Текст книги "Дневники 1862–1910"

Перечитывала письма Л. Н. к разным лицам, и меня поражала его неискренность. Например, он часто и как будто с любовью пишет к еврею Молочникову – слесарю в Нижнем Новгороде. А между тем мы сегодня вспоминали с Катей, что Лев Ник. говорил: «Я особенно старательно любезен с Молочниковым, потому что мне это особенно трудно; он мне неприятен, и я должен делать усилие, чтоб так относиться к нему». Пишет Л. Н. и его жене, которую никогда не видал. И всё это потому, что Молочников сидел в тюрьме будто бы за распространение книг Толстого, а мне говорили, что Молочников – революционер озлобленный.

Еще меня поразило в письмах частое упоминание того, что «тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле…». А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор – для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы – для писаний; Булгаков – для корреспонденции; Илья Васильевич – лакей для ухода за стариком слабым; хороший повар – для слабого желудка Льва Ник.

Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг – всё лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди! Пусть святая истина, высказываемая в этой книге, не пропадет и уяснит людям то, что затемнено теперь.

Приезжали Лодыженские – муж с женой – и консул русский в Индии, ничего интересного не представлявший. Лодыженские много путешествовали, были в Индии, Египте и изучали религии. Живые и интересные люди.

Отправила корректуру предисловий, позировала, занялась немного изданием. Уехал Андрюша. С мужем Левочкой дружно, он ласков был утром. Саша и Варвара Михайловна противно дуются. Варвара Михайловна зазналась, прилипла к Саше и даже чан не разливает, а предоставляет мне. Придется ей отказать и взять более полезную мне помощницу, а главное, такую, которая бы мне читала вслух. Погода переменная. Вечером 9°.

1 августа. Очень мне сегодня с утра опять нехорошо; опять всё волнует и мучает. Лев Ник. молчалив и холоден; видно, скучает без своего идола. Примериваюсь мысленно, могу ли я спокойно перенесть вид Черткова, и вижу, что не могу, не могу…

Разбирала книги и газеты русские и иностранные; всё кровь приливает к голове и тяжко… Хорошо занялась с Бирюковым изданием; во многом он мне помог советами и указаниями. Вечером читала свои рассказы детские детям Бирюковым.

Приходили к Льву Ник. крестьяне наши, которых мы просили указать более бедных для раздачи ржи на посев на деньги, присланные мне Моодом для помощи бедным. Крестьяне беседовали с Льв. Ник. и обещали составить список бедных. Он назвал мне двух крестьян, а третьего не назвал; вероятно, это его сын от бабы – Тимофей. (Это был Алексей Жидков[172]172
  Приписано позднее.


[Закрыть].)

Ночью гадала на картах. Льву Ник., вышло, что он останется при молодой женщине (Саше), при бубновом короле (Черткове), при любви, свадьбе и радости (все червонные карты). Мне вышла прямо смерть (пиковый туз и девятка), на сердце старик (пиковый король) или злодеи: все четыре десятки – исполнение желанья; а желанье мое – умереть, хотя не хотела бы и после смерти уступить Черткову Льва Николаевича. А как бы все возликовали и обрадовались моей смерти! Первый удар мне нанесен метко, и этот удар уже произвел свое действие. Я умру вследствие тех страданий, которые пережила за это время.

2 августа. Писанье дневников для Льва Николаевича уже давно не имеет никакого смысла. Его дневники и его жизнь с проявлением хороших и дурных движений его души – это две совершенно разные вещи. Дневники теперь сочиняются для господина Черткова, с которым он теперь не видится, но по разным данным я предполагаю, что переписывается, и, вероятно, передают письма Булгаков и Гольденвейзер, которые ходят ежедневно.

Когда Чертков здесь был в последний раз, ведь спросил же его Лев Николаевич, «получил ли он его письмо и согласен ли». На какую еще мерзость изъявил свое согласие г. Чертков? Если бы его посещения уничтожили их тайную переписку, то так бы и быть, пусть бы ездил; но переписка всё равно продолжается и при свиданиях, значит, пусть лучше не видаются. Останется одна переписка, без свиданий. Любовь эта к Черткову обострилась у Л. Н., главное, после его пребывания летом у Черткова без меня, и ослабеет все-таки в разлуке – со временем.

