, лучше не надо и музыки». Он говорит: «Нет, это еще хуже, точно я мешаю». Слово за слово, вышло очень тяжело, но о музыке, конечно, и думать нечего.

6 декабря. Ездили с Соней, Сашей и внуками в театр: «Майская ночь» Римского-Корсакова. Не выдержан характер музыки: то лиризм, то речитативы, то русский или, вернее, малороссийский трепак, и ничто ничем не связано, и мало красивых мелодий. То, что интересует в новой музыке, сложность гармонии, как у Танеева, – этого нет, а что восхищает — богатство мелодий, тоже нет. В общем, было скучно. Да и пустота в голове, не выздоровела еще я от душевного потрясения.

10 декабря. Отношения с Л. Н. стали лучше, но я уж не верю в их чистоту и прочность. Переписываю следующие главы «Воскресения». Глаза болят, досугу совсем нет, а я всё переписываю.

Ездила в банк с Андрюшей, передала ему все его дела и деньги. Подарила шубу, 2000 рублей денег и заказала дюжину серебра для его невесты. За все мои хлопоты и подарки не только он мне спасибо не сказал, но вид имел недовольный.

12 декабря. Переписывала весь день. Вечер – квартетный концерт. Прелестно квартет Шумана. Слепота, жутко.

13 декабря. Пригласила Лавровскую петь, Танеева играть и близких друзей слушать: Раевскую, Колокольцевых, дядю Костю, брата с женой, Масловых и проч. Играл Сергей Иванович прелестно, аккомпанировал тоже. Лавровская пела много и хорошо. Было бы очень приятно, даже весело, если б не чувствовался во Льве Николаевиче злобный протест всему задуманному мною развлечению.

14 декабря. Писала, переписывая Льву Николаевичу, 7 часов, не сходя с места; отвечала на его письма. Голова закружилась. Приехал Николай Николаевич Ге. Лев Николаевич не весел и не приятен. Жалуется на боль в пояснице. Миша огорчает: все вечера и ночи пропадает по балам, день до трех спит, в лицее не был.

15 декабря. Весь день с артельщиком счеты и контроль книжной продажи. В пять – с Сашей крестили мальчика Ден с волосиками густыми. Потом посетители, баня. Вечером Л. Н. нам читал вслух Джерома перевод – плохо. Полная оттепель.

16 декабря. Опять с утра счеты с артельщиком. Привела в большой порядок все практические дела, ответила письма, все книги счетные учла. Приехала Варя Нагорнова, я ей очень рада; Ге тут, добрый, умный неудачник. Опять Л. Н. читал нам Джерома вслух и так хохотал сам, как я давно не видала его смеющимся.

19 декабря. Приехали с вечера в театре Корша, который должен был считаться вечером чествования семидесятилетия Толстого. Жалкий, неудачный вечер! Плохое пение, плохое чтение, плохая музыка и отвратительные живые картины, в которых ни правды, ни красоты, ни художества – ничего. Почему-то делали страшные овации Михайловскому; потом начали кричать Толстого, потом послать телеграмму… Всё это пошло, казенно, настоящего крика сердца толпы не чувствовалось.

А сам Л. Н. уехал сегодня один в Ясную Поляну с почтовым поездом. Утром он занимался, потом в час поел овсяный суп, попил кофе и уехал, прося только Николая Ге проводить его. Он заезжал на Мясницкую по просьбе Трубецкого, чтоб мастер из Италии, бронзовщик, мог поправить по натуре кое-что в бюсте Льва Николаевича.

Была утром на репетиции симфонического, а вечером прослушала опять весь концерт, кроме симфонии Бородина. Видела Сергея Ивановича, у нас с ним дружно, просто и доверчиво. Это лучшие отношения с людьми.

Приехали Илюша и Андрюша. Андрюша огорченный такой. Летом на Кавказе он легкомысленно сделал княжне Гуриели предложение, а потом письменно отказался от него. Княжна эта стрелялась, теперь ее родные заступились за нее, и Андрюша боится дуэли или убийства. Всё только горе с ними! Миша уехал в Орел и оттуда к Илье и в Ясную.

Княжна эта умерла[123]123
  Эта фраза приписана позднее; но рана не была смертельной. Княжна умерла в 1900 году.


[Закрыть].

20 декабря. Узнала, что участвующие во вчерашнем так называемом Толстовском вечере и Илья-сын с ними поехали в Эрмитаж ужинать, то есть пьянствовать – и это чтят Толстого! Безобразие возмутительное!

Ездила сегодня с Сашей в консерваторский концерт памяти Рубинштейна: вещей хороших исполнили мало; хороша, драматична ария из «Ифигении» Глюка. Шли славно домой пешком с Сашей, и Сергеем Ивановичем, бодро, весело, болтали, смеялись. Мягкий мокрый снежок, всё бело, луна сквозь облака… как хорошо было! Я упала, но ничего…

Дома волнительные разговоры о том, что стрелялась княжна Гуриели.

