Текст книги "Дневники 1862–1910"

1899

1 января. Недовольна я началом года. Встали поздно; поехала с детьми: Сашей, Соней Колокольцевой и внуками Анночкой и Мишей на розвальнях в лес с фотографией. Очень было хорошо в лесу и весело с детьми. Снимались, смеялись; сломалась оглобля, сильная Саша ее привязывала. Вернулись к обеду. Вечером пошли к Доре и Леве чай пить, там елку опять зажгли. Дома дети и прислуга обоих домов нарядились и плясали, сначала под плясовую на рояле, потом под две гармонии. Я ушла посидеть к Маше, потом проявляла фотографии. Шила блузу Льву Николаевичу.

К ужину собрались все; после играли в рублик, и Лев Николаевич, и все до одного принимали участие. Всё это весело, но душа иного просит и по другому тоскует – и это больно и жаль.

Опять оттепель, два градуса тепла, вода, лужи и ветер.

Был Волхонский, женатый на Звегинцевой. Маша благополучна, слава богу. Лев Николаевич плохо работает. Он всю жизнь всякое настроение объясняет физическими причинами и в себе, и во мне, и во всех.

4 января. Вечером опять гости: Черкасских трое, Волхонских двое, Болдыревы – Мэри бесконечно мила. Гармонии, пляска, хор песен неудачный… Скука! В мои года и с моими требованиями духовными всё это тяжело. Жаждешь серьезных отношений с людьми, серьезной музыки – а уж никак не гармоний, которые я всегда ненавидела. Противная старая княгиня Черкасская, старая грешница, не хотящая стариться. Разбудили с ней Машу, и у ней сделалась истерика. Ужасно досадно и жалко, я косвенно виновата, зашумела вместе с этой старой каргой.

Лев Николаевич опять был в хорошем духе в смысле работы.

5 января. Днем фотографией занималась, написала длинное письмо Сереже, о котором скучаю. Он теперь должен быть в Атлантическом океане.

6 января. Уехала с Соней Колокольцевой в Москву. Дома хорошо, тихо. Ласковая няня, привычное одиночество со своим дорогим внутренним миром, воспоминания тихих, дружеских бесед по вечерам.

7 января. Весь день делала покупки, дела в Москве. В ночь уехала в Тулу. Читала вечером «Начала жизни» Меньшикова о значении детских жизней.

8 января. С утра в Туле одна, в номере «Петербургской гостиницы». Уныло, и волновалась грустно о женитьбе Андрюши [на Ольге Дитерихс]. Читала присланную Льву Николаевичу французскую брошюру об Огюсте Конте.

Приехали сыновья: худенький Лева, напущенно веселый Илья, взволнованный Андрюша и совершенно дикий Миша, не получивший мундира, ищущий фрака, бестолковый, шумный и эгоистичный. Благословляли мы с Ильей тут же в номере. Андрюша – как во сне, растроганный, но не понимающий сам, почему женится и как будет потом. Ольгу не пойму еще. Свадьба всегда страшна, таинственна и трогательна. Мне хотелось всё время плакать.

Обед у Кунов, проводы на вокзале, все подпившие. Лев Николаевич в полушубке приехал верхом на тульский вокзал. Публика окружила нас: Толстой и свадьба, очень любопытно для всякого. Провожали до Ясенок; ехали оттуда с Таней в пролетке. Немного мело, снегу мало, лунно.

Дома у Маши головная боль, уныло. Милая Дора, худой и любимый Лева, вялый Коля, Колечка Те, смелая Маруся. Но ничего, хорошо. Приехали с нами Дитерихсы.

Лев Николаевич стал любить свою знаменитость. На вокзале он смотрел на публику с удовольствием, я это заметила. Он здоров, но что-то холодно с ним.

9 января. Ясная Поляна. Весь день укладка в Ясной Поляне, уборка дома. Сидела с Левушкой во флигеле, очень люблю я этого крошку. Тепло: тает и дождь. Снег почти сошел. У Льва Николаевича болит поясница, растирала ему вечером усиленно. Всё идет та же работа над «Воскресением». Маше лучше, пробовала вставать.

