Текст книги "Дневники 1862–1910"

23 декабря. Прошло еще несколько тяжелых, напряженных дней. Болезнь Левушки оказалась туберкулезным воспалением мозга. Теперь он умирает, и еще одно милое существо, к которому я привязалась душой, уйдет из этой жизни. и этот ребенок по своему тонкому моральному складу был не для этого мира, как и мой Ванечка.

Лев Николаевич всё осаждаем людьми. Вчера приехали пятнадцать американок и два американца смотреть знаменитого Толстого. Я их не видала, не до них было.

Еще приезжали молокане-сектанты, желающие переселиться в Канаду, по примеру духоборов, и обратились за советами к Льву Николаевичу. Эти толпы людей очень утомляют его, и он рад бывает, когда приедут люди своего круга, как Бутенев, или когда кто-нибудь играет с ним в шахматы, как сегодня сын Илья и Маклаков.

Илья привез маленького внука Мишу, и мне это было приятно. Была Анна Ивановна и говорила мне, что Сергей Иванович во вторник, после урока, собирался ко мне, но проискал книгу так долго, что опоздал и не мог прийти. Как это похоже на него!

Умирает еще Софья Алексеевна Философова, и Соня к ней уехала. Как стало жутко, как страшно всего! Смерть, горе, страданья со всех сторон!

1901

6 января. Кончила старый и начала новый год в большом горе. В день Рождества, 25 декабря, получила известие о смерти Левушки, скончавшегося накануне, в 9 часов вечера. Несмотря на нездоровье, я тотчас же уложила наскоро вещи и уехала в Ясную. Проводил меня Илья.

Приехала вечером, Дора бросилась в мои объятья со страшным рыданьем, Лева – худой, нервный, обвиняющий и себя, и жену, и всех за смерть сына. Виноваты, что простудили, что шубка плоха, что не усмотрели болезненность и нежное сложение Левушки. И это обвинение – самое тяжелое в их горе. Но горе ужасное! Все мои душевные страдания при смерти Ванечки поднялись со дна души мучительно и за себя и за молодых родителей, детей моих. Помочь я им не могла; приезжал ее отец. Вестерлунд, немного помог снять с совести Левы тяжесть обвинения. Присутствовала всё время милая Марья Александровна [Шмидт]. Хоронить приезжал Андрюша. Опять эта отверзтая яма, восковое личико, окруженное гиацинтами и ландышами, это спокойствие смерти и безумное горе остающихся.

Потом известие, что Таня родила мертвую девочку. Это так и ошеломило меня. В день похорон Левушки я уехала вечером к Тане. Проводил меня Андрюша. И тут обманутая мечта Тани быть матерью, ее горе, болезнь, отсутствие мужа – опять болело сердце. Таня и храбрилась, и занималась детьми, и читала, и вязала, и болтала. Но видела я в глазах ее боль и отчаяние, что нет ни мужа, ни ребенка. Пасынки ее, особенно Наташа, очень с ней добры, но она мне сказала: «Глядя на мертвую девочку, я только понюхала, что такое материнское чувство, и ужаснулась перед его силой».

Вернулась в Москву 3 января; Саша, Л. Н. и все мне очень обрадовались, и мне дома стало хорошо, спокойно. Мишину свадьбу с Линой Глебовой объявили; она его безумно любит. Сегодня я ездила к Глебовым на благословение; было трогательно, и мне хотелось плакать. Лина сияет счастьем.

Эти дни был тут Стасов, умный, интересный старик, но в больших дозах утомительный. Вчера вечером играл Гольденвейзер, и музыка опять на меня действует успокоительно и хорошо.

Лев Николаевич жалуется на нытье под ложкой и боль печени. Он ест мало, не вовремя, много лежит, сонлив и вял, но беречься не умеет, ел сегодня капусту цветную, и ему стало хуже. Пишет письма разным лицам и не работает.

Отправила Сашу с Марусей Маклаковой к Доре и Леве в Ясную и к Ольге на денек.

Сегодня вечером приехал Илья. Пили чай и беседовали: три сына – Сережа, Илья и Андрюша – и я. Илья тоскует по жене, которая в Ялте с больной матерью. Судили меня строго, но потом начали ласкать. Сережа, как всегда, сдержан и справедлив, Илья вдается в крайности, Андрюша сентиментален и нежен. Писал своей жене, жалея, что не проведет с ней свадебный день, 8-го.

