Текст книги "Дневники 1862–1910"

Грешные мысли меня мучают. И странно, точно они не касаются меня, моей жизни и даже души, а что-то постороннее, рядом со мной, не могущее – как и во всю мою жизнь – ни коснуться меня, ни испортить меня.

Очень порадовал меня сегодня Миша, играл хорошо; стали разбирать «Серенаду» из «Дон-Жуана» в четыре руки, и он вдруг просиял от звуков этой мелодии.

Но у них с Андрюшей завелись секреты, и меня это страшно беспокоит. Не развратил бы их Borei, кто его знает! Чистота, святая чистота, всегда была мне дороже всего в мире.

25 февраля. Все уехали на Козловку провожать Анненкову, то есть Левочка, Маша, Петя Раевский и Горбунов. Маша повеселела с Петей: ее радует, что он к ней неравнодушен, и молодая жизнь заиграла, чему я очень рада.

Вчера было письмо от Левы, довольно мрачное, о его нездоровье, и от Тани – более утешительное. Они боятся еще ехать. Вчера ночью, часа в четыре, меня разбудил лающий кашель Ванечки. Мы с Машей вскочили, дали ему горячей сельтерской воды выпить и вскипятили воду со скипидаром, налили в полоскательницу, накрылись с ним простынкой и дали ему дышать этими парами. Удушье скоро прекратилось, но сделался жар, 40°, и кашель. Я думала, пойдет надолго, но ровно через сутки, то есть уже к сегодняшнему дню, всё прошло и он уже пел в зале «Гусельки». Саше тоже гораздо лучше, и она встала.

Учила детей Закону Божию и долго толковала Мише понятие о Боге. Его уже спутали отрицаниями разными, особенно церкви, но я старалась объяснить ему истинное значение церкви, как я понимаю, как собрания верующих, как хранилища святыни, веры и созерцания Бога, а не как обрядность.

Левочка спокоен, здоров и весел. У нас простые, дружеские отношения, но не глубокие, а поверхностные. Все-таки лучше, чем были в начале зимы. Всё ветер гудит. На деревне умерла девочка у Ольги Ершовой, лет семи, очень миленькая и слишком любимая матерью. Мне ее страшно жаль. Левочка и Анненкова ходили туда, а я не могла.

28 февраля. Эти дни прошли незаметно. Ванечка хворал, работала, учила, читала и болела. Сегодня лучше; Ванечка всё сильно кашляет. Вчера вечером приехали Таня, Лева и Соня Мамонова. Лева похудел, но не имеет больного вида. Он мнителен, и действительно у него слабый организм. Таня очень оживлена и как будто похорошела.

Приехали все три брата Раевские, с Козловки. Все дети ездили встречать. Дорога портится, стоят ясные дни с южным ветром и около 2° тепла. Левочка ездил в Тулу, отвозил Ивана Ивановича Горбунова на железную дорогу, был у Раевских. Он в оживленном расположении духа, но что-то есть весеннее, эгоистическое и материальное в его жизнерадостности. Давно не было у него такого здорового и бодрого вида. Не знаю, над чем он работает; он не любит говорить. Из Москвы известие, что арестован весь XIII том. Не знаю, чем это кончится, и ничего не решила.

Вечером Левочка читал рассказ Нефедова «Евлампеева дочь», вслух. Плохо и невесело. Иду спать. Что-то грустно и вяло.

2 марта. Вчера провели день праздно и празднично. Все дети ходили с Раевскими в Ровские казармы[81]81
  Лесная сторожка в пяти верстах от Ясной Поляны.


[Закрыть] пить чай. Брали всё с собой. После обеда играли в игры, и Ванечка был удивительно мил и серьезно вникал и исполнил все игры. Между этими большими, крупными людьми – особенно Раевскими – эта маленькая, беленькая и умная крошка очень трогательна.

Сегодня приехали Сережа, Илья и Цуриков, сослуживец Сережи и их сосед. Илья всякий раз просит на что-нибудь денег, и это очень неприятно. У него легкомысленное отношение к деньгам, а жизнь устроил слишком широко.