10 января. Приехали скорым в Москву. Опять теснота в вагонах. Ехали: Лев Николаевич, я, Саша, Таня, Маруся Маклакова. Села к нам миленькая Мэри Болдырева.

Очень дружно с Львом Николаевичем, просто, как я люблю, без страха с моей стороны, без всяких придирок и задних мыслей с его стороны. Если б всегда так было! В Москву он поехал, по-видимому, легко и даже охотно.

Читала дорогой комедию Зудермана «Тихий уголок». Нездоровится всё время. Утомила меня дорога, укладка, раскладка, уборка дома, забота обо всех – да и вообще вся жизнь последнего времени была лихорадочная и утомительная.

11 января. Совсем расхворалась. Грипп, грудь всё жжет, голова болит. У Льва Николаевича всё болит поясница. Мы всё так же дружны и спокойны.

12 января. Именины Тани. С 12 часов дня всё гости, скучные, неинтересные. Шоколад, болтовня, бесконечное количество мальчиков-студентов, товарищей Миши и т. д. Здоровье всё хуже. Ждала весь день Сергея Ивановича – он не был; говорят, что он в Клину, занят с Модестом Чайковским постановкой балета «Спящая красавица». Вечером Маша Колокольцева, Лиза Оболенская и пианист Игумнов, приехавший из Тифлиса. Он играл «Тарантеллу» и «Ноктюрн» Шопена, балладу Рубинштейна, Andante из сонаты Шуберта, Мендельсона что-то, но так вяло, что я не узнала его игры. Или я так была нездорова, что не могла слушать.

Льва Николаевича мало видела сегодня. Он много писал писем и занимался своим писанием. Всё жалуется на поясницу, и я опять растирала его.

13 января. Миша приехал, рассказывал, как вчера в Эрмитаже и у Яра пьяные студенты, судейские, старики и всякий народ, празднующий Татьянин день (праздник университета), плясали двести человек трепака. Как не совестно! Половину дня пролежала.

14 января. Льву Николаевичу хорошо, и он пишет с утра, пьет чай и спокоен. Явился Александр Петрович и опять переписывает ему. Я рада, а то мне было бы слишком теперь трудно.

Прекрасно провели вечер. Лев Николаевич читал нам вслух два рассказа Чехова: «Душечку» и другой, забыла заглавие – о самоубийце, очерк скорей*. Пришел Игумнов (пианист) и отлично играл, всё больше Шопена: баркаролу, балладу, ноктюрн, мазурку. Лучше всего исполнена была прекрасная баркарола.

Второй рассказ – «По делам службы».

15 января. Вечером пришли: Модест Чайковский, две англичанки, Накашидзе, Гольденвейзер, Померанцев, Танеев. Он долго о чем-то говорил с Львом Николаевичем, так и не знаю о чем. Потом Лев Николаевич опять прочел отлично всем «Душечку» Чехова, и все очень смеялись. С Сергеем Ивановичем не пришлось говорить, да и не то, когда много народу. Лев Николаевич относился к нему хорошо, слава богу.

16 января. Телеграмма от Сулержицкого, что он с духоборами благополучно прибыл в Канаду, страна им понравилась и их очень хорошо там приняли. Теперь Сережа наш должен прибыть туда через шесть дней. Жду его телеграммы с нетерпением, постоянно о нем думаю и даже гадаю.

Была сегодня с Чайковским на репетиции балета. Премилая музыка, великолепно поставлено, но я устарела для балета, мне стало скучно, и я уехала.

17 января. У Льва Николаевича был Мясоедов и смотритель тюремного замка в Бутырках, который дал ему очень много указаний по технической части тюремного дела, заключенных, их жизни и проч. – всё это для «Воскресения».

18 января. Вчера написала число, сегодня не стоит писать дневник. Вечером гости: Болдыревы, Гольденвейзер, Накашидзе и один интересный – Борис Николаевич Чичерин. Он нам читал свою статью о напрасно обвиненных двух стариках-хлыстах в его местности. Еще к Льву Николаевичу приходил массажист в 8 часов вечера, и Л. Н. совестно как будто. Опять приходил тюремный смотритель для сведений по тюрьме, пересыльных и проч.

19 января. С утра дела: вносила за Илью деньги в банк, уплатила кое-что. Лев Николаевич бодр и разговаривает с тюремным надзирателем. Голова болит.