Сегодня Лев Ник. ездил один верхом в Колину смотреть рожь для покупки крестьянам. Я ничего не могла делать, сердце билось безумно быстро, голова разболелась, я боялась, что он назначил Черткову где-нибудь свидание и они поехали вместе. Тогда я велела запрячь кабриолет и поехала ему навстречу. Слава богу, он ехал один, и за ним случайно Данила Козлов, наш крестьянин.

Очень много дела, корректур, но пока в соседстве Чертков – ничего не могу делать и очень боюсь напутать. Через силу пошла обедать, но тотчас же после сделалась такая дурнота и боль в голове, что ушла к себе и легла. Горчичники и примочки на голову облегчили головную боль, и я заснула.

Лев Ник. был участлив и добр; но когда, узнав, что пришел Булгаков с письмами, я спросила: «И от Черткова письмо?», он рассердился и сказал: «Ну да, я думаю, что я имею право переписываться с кем хочу…» А я ни слова и не говорила о праве. «У меня с ним бесчисленное количество дел по печатанью моих произведений и по писаньям разным», – прибавил Лев Ник.

Да, если б только такие дела, тогда не было бы тайной переписки. Раз всё тайно, то кроется что-нибудь нехорошее. Христос, Сократ, все мудрецы ничего не делали тайно; они проповедовали открыто на площадях, перед народом, никого и ничего не боялись, их казнили – но произвели в богов. Преступники же, заговорщики, распутники, воры и тому подобные люди – всё делают тайно. И в это несвойственное ему положение вовлек бедного святого – Толстого Чертков.

3 августа. Узнав, что Моод изобличил в своей биографии Льва Николаевича разные гнусные поступки Черткова, даже не называя его, а обличая под буквой X, Лев Ник. унизился до такой степени, что просил Моода в письме от 23 июля сего года вычеркнуть из биографии эту гнусную правду и дал выписку из письма покойной нашей дочери Маши, которая дурно пишет о Черткове. Сегодня я получила от Моода два письма: одно – ко мне, другое – к Льву Николаевичу. Ужасно то, что Л. Н. настолько любит Черткова, что готов на всякие унижения, чтоб выгородить его, хоть бы солгать или умолчать.

То, что Лев Ник. просил Моода вычеркнуть, была выписка из письма нашей покойной дочери Маши, в котором она дурно пишет о Черткове. Такое обличение Черткова, конечно, было неприятно Льву Ник., особенно от его любимицы Маши, которая всегда была, по-видимому, в дружбе с Чертковым, но тоже под конец поняла его.

Получила сегодня от Елизаветы Ивановны письмо, полное упреков. Вполне ее понимаю как мать: она идеализирует своего сына и не знает его. Я отвечала ей сдержанно, учтиво и даже гордо. Но на примирение я не иду.

Хотела объяснить Льву Ник. источник моей ревности к Черткову и принесла ему страничку его молодого дневника, 1851 года, в котором он пишет, как никогда не влюблялся в женщин, а много раз влюблялся в мужчин. Я думала, что он, как Бирюков, как доктор Маковицкий, поймет мою ревность и успокоит меня, а вместо того он весь побледнел и пришел в такую ярость, каким я его давно, давно не видала. «Уходи, убирайся! – кричал он. – Я говорил, что уеду от тебя, и уеду…» Он начал бегать по комнатам, я шла за ним в ужасе и недоумении. Потом, не пустив меня, он заперся на ключ со всех сторон. Я так и остолбенела. Где любовь? Где непротивление? Где христианство? И где, наконец, справедливость и понимание? Неужели старость так ожесточает сердце человека? Что я сделала? За что? Когда вспомню злое лицо, этот крик – просто холодом обдает.

Потом я ушла в ванну, а Лев Ник. как ни в чем ни бывало вышел в залу, пил с аппетитом чай и слушал, как Душан Петрович, переводя со славянского, читал о Петре Хельчицком. Когда все разошлись, Лев Ник. пришел ко мне в спальню и сказал, что пришел еще раз проститься. Я так и вздрогнула от радости, когда он вошел; но когда я пошла за ним и начала говорить о том, что как бы дружней дожить последнее время нашей жизни и еще о чем-то, он начал меня отстранять и говорил, что если я не уйду, он будет жалеть, что зашел ко мне. Не поймешь его!