Были сегодня Дунаева, монахиня Виппер, Черногубов по поводу биографии Фета.

8 января. Весь день провела в хлопотах: была в банке, клала деньги, полученные от Стасюлевича. Бедный старик сам разбирается в делах, после того как его обокрал Слиозберг и запутал все дела его «склада»[130]130
  Слиозберг Иосиф Борисович – управляющий типографией и книжным складом издателя М.М.Стасюлевича.


[Закрыть]. Заказывала увеличенный портрет Левушки. Саша и Маруся вернулись сегодня от Левы с Дорой и от Ольги, сделав всем удовольствие своим посещением. Была в бане, ездила за покупками и отдала чистить платье к свадьбе Миши. Вечером разбирала письма Л. Н. ко мне, дала переписывать Марье Васильевне под моим надзором. Сама ответила Стасову, Стасюлевичу, написала управляющему и Соне Мамоновой. Потом проявляла фотографии Саши и мои, сделанные сегодня утром. Были Михайлов и Дунаев.

Л.Н. болен, то зябнет, то живот болит, уныл и скучен ужасно. Умирать ему не хочется, и когда он себе это представит, то видно, как это его ужасно огорчает и пугает.

10 января. Не весело и не бодро живется. У Л. Н. печень болезненна, и он очень угнетен духом. Теперь он дряхл и слаб, и мне жалко его.

Ездила в Румянцевский музей, взяла неизданную комедию «Нигилист, или Зараженное семейство», хотела ее дать прочесть в моем благотворительном концерте. Просмотрели кое-что вечером с Анной Александровной Горяйновой, и, кажется, ничего не выберется цельного и интересного для чтения. Решили в пятницу всё перечитать вслух.

Обедала у нас Лина Глебова, вечером все Льва Николаевича близкие: Буланже, Горбунов, Дунаев, Михайлов. Приехал Колечка Ге, постаревший, точно облез весь, похудел.

Читала смешную статью Дорошевича в восьмом номере «России». Действующие лица там: Расход, Наличность, Доходная статья, Сибирская дорога и Китаец. Изображена сценка их обоюдных отношений.

Л.Н. везде ищет веселого и смешного. Сегодня говорили о пьесе «Соломенная шляпка», где все смеются, и ему захотелось ее посмотреть.

Зрение слабеет, и грустно стало жить без чтения, без всякой умственной работы. Вчера много играла, но и это утомляет зрение.

14 января. Л. Н. худеет и слабеет нынешний год очевидно, и это меня сильно огорчает, ничего не хочется делать, всё не важно, не нужно. Так я сжилась с заботой о нем, что если этого не будет, то я не найдусь в жизни, тем более с ослабевшим зрением.

Днем сегодня заседание в приюте. Как много слов сказал Писарев, как громко, самоуверенно! Посмотрим, каковы будут его действия. А главного – денег совсем почти нет, кормить детей нечем, разговоры же идут об образовании уличных нищих.

Теплая, мокрая зима дурно действует на здоровье людей: все вялы, грустны. Приехал Андрюша на собачью выставку, приехал Миша из Ясной, куда едет после свадьбы.

19 января. Эти дни – забота о здоровье Льва Николаевича. Он три дня принимал хинин, и, по-видимому, ему легче, только ноги болят по вечерам. Умственно он совсем завял, и это гнетет его. Не могли пройти бесследно все горести семейные. Хлопоты о свадьбе Миши, шитье мешочков, печатанье приглашений, заботы о житейском, молодом. Сами они, Миша и Лина, некрасиво млеют друг возле друга.

Вчера весь день провела в искусстве: утром плохая выставка русских художников в Историческом музее, в сумерках прекрасная панорама «Голгофа» [Яна] Стыки. Хорошо то, что художник не пренебрег ни одной фигурой, ни одной деталью. Всё обдуманно, всё – тщательно обработано.

Вечером квартетное. Играли квинтет Аренского, бодрая, мелодичная музыка. Моцарта Divertimento — превосходно. Менее мне понравился квартет Шумана.