Левочка грустен; я спросила почему, он говорит: «Не идет писание». О чем? – О непротивлении… Еще бы шло! Этот вопрос всем, и ему самому, оскомину набил, и перевернут, и обсужден уже со всех сторон. Ему хочется художественной работы, и приступить трудно. Там резонерство уже не годится. Как попрет из него поток правдивого, художественного творчества – он его уже не остановит, а там вдруг непротивление окажется неудобным, а остановить поток невозможно; вот и страшно его пустить, а душа тоскует.

Лева огорчился сегодня, что и Сережа, и я ему сказали, что он плох. Я хотела его приласкать, потому что мне его жаль, а вышло, что обидела.

Кончила сегодня читать Бурже «Физиологию современной любви», по-французски, конечно. Очень умно, но надоело, всё вокруг одного вертится, и быт мне чуждый.

3 марта. Последний день Масленицы. Андрюша ездил на Козловку верхом, Миша с Машей еще в санках, к больным в Ясенки и в Телятинки, где лежит уже несколько месяцев мужик со страшной раной. Это хорошо, что Маша им занялась и утешает его; это доброе, настоящее дело. Лева немножко веселей, но его больной вид мучает меня. Соня Мамонова пела, Сережа и Лева играли; потом болтовня с Цуриковым, и я всегда раскаиваюсь, что много говорю. Шила весь день, благо другого при этой суете ничего делать нельзя. Радовалась на собравшихся всех девятерых детей вокруг стола за обедом.

6 марта. Сережа уехал в Никольское, Маша ездила в Тулу с больной бабой и с девочкой Сашкой для компании. Наладилась будничная жизнь, но мне очень приятно было в субботу и воскресенье за столом видеть всех вместе моих детей при нас, двух стариках.

Я всё сижу дома и работаю разную работу. После обеда, для движенья, присоединилась к Левочке играть с самыми маленькими: Сашей, Ваней и Кузькой [сыном кухарки]. Левочка каждое после обеда ходит с ними по всему дому, сажает в корзину пустую и носит по дому закрытую, потом останавливается где-нибудь и велит тому, кто в корзине, угадывать, в какой они комнате.

Лева очень худ, кожа к костям пристала, и у меня за него сердце болит; но он повеселел, надо ему летом строго кумыс пить.

Читали вслух повесть русскую [А.А.Смирнова] «На закате»; одна я читала Спинозу. Его интерес к истории еврейского народа меня не захватывает, увидим, что будет в части, где Ethique. Я люблю всё отвлеченное и просто общие мысли, а не разборы какой-нибудь отрасли.

Говорили за чаем о еде, о роскоши, о вегетарианстве, которое всё проповедует Левочка. Он рассказывал, что в расписании кушаний вегетарианских в немецкой газете назначены на обед хлеб и миндаль. Наверное, проповедующий это исполняет этот regime так же, как Левочка, проповедующий в «Крейцеровой сонате» целомудрие.

8 марта. Получили мартовскую книгу «Недели» с Левиной повестью [ «Любовь»]. В первый раз напечатали что-нибудь его под именем Л.Львова. Я еще не перечла рассказа вторично, потому что книга получена сегодня, а я была в Туле. Меня очень волнует писательство Левы, особенно в его будущем. Есть ли это явление случайное, от впечатлительности и новых явлений жизни, которой он не знал, или это начало его литературной деятельности? Хорошо бы если б это стало делом его жизни, тогда он полюбил бы и самую жизнь. Здоровье его и вид стали лучше, но он всё очень худ.

В Туле опять дела: по залогу Гриневки, деньги с завода за дрова, нянины деньги в Государственном банке, покупки и, наконец, Зиновьевы и Давыдовы. Вся поездка всегда тяжела. Езда в гости должна быть очень коротка, то есть надо ездить на часок; а то, очевидно, всякое посещение посторонних нарушает семейную и внутреннюю жизнь и бывает в тягость, и все это чувствуют.

10 марта. Нынче Левочка сидит, завтракает, принесли с Козловки газеты и письма, я говорю: «А мне всё нет известий о XIII томе». Левочка мне на это говорит: «Да ты что хлопочешь, ведь я принужден буду напечатать, что отказываюсь от всех прав на эти сочинения XIII тома». Я ему на это сказала: «Только погоди, когда он выйдет». Он сказал: «Разумеется». Потом он ушел, а я стала злиться, что опять он хочет отнять у меня возможность получить немного лишних денег, которые так нужны всем моим детям. И придумала злобное сказать Левочке; когда он шел гулять, я ему и сказала: «Ты напечатаешь, что отказываешься от прав, а я тут же напечатаю, что надеюсь, публика деликатна и не воспользуется правами, принадлежащими детям твоим». Он стал доказывать мою неделикатность, но мягко; я молчала. Потом он сказал, что если я люблю его, то сама напечатаю это отречение от прав на его новые произведения.