4 августа. Слава богу, день прошел без всякого напоминания о Черткове, и стало как-то легче жить, очистился немного воздух. Спасибо милому моему мужу Левочке, что щадит меня. Кажется, если всё начнется сызнова, у меня не хватит сил перенесть. Надеюсь, что скоро все уедут из Телятинок и я перестану вздрагивать и пугаться, когда уезжает верхом Лев Ник., и перестану бояться их тайных свиданий.

Чувствую себя больной, голова какая-то странная, не сплю почти совсем и не могу долго ничем заниматься. Лежу часто без сна, и какие-то дикие фантазии проходят в моей голове, и боюсь, что схожу с ума.

Уехали Бирюковы. Стало ясней, и появились грибы. Саша была в Туле у доктора, и он ничего ей не предписал. Тане, слава богу, лучше.

Позировала для Левы, исправляла корректуру «Искусства», вписывала пропущенное – работа трудная и медленная.

Лев Ник. верхом ездил в Басово, к Лодыженскому, и устал. Я встретила его на так называемом нашем прешпекте. Думала о том, не могу ли примириться с Чертковым; хочется вызвать в себе добро, «яко же и мы оставляем должникам нашим…» И может быть, в мыслях я и перестану ненавидеть его. Но когда подумаю видеть эту фигуру и встречать в лице Льва Ник. радость от его посещения, опять страдания поднимаются в моей душе, хочется плакать и отчаянный протест так и кричит во мне: «Ни за что, не хочу больше этих острых, мучительных страданий!..» А чувствую, что я вся во власти мужа, и если он не выдержит – всё пропало!

В Черткове злой дух, оттого он так и пугает, и мутит меня.

5 августа. Провела ужасную ночь; переживала опять в воспоминаниях всё, чем страдала это время. Как оскорбительно, что муж мой даже не вступился за меня, когда Чертков мне нагрубил. Как он его боится! Как весь был подчинен ему! Позор и жалость!

Пробовала заняться корректурой, не смогла. Задыхаюсь, голова болит, и дрожит всё сердце. Пошла гулять и проходила почти три часа. За мной приехал кабриолет на большую дорогу.

Лев Ник. ездил верхом с Душаном Петровичем. Встретила Леву, возвращающегося из Телятинок. Он издали видел Черткова. Не ездил ли он на свидание с Львом Ник.?

Слышала сегодня, что в Телятинках 30 человек что-то усиленно переписывают. Что бы это могло быть? Уж не дневники ли вчера взял Лев Ник.? Ничего не узнаешь. С коварной, злой и упорной волей он всё от меня скрывает, и мы стали – чужие. Во многом я виновата, конечно, но мое раскаяние тоже так велико, что добрый муж простил бы меня и к концу, к смерти приблизил бы меня хотя бы за то, что я с такой горячей, страстной любовью вернулась к нему сердцем и никогда не изменила ему.

Как я была бы счастлива, если б он меня приласкал и приблизил. Но этого уж никогда не будет, даже если и удалить Черткова от него!

Сегодня опять холоден и чужд. Грустно!

Читала ужасные статьи Короленко о смертной казни и тех, кого к ней приговаривали[173]173
  В.Г.Короленко. «Бытовое явление (заметки публициста о смертной казни)».


[Закрыть]. Просмотрела роман Рони.

Вечером Гольденвейзер сыграл удивительную сонату Шопена. Но играл он сегодня как-то вяло. Погода переменная, три раза принимался идти дождь.

Ночь… не спится. Долго на коленях молилась. Просила Бога и о том, чтоб он повернул сердце мужа моего от Черткова ко мне и смягчил бы холодность его ко мне. Молюсь ежедневно и в молитве часто вспоминаю тетеньку Татьяну Александровну, прося ее молитв. Она, наверное, поняла бы меня и пожалела.