23 декабря. Выехали с Сашей и Сонечкой в Ясную Поляну. Илья тоже ехал с нами. Дорогой тесно, Илюша юродствовал, шутил, всех смешил. В Ясенках Таня и Лева. Досада с уехавшим багажом; у Левы тяжелый и для него, и для окружающих его характер, и он этого не замечает. Ехали по воде; оттепель и мало снегу.

Дома Маша, худая, слабая, жалкая до слез. Коля при ней тоже жалкий. Таня бодрится, но не забыла еще своей несчастной любви и оттого тоже несчастная. Л. Н. на этот раз тоже жалкий, потому что нездоров. Болит у него поясница, и лихорадит его слегка. Приехала я бодрая, счастливая тем, что спокойно проживу в Ясной Поляне, в семье, без душевных тревог, без увлечений музыкой, не одиноко – приехала с радостным чувством, что буду со Львом Николаевичем, но так все угнетены, что сразу стало грустно.

24 декабря. Ясная Поляна. Встала рано, опять растирала спину и поясницу Л. Н., дала ему пить Эмс; и опять моя близость его волновала. Погода плохая, ветер, сыро, хотя 3° мороза. Л. Н. бодрей и мог опять немного заниматься, а те дни ничего не писал, совсем ослабел и завял. Без меня ему не пишется, он легко заболевает, плохо спит и дряхлеет.

Сегодня он другой человек, и я ему это сказала, и он с улыбкой согласился. Мне здесь хорошо, только все мои не бодры; боюсь, что на всех и против общей кислоты духа – одной моей бодрости не хватит. Ходила в тот дом к Доре и Леве и наслаждалась миленьким, симпатичным шестимесячным внуком Левушкой. Ходила по саду с сентиментальным, как всегда, чувством к Ясной Поляне, к воспоминаниям молодости и последних годов и с молитвенным настроением.

Последнее время я слаба духом, не готова ни к какому горю, ни к какому несчастью. В душе размягченность и жалость ко всем и всякому, виноватость и неспособность к протесту, к терпению, к спокойствию и, главное, отсутствие религиозного настроения. Слишком переполнена душа чем-то другим.

Таня, Лева, Саша и Соня Колокольцева ходили кататься на коньках. Весь пруд замерз без снега, и я жалею, что не взяла из Москвы свои коньки.

25 декабря. Рождество. С утра все были в праздничном настроении: готовили подарки, раскладывали привезенные из Москвы угощения. Лучший момент дня был моя прогулка по лесам, особенно хорошо в молодой елочной посадке. Три градуса мороза, тишина, и минутами выглядывало наконец пропавшее за всю осень солнце. Всё покрыто выпавшим за ночь свежим, чистым снежком, молодые елочки, зеленые и тоже слегка запушенные снегом, на горизонте черная, широкая полоса замерзшего на зиму старого леса Засеки; и всё тихо, строго, неподвижно, серьезно. Я глубоко наслаждалась; лучше всего – в природе и в искусстве. Как хорошо это знает Сергей Иванович. А в семье, на людях, столько ненужного раздражения, столько наболелого, злого…

Обедали семейно, хорошо, весело. Марья Александровна приехала. К пяти часам у Доры и Левы была елка, чай, угощение. Бедная Дора устала, но ей, девятнадцатилетней, почти девочке, необходим праздник, и ей было всё удачно и весело. Маленький внук Левушка пугался и удивлялся. Славный, симпатичный ребеночек.

К восьми часам стало грустно: у Л. Н. поднялась температура до 38, и это всякий вечер было раньше, но только до 37 и 7, а сегодня хуже. Все приуныли.

26 декабря. Всю ночь у Л. Н. был жар. Он так вскрикивал, стонал и возился, что я ни одного часа не могла спать. Дуняшка говорит: «Ведь они очень уж нежны, не то что вы». Действительно, трудно встретить более нетерпеливого и эгоистичного больного. А главное – упрямого. Вчера ревень не принял, сегодня принял в 11 часов. Теперь хинин от его лихорадки на полный желудок принимать нельзя, и вот опять на сутки затянется – и всё из упрямства, нежелания послушаться меня и вовремя принять слабительное.

Пришел какой-то тульский мастеровой, принес удивительную картину крестьянина-иконописца. Картина аршина в полтора, карандашом, изображает сидящего в середине Льва Николаевича; налево школа, дети; за ними ангел, выше – Христос на облаках, ангелы и дальше еще мудрецы: Сократ, Конфуций, Будда и проч. Направо церковь и перед ней виселица с повешенными. На первом плане архиереи, священники, тут же дальше на заднем плане военные пешком и верхом. Типы разных народностей, читающих книги, на самом первом плане почему-то турок в чалме читает большую книгу. Л. Н. не похож лицом, но похож общим типом. Сидит, поджав ногу.