20 января. Всю ночь не спала. Утром радостное известие – телеграмма от Сережи из Канады, что он благополучно прибыл с духоборами на место, что умерло трое на корабле, один родился и появилась оспа, вследствие чего карантин.

Была на периодической выставке картин: Трубецкого скульптурные вещи очень талантливы. Премии за декадентские картины меня возмутили. Прекрасные есть пейзажи, и два женских портрета хороши: Морозовой и Муромцевой. Еще цветы полевые прелестны.

У Льва Николаевича были темные: Никифоров, Кутелева, акушерка, бывшая на голоде, какой-то Зонов, Ушаков…

21 января. Была на бельгийской выставке. Всё как-то холодно, ничего не забирает, мало чувства, мало красок, мало страсти. Я стала любить пейзажи. Люблю иностранные выставки потому, что точно съезжу в ту страну, откуда картины: видишь костюмы, дома, нравы, работы, игры – не говорю уже о видах. Сегодня меня поразил замок Валъзен на скале.

Вечером был Танеев и играл. Это для меня высшее счастье теперь. Превосходно он сыграл фугу Баха, полонез Шопена; потом Rondo Бетховена, два вальса Шопена, Impromptu.

Лев Николаевич ездил сегодня до обеда верхом, я очень беспокоилась, что он долго не возвращался. Вечером третий раз приходил массажист и делает ему массаж поясницы.

22 января. Сделала сегодня семь визитов, а вечером опять гости и гости. Страшно утомлена. Заходила к Сергею Ивановичу поблагодарить за вчерашнее удовольствие и узнать о его пальцах, которые он вчера сильно повредил, играя нам.

Анненковы, молчаливый Ростовцев, милый Давыдов, жалкая Боратынская, студент Сухотин, Бутенев-отец; а вообще висок болит невыносимо, и потому скучно, и я вяла, и тоска страшная на душе. От Андрюши доброе письмо, и Ольга приписывает… Пока они тихо счастливы. Что-то будет дальше!

С Львом Николаевичем весь день не приходится общаться. С утра он пишет, потом гуляет, вечером уходил к Мише в лицей, потом гости, как стена, нас вечно разъединяют, и это скучно. Миша скучает, не спит в лицее, и я боюсь, что он там не удержится.

23 января. Тихо, уединенно проведенный день. И всё успела: и почитать «Смерть и бессмертие в представлении греков», и поработать, и часа четыре на фортепьяно поиграть, и с Львом Николаевичем посидеть, даже переписать ему немного с корректур поправленных. Весь вечер ни души не было, прелесть как хорошо! Таня возила Сашу на вечер танцевальный, и Миша ездил – Миша Мамонов, трогательный, умный мальчик; я люблю детей, сама не доросла до взрослых, и дети благодарные, незлобивые и любопытно-участливо смотрят на мир. Соня Мамонова гостит у нас, ее прекрасный характер и воспитание очень приятны.

24 января. 10° мороза, ясно. Утром неудачные визиты, вечером толпа гостей: Нарышкины, Ермолова, княгиня Голицына, граф Соллогуб, Стахович, Олсуфьев, мальчики, Свербеева и проч. – 30 человек всего. Я лежала от невралгии, и Таня меня подняла и позвала к гостям. Как-то, как будто нечаянно, но очевидно Таня и устроила этот вечер с Соней Мамоновой. Лев Николаевич всё время присутствовал, читал дамам вслух Чехова, разговаривал оживленно со всеми. Потом Гольденвейзер играл сонату Моцарта и кое-что Шопена. Легли поздно, Миша меня позвал разговаривать о том, в силах ли он будет выдержать жизнь в лицейском пансионе. Я уверена, что он уйдет.

25 января. Весь день просидела дома, но всё посетители мешали делать что-либо. Пришли братья Олсуфьевы, читали «Воскресение», пили чай. Потом обедал Стахович. Он что-то мрачен. Таня ездила с Треповой смотреть «Чайку» Чехова.