6 августа. Как и всё это последнее время – нет сна. Утром просыпаешься с каким-то ужасом: что даст сегодняшний день? Так было и нынче. Заглянула в десятом часу в комнату Льва Николаевича, его еще нет, он на своей обычной утренней прогулке. Наскоро оделась, побежала в елочки, куда он ходит по утрам, бегу, думаю: «Ну, как он там с Чертковым?» Идет милый, спокойный, старенький – и один. Но Чертков мог уже уехать. Встречаю детей, спрашиваю: «Видели, детки, старого графа?» – «Видели, на лавочке сидел». – «Один?» – «Одни». Я начала себя обуздывать и успокаивать. Дети милые со мной, видят, что я не нахожу грибов – где уж там! – дали мне пять подберезников и с сожалением сказали: «Да ты не видишь ничего, ты слепая». Пришел в елочки Лева, случайно или ко мне – не знаю. Потом верхом встретил меня возле купальни.

Я проходила четыре часа сряду и немного успокоилась. Дома сейчас же напали: яблочный купец, сторожа с поклонами и яблоками, прислуга, потом приехал булочник. Лев Ник. строг и холоден, а мне при виде его холодности так и слышится жестокий возглас: «Чертков – самый близкий мне человек!» Ну по крайней мере физически он не будет самым близким. Бог даст, скоро уедут. Старуха, мать его, вероятно, нарочно тут так долго живет, чтоб мучить меня. Она хотела уехать к сестре до 6 августа.

Лев Ник. ездил верхом с Булгаковым, и они заблудились в Засеке, но приехали не поздно. Опять корректуры «Искусства». Днем пришел со станции Засека Короленко и провел весь вечер, без конца рассказывая о самых интересных и разнообразных предметах: о разных сектантах, собирающихся у святого озера в Макарьевском уезде, о монастырях, о пытках, тюрьмах, первом знакомстве с Горьким, картинах Репина, и проч., и проч. Жаль, что нельзя записать. Говорит Короленко очень хорошо, содержательно и красноречиво.

Посылали за Гольденвейзером; он играл в шахматы с Львом Ник., а главное, его интересовал Короленко. Саша ездила на Провалы с Ольгой, детьми и Гольденвейзерами. Дождь шел, и все промокли.

7 августа. Всё тот же над нами гнет, та же мрачность в доме; кстати, и дождик всё льет и льет, перепутал проросший овес в поле. Приходили наши крестьяне, роздали по дворам деньги Моода. Пришлось на двор по 5 рублей 50 копеек – всего 401 рубль 50 копеек. Уехал Короленко.

Позировала Леве, сидела с гостем, отправила в типографию XV часть для набора. Не хочется писать о том, что больнее всего на свете и что гложет меня день и ночь – жестокая холодность Льва Ник. Он не поздоровался даже сегодня со мной; весь день не говорит ни слова, мрачен, сердит; тон его со мной такой, что я ему мешаю жить, что я в тягость. И всё от того, что он для меня перестал видать Черткова. И взял на себя Лев Ник. молчать, молчать весь день и дуться – упорно, зло молчать. С моим живым, откровенным характером это молчание невыносимо. Но он и хочет меня мучить и вполне достигает этого.

Я не запрещала Черткову ездить к нам ни словесно, ни письменно; писали ли ему Л. Н. или Лева – не знаю. У них всё тайно. Скоро ли уедут Чертковы, тоже неизвестно. Хочет ли Л. Н. опять видаться с Чертковым, тоже не знаю. Молчит и молчит. Что делается в душе его? Не поймешь. На лице видны гнев и скорбь. Ах, хоть бы растаял лед в его сердце! Жили же мы десятки лет без Черткова и были счастливы. Что же теперь? Ведь мы всё те же, а между тем сестры ссорятся с братьями, отец недоброжелателен к сыновьям, дочери – к матери, муж возненавидел жену, жена – Черткова; и всё от него, от того, что его глупая, громоздкая и грубая фигура втерлась в нашу семью, опутала старика и губит мое счастье и жизнь…

Сейчас опять буду молиться, и когда вспомнила о молитве, стало легче на душе; я радуюсь, что вот сейчас стану на колена и понемногу войду в общение с Богом и Он утешит, смирит и исцелит мою скорбящую душу и смягчит окаменелое сердце моего мужа.

