Текст книги "Дневники 1862–1910"

1902

1 января. Вчера тихо встретили Новый год в семье. Лев Николаевич раньше лег спать, чувствовал себя дурно после ванны. Утром Классен с чудесными фиалками.

Переписываю понемногу «О религии». Умно, но чего-то мало, хочется больше горячности, силы убеждения.

Ходили с Таней и Ольгой в Юсуповский парк и к морю. Теплый летний день. У моря Горький с женой. Приезжал доктор Альтшуллер. Приходила наша вся прислуга ряженой, топтались и плясали, скучно; скучно мне это, совсем я из всего этого выросла.

Играли в винт Лев Николаевич, Гольденвейзер, Сережа и Классен. Написала вечером пять писем, довязала шарф и подарила Илье Васильевичу и повару. Получила милое письмо от Сони и Глебовой, порадовалась, что там, далеко, есть счастливые две семьи моих детей: Ильи и Миши. Какой-то будет новорожденный второй Ванечка Толстой! Такого, какой был первый – уже не может быть. А как бы он радовался, что у его любимого брата Миши есть тоже Ванечка!

Гудит страшный ветер, здесь это несносно, и я боюсь за здоровье Льва Николаевича. Днем было тепло, и мы гуляли с Таней и Ольгой, а домой приехали.

4 января. Третью ночь сплю на кожаном диване в гостиной, или, вернее, не сплю, а всю ночь прислушиваюсь ко Льву Николаевичу рядом и боюсь за его сердце. Он третий день болен; главное – перебои в сердце. Вчера и сегодня вставал, выходил к обеду, но сильно ослабевал после обеда, и сегодня мы испугались и вызвали из Дюльбера великокняжеского доктора Тихонова, который сейчас был. Непосредственной опасности не нашел, но грозит, как и все доктора, плохим исходом, если Л. Н. будет вести ту неосторожную жизнь утомления, переедания и проч., которую он ведет. Температура нормальная, но пульс смутительный.

Выпал снег с ночи на четверть аршина и лежит до сих пор. Вчера при северном ветре было 3° мороза, сегодня 1° тепла и тихо. Я знала, что погода дурно повлияет на Льва Николаевича, это теперь всегда так.

К Альтшуллеру в телефон не дозвонились. Хожу за Львом Николаевичем совсем одна, хотя все предлагают помощь. Но пока не свалюсь сама, я люблю ходить за ним самостоятельно, хотя трудно ужасно, иногда невыносимо с его упрямством, самодурством и полным отсутствием знания медицины и гигиены. Например, доктора велят есть икру, рыбу, бульон, а он вегетарианец и этим губит себя.

Читала удивительно хорошую книжечку, перевод «Об обязанности человека» Иосифа Мадзини. Какие мысли, какой язык, полный силы, простоты, краткости и убедительности! Переписывала еще «О религии», кроила себе лиф. Никуда не хожу, боюсь оставлять Л. Н. даже на полчаса.

5 января. Вчера вечером и всю ночь Льву Николаевичу было очень плохо: перебои в сердце, стеснение в груди, бессонница, тоска. Несколько раз я вставала к нему, пил он среди ночи молоко с ложечкой коньяку, принимал (сам спросил) строфант. К утру немного заснул. Был вчера вечером доктор Тихонов и сегодня днем опять. Нашел уплотнение печени, слабость сердца и атонию кишок. Все эти недуги давно появились, но теперь они как-то несомненнее и зловеще идут своим течением, всё тяжелее и чаще проявляя свои угрожающие симптомы.

Сам Л. Н. очень угнетен, нас всех от себя удаляет и зовет кого-нибудь, только если что нужно. Сидит в кресле, читает или лежит. Днем опять спал мало.

Лежит снег, весь день дул страшный ветер. И всё тоскливо, безнадежно как-то! Голова тяжела. Получила от Сухотина телеграмму, что они все приезжают в Крым на зиму. Рада, что Таня еще поживет с нами, рада, что Саше будет подруга, и Дорик миленький, да и Алю я теперь полюбила. Только бы Л. Н. поправился! О поездке в Москву уже не думаю пока, и во всяком случае будет страшно уехать. А очень, очень нужно!