Он ушел, а мне стало его жаль, и так ничтожны показались мне имущественные интересы сравнительно с той болью, которую я испытываю от нашей обоюдной отчужденности друг от друга. После обеда я ему сказала, что жалею о том, что сказала ему неприятное, и ничего не напечатаю, а мне дороже всего его не огорчить. Мы оба прослезились, тут стоял Ванечка и испуганно спрашивал: «Что?! Что?» Я ему сказала: «Мама обидела папу, и мы помирились». Он удовлетворился и изрек: «А!»

Холодно, ветер. Был рисовальный учитель, просил взаймы денег, я не дала, очень уж плохой учитель.

Болит спина и грудь, и слабость ужасная. После обеда Таня, Соня Мамонова, Маша, Ваня и немножко Миша плясали под гармонию и фортепьяно. Соня нарядилась бабой. Алексей Митрофанович пошел с четырьмя ребятами, которых он учит, в Тулу.

Читала статью «По поводу ’’Крейцеровой сонаты“» Вогюэ; удивительно тонко и умно. Он говорит, между прочим, что Толстой дошел до крайности анализа, убившего всякую жизнь личную и литературную.

Вечером Левочка читал вслух повесть Потапенко «Генеральская дочь», недурно. Вязала, кроила и шила с Соней кофту Агафье Михайловне.

Левочка переправляет и опять переписывает «О непротивлении», Маша ему переписывает. Эти тяжеловесные статьи даются художнику трудно, а за свое, художественное дело не берется.

11 марта. Приехал Вячеслав [Берс], уехала Соня Мамонова. Я рада Вячеславу и в нем вижу и живо вспоминаю мать и ее к нему любовь.

Таня провожала Соню в Тулу и там обедала у губернатора. Левочка тоже ездил в Тулу верхом, к Давыдову и Зиновьеву, по делам разных крестьян. Я весь день провела с братом. Вечером читали вслух.

12 марта. Приехал американец [Джеймс Крилмен], редактор газеты «Herald», из Нью-Йорка. Еще темный, Никифоров. Разговоры, разговоры без конца.

Получила известие из московской цензуры, что XIII том арестован бесповоротно. Еду в Петербург хлопотать. Это меня страшно расстраивает. Чувствую, что ничего не сделаю, что счастье и веру в свои силы утратила. А может быть, Бог поможет. Снег, ветер, мороз, хоть на санях ездить опять.

13 марта. Была в Туле, никого не видела, кроме деловых людей. Всё раздел со священником. Вечером разговоры с американцем; ему нуясны для газеты сведения о Левочке, которые я ему дала, но очень осторожно, так как учена уже многими. Вячеслав уехал рано утром; он оторвался от нас, жаль. Получила письмо от графини Александры Андреевны Толстой; пишет, что государь не принимает дам, но чтобы я подождала неделю или дней десять ответа.

Еду в Москву, выпущу двенадцать частей с объявлением о задержке тринадцатой. Как не хочется двигаться, как тяжело хлопотать! А кому же?

Холодно, ветер, выпал снег, и опять все на санях.

20 марта. Провела в Москве 15-е и 16-е число. Оба дня была с Левой. Он в восторге, что напечатают его рассказ «Монтекристо» в «Роднике» апрельской книжки. Я тоже в восторге. Меня радует и интересует его попытка писательства и его удача с издателями, так сочувственно отнесшимися к его первым трудам.

В Москве узнала, что XIII часть запретили в Петербурге, а в Москве была арестована только «Крейцерова соната». Еду в Петербург, употреблю все старания, чтобы увидать государя и отвоевать XIII том.