8 августа. Так и вышло: молитва моя поразительно скоро услышана Богом. Мой Левочка сегодня растаял, стал добр, участлив и даже нежен. Благодарю тебя, Господи! Пусть я всячески страдаю физически, только бы чувствовать с Левочкой ту связь, которая так долго существовала, а не то отчуждение, которое убивает меня. Не спала опять ночь, всё думала, что надо предложить Льву Ник. опять видаться с Чертковым, и рано утром, когда он встал, я это ему и сказала. Он махнул рукой, сказал, что переговорит после, и ушел гулять. Ушла и я в девятом часу, бродила по всей Ясной, по садам и лесам, упала прямо плашмя на грудь и живот, рассыпала грибы и, нарвав дубовых веток и травы, легла на них в изнеможении на лавке из березовых палочек и до тех пор плакала, пока задремала с какими-то фантастическими видениями во сне. Ветки были мокрые от дождя, и я вся промокла, но лежала в этой тишине, с соснами перед глазами, более часа. Всего я отсутствовала более четырех часов из дома, без пищи, конечно.

Когда я вернулась, Лев Ник. меня позвал к себе и сказал (я так счастлива была уже тем, что услыхала его голос, обращенный ко мне): «Ты предлагаешь видеться с Чертковым, но я этого не хочу. Одно, чего я более всего желаю, – это прожить последнее время моей жизни как можно спокойнее. Если ты будешь тревожна, то и я не могу быть спокоен. Лучше всего мне бы уехать на недельку к Тане и нам расстаться, чтоб успокоиться».

Сначала мне это показалось ужасно – опять расстаться. Но приняв в расчет, что удаление Льва Ник. от соседства с Чертковым и во время его отъезда есть именно то, что желательнее всего, я думаю, что это будет хорошо; пусть отдохнем мы оба от этого дерганья сердечного. Уверял меня мой Левочка, что мое спокойствие так ему дорого, что он сам не живет, видя мое нервное и тяжелое состояние, и всё готов сделать, чтоб помочь мне и успокоить меня. И это его отношение ко мне есть лучшее лекарство всем моим недугам.

Написал он сегодня на листке обращение к молодым людям, желающим отказаться от воинской повинности.

Очень хорошо. Уже Саша переписала; а куда девался рукописный листок? Неужели опять отдали Черткову?

Занялась опять изданием, писала Мооду о деньгах крестьянам, писала артельщику. Спала вечером. Играл Гольденвейзер сонату Бетховена, я, к сожаленью, не слыхала; а потом при мне вальс и мазурку Шопена – прекрасно сыграл.

Болит под ложкой, и пищу перестала переваривать; весь организм надломлен. Опять был короткий дождь. Овес пророс, пошли белые грибы и другие.

9 августа. Весь день шила для Левочки: перешивала его блузу, потом белую фуражку, и так спокойно, хорошо было за этим занятием. Нарочно ничем другим не занималась, чтоб дать покой нервам. Всё бы хорошо, если б не злое извержение всевозможных грубостей от дочери Саши. Она всё ездит к Чертковым, и там ее всячески натравливают на меня за то, что я разлучила своего мужа со всей этой телятинской кликой. Никогда не могла бы я себе представить, чтоб дочь смела так относиться к матери, не говорю уже про сердечное отношение. Когда я рассказала о ее невозможной грубости ее отцу, он с грустью сказал: «Да, жаль: у нее есть эта грубость в характере, и я с ней поговорю».

Ездил Лев Ник. сегодня к Горбунову в Овсянниково, его не застал и огорчился, так как вез ему корректуру копеечных книжечек, которыми в настоящее время очень занят. К обеду он вышел мрачный, и опять защемило мое сердце. Я пошла к нему и спросила его, какая причина его настроения. Он сказал сначала, что что-то скучно, а потом истолковал мне так, что он не мрачен, а просто серьезен. Что бывает такое настроение, что «все разговоры кругом кажутся ненужными, скучными, бесцельными, что всё ни к чему». А разговоры были, конечно, неинтересные и чуждые, так как приехал сосед, Василий Юрьевич Фере, смоленский вице-губернатор, старый знакомый, которого мы не видали пять лет. Человек хороший, добродушный, любит музыку, играл с Левой в четыре руки, но человек обыкновенный.

