Текст книги "Дневники 1862–1910"

Очень холодно и пасмурно. Дня три был такой сильный северный ветер, что все сидели дома. Вася Кузминский из детского пистолета подстрелил Саше глаз и сделал кровяное пятно. Прошлую всю ночь Ванечка не спал, у него живот болел, и я возилась с ним до трех часов, и потом до пятого не спала. Сирень, ландыши – отцвели. Ванечка с няней принесли ночные фиалки. Пошли белые грибы. Очень сухо, трава плоха. Раевский говорил, что у них голод в Епифанском уезде. От Маши письмо, ей, видно, весело у Философовых, и я этому очень рада.

1 июня. Всё были гости. Приезжал муж Анненковой, помещик, занятый юридическими науками, вульгарный, странный человек, но, говорят, доброты и деликатности бесконечной. Привозил с собой Нелюбова, судебного следователя из Льгова, их города уездного: худого, черного идеалиста, восторженного и мрачного. Потом провел вечер Суворин, «Новое время». Он производит впечатление человека робкого и очень интересующегося всем. Он просил позволения привезти или прислать скульптора – еврея из Парижа, лепить всю фигуру Льва Николаевича, и я просила присылать, а Левочка отмалчивался, как всегда. Ему, наверное, это приятно.

Вчера вечером были Самарин Петр Федорович, Бестужев-генерал и Давыдов. Левочка ходил в Тулу пешком, хотел видеть бойню скотины, но вчера не били, и он только видел самое место. Из Тулы привез его на извозчике Давыдов. Ходили вечером гулять, с Давыдовым всё легче и лучше отношения, он очень приятный человек. Пришлось Самарину и Бестужеву рассказывать о моем посещении государя и весь разговор.

Как страшно все этим интересуются! А настоящего мотива, самого глубокого всей моей поездки в Петербург никто не угадывает. Всему причиной «Крейцерова соната». Эта повесть бросила на меня тень; одни подозревают, что она взята из нашей жизни, другие меня жалеют. Государь и тот сказал: «Мне жаль его бедную жену». Дядя Костя мне сказал в Москве, что я сделалась жертвой и меня все жалеют. Вот мне и захотелось показать, как я мало похожа на жертву, и заставить о себе говорить; это сделалось инстинктивно. Успех свой у государя я знала вперед: еще не утратила я той силы, которую имела, чтоб привлечь людей симпатией, и я увлекла его и речью, и симпатией. Но мне еще нужно было для публики выхлопотать эту повесть. Все знают, что я ее выпросила у царя. Если б вся эта повесть была написана с меня и наших отношений, то, конечно, я не стала бы ее выпрашивать для распространения. Это поймет и подумает всякий.

Отзывы государя обо мне со всех сторон крайне лестные. Он сказал Шереметевой, что жалеет, что у него в этот день было спешное дело и он не мог продлить со мной столь интересную и приятную для него беседу. Графиня Толстая, Александра Андреевна, писала мне, что я произвела отличное впечатление. Княгиня Урусова сказала, что ей Жуковский говорил, будто государь нашел меня очень искренней, простой, симпатичной и не думал, что я еще так молода и красива. Всё это пища моему женскому тщеславию и месть за то, что мой собственный муж не только никогда не старался поднять меня общественно, но, напротив, всегда старался унизить. Никогда не могла понять – почему?

Дождь с утра, холод, ветер, сидим все дома. Сейчас иду давать первый летний урок музыки детям. Лева и Маша еще не возвращались. Но дома всё хорошо; с Левочкой просто и дружно; дети все тихи и приятны. Приехали дня три тому назад кумысники, но не прошлогодние, а мать с двумя сыновьями; тихие и бедные, по-видимому. Левочка всё говорит, что кумысу не хочется и он пить не будет, но желудок эти дни у него расстроен.

3 июня. Вчера провел у нас день немец из Берлина, приезжал смотреть на Толстого и выпрашивать для своих немецких жидов – Левенфельда и других – какую-нибудь статью Льва Николаевича для перевода. Сам купец, шерсть скупает по России, льстивый и неприятный, весь день испортил.