Видела в Москве двух Олсуфьевых и Всеволожского и рада была им, очень хорошие ребята все трое. Дунаев совсем странен и болен. Привезла в Ясную Вареньку Нагорнову, это милое, светлое создание. Ей все были рады, и она сегодня только уехала. Таня и Маша в новых катках сейчас уехали ее провожать до Тулы, ночевать у Зиновьевых и смотреть передвижную выставку картин[82]82
  С 21 по 29 марта 1891 года в помещении Тульского дворянского собрания была открыта выставка «Товарищества передвижных выставок».


[Закрыть]. Поеду и я с мальчиками в воскресенье.

Ничего не интересует и ни о чем не могу думать, пока не решится судьба XIII тома. Сочиняю речи и письма государю, думаю, соображаю и жду только письма Толстой, которая должна известить меня, примет ли государь и когда. Левочка говорит, что он умственно заснул и плохо пишется. У него побаливает под ложкой, но на вид он бодр.

Ветер, тает, 5° тепла, грязь и езда на колесах.

21 марта. Читала Спинозу; поразили меня два рассуждения: первое – о власти и законах; власть должна подчинять людей, не страхом карать их за проступки, а, поставив идеалы, заставлять понять свою собственную пользу и стремиться к этим идеалам, в которые они бы поверили, как в свое же общее благо. Другое рассуждение о чудесах. Что люди le vulgaire, неразвитые, видят руку Божию только в том, что вне законов природы и вероятности, а совсем не видят Бога во всей природе, во всем мироздании. И вот они ждут от Бога чудес, то есть чего-то такого, что вне природы.

Девочки вернулись из Тулы, ночевали у Давыдовых, видели прошлогоднюю передвижную выставку картин и очень озябли. Ветер страшный, совсем буря; на точке замерзания, и все-таки тает.

С Андрюшей нынче опять было неприятно во время урока музыки. Он не может помнить самого дела, а помнит всё, что вокруг него; неприятно отдергивает руку, когда я дотронусь до его руки, отвертывается, когда я останавливаю его, и т. п. Я терплю, терплю, наконец накипит, и я или крикну на него, или ударю по руке и страшно расстроюсь.

Было письмо от Левы к Тане. Левочка необыкновенно мил, весел и ласков. И всё это, увы, от одной и той же причины. Если бы те, кто с благоговением читали «Крейцерову сонату», заглянули на минуту в любовную жизнь, которой живет Левочка и при одной которой бывает весел и добр, то свергли бы они свое божество с пьедестала, на который его поставили! А я люблю его такого, нормального, слабого в привычках и доброго. Не надо быть животным, но не надо быть насильно тем проповедником истин, которых не вмещаешь в себе.

22 марта. Весь день примеряла и возилась с детскими летними платьями. После обеда мы с Левочкой поиграли в четыре руки. Вечером он, вместо пасьянса, мотал мне суровые нитки, очень спутанные, и очень этим увлекся. Написала письмо Соне. Нездоровится и устала.

23 марта. В первый раз сегодня почувствовала я весну; хотя подмораживало, но солнце садилось так ясно, птицы пели, и особенно красиво, по-весеннему обрисовывались стволы молодых березок в Чепыже. После обеда взяла Андрюшу и Сашу, и мы чистили снег с каменной террасы.

Левочка съездил в Тулу верхом, был только у Давыдова и вернулся в восьмом часу вечера. Он здоров и весел.

Учила детей музыке, играли в четыре руки «Гавот» Баха, аранжированный для детей. Приехал Петя Раевский. Из Петербурга всё нет известий, и я томлюсь неизвестностью и ожиданием.

24 марта. Утром написала три письма: два – в ответ на полученные от Левы и Дунаева и одно – графине Толстой. Ожидания меня замучили, и я решилась еще раз сделать запрос. Письмо Левы длинно, подробно и хорошо тем, что он не прекращает сношений с семьей и откровенно всё о себе пишет.

Потом сидела одна и читала. Прекрасная статья в «Русских Ведомостях» «Мысли Шопенгауэра о писательстве». Он делит писателей на три разряда: «одни пишут мысли прямо взятые из других книг; другие садятся писать и тогда придумывают, что написать. Третьи прежде много думают и, когда мыслей много, тогда пишут. Эти самые редкие». Очень это умно.

Дети все ходили в Ровские казармы чай пить. Часа в 3 приехал Давыдов с дочерью и маленьким Бухманом. После обеда гуляли, смотрели коров, свиней, ходили на гумно, лазили на солому. Вернувшись, я играла с Давыдовым в четыре руки, а потом все играли в игры и были очень оживлены.