Болтала с девочками Толстыми, играла днем одна, вечером с Сашей, потом с Таней с фисгармонией. Были Чичерин и Страхов. Льву Николаевичу опять делали массаж; заехал доктор Усов его навестить. Пояснице легче, сам Л. Н. суетился очень, чтоб послать к своему «Воскресению» эпиграфы из Евангелия, и просил меня написать об этом Марксу, в редакцию «Нивы».

Ветер, мороз, костры на улице. Сегодня, сидя за обедом, упрекала себя, что не умею быть вполне счастлива. Был сегодня горячий разговор. Лев Николаевич говорил, что дорого иметь принципы и совершенствоваться духовно, а поступки при этом могут быть слабые, вытекающие из страстей людских. А я говорила, что если можно при принципах грешить и падать нравственно, то на что мне их ставить вперед. Лучше без принципов иметь правильное внутреннее чувство, направляющее всегда волю в сторону того, что хорошо.

Лев Николаевич отвечал, что совершенствование духовное само приведет человека к хорошей жизни. А я говорила, что пока он себя совершенствует, он двадцать раз и больше поступит дурно. Лучше сразу знать, что хорошо, что дурно, и не грешить, не дожидаясь какого-то особенного совершенствования. Только очень порочным людям нужен этот долгий путь, а кто не порочен, тому легче, проще просто не падать и не грешить.

Второй час ночи. Лев Николаевич зачем-то сейчас посылал к Маклакову и велел разогреть себе поесть. Сколько он всегда суеты вносит в жизнь и сам того не замечает.

26 января. Переписывала поправленные корректуры «Воскресения» для Льва Николаевича, и мне был противен умышленный цинизм в описании православной службы. Например, как «священник протянул народу золоченое изображение креста, на котором вместо виселицы был казнен Иисус Христос». Причастие он называет окрошкой в чашке. Всё это задор, цинизм, грубое дразнение тех, кто в это верит, и мне это противно. Немного почитала, немного переписывала дневники. Гостей никого не было, такое счастье!

29 января. Те дни не помню: делали визиты с Таней, немного играла, тоска и забота обо всех отсутствующих детях. Сегодня кроила, шила, очень устала. Думала о Сереже-сыне и вспомнила, как он сочинил и играл мне свой романс «Мы встретились вновь после долгой разлуки…». Знаю я, что он свое душевное состояние выразил и выплакал в этом романсе. Он неловок, но глубок в своих чувствах, во всех своих способностях. Он не умел воспользоваться своими качествами. Мы, женщины, особенно его жена, любим иногда и с мужьями играть в роман. Сентиментально погулять, пойти куда-нибудь, просто даже быть ласкаемыми духовно. Но этого от Толстых не дождешься. Сколько раз, когда сама чувствуешь прилив душевной нежности к мужу, – если, сохрани бог, ему это выразить, то он даст такой брезгливый отпор, что и стыдно, и грустно станет за свое чувство. И сам ласкает только тогда, когда в нем проснется нежность – но не та, увы!

Утром была на репетиции, нашла удовольствие в пении Лавровской Баха. Она поет хорошо, и так мне по настроению было ее серьезное, немного мрачное пение, в пустой зале; никто и ничто не нарушало моего молчаливого одиночества.

Вечером Лев Николаевич пошел с Дунаевым в баню, а я пошла к Масловым и часок посидела с Варварой Ивановной и Юлией Афанасьевной. Это мои две любимицы в их семье, участливые, добрые и умные.

30 января. С утра всё шила: сначала кушак кучеру, потом себе юбку шелковую на машине. У Льва Николаевича был старик Солдатенков, привез ему денег 5000 рублей серебром для духоборов. Мне очень не нравится это выпрашивание денег у богатых людей после того, как Л. Н. написал отрицательную статью о деньгах, считая их злом и отрекаясь от них. Это всё равно что теперь, из духа противоречия, он бранит музыку, а Чайковский говорил мне, что есть письмо Льва Николаевича к Петру Ильичу Чайковскому, в котором он пишет, что признает музыку высшим искусством и дает ей в мире искусства первое место.

Я часто про себя думаю: как не стыдно Льву Николаевичу всю жизнь проводить в крайних противоречиях. Всё идейно, всё с целью. Главная же цель – всё описать. И, может быть, он и прав, всякому свой путь и свое дело.