Вечером говорили Левочка, сестра Таня и я об отвлеченных предметах. Левочка говорил, что есть поступки, которые невозможно ни за что сделать, и потому были мученики, христиане; они не могли возлить идольские жертвы и т. д. Я стала говорить, что просто так подобных поступков нельзя делать, но если для чего-нибудь, для спасенья или добра ближнему – то всё можно. Он говорит: «Ну а убить ребенка?» Я говорю: «Этого нельзя, потому что хуже этого поступка не может быть и для чего бы это ни нужно было – этого сделать нельзя, это хуже всего».

Левочке это не понравилось, он начал возражать со страшным раздражением в голосе; начал хрипло кричать: «Ах, ах, ах!». Меня взорвал этот тон, и я наговорила ему пропасть неприятного: что с ним нельзя говорить, это все его друзья давно решили, что он любит только проповедовать, а я не могу говорить под звуки его злых аханий, как не могла бы говорить под лай собаки… Это было слишком дурно с моей стороны, но я очень вспыльчива.

Была в Туле, говорила с нотариусом много о разделе, мне ненавистном. Заезжала к Раевской, обедала у Давыдовых. Вечером пришел Зиновьев (губернатор) с братом-инженером.

У Левочки теперь две темы его крайних речей: опровергать наследственность и проповедовать вегетарианство. Третья тема его, но он о ней ничего не говорит, а, кажется, пишет – это опровержение церкви, более чем когда-либо.

Дети мои весь день гуляют, ездят верхом и где-то пропадают. Я с ними мало общаюсь, и мне это жаль. Ванечка, Саша, Таня и две девочки кузминские выходили нас с сестрой Таней встречать. Приехал молодой Цингер. Всё холодно и не по-летнему.

5 июня. Теплый ясный день, лунная ночь. Духом очень неспокойна; я не удовлетворяюсь своей деятельностью, и всё, что я делаю, мне кажется не настоящим, а нужно что-то еще, чего я не умею и не могу. С утра читали с сестрой Таней вслух повесть Потапенко «Генеральская дочь», которая нравится Левочке. После завтрака Лева, Таня и Маша с Верой Кузминские начали говорить о путешествии по России; им очень хочется. Я сочувствовала, так как сама мало видела. Сестра Таня сердилась и говорила, что это «от пресыщения всякими благами», что «с жиру бесятся». Потом молодежь уехала к Зиновьевым, а я пошла с Левочкой по деревне, к сапожнику и проведать больного Тимофея Фоканова.

Мне иногда так хочется общения с Левочкой, поговорить с ним. Но с ним это невозможно теперь. Он и всегда был суров, а теперь беспрестанно, как сегодня вечером, натыкаешься на что-нибудь, уже наболевшее давно. Стали говорить о путешествии детей, он стал доказывать, что эти желания их от излишества, от дурного воспитания, и начались пререкания о том, кто в этом воспитании виноват. Я говорила, что то, как повели его сначала и какой дали ход жизни всей семье. Он говорил, что 12 лет тому назад он переменился и я должна была перемениться и остальных детей воспитывать по его новым убеждениям. Я на это сказала, что никогда одна не могла бы и не сумела бы, а что он много говорил и целыми годами писал, но сам детей не только не воспитывал, а часто забывал об их существовании.

Но кончилось всё благополучно, и расстались мы дружелюбно. Лева и Андрюша уехали верхом в Пирогово. Сейчас кончила корректуру еще одного листа «Крейцеровой сонаты». Второй час ночи.

6 июня. Была в Туле с Сашей, Ваней, Мишей, няней и Лидией. Последней нужен был паспорт, детей меньших я фотографировала, а сама хлопотала по делам раздела. Какое сложное, трудное и тяжелое дело и в принципе, и на практике! Огорчилась я очень, что два тысячных билета два года тому назад вышли в тираж и пролежали без процентов.