Позднее приехали супруги Гольденвейзеры, и стало как-то к вечеру веселей, и Лев Ник. не был уже мрачен. Мы, слава богу, дружны, но что-то еще страшно – страшно потерять опять его доброе ко мне расположение. Ждем Таню в 3½ часа ночи.

10 августа. Таня приехала ночью в четыре часа; прислушиваясь всю ночь, я не слыхала, когда она приехала. Утром разговорились с ней всё о том же, и я очень расстроилась, и мы решили больше совсем не говорить о том, что всех так измучило.

Позировала для Левы, и вдруг, когда, встав и почувствовав дурноту, подошла к окну, упала и потеряла сознание. Пришла в себя, почувствовав сильную боль в ноге и увидав Леву-сына, с трудом поднимавшего меня. «Бедняга!» – сказал он. Падая, я рассекла и ушибла сильно ногу, до ранки.

Лев Ник., узнав об этом падении, был добр и участлив. Но как он все-таки грустен, молчалив и как он, видимо, скучает! Вероятно, боясь меня огорчить, он не признается, что скучает без Черткова. И чем больше он скучает, тем меньше у меня желания возобновить отношения с Чертковым и снова страдать от этой близости и посещений ненавистного мне человека. Узнала сегодня, что они уезжают только еще 1 сентября, и это одна из причин, почему я должна сочувствовать отъезду Льва Ник. к Тане; а вместе с тем снова разлука с ним мне представляется невыносимой! Мы и так нынешнее лето уже много расставались, а долго ли осталось и всего-то нам жить? А видимо, надоела Льву Ник. жизнь в Ясной Поляне! Всё то же, день за день, а он любит теперь всякие развлечения. С утра прогулка по тем же местам; потом работа, завтрак; прогулка верхом с Душаном Петровичем, сон, обед – и опять одинокое, скучное сиденье вечером у себя в комнате; или – что лучше – приезжает Гольденвейзер, и они играют почти ежедневно в шахматы. Иногда Гольденвейзер играет на фортепьяно, и это всем приятно.

Сегодня к нам в Ясную Поляну почему-то пришли солдаты и разместились по всей деревне. Четверо из них украдкой приходили к Льву Ник., но не знаю, что он с ними беседовал. Странное отношение Льва Ник. к моему присутствию: если я интересуюсь им и его разговорами и взойду к нему – он недоброжелательно на меня смотрит, давая чувствовать, что я мешаю. Если же я не вхожу и как будто не интересуюсь, он считает это равнодушием и разногласием. Часто не знаешь, как быть. Всякое решение мое, вынужденное жизнью и обстоятельствами, считают за деспотизм; решать же никто ничего не хочет, и ждут меня для того, чтоб осудить, порицать и не соглашаться.

Опять ветер; болит голова, тоскует сердце. В субботу Левочка уедет с Таней в Кочеты, а что будет со мной? Уже заранее волнуюсь, огорчаюсь и не знаю, что станется со мной! Где же тут выздороветь. Все меня покинут.

Читала для издания «Христианство и патриотизм» и вычеркивала с сожалением то, что нецензурно; как всё это трудно соображать!

11 августа. Как будто отлегло немного от сердца, хотя новая забота о здоровье Льва Николаевича. Он охрип, у него насморк, и он всё зябнет; если выдержит спокойно сидеть дома и беречься, то, бог даст, всё пройдет.

Приезжали ненадолго Булыгин, Те и племянник Саломона. Наши все ездили в Тихвинское смотреть дом и в Овсянниково. Я туда ездила потом за Таней.

Радостью мне было сегодня то, что Лев Ник. мне диктовал письмо, и я у него довольно долго сидела, писала. Вечером немного занялась изданием, потом мы играли в винт. Лев Ник. весь день просидел дома, кашляет и тревожит этим меня, хотя и надеюсь, что всё кончится благополучно.