С Левочкой дружно и просто. Он здоров, гулял, немного писал свою статью; когда-то он ее кончит и сам себе развяжет руки. 2° тепла, к вечеру подморозило. Снегу еще везде много, особенно в лесу.

27 марта. Ездила 25-го с Андрюшей и Мишей в Тулу. Ходили на передвижную выставку картин; мне всегда доставляют картины большое наслажденье, но мало было хороших: прекрасные пейзажи Волкова и Шишкина. После выставки зашли в кондитерскую, в магазин учебных пособий и поехали к Раевским. Иван Иванович и Елена Павловна ехали обедать к Свербеевой Софье Дмитриевне, и я поехала с ними; мальчики, шесть человек, обедали одни. Потом у Свербеевых оказался лишний билет в концерт, я и поехала с одной из милых девочек, Любой, и Раевский, забрав всех мальчиков, поехал тоже. Концерт и чтение были, как всегда в провинции, очень посредственные, но я не скучала, только устала, а дети были очень довольны.

Из концерта вернулась к Давыдовым ночевать, дети же ночевали у Раевских. На другое утро они уехали домой, я же, встав рано, отправилась по делам. Иду по Киевской, вдруг Илюша стоит. Я очень удивилась, попросила его поехать посмотреть со мной коляски продажные. Это было долго и скучно. Потом я пошла к старшему нотариусу за залоговым свидетельством и потом уехала с Ильей домой. Он приезжал собрать сведения о продающемся конкурсом именье, просил у меня 35 тысяч денег, я отказала, вышло неприятно, но обошлось.

После обеда я сошла в комнату Тани, хотела с детьми посидеть; Илья вдруг говорит: «А я вам кобыл для кумыса не дам». Я вспыхнула и говорю: «Я тебя и не спрошу, а прикажу управляющему». Он тоже вспыхнул и говорит: «Управляющий – я». – «А хозяйка – я». Была ли я уставшей или уж очень он меня намучил разговором о деньгах и именье, только я страшно рассердилась, говорю: «До чего дошел, отцу на кумыс кобыл пожалел, зачем ты ездишь, убирайся к черту, ты меня измучил!» Хлопнула дверью и ушла. И больно, и стыдно, и досадно на сына – вообще отвратительно.

Потом пошли, в первый раз серьезно, разговоры о том, что так оставаться не может и надо всем делиться. Я очень этому рада, но согласна делить детей только по жребию; на это, по-видимому, Илья тоже не согласится, ему хочется остаться в Гриневке и Никольском, а мне не хочется обижать беззащитных маленьких детей. Собственно, трудно с одним Ильей – он страшный эгоист и очень жаден, может быть оттого, что у него уже семья. Остальные дети все деликатны и на всё будут согласны. Левочка всегда имел слабость к Илье и не видал его недостатков; на этот раз тоже ему хочется сделать всё по желанию Ильи, и я боюсь, что будут еще неприятности без конца. К счастью, Гриневка на мое имя, и если не согласятся делить всех детей жеребьевкой, я не соглашусь отдать Гриневку и Овсянниково. Маленьких в обиду не дам ни за что.

Левочке все эти разговоры тяжелы, а мне еще вдесятеро тяжелее, так как приходится защищать меньших детей от старших. Таня всё время за Илью, и мне это неприятно. Завтра еду в Петербург, страшно не хочется, жутко и предчувствие неудачи. Теплее стало, но ветер. 7° тепла было днем.

22 апреля. Почти месяц не писала журнала. Месяц особенно интересный и полный событий. Но это всегда так: времени было мало, нервы были натянуты до последней степени и писать приходилось много писем домой, так что журнал и не писала.

Сегодня второй день Пасхи и второй день жаркой, совсем летней погоды. В два дня из бурых сделались нежно-зелеными все кусты и деревья, и первый день соловей поет вовсю с утра. Вчера еще вечером он только налаживался.