Купалась вечером в первый раз с Таней, Машей и Машей Кузминской. Лева и Андрюша вернулись в 11 часов ночи из Пирогова. День жарко, ночь свежо. Думала очень о смерти и ясно ее представила. У нас Петя Раевский, кончил сегодня гимназический курс, очень счастлив, и Александр Васильевич Цингер.

7 июня. Миша Кузминский болен, похоже на дифтерит, и у меня камень на сердце: страшно и за него, и за всех других детей. Сестра Таня отгоняет от себя мысли об опасности, а я не могу этого сделать. И когда приходит горе, она, не приготовленная к нему, впадает в крайнее отчаяние. Послали за доктором Рудневым.

Левочка был в Туле, хотел проведать, по просьбе одного темного, сожительницу этого господина, мне неизвестного, последователя Левочки по фамилии Дудченко; она едет по этапу с места, откуда ее выслали, в Тверь. Ей предлагали ехать на свой счет, на воле, а она не захотела и едет с арестантами. Что это? Фанфаронство, щегольство своими идеями или убеждение? Не берусь решать, не видав.

Девушки этой не оказалось в Туле, и Левочка, по-видимому, был рад, что долг исполнил, а ее не видал. Он еще ходил на бойню быков и рассказывал нам с большим волнением, какое это ужасное зрелище, как быки боятся, когда их ведут, как с них дерут уже с головы кожу, когда они еще дергают ногами и не издохли. Поистине это ужасно, но и всякая смерть ужасна!

Приехала, сестра Левочки, Мария Николаевна. Только и говорит, что о монастырях, отце Амвросии, Иоанне Кронштадтском, о действии того или иного образочка, о священниках и монашенках, а сама любит и хорошо поесть, и посердиться, и любви у ней нет ни к кому. Вечером купались, жара страшная днем.

Обстригла Ванечку, нечаянно пырнула ему в головку ножницами. Брызнула кровь, он очень плакал. Я говорю: «Прости маму, мама нечаянно». Он всё плачет. Я говорю: «На, побей меня». Он схватил мою руку и начал страстно целовать, а сам плачет. Какой миленький ребенок, боюсь, что жив не будет.

9 июня. Троицын день. Ясный, жаркий, чудесный летний день, и такой же прелестный, теплый, лунный вечер.

Сколько лет повторяется это обычное празднество! С утра в катках дети с цветами, нарядные и торжественные, ездили к обедне с сестрой Марией Николаевной и с гувернером и гувернантками. Приехали, пили кофе обе семьи вместе на крокете, потом вели длинные разговоры. Таня моя говорила горячо и раздражительно о том, какие должны быть отношения между супругами.

Потом все разбрелись: кто писать, кто купаться; Маша Кузминская ушла с приехавшим женихом Эрдели. Славный он, добрый, симпатичный мальчик. Но мальчик! Вот что страшно, ему 20 лет. Я взяла Ванечку и Митечку, после того как полежала и почитала, к себе в комнату и рассказывала им, лежа на постели, сказки. Их надо развивать.

Потом услыхали мы пенье подходивших баб и пошли за этом нарядной пестрой толпой в Чепыж, где завивали венки. Есть что-то грустное, но трогательное в повторении одного и того же впечатления, как это завиванье венков и бросанье их в воду, в течение почти 30-летней моей летней жизни в Ясной Поляне. Уже три поколения почти выросло на моих глазах, и вот раз в год я вижу их вместе и сегодня почувствовала нежность к этим людям, с которыми прожила столько лет и для которых так мало сделала.

Обед был веселый, все чувствовали себя хорошо, потому что все вместе. Присутствие Машеньки и Леночки, как семейный элемент со стороны Толстых, был очень приятен, и присутствие Сережи мне всегда особенно радостно.

Вчера был тут Илья, и вечером были опять разговоры о разделе. Всё еще не решили и не знаем, как всё разделить получше. То одна сторона, то другая чем-нибудь недовольна или чего-нибудь боится. Меня это расстраивает, а Левочка небрежно и неохотно ко всему этому относится. Он вообще удивительно безучастен ко всему. Вчера и сегодня он шил себе башмаки; по утрам он пишет свою статью, питается очень дурно, ни молока, ни яиц, ни кумыса не пьет. Набивает желудок хлебом, грибным супом и кофе, ржаным или же цикорным. Приготовил себе лопату и хочет копать землю под пшеницу, вместо пахоты. Еще новое безумие – надрываться над вскапыванием сухой и крепкой, как камень, земли.