Сижу дома, шью, порчу глаза; отупела, как бывало, в молодости, в Ясной Поляне, когда годами живешь ровной, без подъемов жизнью. Но тогда были дети…

8 января. Несколько тяжелых дней болезни Льва Николаевича. Пульс всё слабый, частый. Вчера были оба доктора: Тихонов и Альтшуллер. Прописали два раза в неделю экстракт крушины в таблетках и шесть дней по пять капель три раза в день строфант. Но Лев Николаевич ничего не хочет делать, вдруг взбунтовался. А я так устала от вечной сорокалетней борьбы, от хитрых уловок и приемов, чтобы хоть какими-нибудь путями заставить принимать то или другое лекарство и вообще помочь себе! Вообще всякая борьба мне стала не под силу. Иногда так хочется от всех на свете удалиться, уйти в себя хоть на время.

Болезнь Л. Н. мне стала очень ясна за это время: больны кишки, полная атония, плохи печень и желудок. Надолго ли хватит у него сил переживать эти периодические нездоровья – кто знает.

Было вчера ночью 8° мороза, ветер страшный. Сегодня 4° тепла, но мрачно, серо и скучно.

Вчера все наши ездили на концерт Гольденвейзера, остались Ольга и я. Сидела весь вечер одна в гостиной, шила, писала, порчу свои глаза. Наконец заснула на диване. Л. Н. давно уже спал, а наши вернулись около двух часов. Сегодня всё утро переписывала «О религии» Льва Николаевича. Это более социалистическое, чем религиозное произведение. Я вчера говорила это Льву Николаевичу. Говорила, что всякое религиозное произведение должно быть поэтичнее, возвышеннее, а его «О религии» очень логичное, не увлекает и не возвышает душу. На это он мне сказал, что только и надо, чтобы было логично, всякая поэзия и возвышенная неясность только путают понимание.

Опять думаю о поездке в Москву и ловлю себя на том, что мне этого хочется.

10 января. Как иногда бывает мрачно настроение. Сегодня после обеда сижу одна, шью в темной гостиной. Лев Николаевич рядом в своей комнате. Таня с другой стороны быстро чикает по клавишам «ремингтона». Сережа в столовой молча читает газеты, и Ольга с Сонюшкой наверху. В доме мертвая тишина, и порою страшные порывы ветра рвут всё, и ветер этот гудит и шумит громко и ходит холодом по всему дому.

Жизни никакой нет; только одно несомненно нужно и хорошо – это уход за Львом Николаевичем. Он совсем ослаб, даже прикрыть его пледом или поправить одеяло – и то зовет. Смотришь за тем, чтоб он не переел, чтобы не шумели, когда он спит, чтоб нигде не дуло. Клала ему на живот компресс, пьет он Эмс два раза в день.

11 января. Ездила с Таней в Ялту за делами и покупками, подарила ей шляпу к именинам. Маша очень худа и жалка. У бедной Ольги прекратилось движение ребенка, шестой месяц беременности. Очень ее жаль. Привезла домой Сашу. Она вчера ездила верхом в Гурзуф, а сегодня ходила на репетицию пьесы «Не всё коту масленица», где она играет роль Фионы.

Кончила переписывать «О религии». Под конец мне понравилось. Хороша мысль о свободе души человека, просвещенного религиозным чувством, но не нова. Вышел у Ясинского роман Левы[141]141
  «Поиски и примирения».


[Закрыть]; боюсь читать.

12 января. Весь день проходит в суете и мелкой заботе о семье. То с внучкой поиграть, то плачущую о своем неудавшемся младенце Ольгу утешить; то Сереже шапку мыла и подшивала; то с Сашей о ее театральном костюме совет держала; то доктор приезжал к Ольге; то вечером клистир готовила Льву Николаевичу; потом бинтовала живот и компресс положила, принесла ему вина, пил он кофе, которое ему варили. Он очень стал всего пугаться. Опять вечером были перебои пульса: он сам принял строфант, заробел, лег, напился кофе и стал мрачен. А лицо у него свежее, совсем не больное. Днем же Л. Н. два часа гулял, а доктор сказал никогда более часа не ходить. Всё нескладно! Таким неразумным и умрет в области гигиены и медицины.

Именины Тани. Она приехала из Ялты и грустна. Андрюша тоже тих и грустен; всё не ладится в его супружеской жизни, и его жаль. Сережа уехал в Ялту с мыслью праздновать день открытия Московского университета. Он все эти дни во флигеле молча один занимался музыкой. А у меня и это отнято! Из дому уйти нельзя, не на кого оставить и Льва Николаевича, и Ольгу. Тоскливо сложилась и старческая жизнь. А какая-то буря желаний, стремление куда-то выше, духовнее, содержательнее жить еще всё не угасла в душе. Когда? Видно, на том свете.