Была на днях в лицее, говорила с директором. Этот прекрасный человек (Георгиевский) относится к Мише лучше отца. Миша в хорошем настроении, но из пансиона опять вышел, приходящим, но принялся учиться. 12° мороза, ясно, красиво, иней в саду на деревьях.

Вечером завезла Мишу Мамонова в лицей и довольно неохотно поехала в симфонический концерт. Впечатление же и удовольствие от него было неожиданно очень большое. Это было пятисотое симфоническое собрание, играли то же, что в первом, при открытии этих симфонических концертов под управлением Николая Рубинштейна. Четвертая симфония Бетховена и кантата Баха меня всю охватили и привели в восторг. С радостью я почувствовала, что, помимо всяких соображений, всяких человеческих влияний и отношений, музыка сама по себе, девственно и чисто, доставляет мне духовное наслаждение.

31 января. С утра гости. Савва Морозов с женой приезжал; Лев Николаевич продолжает, к моему неудовольствию, выпрашивать деньги духоборам у богатых купцов.

1 февраля. Лев Николаевич жалуется на поясницу, вопреки приказанию доктора он ездил опять верхом к Русанову и повредил больной орган. Обедали Юнге, дядя Костя. Вечером пришли Дунаев, Алмазов, студент Струменский, и опять все разговоры о разоружении, о том, искренен ли был государь, говоря о мире, о марксизме, о музыке. Я не скучала, говорили интересно и без раздражения. Екатерина Федоровна Юнге – умная, талантливая, всем интересующаяся женщина.

2 февраля. Днем каталась на коньках с Сашей, Марусей и знакомыми. Как мне было легко и весело кататься! Обедали без Льва Николаевича, он теперь всегда опаздывает и обедает один. После обеда я села шить, позвала Льва Николаевича со мной посидеть, он сказал, что пойдет к себе читать. Мне почему-то стало ужасно грустно, и я заплакала. В сущности никто так не одинок, как я. С утра одна, обедаю одна, вечером одна. Поневоле будешь уходить в концерт и общаться с людьми, которые хоть поговорят серьезно и участливо со мной. Почувствовал ли Л. Н. мое огорченное сердце, не знаю, но он скоро сошел ко мне, у меня сидела Анненкова.

Чудесный концерт чехов. Устраиваю трио у себя в воскресенье и приглашала нынче музыкантов.

3 февраля. Много ходила без толку, с тревогой в душе. К обеду радость – получено письмо от Сережи из Канады. У них на пароходе оказалась оспа; духоборов с Сережей ссадили на 19 дней на маленький остров, и карантин теперь. О себе мало он пишет; видно, устал, утомлен от роли переводчика, от морской болезни, заботы и проч.

Вечером экстренное симфоническое; знаменитый и крайне противный пианист Падеревский. Был Сергей Иванович.

Дома у Льва Николаевича был молодой Русанов, делал массаж, потом – чужой Матвеев и Бутенев. Прочла Микулич (Веселитской) «Встречу со знаменитостью», воспоминания ее о Достоевском, и очень хорошо.

4 февраля. С утра суета: заехала милая Маня Стахович, потом пришла с фотографией Маслова, снимала картинки евангельского содержания, которые нам принес Бутенев, какого-то князя Гагарина иллюстрации Евангелия, очень хорошая. Потом долго возилась с испорченным аппаратом, снимала Анну Ивановну; тепло, вода 4° тепла, мы снимали в саду, на воздухе.

Пришла Маруся, переписывала Льву Николаевичу. Миша дома, говорил о тошноте, в лицей не пошел. Обедали Анненкова и Сергеенко. Поехала вечером опять чехов слушать. Прекрасно играли, но хорош был только квартет Бетховена. Встретились с Сергеем Ивановичем, где шубы снимают. Неприятный разговор о том, что вчера вечером он шел, потом ехал с Муромцевой, и рассказ об этом с каким-то глупым смехом. Меня взорвало: какое мне до этого дело! Я очень была строга и брезглива с ним, и он это понял, сконфузился и ушел. А что-то екнуло в сердце, и это досадно, досадно на себя.