Сережа играет на фортепьяно, сестра Машенька его слушает и сочувствует ему, я тоже с большим наслаждением слушаю. Мы ездили купаться, а Левочка куда-то ушел. Сегодня я думала о нем: мне радостно было бы видеть его здоровым – он портит себе желудок самой вредной (по словам доктора) едой. Мне радостно было бы видеть его художником – он пишет проповеди под видом статей. Мне радостно было бы видеть его нежным, участливым, дружным – он грубо чувствен и, помимо этого, равнодушен. Теперь еще это копанье земли, что-то фатальное в этой новой фантазии. И жара какая! Много он дергал и продолжает дергать меня за сердце своей беспокойной и фантазерской натурой.

12 июня. Три дня не писала. В понедельник, в Духов день, у нас была неприятная история. Утром уезжал Эрдели, Маша ехала его провожать до Ясенок. Мне нужно было заслать за бумагами к священнику, метрические свидетельства детей для раздела. Кто-то говорит, что Маша едет провожать жениха до Тулы. Я говорю: «Не может быть». Но спрашиваю Машу ввиду того, что если она едет до Тулы, я пошлю кучера к священнику, если же вернется, то не стану ее беспокоить, ей и так грустно будет, проводив жениха. Приходит Маша. Я спрашиваю: «Ты до Тулы едешь»? Она говорит: «Нет, нет, не еду». А сама поехала. Подали катки, я спрашиваю Бергера, не едет ли кто мимо Козловки, мне надо послать телеграмму. Филипп на это говорит, что Марья Александровна приказала за ними приехать к дачному поезду. Меня рассердило и то, что она мне сказала не то, что сделала, и ее приказание. Но оказалось, что она совсем не то приказала, а просила прислать, если можно, свою же лошадь. Ответ же свой мне она не помнит, да и где ей было замечать, когда она расставалась с женихом. Я очень люблю ее и приняла всё к сердцу.

На это еще заставили меня и Машеньку ждать на катках Саня и Вася, и когда пришла Таня-сестра, я ей очень раздражительно нажаловалась на ее детей. Она переспросила, я сказала, что не понимаю, зачем Маша мне налгала, тогда Таня вскочила с катков, схватила Митю и ушла. Мне стало еще больнее, слезы хлынули из глаз, я взяла Ваню и тоже встала, но пожалела его и поехала. Но встал и Лева, встала Машенька, и вышла целая история. Главное же, что ее разразило, было замечание Левы, что я не в духе. Я обиделась, тем более что всё утро усиленно работала над корректурой и делами, болела голова и шла носом кровь. Потом мы помирились, но боль осталась. Вечером приехала Мария Ивановна Зиновьева с дочерьми, и весь вечер все пели, было очень приятно.

Вчера пришли темные Хохлов и Алехин, ученый-химик, был при университете оставлен, а теперь надел рубаху и пошел ходить по собратьям по вере. Те же странники под другим соусом. Странничество в характере русского человека. А жаль, 10 лет работал при университете, и теперь всё пропадет. Хохлов – техник, молодой и какой-то недоконченный. Оба молчаливы и мрачны, как все эти последователи. Мясо не едят, в плохой мужицкой одежде. Не пойму этого ученого. Не может же он не понимать, что жизнь в странствовании и приживании при других людях не есть настоящая жизнь. Левочка всегда говорит, что они работают. А я не видала и не слыхала никогда, чтоб они серьезно работали, всегда сидят, потупив нос, и молчат.

Сегодня была в Туле, Машеньку-сестру отвезла, получила деньги, поместила их, была у нотариуса, у другого в окружном суде, делала покупки и страшно устала. Обедала одна и одна ходила пешком купаться. Одиночество помогло разобраться мыслями в делах и жизни. Вечер сидели все вместе и потом читали глупую русскую повесть в «Северном Вестнике».