14 января. Время так и летит… Зимы нет, и нет никакой определенности во времени. И всё не радостно в жизни. Здоровье Льва Николаевича не поправляется. Надо бы совершенно переменить пищу, но упорный, независимый и, не в обиду будь сказано, страшно упрямый характер великого человека не склонится ни за что на питание рыбой и курицей, как ему советуют, а будет есть морковь и цветную капусту, как сегодня, и страдать от этого.

Вчера просидела возле его комнаты до трех с половиной часов ночи, ждала уехавших играть в карты сыновей Сережу и Андрюшу. Спал Лев Николаевич хорошо. Сижу и переписываю письмо его к государю. Боюсь, что рассердится царь за жестокую правду, ничем не смягченную.

15 января. У Льва Николаевича жар, 37 и 7. Был Альтшуллер. Доктора ничего не понимают, а дело плохо. Я очень встревожена.

16 января. Ночь была ужасная. Жар у Л. Н. усилился, дошло до 38. Провела без сна всю ночь в гостиной, рядом с Л. Н. К утру пот, температура 39 и 1, болит левый бок. И вчера, и сегодня мазали йодом, положили компресс. В два часа дня дали пять гран хинина и два раза в день по пять капель строфанта. Все-таки он вставал, писал, играл в винт с Классеном, сыновьями и Колей Оболенским.

Переписала Таня, запечатала и послала к великому князю Николаю Михайловичу письмо Льва Николаевича к государю Николаю II, которое Николай Михайлович взялся передать, если удобно. Письмо резкое, и я очень боюсь за то, что государь наконец рассердится.

Таня всё собирается уезжать и всё не решается. Но, кажется, завтра уедет. Ездили с Сашей, Ольгой и Наташей в горы, в сосновую рощу. Тепло, ясно, виды со всех сторон красивые. На столе у меня цветы свежие – прелестные белые подснежники, похожие на цветы померанцевые.

Весь день и вечер шила с отупением; заботы, огорчения и ожидание тяжелого.

17 января. Всё то же, те же лекарства, та же боль в боку, только сам Лев Николаевич немного бодрей. Были Чехов и Альтшуллер. Тепло, ясно. Уехала Таня к мужу в деревню. Переписывала письмо Л. Н. к государю: злое, задорное письмо, всё бранящее и дающее самые нелепые советы о владении землей. Надеюсь, великий князь Николай Михайлович поймет, что это письмо – продукт больной печени и желудка, и не передаст царю. Если же передаст, то ожесточит царя против Л. Н., и как бы чего нам не сделали.

18 января. Льву Николаевичу немного лучше, хотя всё еще желудок не наладился, бок немного болит и температура утром 36 и 3, вечером 37. Сидит весь день, читает, писал письма, а вечером играл в винт с сыновьями, Классеном и Колей Оболенским.

Каждый вечер, как ребенка, укладываю спать: пеленаю живот с компрессом из воды и камфарного спирта, ставлю молока в стакане, часы, колокольчик; раздену, покрою его и потом сижу рядом в гостиной, пока он заснет, и читаю газеты. Большим я вооружилась терпением и очень стараюсь облегчать его болезненное состояние.

20 января. Ходила смотреть, как Саша играла роль Фионы, старой экономки в пьесе «Не всё коту масленица», в здешней народной читальне. Это первый опыт Саши, и недурно. Странное сочетание людей играющих: жена доктора, кузнец, фельдшерица, каменотес и графиня. Это хорошо.

Льву Николаевичу лучше, бок меньше болит, желудок лучше, температура утром 36 и 3, вечером 36 и 9, как вчера. Строфант принял, хинину не принимал. Компресс сегодня не клали. Ночевала возле его комнаты, он спал хорошо и встал бодрей.

Выпал снег мокрый, густой и тихий, и мне стало легче, а то нездоровилось.

21 января. Ночь и день тревоги, тупого отчаяния, ожидания и, наконец, нервной тяжелой сонливости. Всё это от ухудшения здоровья Льва Николаевича. Болел бок, поднялась температура до 38. Были два доктора: Елпатьевский и Альтшуллер, определили возврат лихорадки и застой в кишках, а боль – невралгическая.