Дома застала Льва Николаевича стоящим у стола чайного, длинного, в зале накрытого, и вокруг приехавших из Самарской губернии молокан. Дунаев, Анненкова, Горбунов, Накашидзе, еще крестьянин какой-то – все пили чай, и Лев Николаевич что-то толковал им о Евангелии Иоанна. Не понимаю религиозных разговоров; они нарушают мое высокое, не выразимое никакими словами отношение к Богу. Как нет определенного понятия о вечности, о беспредельности, о будущей жизни – этого не расскажешь никакими словами, так нет и слов для выражения моего отношения, моих чувств к отвлеченному, неопределимому беспредельному божеству и вечной моей жизни в Боге.

А церковь, обряды, образа – всё это мне не мешает; это то, среди чего я с детства привычна вращаться, когда душа моя настроена к Богу, и мне бывает хорошо и в церкви, и во время говенья, и я люблю маленький образок Иверской Божьей матери, который всегда висит над моей кроватью и которым тетенька Татьяна Александровна благословила Льва Николаевича, когда он ехал на войну.

Молокане ночуют у нас, и мне неприятно.

5 февраля. Скучнейший концерт Падеревского, утром визиты, фотография Анны Ивановны Масловой. Разговор интересный с Сафоновым и Скрябиным о музыке. Мучительная тоска весь день: не могу примириться с тем разрывом, который я сама устроила с Сергеем Ивановичем. Не спала всю ночь.

7—27 февраля. Двадцать дней я не писала дневника, и, как всегда это бывает, тут-то и было много событий, впечатлений и значительных минут. 7-го утром получила из Киева от Веры Кузминской телеграмму: «Воспаление легких, мама плоха». В понедельник утром я уехала в Киев. А в воскресенье Гольденвейзер, Алмазов и Сац играли трио № 3 Бетховена, сонату Грига; молодая Вера Алмазова пела, были Веселитская, Анненкова и вообще гости, что было крайне тяжело.

В Киеве застала сестру Таню с ползучим воспалением обоих легких, слабую, с воспаленным лицом, красивую, страдающую и обрадованную мне. Описывать ее болезнь, мое влияние духовное на нее, мой ужас потерять лучшего друга и мое открытие неожиданное – что такое смерть. Всего этого я не буду. Верно описать свои чувства и мысли можно только непосредственно, и это написано в моих письмах.

Вернулась я в Москву 19-го. Заезжала в Ясную Поляну заглянуть в Левино симпатичное гнездышко с Дорой и Левушкой и взглянуть на Ясную Поляну, всегда мне дорогую и красивую.

В Москве застала всех здоровыми. Лев Николаевич сейчас же до слез огорчил меня, сказав: «Вот хорошо, ты приехала, я теперь поеду к Олсуфьевым». Усталая и измученная киевской поездкой, я не удержалась и расплакалась: «А я-то радовалась пожить с тобой теперь спокойно!» Он испугался моим слезам и стал говорить, что ему, разумеется, тоже радостно быть со мной, что он не уедет, и пока не уехал. Таня-дочь жалка мне до боли. Всё спринцует свой нос через пробитое отверстие выдернутых зубов. Это угнетает ее дух; а и так она всё тоскует по Сухотину и не может отделаться от чувства к нему.

Целый ряд несчастий не больших, но отравляющих жизнь. От Сережи интересные письма о жизни с духоборами в карантине. Еще их не пустили в Канаду. Живет у нас художник, ничтожный французик, совершенно бесполезный; пустили его жить без меня. Фамилия его Сине. Видела Сергея Ивановича у Масловых случайно. С ним опять дружно и хорошо.

10 марта. И опять давно не писала. 28 февраля я заболела инфлюэнцей, слегла в постель и пролежала восемь дней. Болезнь осложнилась воспалением верхушки левого легкого.

Что было интересного – кажется, ничего. В три часа ночи раз Левочка побежал сам за доктором Усовым. У меня был очень сильный жар, и я задыхалась. Мне приятно было, что Левочка испугался и дорожит мною. Саша была неловко заботлива и нежна. Маруся Маклакова ловко, решительно и самоотверженно ходила за мной и ночевала две ночи.