Тяжелые рассказы о яснополянских мужиках: брат обокрал брата, вдова убила незаконного своего ребенка, отец просунул в тесную щель клети своего малолетнего сына и велел ему красть и подавать себе вещи; в нашей библиотеке разбили рамы, и ребята таскали книги. Всё досадно, всё больно. О, власть тьмы!

Слегка морозит. Тихо, спокойно, если б не люди и их пороки. Как я стала любить тишину, тихих людей, тихие отношения с ними!

Читаю чудесную книгу о буддизме под заглавием «The Soul of a people». Какие прекрасные истины и простые встречаются в буддизме! Их как будто и сам знаешь, но напоминание о них, лаконизм в выражении – всё это восхищает душу.

Я только что писала, что люблю тишину, и вспомнила подчеркнутые в этой книге слова: «…the greatest good for your heart is to learn that beyond all this turmoil and fret is the great Peace»[124]124
  «Величайшее благо для вашего сердца состоит в знании того, что выше всей этой суеты и обмана есть великий покой» (англ.).


[Закрыть].

Письмо от Сережи, прекрасно описывающее отъезд духоборов из Батума, с Сулержицким. 2000 человек уехали, и Сережа теперь тоже отъехал (была телеграмма) с духоборами, все в Канаду. Страшно мне за Сережу, но хорошо его дело – красиво, достойно, интересно. Какое безумное это дело правительства – выпустить такое прекрасное население с окраины России! И прекрасный, нравственно воспитанный народ, без ругани, без преступлений.

Отъезд их имел характер чего-то страшного и торжественного, как пишет Сережа. Запели гимны, пароход отчалил – и что ожидает это население, поехавшее на двадцатипятисуточный переезд в неизвестные места, без языка, без лишних денег… Удивительная стойкость. Но вера ли это, в смысле религии?

Много, много гуляла; тишина и неподвижность в природе поразительные; легкий мороз, мало снегу, так что везде пройти по лесу можно, не только по полям. Прекрасно!

Приезжали вечером гости: Стаховичи Зося и Павлик и Софья Николаевна Глебова. Льву Николаевичу лучше, стало всем веселее.

27 декабря. Утром гуляла, сидела с внуком Левушкой, немного переписывала дневники Л. Н. Выехали в пять в Гриневку к Илье: Таня, Саша, Соня Колокольцева и я. В Гриневке Миша худой, какой-то неспокойный и неясный. С Соней и Ильей хорошо, благодушно. Дети, кроме Анночки, спали.

28 декабря. С утра все устраивали елку, дарили подарки, три внука здоровые, белокурые малыши – весело пока на них смотреть. Ходили много гулять, снег молодой, ночью выпавший, блестел по бесконечным полям на ярком солнце; тихо, чисто, хорошо. Ушла далеко одна и думала обо всем том, что и кого люблю. На душе тоже чисто, спокойно и хорошо.

Вечером гости, великолепная елка (я всё привезла из Москвы), соседи, дворовые, крестьяне. Песни, пляски, ряженые; нелепое представление «Царя Максимилиана и непокорного сына Адольфа». Саша и Анночка нарядились и под масками плясали. Саша толста, неграциозна, скучно на нее смотреть. Хорошо у Ильи то, что пускают в дом всех, веселись кто хочет. Еды нанесли пропасть – ешь целый день и пей все гости. На ночлег принесли сена в контору и полушубков на пол, и все полегли спать. Гостеприимно, беспорядочно, добродушно и широко живут, но я бы так не могла.

29 декабря. Чудесный день, густо покрыты все деревья и вся природа инеем, всё бело, небо и земля слились в одно белое царство. Много гуляла одна, дети на салазках катались с гор. У Ильи один настоящий интерес в жизни, главный, это лошади и собаки, и это очень грустно. Уехали в шесть часов, увезли Анночку. В Ясную ехать было жутко от Ясенок; я отвыкла от зимней деревенской дороги; а из Гриневки до станции немного плутали и приехали опять к дому. В Ясной хорошо. Л. Н. здоров и страстен.

30 декабря. Метель с утра. Маша бедненькая бледна, худа и тиха; такая на вид нежная, и я в душе умилялась на нее и любила ее очень, глядя на нее. Булыгин кричит о чем-то с Колечкой Ге, что надо детей увезти воспитывать в Швейцарию; они народили незаконных детей, не крестили их, обоим около сорока лет, теперь не знают, как быть с детьми.

31 декабря. Последний день года. Какой-то будет этот новый год! С утра у Маши схватки. Ждем мучительно разрешения ее мертвым ребенком или выкидыша. Десятый час вечера; тут акушерка, и ищем доктора Руднева. В доме тихо, и все в мучительном ожидании. Без пяти минут двенадцать Маша разрешилась недоношенным четырехмесячным сыном.

Все повеселели, встретили Новый год всей семьей, которая налицо, благодушно, спокойно. Прощай, старый год, давший мне много горя, но и радостей немало. Привет тем, кто мне их дал.