Вернулась я из Петербурга в Вербное воскресенье, утром. Страстную неделю вначале отдыхала, болела, дала несколько уроков детям, наслаждалась тишиной и семейным кружком, а потом у нас начались разговоры о разделе, за который дети очень горячо ухватились, особенно Илья. Разделили так: Илье – Гриневку и часть Никольского, Сереже – другую часть Никольского, Тане или Маше – третью, большую часть Никольского с обязательством выплатить деньги. Леве – дом в Москве и Бобровский участок в Самаре, Тане или Маше – Овсянниково и 40 тысяч денег. Андрюше, Мише и Саше – по 2000 десятин земли в Самарской губернии, Ванечке и мне – Ясную Поляну. Сначала я требовала жребия на всё, но Лев Николаевич и дети протестовали, пришлось согласиться. Самарские земли для маленьких потому хороши, что поднимутся в цене; кроме того, украсть, срубить или испортить там ничего нельзя, а управление в одних руках; Ясную дали мне и Ванечке потому, что нельзя же удалить отца; а там где я, там и Лев Николаевич, там и Ванечка.

Илья пробыл три дня, привозили они и Цурикова с Нарышкиным. Сережа и теперь у нас, и Лева тоже. Сережа очень оторвался от семьи и опять уж хочет уходить в земские начальники в Москву, ему надоело в Никольском, да и понятно, одному. Лева уезжает сегодня, чтоб в Москве готовиться к экзамену. Он всё худ, но очень хорош нравственно. Напечатали его рассказ «Монтекристо» в «Роднике» апрельской книжки и прислали за него 26 рублей денег. В «Неделе» мартовской книги напечатали рассказ «Любовь» и заплатили 65 рублей. Первые его заработанные деньги! «Монтекристо» Левочка и все очень хвалят.

На Страстной я посылала Андрюшу и Мишу говеть, но сама не могла. Проделали они говенье равнодушно и стихийно, вместе с народом. В субботу служили у нас заутреню по просьбе всей прислуги. Левочка не был дома, и когда я его утром спросила, не будет ли ему неприятно, если будут служить в зале заутреню, он отвечал: «Нисколько».

Вчера, после утреннего чая и завтрака, я велела заложить новые катки, и мы ездили со всеми детьми, Лидой и няней, Таней, Машей и двумя девочками (Сашками) в Засеку на шоссе, за сморчками. Я всё ходила с Ванечкой и Сашей, и, хотя близорукие глаза мои не видели почти сморчков, но я люблю и лес, и распускающуюся, просыпающуюся весеннюю природу, и тишину в глуши деревьев; а потому очень наслаждалась. Лева с Андрюшей ходили рыбу ловить, но даже не клевала, а Лева убил утку. Сегодня все ребята, как и вчера, на лугу, перед домом, бегают на pas-de-geant[83]83
  Па де жеан («гигантские шаги») – гимнастический снаряд, род карусели.


[Закрыть], играют и толкутся.

Вчера вечером наши ребята играли с деревенскими в разные игры, и странно, но уже теперь эти 11– и 13-летние мальчики относятся к девочкам крестьянским как мальчики, а не как товарищи. Как это противно и жалко! Гостит Дунаев.

Левочка что-то грустен, и когда я его спросила, отчего, он ответил, что, так, «плохо пишется». Но, конечно, моя поездка в Петербург, говенье детей, заутреня – всё это не по его вере, и ему грустно. Странно мое отношение ко всему этому. Я не могу не относиться с самым искренним сочувствием ко всем тем нравственным правилам, которые поставил сам себе и другим Левочка. Но я не вижу и не нахожу возможности провести их в жизнь. На полдороге останавливаться я не могу, это не в моем характере; а идти до конца – сил нет. Вместе с тем дети растут совсем без религии; для детей и для народа необходимы формы, необходимо что-нибудь, в чем бы хранилось и выражалось отношение к Богу. Для этого церковь; и от церкви людям вне самых высших нравственных и отвлеченных верований отлучаться невозможно, ибо очутишься в самой безнадежной пустоте.

Сейчас проводила Леву в Москву; Таня с Ванечкой поехали его провожать до Ясенок.

Постараюсь теперь восстановить в памяти и добросовестно описать все мои хлопоты в Петербурге по арестованной XIII части собрания сочинений и мой разговор с государем 13 апреля 1891 года.