Лев Николаевич ежедневно ездит на Мясницкую в мастерскую Трубецкого, который одновременно лепит его и верхом на чужой лошади, и маленькую статуэтку. Это утомительно, и я удивляюсь, что он соглашается позировать. По утрам всё пишет свое «Воскресение». Он здоров и бодр; всё так же упрямо и молча ест свой завтрак один, в два часа, и обед тоже один, около 6½ часов и даже в 7. Мы его никогда не видим, повар улавливает моменты, когда графу кушать подать, и люди никогда не знают покоя и досуга.

Приходили сегодня три барышни, желающие ехать помогать лично голодающим в Самарской губернии, и Лев Николаевич им дал письмо к Пругавину. Была из Виннипега телеграмма от Сережи, просящего денег для духоборов. А Лев Николаевич пожертвованные деньги послал уже Черткову для переселения кипрских духоборов, тоже в Канаду. Мои все симпатии на стороне голодных русских и казанских татар, умирающих от цинги, голода, пухнущих и страдающих; им бы надо побольше помощи, а не духоборам, которые сами себе сделали трудной жизнь.

11 марта – 21 июня. 11 марта обморок в симфоническом концерте. Слегла до 8 апреля. И потом всё ложилась и была долго слаба. Собственно, здорова я и не была с самого приезда из Киева.

21 июня. Три почти месяца не писала дневника. Я не жила это время, я болела душой и телом. Доктора говорили про ослабление деятельности сердца; пульс иногда был в минуту 48, я угасала и чувствовала тихую радость от этого медленного ухождения из жизни. Много было любви, участия ко мне всей семьи, и друзей, и знакомых во время моей болезни. Но я не умерла: Бог велел еще жить. Для чего?.. Посмотрим.

Вспоминаю, что было значительного во все эти три месяца. Да ничего особенного. Сережа благополучно вернулся из Канады, и это была радость. Было чудесных три концерта под управлением Никита – и это было огромное удовольствие. 14 мая Лев Николаевич переехал в деревню, то есть поехал с Таней в Пирогово, а 19-го – в Ясную. Я с Сашей переехала в Ясную Поляну 18 мая. 20 мая уехала в Вену бедная Таня с Марусей; в Вене ей делали операцию, она очень страдала, а я о ней вдвое. 30 мая уехали Лева с Дорой и Левушкой в Швецию. Живем в Ясной с Андрюшей и его женой Ольгой; с Сашей, мисс Вельш и Коленькой Те, который непрерывно переписывает для Льва Николаевича «Воскресение»; и Мишей с его учителем, студентом-мальчиком по фамилии Архангельский.

Заезжали из Москвы Сергей Иванович и Лавровская. Сергей Иванович играл мою любимую сонату Бетховена d-moll и ноктюрн Шопена с шестью диезами – всё подобрал мое любимое – и еще кое-что; а на другой день – свой новый квартет, и интересно его растолковывал сыну моему Сереже. Только и было радости. А потом заболел Лев Николаевич желудком, очень страдал целый день 14 июня и до сих пор не справится.

Холодное, дождливое лето. Лев Николаевич очень однообразно живет, работая по утрам над «Воскресением», посылая готовое Марксу в «Ниву», поправляя то корректуры, то рукопись. Он пьет Эмс, худ, тих и постарел в нынешнем году. Отношения наши очень хорошие: тихие, участливые друг к другу, без упреков, без придирок – если б всегда они были таковы! Хотя иногда мне грустна некоторая чуждость и безучастие.

Вчера было мне тяжелое впечатление от следующего события: Лев Николаевич отдал одному самоучке крестьянину переплетать книги. В одной из них оказалось забытое письмо. Смотрю, на конверте синем рукою Л. Н. написано что-то, а конверт запечатан. Читаю и ужасаюсь: он пишет на конверте ко мне, что решил лишить себя жизни, потому что видит, что я его не люблю, что я люблю другого, что он этого пережить не может… Я хотела открыть конверт и прочесть письмо, он его силой вырвал у меня из рук и разорвал в мелкие куски.

Оказалось, что он ревновал меня к Т… до такого безумия, что хотел убить себя. Бедный, милый! Разве я могла любить кого-нибудь больше него? И сколько я пережила этой безумной ревности в своей жизни! Сколького я лишилась из-за нее! И отношений с лучшими людьми, и путешествий, и развития, и всего, что интересно, дорого и содержательно.