Лежит снег, на точке замерзания.

23 января. Вчера вечером приехал доктор Бертенсон (почетный лейб-медик) из Петербурга. Умный, простой в обращении человек и, очевидно, опытный и знающий доктор. Сегодня приехал из Москвы тоже умный доктор Щуровский. Состоялся серьезный консилиум с Альтшуллером, и на следующей странице я напишу их предписания.

Разговоры о фельетоне Амфитеатрова в газете «Россия», где намеки на государя и его семейных, о ссылке в Иркутск автора этой статьи или, вернее, сказки об обжорстве, глупости, нахальстве министра Сипягина. Рассказывал Бертенсон много о великих князьях, о петербургском обществе. Щуровский рассказывал о своих поездках на Кавказ. День прошел утомительно. Были Горький с Сулержицким. Бертенсон непременно хотел сделать визит Горькому и поехал к нему. Щуровский едет завтра к Чехову в Ялту.

За болезнью Л. Н. все интересы жизни отодвинулись. Получила вчера письмо от Сергея Ивановича: пишет, чтобы я приехала слушать удивительную певицу Оленину-д’Альгейм. А я почувствовала какое-то равнодушие ко всему в мире и усталость! Ох, как я вообще устала жить! Сегодня ничего ровно не делала, кроме ухода за Львом Николаевичем. Глаза очень плохи, даже читать не могу. И только одно важно, только одно нужно и радостно: близость с Л. Н.!

Так вот, о предписаниях докторов.

Режим:

1) Избегать всякого утомления как физического, так и нравственного (лишних………* и т. п.).

Гулять не много, соображаясь с силами, не задаваясь целью укреплять силы моционом. Безусловно запрещается верховая езда и подъемы.

Отдыхать днем 1—½ часа, ложась в постель раздетым.

Кушать три раза в день, причем не употреблять вовсе гороха, чечевицы, капусты цветной. Пить молоко с кофе не менее четырех стаканов в день (¼ стакана кофе, ¾ стакана молока). Молоко, если нить отдельно, то с солью (¼ чайной ложки на стакан). Вино можно иногда заменять портером (не более двух мадерных рюмок в день).

Ванну одну в две недели в 28°, с заранее разведенным (полтора фунта) мылом. Сидеть в ванне пять минут, облиться чистой водой той же температуры. Ванну делать днем. В промежутки между ваннами делать обтирания тела из мыльного спирта пополам с одеколоном.

Лечение:

1) Два раза в неделю масляные клистиры из 1 фунта масла, чуть подогреть, на ночь.

В остальные дни пилюли на ночь, от 1 до 5, смотря по действию. Если действия пилюль недостаточно, то ставить утром водяную клизму.

Многоточие в подлиннике.

В течение месяца пить три раза в день за полчаса до утреннего кофе, завтрака и обеда по ⅓ стакана Karlsbad Mühlbrunn, слегка подогретый.

Облатки каломеля по три облатки в день в течение трех дней; через три дня повторить, и т. д.

В случае надобности сердечных средств (строф.), по усмотрению врача непременно давать.

В случае сильной нервной боли принимать облатки от боли (+ coff.).

Если врач найдет нужным при указанном режиме дать хинин, то этому препятствовать нельзя.

Бертенсон.

Еда Льва Николаевича должна быть: 4 стакана молока с кофе.

Каши: гречневая, рисовая, овсяная, смоленская, размазня гречневая и каша с молоком манная.

Яйца: глазунья, сбитые яйца, заливные яйца, яичница со спаржей.

Овощи: морковь, репа, сельдерей, брюссель, картофель печеный, картофельное пюре, жареный картофель лапшой, кислая, мелко изрубленная капуста, салат, предварительно ошпаренный кипятком.

Питье: портер, вода с вином, молоко с солью.

Плоды: печеные протертые яблоки, вареные плоды, сырые, мелко изрубленные яблоки, апельсины только сосать.

Желе и кремы всякие хороши. Дутые пироги.

Записано после. 23-го вечером приступ грудной жабы напугал ужасно. Сразу температура поднялась до 39.

24-го. Утром при слушании оказался в левом боку плеврит. Щуровского вернули, и он лечит.

25-го. Решили, что воспаление левого легкого. Позднее оно распространилось и на правое. Сердце плохо было всё время.