12 августа. Только что я немного успокоилась и начала жить нормально и без особенных страданий, как опять тревога. Лев Ник. очень кашляет, а вместе с тем собирается непременно ехать в Кочеты. Он наверное застудит свой кашель, в его года опасно воспаление легких. Мы оба молчим о его отъезде, но он поступит так, как будет больно мне. Отъезд его – новое желание избавиться от меня; но я не хочу и не могу жить опять с ним в разлуке и дня через три поеду туда же. Вокруг меня все очень озабочены нас разлучить, но им это не удастся.

Ходила сегодня часа три за грибами с Екатериной Васильевной. Очень было хорошо в елочках, где сидели в зеленом мху красные рыжички, где спокойно, чисто, уединенно. Днем позировала, занялась изданием. Очень трудно!

Приехали Ге, Гольденвейзер; пришел Николаев – разговоры без конца. Л. Н. сел играть в шахматы. Он весь день не выходил из дому; только утром немного прошелся. Завтракал у себя в комнате и вообще вял от гриппа, жалуется на прострел в спине и слабость.

Вечером Таня начала целый ряд тяжелых на меня обвинений, из которых почти все несправедливые, и я в них так и узнала подозрительность и ложь Саши, которая всячески старается меня оклеветать, со всеми поссорить и разлучить с отцом. Вот где настоящий крест. Иметь такую дочь хуже всяких Чертковых: ее не удалишь, а замуж никто не возьмет с ее ужасным характером. Я часто обхожу двором, чтобы с ней не встречаться, того и гляди или опять плюнет мне в лицо, или зло накинется на меня с отборно грубыми и лживыми речами. Сколько горя в старости! За что?

Перечитала свой дневник сейчас и ужаснулась, увы! и на себя, и на мужа моего! Нет, жить оставаться – почти невозможно.

13 августа. Чувствую себя опять тревожней, и дрожит сердце. Но зато радостно провела день. Лев Ник. весь день был дома и только утром походил по террасе. Здоровье его лучше, слегка кашляет. В настроении он хорошем и со мной не строг и не сердит. И за то спасибо. Писал он всё больше письма, ответы на запросы. Таня была мила, со слезами говорила, что всегда меня чувствует, любит и жалеет.

Играли вечером в винт с Буланже; Гольденвейзер немного поиграл; Марья Александровна приехала. Лил страшный дождь весь день; вечером гроза, молния поминутно сверкала, и гром – по-летнему.

Вписывала книги в библиотеку, кроила платье Марье Александровне. Делами не занималась – голова не свежа, и сердце не покойно. Писала: Бутурлину, Торбе, Сереже, артельщику (перевод), Бирюкову, Давыдову.

14 августа. Тревога усилилась, с утра опять дрожанье сердца, прилив к голове. Мысль о разлуке с Львом Ник. мне невыносима. Колебалась весь день, остаться в Ясной или ехать с ним к Тане в Кочеты, и решила последнее. Наскоро уложилась. Жаль очень оставлять Леву, который ждет паспорта и суда в Петербурге за напечатание «Восстановления ада». Жаль было и Катю с Машенькой оставить; нехорошо и дела бросать. Но я уже не буду расставаться с мужем, не могу просто.

Ходила с Катей в елочки, но рыжики все уже обобраны. Лев Ник. ездил с Душаном два часа верхом по Засеке, весь закутанный. Ему лучше.

Вечером Гольденвейзер играл сонату Бетховена, играл скучно и холодно. Играл две вещи Шопена – прекрасно. Карнавал Шумана технически недурно, но совсем не характерно каждую часть.

Весь день так дурно себя чувствовала, что даже не обедала. Нашло много народу: Дима Чертков (сын), незлобивый, простой и хороший малый, не то что отец. Николаева, Гольденвейзер с женой, Марья Александровна и еще чужая – Языкова. Укладывалась, легла поздно.

15 августа. Кочеты. Рано встали, поехали на Засеку, провожало много народу и Лева; уехали в Кочеты с Таней. Дорога длинная и трудная с пересадкой в Орле на Благодатную. Лев Ник. дорогой много спал, мало ел и казался слаб, но вечером в Кочетах играл в винт с большим оживлением до двенадцатого часу; жалуется на слабость.