Третьего дня опять был обморок. Жду и приветствую тебя, смерть – не чувствую в ней никакого предела. Жду ее как смену одного момента вечности на другой; и этот другой любопытен, как сказал мне мой друг. Душа моя изболела от раздвоения. В ней столько накопилось тоски, раскаяния и желания любви и жизни другой, что выдержать долго такое напряжение трудно. «Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне».

Жарко, сегодня купалась в первый раз.

26 июня. Еще одно предостережение. Вчера несколько раз меня душило, и к вечеру и ночи такой сделался припадок задушения, что с трудом выносила страдания. Главное, жутко и независимо от тебя бурные явления икоты, зевоты, давишься, хватаешь воздух – а дыханья нет и нет. Потом прошло. Причин было довольно: письмо о самоубийстве Льва Николаевича и Миша третьего дня вечером излил целый поток упреков за несонуестеие ему и непонимание его. Всё, что у меня было любви материнской, энергии, уменья – всё я употребила и ничего не сделала. Видно, я не сумела, а не не хотела. И то, что я не умела воспитать детей (вышедши замуж девочкой и запертая на 18 лет в деревне), меня часто мучает.

Вчера, играя «Вариации» Бетховена, я вспомнила, как Андрюша на днях полушутя сказал: «Мама, поучи меня музыке, опять подзатыльнички будешь давать…» И мне стало невыносимо грустно. Теперь, если б у меня были дети, я не могла бы их пальцем тронуть, так я умиляюсь детьми; а молодая я преследовала цель, дети были ленивы и упрямы, с ними трудно было, а так хотелось всему и побольше их научить, а дела всякого много, время идет даром, всё это волновало, и я теряла терпенье и шлепала их, хоть слегка – мать вреда и боли большой никогда не причинит; но всё же они это только и помнят, и мне захотелось вдруг сказать: «Простите меня, мои дети, я жалею, что хлопала вас по вашим нежным детским затылочкам; теперь я не могла бы этого делать, да поздно!»

Собираюсь сегодня к старшим сыновьям и к внукам. Если в дороге умру – опять приветствую тебя, смерть, я совсем готова к ней. А что-то меня заткнуло, дыханья нет совсем, и жутко физически.

Лев Николаевич запнулся на месте суда в Сенате в своем «Воскресении» и очень желал бы кого-нибудь расспросить о заседаниях в Сенате, шутя всем говорит: «Найдите мне сенатора». Его точно нет: он живет один, весь в своем деле. Гуляет один, сидит один, приходит в половине обеда или ужина только поесть и опять исчезает. Видно всё время, что работает мысль; и это его стало очень утомлять. Он переработал, и я ему советовала сделать перерыв. Хотя его желудочное здоровье лучше, но он очень похудел, одряхлел и ослаб за эту болезнь. Вчера он в первый раз купался.

4 октября. Рожденье Тани, она поехала вчера в Москву, куда поехал и Сухотин, и опять она хочет решить окончательно: выйти или не выйти за него замуж. Бедная! Прожила до 35 лет, блестящая, умная, любимая всеми, талантливая, веселая – и не нашла счастья. Очень она стала жалка: худа, бледна, нервна. В Вене лечение ее не принесло, по-моему, никаких результатов. Всё опять приходится промывать через зубное отверстие в нос и лоб, и общее состояние плохо.

Живут у нас уже более двух недель внуки Ильичи, и мы на них радуемся и умиляемся. Была два раза в Москве; в первый раз учитывала с Николаем Те артельщика, прокравшегося в 6000 рублях. Во второй раз хлопотала об определении Миши в Сумской полк. Была у великого князя Сергея Александровича, просила принять Мишу сверх вакансий. Он был изысканно вежлив и любезен, и, несмотря на незаконность этого зачисления, Мишу приняли.

С артельщиком учет был нравственно очень тяжел. Надо было поступить и по-христиански, и по справедливости, и не подорвав хороших и вместе авторитетных отношений. И Бог помог мне в этом.

Видела часто Сергея Ивановича. Наши отношения доверчивой дружбы, кажется, твердо установились. Лев Николаевич же ревновать перестал. Какие романы в наши годы?! Смешно.