На концерт в пользу приюта окончательно решилась и взяла залу на 17 марта, и вчера в канцелярии попечителя мне лично дали разрешение на чтение начала повести Льва Николаевича «Кто прав?». Робею, что плохо удастся весь вечер. Занята разбором и перепиской моих писем к Л. Н. за всю жизнь, что могла собрать. Какая трогательная история моей любви к Левочке и моя материнская жизнь в этих письмах! В одном удивительно характерно мое оплакивание жизни духовной и умственной, для которой я боялась проснуться, чтоб не упустить обязанностей жены, матери и хозяйки. Письмо писано под впечатлениями музыки (мелодий Шуберта), которой занималась тогда сестра Л. Н. Машенька, заката солнца и религиозных размышлений.

21 января. Живу – точно вихрем меня несет. С утра дела, записки, потом много визитов, сегодня всех принимала. Писала много писем: Стасову, [Варваре Николаевне] Рутцен, брату Степе и проч. Льву Николаевичу получше, был Усов, нашел его положение хорошим.

Слякоть, оттепель, грязь, и это скучно. Вечером гости: Тимирязев, Анненковы, Маклаков, Гольденвейзер. Я вяла и чего-то жду.

28 января. Целая неделя приготовлений к свадьбе Миши, визиты, шитье мешочков для конфет, покупки, платья и проч. Сегодня известие от Маши бедной, что ребенок опять в ней умер и она лежит со схватками, грустная, огорченная обманутой надеждой, как и Таня. Мне всё время плакать хочется и ужасно, ужасно жаль бедных моих девочек, изморенных вегетарианством и принципами отца. Он, конечно, не мог предвидеть и знать того, что они истощаются пищей настолько, что не в состоянии будут питать в утробе своих детей. Но он становился вразрез с моими советами, с моим материнским инстинктом, который никогда не обманывает, если мать любящая.

Сам Л. Н. эти дни бодрей, лучше себя чувствует. Вчера он вечером ходил к Мартыновым, где был вечер и танцевала наша Саша. Я не поехала туда: ничего не радует и ничего не хочется, так со всех сторон много горя.

31 января. Сегодня обвенчали Мишу с Ликой. Была очень пышная, великосветская свадьба. Великий князь Сергей Александрович нарочно приехал из Петербурга на один день для этой свадьбы. Чудовские певчие, наряды, цветы, прекрасные молитвы за новобрачных. Тщеславие, блеск и бессознательное вступление в совместную жизнь двух молодых влюбленных существ. Мне уже не бывает ни от чего весело. Я, к сожалению, знаю жизнь со всеми ее осложнениями, и мне жаль моего юного, милого Мишу, бесповоротно вступившего на новое поприще. Но, слава богу, с женой своего уровня, да еще такой любящей.

Из церкви поехали к Глебовым, там великий князь был особенно любезен со мной, и мне неприятно сознавать, что это льстило моему самолюбию так же, как льстили разговоры при выходе из церкви: «А это мать жениха». – «Какая сама-то еще красавица!..»

Миша был радостен, и Лина тоже. Провожали мы их на железную дорогу. Все шаферы, молодежь, любившая Мишу. Навезли цветов, конфет, пили шампанское, кричали «ура!». Я рада, что молодые поехали в Ясную Поляну, где Дуняша им всё готовит и где Лева с Дорой их встретят.

И погода хорошая. 10° мороза и наконец ясные дни. Скучала сегодня, что дочерей не было. Из нашей родни один представитель приехал из Киева – Миша Кузминский.

Л.Н. всю свадьбу просидел дома и в четыре часа пошел проститься с Мишей и Линой. Вечером у него были сектанты из Дубовки и разные темные. Читали вслух сочинение крестьянина Новикова о нуждах народа.

12 февраля. Еще ряд событий: сегодня тяжелое известие о рождении мертвого мальчика у Маши Оболенской, дочери моей. Бедная, жалкая! Положение здоровья ее удовлетворительно.

Ездили с Таней в Ясную. Милая моя, добрая, участливая Таня. Она хотела непременно навестить Дору и Леву после их горя. Они немного повеселели, особенно она, любят, берегут друг друга. Приезжали в Ясную и Марья Александровна, и Ольга – она одинока душой. Да кто из нас не одинок!