26 января. Не знаю, зачем я пишу, это беседа моей души с самой собой. Мой Левочка умирает… И я поняла, что и моя жизнь не может остаться во мне без него. Сороковой год я живу с ним. Для всех он – знаменитость, для меня он – всё мое существование, наши жизни шли одна в другой, и, боже мой! сколько накопилось виноватости, раскаяния… Всё кончено, не вернешь. Помоги, Господи! Сколько любви, нежности я отдала ему, но сколько слабостей моих огорчали его! Прости, Господи! Прости, мой милый, милый, дорогой муж! Я не прошу ни сил у Бога, ни утешения, я прошу веры, религии, поддержки духовной, божьей, той, с которой жил всё последнее время мой муж драгоценный. На днях он где-то прочел: «Кряхтит стари пушка, кашляет старинушка, пора старинушке под холстинушку». И говоря нам это, он намекал на себя и заплакал. Боже мой! Потом прибавил: «Я плачу не от того, что мне умирать, а от красоты художественной».

27 января. Хотелось бы всё записывать про моего милого Левочку, но не могу, слезы и мучительная боль, как камнем, всю раздавили… Вчера Щуровский предложил подышать кислородом, а Левочка говорит: «Погодите, теперь камфара, потом кислород, потом гроб и могила».

Сегодня я подошла, поцеловала его в лоб и спрашиваю: «Тебе трудно?» Он говорит: «Нет, спокойно». Маша спросила его сейчас: «Что, гадко тебе, папа?» Он ответил: «Физически очень гадко, а нравственно хорошо, всегда хорошо». Сегодня утром сижу возле него, он дремлет и стонет и вдруг громко меня позвал: «Соня!» Я вскочила, нагнулась к нему, он на меня посмотрел и говорит: «Я видел тебя во сне, что ты где-то лежала…» Он, милый, спрашивает обо мне, спала ли я, ела ли… Последняя забота обо мне кого бы то ни было! Помоги, Господи, прожить с Тобой и не ждать ничего от людей, а благодарить за всё, что они мне дадут. Я многое получила от Бога и благодарю Его!

Как часто, чувствуя, что мой Левочка уходит из жизни, я точно на него за это досадовала, точно я хотела сделать невозможное: разлюбить его прежде, чем он будет от меня взят.

Плеврит идет своим ужасающим ходом, сердце всё слабеет, пульс частый и слабый, дыханье короткое… Он стонет… Эти стоны день и ночь глубокими бороздами врезываются в мою голову, мой слух, мое сердце. Всю жизнь их буду слышать. Часто он заговаривается о том, что его занимало в последнее время: о письме царю, письмах вообще. Я слышала – раз он сказал: «Ошибся», а то еще: «Не поняли». Он благодарно и ласково относится ко всем окружающим и, видно, доволен уходом, всё говорит: «Ну, прекрасно».

Нет, не могу писать, он стонет внизу. Ему впрыскивали несколько раз камфару и морфий. Завтра приезжает Таня, выехал и Лева из Петербурга. Хоть бы дожил проститься со всеми детьми.

5 часов вечера. Температура повышается, всё время бред. Но когда на минуту опомнится, пьет молоко или лекарство. В бреду раз сказал: «Севастополь горит». А то опять позвал меня: «Соня, ты что? Записываешь?» Несколько раз спрашивал: «А Таня когда приедет?» Сказала ему сегодня, что и Лева выехал. Беспрестанно то смотрит, а то спрашивает: «А который час?» Спросил, которое сегодня число.

28 января. Приехала Таня, Сухотины, Илья, шум, заботы о ночлегах и еде. Как это всё ужасно: тяжелый, серьезный путь высокой души к переходу в вечность, к соединению с Богом, которому служил, – и низкие земные заботы.

Тяжело ему, милому, мудрому… Вчера говорил Сереже: «Я думал, что умирать легко, а нет, очень трудно». Еще он сказал доктору Альтшуллеру: «В молитве “Отче наш” различно понимаются слова “Хлеб наш насущный даждь нам днесь”. Это просьба у Бога дать на каждый день духовную пищу. И вот вы, доктора, ежедневно служите больным, и это хорошо, особенно когда бескорыстно».