МОЯ ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ

Выехала я из Ясной Поляны в ночь на 29 марта. Утром, приехавши в Москву, я посидела с Левой и поехала в Государственный банк совершить конверсию 5 %: банковских билетов на 4 %. В 4 часа я была уже на Николаевском вокзале и, найдя очень удобное купе 2-го класса, доехала с одной дамой, Могилевской помещицей, женой предводителя какого-то уезда, спокойно и хорошо.

У Кузминских только вставали. Саша был на ревизии балтийских губерний, Таня одевалась, Маша и дети причащались. Мы друг другу с Таней очень обрадовались, и она поместила меня в своей спальне. Выписали мы немедленно Мишу Стаховича; он говорил, что писал мне, вызывая для свиданья с государем, так как Елена Григорьевна Шереметева, двоюродная сестра государя, урожденная Строганова, дочь Марии Николаевны (Лихтенбергской), выхлопотала согласие государя принять меня. Предлогом просьбы моей об аудиенции служило то, что я прошу, чтобы цензура для произведений Льва Николаевича была бы лично самого царя. Письмо это, посланное мне Стаховичем, или пропало, или он и не писал его. Человек он не очень правдивый, и потому я позволяю себе сомневаться.

Стахович показал мне набросанную форму письма к государю, которая мне очень не понравилась, но я взяла ее. Надо еще оговориться для ясности, что Шереметева хлопотала о моей аудиенции у государя по просьбе Зоей Стахович, которую Шереметева очень любит.

На другое утро после моего приезда я поехала к Николаю Николаевичу Страхову, на его квартиру, всю занятую прекрасной библиотекой, им составленной. Он удивился и обрадовался мне. И вот мы начали с ним обсуждать письмо и мой предполагаемый разговор с государем. Ему не понравилось, так же как и мне, письмо, набросанное Стаховичем, и к 5 часам он прислал мне свой вариант. Но и этот мне не понравился, я написала с двух еще свой, третий. Пришел брат мой, Вячеслав, и окончательно выправил и мое письмо. Его вариант и был послан 31 марта. Вот письмо:

«Ваше Императорское Величество, принимаю на себя смелость всеподданнейше просить Ваше Величество о назначении мне всемилостивейшего приема для принесения личного перед Вашим Величеством ходатайства ради моего мужа, графа Л. Н.Толстого. Милостивое внимание Вашего Величества даст мне возможность изложить условия, могущие содействовать возвращению моего мужа к прежним художественным, литературным трудам и разъяснить, что некоторые обвинения, возводимые на его деятельность, бывают ошибочны и столь тяжелы, что отнимают последние духовные силы у потерявшего уже свое здоровье русского писателя, могущего, может быть, еще служить своими произведениями на славу своего отечества.

Вашего Императорского Величества верноподданная

графиня София Толстая.

31 марта 1891 года».

Не зная, каким способом послать это письмо, Таня-сестра сделала запрос своему хорошему знакомому, Скаль-ковскому, служащему на высоком посту при почте, через телефон, и на другое утро Скальковский прислал своего курьера с запиской и обещанием, что мое письмо будет доставлено государю в Гатчину в тот же вечер. Письмо дошло 1 апреля, и в тот же день умерла великая княгиня Ольга Федоровна на пути в Крым, в Харькове, от острого плеврита и болезни сердца. Смерть эта, в связи с женитьбой ее сына, Михаила Михайловича на графине Меренберг, без согласия государя и его родителей, заняла весь Петербург. Везде только об этом и говорили. Девять дней, по обычаю и по этикету, при дворе не было никаких действий, и вся царская фамилия погрузилась в траур и уединение.

Мы смотрели из окна кузминской квартиры, как по Невскому провезли тело великой княгини с железной дороги в Петропавловскую крепость. Государь и Михаил Николаевич шли прямо за гробом. Войска и духовенство (особенно много было последнего) поразили своей солидарностью. Например, остановились для литии перед церковью Знаменья, для молитвы ударили в барабаны, и началась странная музыка с присвистом. Я этого никогда прежде не видала. Это язычество напоминает.

Чтоб знать приблизительно, как говорить с государем и как просить о разрешении XIII части, я решилась заехать в Цензурный комитет, к Феоктистову, узнать о мотивах запрещения. Со мной была сестра Таня. Мы вошли. Поздоровавшись с Феоктистовым, которого я знала еще в Москве молодым, только что увезшим тогда свою красавицу жену тайком от матери, – я спросила его, почему запретили весь XIII том. Он сухо и машинально открыл какую-то книгу и прочел монотонным голосом: «“Книга о жизни” запрещена духовной цензурой по приказанию Святого Синода. Статья “Так что ж нам делать?” запрещена полицейским управлением. А “Крейцерова соната” запрещена по высочайшему повелению», – прибавил он.