Сегодня испытываю это чувство очень сильно сама. Дети всегда так рады меня осудить и напасть на меня. Таня осуждала за беспорядок в доме, Миша, уезжая с Линой за границу, – за мою суету во время путешествий. И ничего они не видят: какой же порядок, когда вечно живут и гостят в доме разные лица, за собой влекущие каждый еще ряд посетителей? Живут и Миша Сухотин, и Колечка Те, и Юлия Ивановна Игумнова, и сама Таня. С утра до ночи толчется всякий народ. И работаю я одна на всех и за всех. Веду все дела одна, без мужа, без сыновей, делаю мужское дело и веду хозяйство дома, воспитание детей, отношения с ними и людьми – тоже одна. Глаза слепнут, душа тоскует, а требованья, требованья без конца…

Готовлю в пользу приюта концерт. Много неудач. Дал Л. Н. плохой отрывок для чтения, Михаил Александрович [Стахович] взялся прочесть. Но и он, и Михаил Сергеевич Сухотин, и Таня, и я – мы все нашли отрывок бедным для прочтения в большой зале собрания перед многочисленной публикой. Я попросила дать другой, хотя бы из «Хаджи-Мурата» или «Отца Сергия». Л. Н. стал сердиться, отказывать, потом стал мягче и обещал. Все эти дни он мрачен, потому что слаб и боится смерти ужасно. На днях спрашивал у Янжула, боится ли тот смерти[131]131
  Профессор Московского университета Иван Иванович Янжул написал по следам этой беседы статью «Страх смерти. (Разговор с Л. Н.Толстым)».


[Закрыть].

Был у нас 9-го числа музыкальный вечер. Играл Сергей Иванович свою «Орестею», пела Муромцева арию Клитемнестры с хором своих учениц. Пели еще Мельгунова и Хренникова. Всем было хорошо и весело в этот вечер, но Л. Н. очень старался придать всему отрицательный и насмешливый характер, и дети мои заражались, как всегда, его недоброжелательством ко мне и моим гостям.

Когда все порядочные люди разъехались и Л. Н. уже надел халат и шел спать, в зале остались студенты, кое-какие барышни и Климентова-Муромцева. Стали все (выпив за ужином) петь песни русские, цыганские, фабричные. Гиканье, подплясыванье, дикость… Я ушла вниз, а Л. Н. сел в уголок, начал их всех поощрять и одобрять и долго сидел.

15 февраля. Проводила сейчас Таню в Рим с ее семьей. Давно я не плакала при разлуке с детьми: беспрестанно встречаешь и провожаешь их куда-нибудь. А сегодня, при этом ярком солнце на закате, так светло озаряющем весь наш сад и седую, оплешивевшую, грустную голову Льва Николаевича, сидящего у окна и провожавшего печальными глазами Таню, которая два раза возвращалась к нему, чтоб поцеловать его и проститься с ним, – всё сердце мое истерзалось, и я и теперь пишу и плачу. Видно, горе нужно для того, чтоб делать нас лучше. Даже небольшое горе разлуки сегодня сделало так, что отпала от моего сердца всякая досада на людей, тем более близких, всякая злоба, и захотелось, чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы и добры. Особенно жаль мне всё это время Л. Н. Страх ли смерти, нездоровье или что-нибудь затаенное мучает его; но я не помню в нем такого настроения, постоянного недовольства и убитости какой-то.

16 февраля. Больна Саша горлом. Был доктор Ильин, есть налет, сильный жар, но нет опасного. Поехала с поваром на грибной рынок: купила себе, Тане и Стаховичам грибов и себе русскую мебель. Толпа, изделия крестьян, народным духом пахнет.

Еду домой, ударили в колокол, к вечерне. Переоделась, вышла с Л. Н. пешком, он пошел духоборам покупать 500 грамм хинину, а я – в церковь. Слушала молитвы, в душе молилась очень горячо; люблю я это уединение в толпе незнакомых, отсутствие забот и всяких отношений земных.

Из церкви пошла в приют: дети меня окружили, ласкали, приветствовали. Там долго сидела, узнавая о делах и нуждах приюта. Дома одиноко, но с Л. Н. хорошо, просто и дружно. После обеда мне m-lle Lambert читала вслух «La Tenebreuse» [Жоржа] Оне. Потом пришли Алмазова, Дунаев, Усов проведать Льва Николаевича. У него очень увеличена печень и болят ноги и руки. Усов дал Карлсбад и порошки от болей.