В Кочетах трогательно встретила нас маленькая внучка Танечка. Что за ласковый, милый, прелестный ребенок! Как она меня ласкала, целовала, хоть кто-нибудь на свете мне рад! И эта святая бесхитростность как трогательна у ребенка! Не то что мы, взрослые. Сегодня пошла прощаться с мужем, он у Саши (случайно при мне) спрашивает записную книгу; Саша замялась, я поняла, что опять какая-нибудь хитрость или ложь. Я спросила: «Что ты спрашиваешь?» Лев Ник. понял, что я уже догадалась, и, спасибо, сказал правду, а то я опять страшно бы расстроилась. «Я спрашиваю у Саши дневник, я ей даю прятать, и она выписывает мои мысли».

Конечно, прячут от меня, выписывают мысли для Черткова. Значит, теперешние дневники Л. Н. – это, как я и раньше писала, сочинения для господина Черткова и искренности поэтому в них быть не может. Ну, и бог с ними, с их тайнами и обманами и скрываниями от меня. Со временем всё уяснится. Я – это совесть, не любящая ничего скрытого, и это им невыносимо. Уже в Ясной Поляне я усмотрела это тайное скрывание дневников Льва Ник. у Саши и потому так волновалась последние дни, а они думали, что скрыли от меня. Спросила я еще сегодня Льва Ник.:

– А Саша читает твои дневники?

– Не знаю, – отвечал он, – она выписывает мои мысли…

Так как же не знаю, если выписывает? Опять ложь! Но я ничего не сказала.

– Ты от всего так волнуешься, – прибавил Лев Ник., – оттого я и прячу от тебя…

Это, конечно, отговорка. Я волнуюсь не оттого, что прячут дневники; это и понятно, и вполне законно; и даже надо их от всех прятать. Волнуюсь я, что и Черткову, и Саше можно их читать, а мне, жене, – нельзя. Значит, он меня бранит и дает на суд дочери и Черткову. И это жестоко и дурно.

Здесь пропасть народу, все добродушны, не злобны и не скрытны, как в нашем аду семейном. Начинаю чувствовать ослабление моей любви к мужу за его коварство. Вижу в его лице, глазах и всей фигуре ту злобу, которую он всё время на меня изливает, и злоба эта в старике так некрасива и нежелательна, когда на весь мир кричат о какой-то любви! Он знает, что мучает меня этими дневниками, и старательно это делает. Дай-то Бог мне отделаться от этой безумной привязанности; насколько шире, свободнее и легче будет жить! Пусть их там колдуют с Сашей и Чертковым.

Таня мила, уступила мне свою комнату, что мне и совестно, и будет мучить всё время.

16 августа. Может ли быть счастье и радость в жизни, когда всё сложилось так, что Лев Ник. и Саша, по его воле, постоянно с большим напряжением скрывают от меня что-то в дневниках Л. Н.; а я так же напряженно и хитро стараюсь узнать и прочесть, что от меня скрывается и что про меня доносится Черткову и через него всему миру? Не спала всю ночь, сердце билось, и я придумывала всё способы, как прочесть. Если там ничего нет, то не проще ли было бы сказать: «На, возьми, прочти и успокойся». Он умрет, а этого не сделает, таков его нрав.

Сегодня жалуется на сонливость и слабость, лежит у себя, ходил гулять. Я видела его минутку и передала клочок бумаги, на котором написала, что считаю справедливым и законным свои дневники скрывать и никому не давать читать; но давать Саше читать и переписывать их для Черткова, а от меня хитро прятать во всевозможные шкапы и столы – это и больно, и обидно. «Бог тебе судья», – кончила я свою записку и больше ничего не буду говорить.

Вчера вечером до двенадцатого часа Л. Н. после дороги играл оживленно в винт, сегодня утром чувствовал себя хорошо, а теперь, верно, рассердился за мой упрек. Что делать! Мы изводим друг друга; между нами поселился, как говорит народ, – враг, то есть злой дух. Помоги, Господи! Молюсь вечером долго; молюсь, гуляя одна; молюсь, как сейчас, когда душа болит…