На всё это я горячо начала доказывать, что главы из книги «О жизни», которые напечатала я, были уже напечатаны в «Неделе» и не вызвали даже неудовольствия со стороны цензуры; что главы из «Что ж нам делать?» им же были пропущены в XII части и что остается только «Крейцерова соната», которую надеюсь выпросить у царя.

Феоктистов очень был сконфужен, когда узнал, что «О жизни» и «Что ж нам делать?» напечатаны не целиком. Он позвал секретаря, велел пересмотреть дело и обещал через два дня ответ. Я очень его упрекала за то, что так небрежно и невнимательно относится цензура к такому автору, как Лев Толстой; упрекала, что в цензуре даже оглавления не прочли и так смутили и огорчили и меня, и самого автора. Он, видимо, понял, что сделал глупость, и 3 апреля привез мне сам XIII часть и сказал, что ее можно пропустить.

Еще в газете «Новое время» в то же время был напечатан репертуар пьес, которые будут играться в будущий сезон на императорских театрах, и в числе других значатся «Плоды просвещения» графа Л. Н.Толстого. Зная, что пьеса эта запрещена на императорских театрах, я заехала в театральный комитет узнать, в чем дело. Оказалось, правда. Я спрашиваю там, было ли с их стороны какое-нибудь отношение к автору и спрос, желает ли он. Говорят, что нет. Я рассердилась, говорю там чиновнику, что очень уж бесцеремонно и неделикатно относятся к автору, и заявила, между прочим, что прошу теперь обращаться со всеми переговорами не к нему, а ко мне.

На другой день явился режиссер с бумагой, в которой напечатаны условия: я принимаю на себя все возможные обязательства, например, ручаюсь, что пьесы не будут играть на частных сценах, обязуюсь 2000 штрафом за неисполнение и т. д. Меня взбесили эти обязательства, и на другое утро я заехала опять в театральный комитет и заявила чиновнику, что не согласна принимать на себя никакие обязательства и пусть лучше пьеса не идет, но я не подпишусь ни за что. Он говорит, что это надо директору сказать. Я велела доложить о себе директору Всеволожскому. Он было отказался. Я говорю: «Странные у вас порядки, государя можно видеть, а директора, обязанного принимать, видеть нельзя». Мое высокомерие его смутило, и он пошел докладывать. В душе я всё повторяла: «Хамы, на вас только кричать можно».

Всеволожский принял меня развязно, представил мне какого-то Погожева, своего помощника, и говорит: «Вы не хотите дать нам пьесы, графиня!» Я говорю: «Я не хочу только брать на себя обязательств, которых не смогу исполнить». – «Но это только форма». – «Для кого форма, а для меня – дело совести, и я не подпишу ничего». Погожев вмешался и начал говорить: «Если вы не подпишите условий, вы получите вместо 10 % только 5 с валового сбора». Я вспыхнула и, обращаясь к нему, сказала: «Я не в Гостином ряду и торговаться, как с купцами, не привыкла. Прошу оставить всякие денежные вопросы в стороне, они не интересуют ни меня, ни тем более графа, и пьесу я не дам».

Потом обратилась к Всеволожскому и сказала: «Как? Вы, человек нашего круга, вы не понимаете, что Льва Николаевича нельзя ставить на одну степень с водевильными авторами, что все мы, а прежде всех я, как жена и порядочная женщина, должны считаться с его идеями, и потому я не могу подписать обязательства, что нигде на частных сценах пьесу эту играть не будут; что главную радость Льва Николаевича составляло то, что комедия эта не дала ему до сих пор ни копейки, а обязательство это лишает права играть эту пьесу на всех благотворительных спектаклях…» Я очень горячилась, Всеволожский предложил вычеркнуть некоторые обязательства, я и на это не согласилась, и, наконец, он предложил написать письмо частное, что я предоставляю право играть на императорских театрах пьесу с 10 % с валового сбора, что я и сделала.