Во втором часу ложимся спать, вдруг звонок отчаянный. Какая-то дама, вдова Берг, сидевшая 13 лет в сумасшедшем доме, хочет видеть Льва Николаевича. Я ее не допустила, она час целый возбужденно говорила и, между прочим, вспомнила, как семь лет тому назад Ванечка мой рвал синенькие цветы в саду сумасшедших и просил у нее цветов. Жалкая нервнобольная полячка.

Легли поздно, дружно и спокойно. В 6 часов утра смазывала горло Саше.

17 февраля. Встала поздно; опять к Саше доктор, смазывал горло; всё еще налет, жар меньше. Ясный, чудесный день, весело напоминает весну и радость жизни. Опять поехала на рынок с Марусей; купила пропасть дешевых деревянных и фарфоровых игрушек детям в приют; свезла их туда, большая была радость. Убирала детские вещи, которые готовила детям. Ужасно грустно! Забот много с детьми, а радости мало!

18 февраля. Вчера легла поздно под тяжелым впечатлением религиозных разговоров Льва Николаевича и Булыгина. Говорили о том, что поп в парчовом мешке дает пить скверное красное вино и это называется религией. Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование церковью. Булыгин говорил, что видит всегда в церкви дьявола в огромных размерах.

Мне было досадно и грустно всё это слышать, и я стала громко выражать свое мнение, что настоящая религия не может видеть ни парчового мешка священника, ни фланелевой блузы Льва Николаевича, ни рясы монаха. Всё это безразлично.

20 февраля. Сережа вернулся, слава богу, благополучно. Опять ездит в Думу, сидит над шахматными задачами. Саша здорова, а Л. Н. всё жалуется на боль печени, худеет и наводит на меня мрачную грусть. Сегодня он обедал один, я подошла к нему, поцеловала его в голову – он так безучастно на меня посмотрел, а у меня точно упало сердце. Вообще что-то безнадежное в душе.

Чудесная погода, ясные дни и лунные ночи; безумно красиво, волнительно и возбуждающе действует эта блестящая, уже напоминающая весну погода. Утром фотографировали весь приют со мной и начальницей для афиш моего концерта. Потом много играла на фортепьяно, вечером ходила гулять…

5 марта. Пережили много событий не домашних, а общественных. 24 февраля было напечатано во всех газетах отлучение от церкви Льва Николаевича. Приклеиваю его тут же, так как это событие историческое[132]132
  На странице вклеена вырезка из газеты, текст отлучения: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».


[Закрыть]. Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия и негодование на Синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам. Приложу его здесь же.

Глупое отлучение это совпало со студенческими беспорядками. 24-го был уже третий день движения в университете и среди населения Москвы. Московские студенты поднялись вследствие того, что киевских отдали в солдаты за беспорядки. Но небывало то, что прежде народ был против студентов, теперь же, напротив, все сочувствия на стороне студентов. Извозчики, лавочники, особенно рабочие, все говорят, что студенты за правду стоят и за бедных заступаются.

В то же воскресенье, 24 февраля, Л. Н. шел с Дунаевым по Лубянской площади, где была толпа в несколько тысяч человек. Кто-то, увидав Л. Н., сказал: «Вот он, дьявол в образе человека». Многие оглянулись, узнали Л. Н., и начались крики: «Ура! Привет великому человеку! Ура!» Толпа всё прибывала, крики усиливались; извозчики убегали… Наконец какой-то студент-техник привел извозчика, посадил Льва Николаевича и Дунаева, а конный жандарм, видя, что толпа хватается за вожжи и держит под уздцы лошадь, вступился и стал отстранять толпу.

Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера – целые толпы…

26 марта. Очень жалею, что не писала последовательно события, разговоры и проч. Самым для меня интересным были письма, преимущественно из-за границы, сочувственные моему письму. Никакая рукопись Л. Н. не имела такого быстрого и обширного распространения, как это мое письмо. Оно переведено на все иностранные языки. Меня это радовало, но я не возгордилась, слава богу! Написала я его быстро, сразу, горячо. Бог мне велел это сделать, а не моя воля.