Сегодняшний день Лев Николаевич провел лучше тем, что менее страдал, спал часа полтора днем, мог разговаривать. Но силы его слабеют, главное, сердце плохо. Не позволяю себе ни о чем думать, надо быть бодрой и ходить за ним. Стараюсь глубже хоронить в своем сердце то отчаяние, которое рвется наружу. Сейчас звал к себе Таню. Он был рад ее приезду; и еще ему дала удовлетворение телеграмма от великого князя Николая Михайловича, что он передал лично письмо государю. И того и другого Л. Н. очень ждал.

Опять впрыскивали камфару, дают дигиталис, молоко с коньяком, Эмс, шампанское. Клали мушку на левый бок, но три дня тому назад.

Одну ночь дежурит доктор Волков, другую Альтшуллер, третью Елпатьевский, Щуровский весь день.

29 января. Утро, 9 часов. Меня усиленно послали наверх спать, но, прорыдав час, я хочу лучше еще кое-что записать. Ночь Левочка мой (теперь уже не мой, а божий) провел очень тяжелую. Как только начнет засыпать, его душит, он вскрикнет и не спит. То просил меня и Сережу посадить его, то пил раз молоко, раз полрюмки шампанского, а то воду. Он не жалуется никогда, но тоскует и мечется ужасно. Всякий раз, как он задохнется, и у меня спазма в груди. Да, моя половина страдает, как же мне не болеть!

Переход каждого любимого существа в вечность просветляет души тех, кто с любовью их провожает. Помоги, Господи, душе моей до конца жизни остаться на той высоте и просветлении, которые я всё больше и больше испытываю эти дни!

Сейчас он заснул. Меня сменили Лиза Оболенская и Маша-дочь. Всю ночь до четырех часов я сидела при нем и служила ему.

30 января. Вчера с утра было настолько хорошо, что часу в первом Л. Н. послал за дочерью Машей и продиктовал ей приблизительно такие слова в свою записную книжечку: «Старческая мудрость, как бриллианты-караты, чем дальше, тем дороже, и их надо раздавать». Потом он спросил свою статью о свободе совести [ «О веротерпимости»] и стал диктовать в разных местах поправки.

Днем температура была нормальная, Л. Н. был бодр, спокоен, и мы все ожили. С вечера я водворилась на свое ночное дежурство и просидела до четырех часов, следя за дыханием, и всё было хорошо. Вечером вчера приехал Лева, мне всегда жалкий и приятный. Сегодня вечером приехал и жизнерадостный Миша.

Сегодня утро я пошла поспать, а когда вернулась, узнала, к ужасу моему, что температура опять 37 и 6. Так сердце и упало. Говорят доктора, что идет рассасывание в легких, что не опасно и сердце пока удовлетворительно. Верить ли? Так хочется хоть обмануться, сил нет страдать.

Спросил сегодня, что с почты; еще попросил сначала иллюстрированную какую-нибудь газету, потом «Новое время» и «Русские Ведомости». Последних двух ему не дали, боясь утомления. Часам к трем начал задыхаться и метался; потом заснул. Дают то каждые четыре часа, то через два часа дигиталис. Поят кофеем с молоком, молоко с Эмсом, яйцо, вино с Эмсом, шампанским запивает дигиталис.

Сейчас восьмой час вечера, он спокойно спит.

Когда ему переменять положение, он охотнее всего зовет Андрюшу, ест охотнее всего из рук Маши. Мои страдания о нем невольно сообщаются ему, и он меня часто ласкает, бережет мои силы и принимает от меня только легкие или интимные услуги.

31 января. Ночь до четырех часов провел тяжелую. Метался, задыхался, звал два раза Сережу и просил посадить его. Вчера говорил Тане: «Что же это рассказывали про Адама Васильевича (графа Олсуфьева), что он легко умер?[142]142
  О смерти графа Олсуфьева, знакомого семьи Толстых, Л. Н. писал брату: «…Утром ходил, за десять минут говорил, знал, что умирает, прощался со всеми, давал советы детям и часто повторял: “Я никак не думал, что так легко умирать”».


[Закрыть] Совсем нелегко умирать, очень трудно; трудно сбросить с себя эту привычную оболочку», – прибавил он, показывая на свое исхудавшее тело.