Сегодня важное событие: Лев Николаевич послал письмо «Царю и его помощникам». Что-то из этого выйдет! Не хотела бы я, чтоб нас на старости лет выслали из России.

Событием для меня еще был мой концерт в пользу приюта. Участвовали очень все приятные люди, концерт получил характер необыкновенно порядочный, содержательный, чинный, нарядный. Барышни продавали афиши все в белых платьях, корзины живых цветов на столах. На бис повторяли мало. Прекрасно прочел отрывок сочинения Л. Н. «Кто прав?» Стахович. Самолюбие мое перед людьми, мнением которых я дорожу, было вполне удовлетворено. Денег выручили мало, 1307 рублей[133]133
  Концерт состоялся 17 марта.


[Закрыть].

Здоровье Льва Николаевича лучше, если не считать боли в руках. Внешние события как будто придали ему бодрости и силы. Со мной он ласков и опять очень страстен. Увы! это почти всегда вместе.

Начинаю говеть. Вяжу шапки для приюта; сшила сегодня юбку черную Варечке Нагорновой, этой милой, беспомощной племяннице Л. Н. Ей 50 лет, и всё в ней что-то детское. Играем с ней много в четыре руки. Вчера играли симфонии Бетховена. С Сашей было немного неприятно в Вербную субботу. Я звала ее с собой к всенощной; она воспротивилась, ссылаясь на неверие. Я ей говорю, что если она хочет идти путем отца, то должна, как и он, пройти весь круг: он несколько лет был крайне православным, уже долго после женитьбы.

Потом отрекся от церкви в пользу чистого христианства и вместе отрекся от благ земных. Саша же, как и многие мои дети, сразу хочет сделать скачок к тому, что легче, – не ходить в церковь и только. Я даже заплакала.

Она пошла к отцу советоваться, он ей сказал: «Разумеется, иди и, главное, не огорчай мать». Она пришла в приютскую церковь, простояла всенощную и теперь будет со мной говеть. (И не говела.)[134]134
  Приписано позднее.


[Закрыть]

Сегодня в газетах: назначен министром просвещения Банковский, и это хорошо. Ясно, но снегу много, все дни от двух до пяти градусов тепла.

27 марта. На днях получила ответ митрополита Антония на мое письмо. Он меня совсем не тронул. Всё правильно, и всё бездушно. А я свое письмо написала одним порывом сердца – и оно обошло весь мир и просто заразило людей искренностью. Но для меня всё это уже отошло на задний план, и жизнь идет вперед, вперед, неумолимо, сложно и трудно… Внешние события меня утомили, и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни; но и там – и нерадостно, и неспокойно.

30 марта. С Сашей вышло очень неприятно. Она говеть со мной не стала: то отговаривалась, что ногу натерла, а то наотрез отказалась. Это новый шаг к нашему разъединению.

Сегодня я причащалась. Говеть было очень трудно: противоречия между тем, что в церкви настоящее, что составляет ее основу, и обрядами, дикими криками дьякона и проч. и проч. так велики, что подчас тяжело и хочется уйти. Вот это-то и отвращает молодых.

Вчера стою в церкви, где прекрасно пели слепые, и думаю: простой народ идет в церковь отчасти так, как мы в хороший симфонический концерт. Дома бедность, темнота, работа вечная, напряженная, а пришел в храм – светло, поют, что-то представляют… Здесь и искусство, и музыка, да еще оправдывающее развлечение – духовное настроение, религия, одобренная, даже считающаяся чем-то необходимым, хорошим. Как же быть без этого? Говела я без настроения, но серьезно, разумно и рада была просто потрудиться душой и телом: рано вставать, стоять долго на молитве и, стоя в церкви, разбираться в своей душевной жизни.

Дома сегодня опять тяжело: песни Сулержицкого под громкий аккомпанемент Сережи, крикливый, мучительный голос Булыгина, хохот бессмысленный Саши, Юлии Ивановны и Марьи Васильевны – всё это ужасно!

Приезжал Андрюша; грустно, что весь интерес – лошади, собаки, провинциальные знакомые и никакой умственной жизни.

Вчера было тихо, и приятно провели вечер с Репиным. Он рассказывал, что в Петербурге на передвижной выставке, на которой он выставил портрет Льва Николаевича (купленный Музеем Александра III), произошли две демонстрации: в первый раз небольшая группа людей положила цветы к портрету; в прошлое же воскресенье, 25 марта, собралась в большой зале выставки толпа народа. Студент забрался на стул и утыкал букетами всю раму, окружающую портрет Льва Николаевича, потом стал говорить хвалебную речь, поднялись крики «ура!», с хор посыпался дождь цветов; а следствием всего этого стало то, что портрет с выставки сняли и в Москве он не будет, а тем более в провинции. Очень жаль!

Май 1901 года. Самое счастливое, что произошло за последнее время, – это два вечера, когда играл Сергей Иванович. Играл он 3 и 4 мая, играл удивительно хорошо. Пьесы были: Rondo Моцарта, соната Шумана, «За прялкой» Шуберта, Duetto Мендельсона и увертюру «Фрейшютца». Даже Таня и Лев Николаевич пришли в восторг. На другой день играл свой 4-й квартет в четыре руки с Гольденвейзером.

18 мая. Десять дней уже мы в Ясной Поляне. Ехали с Буланже в директорском вагоне со всеми удобствами и довезли Л. Н. прекрасно: грела я ему сваренную заранее овсянку, варила яйца, кофе, ел он еще спаржу, спал на прекрасной постели. С нами были еще дочь Таня и Юлия Ивановна Игумнова. В Москве провожали нас дядя Костя, Масловы Федор Иванович и Варвара Ивановна, Дунаев и незнакомые молодые люди, кажется, техники. Кричали «ура!», рисовали Льва Николаевича, и это было трогательно.

Тут и Маша с Колей, и Лева с Дорой, и все сегодня мы вместе обедали, все были веселы. Приезжал американец из Бостона, ему надо изучить Россию, и, конечно, Толстого, чтоб читать лекции об этом. Весна красивая, цветущая: цветут сирень, яблони, ландыши; так свежа зелень, поют соловьи – всё обычно, но всё переживаешь опять с наслаждением, всем любуешься, упиваешься, как упиваешься всяким наслаждением, сколько бы оно ни повторялось.

Только теперь, когда пережила много горя, когда видишь упадок сил и жизни Льва Николаевича, когда усложнилась своя внутренняя жизнь – на всем отпечаток грусти, томления, точно что-то приходит к концу. А вместе с тем разлад душевный от прилива физической энергии, потребности жизни вперед, деятельности, движенья, разнообразия впечатлений. И всё вспыхивает и замирает, поднимается и падает… Дряхлость Льва Николаевича тянет меня за собой, и я должна стареть вместе с ним, но не могу, не умею, если б и хотела…

Еду в понедельник в Москву…

6 июня. Была в Москве. Занималась делами, жила одна с девушкой в своем большом доме. Ездила на могилки Ванечки и Алеши, ездила к живому внуку, сыну Сережи. Славный мальчик, ясный, простой. Видела Мишу с Линой, всегда они производят хорошее впечатление. Видела часто Масловых, видела и Сергея Ивановича. С ним разладилось, и нет больше ни сил, ни желания поддерживать прежнее. Да и не такой он человек, чтоб дружить с ним. Как все талантливые люди, он ищет постоянно в жизни нового и ждет от других, не давая почти ничего от себя.

Жарко, душно, лениво и скучно. Л. Н. берет соленые ванны и пьет Kronenquelle. Он довольно бодр, и мне приятно выхаживать его после зимы нездоровья. Живет Пастернак, хочет написать группу из Л. Н., меня и Тани. Пока делает наброски. Это для Люксембургского музея. Живет Черногубов, разбирает и переписывает письма Фета ко мне и к Льву Николаевичу. Приехала мисс Белый, и Саша занята.

14 июня. Боже мой, как хорошо лето! В мое окно смотрит луна на ясном, чистом небе. Всё неподвижно, тихо, и так ласкающе тепло, радостно! Живу всецело почти с природой, хожу купаться, по вечерам поливаю цветы, гуляю. Гостит у нас моя дорогая, милая Таня с мужем, с. которым начинаю мириться за ее любовь к нему. Характер у него милый, хотя эгоист он страшный и потому часто за Таню страшно.