Сегодня Левочке получше: он призывал Дунаева и Мишу; вообще, он радуется каждому приезду. Сегодня приехала и Соня, жена Ильи. Всех много, шумно, а процесс умирания великого человека, любимого мной мужа, идет своим путем, я не верю в полное выздоровление и едва верю во временную отсрочку…

Диктовал опять и в записную книгу, и в статьи начатые [ «О веротерпимости» и «Что такое религия и в чем сущность ее?»]. Лежит спокойный, серьезный. Продиктовал длинную телеграмму брату Сергею.

1 февраля. Ночь провел ужасную. До семи часов утра не спал, болел живот, задыхался. Растирала живот несколько раз, ничего не помогало. Раз только под моей рукой уснул минут десять, я как терла, так и замерла, стоя на коленях, с рукой на левом его боку, думала, поспит, но он тотчас же задохнулся и проснулся.

В пять часов утра я ушла, меня заменили Лиза и Сережа-сын. В семь часов разбудили доктора Щуровского, и он впрыснул морфий. Елпатьевский, доктор, тоже дежурил, но был так уставши, что всё спал. День провел довольно спокойно. К левому боку Щуровский поставил еще мушку.

Диктовал Маше в записную книгу.

2 февраля. Вчера вечером, кроме Сони, приехали еще дядя Костя старенький, Варя Нагорнова. Лев Николаевич каждому посетителю, по-видимому, рад.

Ночь вчера началась опять тревожно. Когда я его поднимала с Буланже и много раз служила ему, он мне сказал: «Я тебя замучил, душенька». В три часа ночи впрыснули маленькую долю морфия (шестое деление), и через десять минут Л. Н. заснул и спал хорошо до утра. Сегодня в первый раз температура вместо 36 и 9 стала 35 и 9. Ел охотно тапиоку на молоке и яйцо и за обедом ждет с удовольствием воздушного пирога, разрешенного доктором. Диктовал Маше поправки в статье «О свободе совести».

Вчера сняли группу со всех моих детей со мной. На память тяжелого, но содержательного и важного времени.

3 февраля. Вчера к ночи опять ужас овладел моим сердцем. Температура поднялась до 37 и 8. Ночь тяжкая, в три часа ночи опять морфий впрыснули, но тоска и бессонница продолжались. До пятого часа я была с ним вдвоем, приходили два раза Сережа и доктор Альтшуллер.

Когда я поднимала Левочку и служила ему, не присаживаясь ни на минуту, он жал и гладил нежно мои руки и говорил: «Благодарствуй, душенька» или: «Я тебя измучил, Соня». И я целовала его в лоб и руки и говорила, что мне большое счастье ходить за ним, лишь бы как-нибудь облегчать его страдания. Было стеснение в груди, тяжелое дыхание; он всё пил воду с вином и шампанское.

Сегодня утром всё жар 37 и 4 или 37 и 2. Но диктовал всё более и более слабым голосом поправки к статье. Интересуется содержанием писем, которые мы ему вкратце рассказываем.

Сегодня в «Русских Ведомостях» наконец напечатано о болезни Льва Николаевича.

Вчера утром уехал Лева в Петербург.

Сейчас Л. Н. поел немного супу, яйцо и воздушный пирог. Спросил Соню: «А где вы в прошлом году мать схоронили?» – «Мы ее свезли, по воле брата, в Паники». – «Как бестолково, – сказал Л. Н., – зачем возить мертвое тело».

4 февраля. Прошлую ночь впрыснули морфий, провел довольно спокойно. Утром был Л. Н. бодрее, чем все дни, температура 36 и 7, к вечеру опять поднялось до 37 и 7.

Щуровский уехал в Петербург. Сегодня же уехали Илья и Миша. Прощаясь с ними, Л. Н. сказал, что, может быть, умрет, что последние двадцать пять лет он жил тою верою, с которой и умрет. «Пусть близкие мои меня спросят, когда я совсем буду умирать, хороша ли, справедлива ли была моя вера; если и при последних минутах она мне помогла, я кивну головой в знак согласия».

Илюша плакал, когда простился. Два раза сегодня Левочка призывал меня, раз спросил: «Что ты такая смирная, ты лежишь?» А я сидела, и мне было грустно, одиноко на душе, и он меня почувствовал.

5 февраля. Положение всё то же. Ночь под морфием, впрыснули восьмое деление. С утра 36 и 7, к шести часам вечера 37 и 4. Спокойное состояние, молчаливое; пьет шампанское, молоко с Эмс, ест всё тот же овсяный пюре-суп, яйца, кашки. Положили сегодня согревающий компресс.