Жил Пастернак-художник, рисовал и меня, и Льва Николаевича, и Таню во всех видах и позах. Готовит из нашей семьи картину genre для Люксембурга. Живет сейчас скульптор Аронсон, бедняк-еврей, выбившийся в Париже в хорошего, талантливого скульптора. Лепит бюст Льва Николаевича и мой, bas-relief – Тани, и всё недурно. Меня он изобразил не такой безобразной, как это делали до сих пор все художники. Странно, что люди вообще находят меня красивой, а портрет, бюсты и фотографии выходят даже безобразны. Говорят: игра в лице неуловимая, блеск в глазах, красивые цвета и неправильные черты.

Уехали Лева, Дора и Павлик[135]135
  Сын Павел родился 2 августа 1900 года.


[Закрыть] в Швецию. Ужасно, ужасно больно было с ними расставаться. Я их особенно сильно принимаю к сердцу, особенно чувствую их жизнь, их горе и радости. Последних мало им было в этом году! И так безукоризненно свято они живут, с лучшими намерениями и идеалами! Им нечего скрывать, можно спокойно до дна их души смотреть – и увидишь всё чистое и хорошее. Бедная Дорочка бегала в пять часов утра на могилку своего Левушки проститься с любимым детищем, и мне хотелось плакать, и я болела ее материнскими страданиями с ней вместе.

Лев Николаевич всё жалуется на боль в руках и ногах, худ, слаб, и сердце мое болезненно переворачивается, глядя на то, как он стареет и как близок к тому времени, когда совершится с ним великая перемена, к которой ни он, ни я – как ни старайся – не готовы и не можем быть готовы.

Сегодня утром Л. Н. ходит около дома и говорит: «А грустно без детей, нет-нет да и встретишь две колясочки, а теперь их нет». Как раз были тут вместе Павлик и Сонюшка, дочь Андрюши.

20 июня. Была в Москве по делам продажи Сашиной земли; опять страшная трата энергии и сил. Жара, две ночи в вагоне, разговоры с присяжным поверенным, покупки и проч. В доме моем уютно, сад хорош, воспоминаний много хороших.

Вернулась утром, усталая, лошадей не выслали, пришла домой с Козловки пешком, рассердилась, жара невыносимая, дома толпа бесполезных для жизни людей: Алеша Дьяков, Гольденвейзер, скульптор, Сухотины. Одна Таня дорога. Опять потребность спокойствия и хоть какой-нибудь умственной и художественной деятельности.

Сегодня дождь, ветер. Прихожу к Л. Н. узнать о его здоровье, встречаю стену между нами, о которую бьюсь. Сколько раз это бывало в жизни, и как это всё наболело!

Заметила ему между прочим, чтоб он написал Андрюше письмо, увещевая его лучше и добрее относиться к своей жене. «Что ты меня учишь?» – злобно сказал Л. Н. Я говорю, что не учу, а прошу его заступиться за Ольгу и советовать Андрюше быть добрее и сдержаннее, потому именно, что Л. Н. умнее и лучше это сделает, чем я или другой. «А если я умнее, то нечего меня учить», – ответил он.

3 июля. Подходит нечто ужасное, хотя всегда всеми ожидаемое, но совершенно неожиданное, когда действительно подойдет, – конец жизни. И конец жизни того, кто для меня был гораздо больше моей собственной жизни, потому что я жила только и исключительно жизнью Левочки и детей, которых он же мне дал. Состояния моего сердца я еще не понимаю, оно окаменело, я не должна его слушать, чтоб сохранить силу и бодрость для ухода за Л. Н.

Заболел он на 28 июня в ночь. Жаловался на общую тоску, бессонницу, стеснение в груди. Мы с Сашей утром 28-го собирались к сыну Сереже – это день его рождения и именин, туда приезжали и моя Таня, и Соня с семьей, и Варя Нагорнова, и мне очень хотелось с ними повидаться и Сереже сделать удовольствие, но я колебалась, мне не хотелось оставить Льва Николаевича. Все-таки мы поехали в восемь часов утра. Без меня он встал, гулял, но к вечеру сделался жар, 38 и 5. Говорили, что он спал эту ночь хорошо, но на другой день пошел гулять и не мог идти, так ослабел; чтоб вернуться домой, надо было сделать огромное усилие, было еще далеко, и он страшно утомился. Грудь стала болеть больше, ему клали теплое, и это облегчало.