Сижу усталая, застывшая; всё переболела сердцем, всё передумала, многое перечувствовала – и вдруг вся приникла в ожидании.

6 февраля. 9 часов вечера. Бессонная ночь, два раза впрыскивали морфий, ничто не помогало. В пятом часу, усталая, я ушла отдохнуть. Утро всё прошло в тревоге. Днем озноб и вдруг сильный жар. Температура дошла до 38 и 7. Боль в груди.

Приехали Елпатьевский и Альтшуллер. Говорят – кризис. Воспаление вдруг стало разрешаться со всех сторон. Что-то будет, когда спадет жар, и не упадут ли сразу силы? Мы все опять в ужасе. Я лежала два часа как мертвая, сразу силы меня оставили. Как выдержу ночь? Сегодня все будут не спать в ожидании кризиса. «Всё балансирую», – сказал сегодня Лев Николаевич племяннице Вареньке. Следит сам за пульсом и температурой, пугается, и мы принуждены обманывать, уменьшая градусы.

Холод, ветер ухудшают дело.

7 февраля. Положение почти, если не сказать совсем, безнадежное. Пульс с утра был не слышен, два раза впрыскивали камфару. Ночь без сна, боль в печени, тоска, возбужденное состояние от валериановых капель, от шампанского и проч. До пятого часа я внимательно старалась облегчить всячески его страдания. Милый мой Левочка, он только и засыпал, когда я легкой рукой растирала ему печень и живот. Он всё благодарил меня и говорил: «Душенька, ты устала».

К утру у Ольги начались схватки, и в семь часов она родила мертвого мальчика.

Сегодня Лев Николаевич говорит: «Вот всё хорошо устроите, камфару впрыснете, и я умру». Другой раз говорит: «Ничего не загадывайте вперед, я сам не загадываю». А то спросил записи хода своей болезни: температура, лекарства, питание и проч., и внимательно читал. Потом спрашивал Машу, что она испытывала, когда был кризис ее тифа. Бедный, бедный, ему хочется еще жить, а жизнь уходит…

Утром температура была 36 и 2, сейчас, в седьмом часу вечера – 36 и 7. Ничего не хочет пить, всё насильно. И когда сказали, что температура 36 и 6, он с отчаянием сказал: «И будет 37, и 37 и 5 и так далее».

Напал густой снег, сильный ветер. Ненавистный Крым! В ночи было 8° мороза.

8 февраля. Ночь Левочка провел спокойнее, хотя часто просыпался, но всё же спал. Утро тоже спал. Температура была 36 и 4, и вечером – 36 и 7. Сейчас семь часов вечера, он слаб, дремлет, но всё хорошо, и пульс, и разрешение воспаления.

Диктовал сегодня Маше страничку своих мыслей: всё против войны и братоубийства, как он выразился.

Сидела с ним ночь до пятого часа утра и с Буланже, переворачивала его, меняла намоченное белье, поила лекарствами (дигиталис), шампанским и молоком.

Заглядываю в себя и вижу, что всё существо мое стремится к тому, чтоб выходить любимого человека. И вдруг сидишь с закрытыми глазами, и понемногу выступают всякие мечты, целые планы жизни самой разнообразной, самой неправдоподобной… Опомнишься к действительности, и опять нытье в сердце, что замирает жизнь человека, с которым так сжилась и без которого я себя представить не могу. Странная, двойственная внутренняя жизнь. Объясняю себе это своим несокрушимым здоровьем, громадной жизненной энергией, просящейся наружу и находящей себе пищу только в те тяжелые минуты, когда действительно нужно что-нибудь делать: переворачивать, кормить, мыть, лечить больного; не спать – это самое трудное. А как только бездействие, сиденье часами при больном, так жизнь воображения начинает свою работу. Если б не слепнувшие глаза – я бы читала, какое это было бы хорошее развлечение и занятие времени!

9 февраля. Опять бессонная ночь, полная труда и тревог и страданий! Болели печень и живот. Когда ночью он просил его посадить и мне сесть сзади, чтоб поддерживать его – какие я испытывала страдания ощущать жалкие косточки моего мощного силача Левочки, бодрого, сильного и теперь жалкого, страждущего! Никто из ухаживающих не может ощущать того, что я. Кроме душевной боли, я всё время чувствую, что что-то со страданиями отдирается от меня.