Все спят. Андрюша, Миша и т. Borei рано утром уедут к Илье.

13 июня. В 4 часа утра встала, проводила детей к Илье. Было ясно и холодно. Потом легла, долго не могла заснуть. Утром Левочка объявил, что идет со своими темными пешком к Буткевичу, верст за 40. Хотя мне и страшно за его усталость и неприятно это общение, но я вижу, что на него нашло беспокойство и что если не одно, то выдумает другое, наверное, что-нибудь дикое, но для разнообразия. Надели все трое мешки через плечи с вещами и пошли по палящему солнцу. Ночи очень холодные, а дни сухо-жаркие. Очень тяжело слышать со всех сторон жалобы на сушь и будущий голод. И не поймешь, как просуществует нынешний год почти весь русский народ. Местами ровно ничего и не взошло, пришлось перепахивать землю. В Ясной Поляне еще порядочно, а то вовсе есть страны без хлеба для себя и для скота.

После обеда убирала я всё в доме, углы, набитые сором, выгребала с Фомичом и Никитой; а потом позвала Ивана Александровича и садовника, и мы пошли втроем считать яблоки, сколько приблизительно мер на яблоне и сколько яблонь. Так до вечера провозились. Завтра опять буду делать то же.

Вечером собрались на террасе, пили чай, зябли, и Маша с ужасом рассказывала, какой на дворне разврат. Мне было больно, что Маша и девочки знают про такой разврат, но при Машиной жизни иначе быть не может. Она всё с народом, а там только это и услышишь.

Пришел Лева, Иван Александрович, приехал Миша Кузминский, и переменили разговор. Теперь все спят, а я иду читать. Без Андрюши и Миши скучно за Левочку и за них страшно.

14 июня. Провела хороший, деятельный день, хотя не спала всю прошлую ночь. С утра читала русские повести в журнале. Потом многое в доме убирала и приводила в порядок и чистоту. Не знаю отчего, но всегда в отсутствие Левочки на меня находит страшная энергия деятельности. Потом ездили все купаться. До обеда читала немецкую корректуру биографии Левочки, присланную Левенфельдом. После обеда взяла Сашу, Ваню, Митю Кузминского, Веру и нянек, и пошли все гулять через рожь, рвали васильки, на Черту в лес, собирали ночные фиалки, сидели, любовались вечером. Как было удивительно красиво, тихо, ясно и свежо! Потом я еще обошла весь сад, смотрела на посаженные мной дубки и елочки в саду.

Вернувшись, поправляла русскую корректуру второй «Книги для чтения», писала письма, пила чай с Таней вдвоем, молодежь ездила на Козловку. Филипп ездил в Крапивну в опеку для указа, чтобы меня назначили опекуншей над четырьмя малолетними для раздела. Он видел в 5 часов вечера идущего Левочку в трех верстах от Крапивны. Слава богу, он благополучен. От детей тоже известия.

2 часа ночи, иду спать. Очень холодные ночи.

15 июня. Была в Туле с Машей, дочерью. Я – по делам раздела, Маша – помещать мальчика Фильку в сапожники, что она и исполнила. Мои же дела все стали по случаю того, что Маша не хочет брать своей части из раздела. Я ясно вижу, что она, бедная, ни в чем себе не отдает отчета и не может даже ясно себе представить, что значит остаться без гроша после такой жизни. Действует же она по гипнотизму, а не по убеждению. Она ждет отца, чтобы спросить его совета, так как во всяком случае ей надо признать попечительство и подписать несколько бумаг.

Вечером были разговоры о мертвых, об умирании; о предчувствиях, снах, действующих на воображение. Мешала приехавшая барыня, жена доктора Кудрявцева. Она хотела видеть Левочку, и ей не удалось. Потом приехал Миша Кузминский и рассказывал очень интересно про сумасшедшую. Дело в том, что сегодня в ночь из павильона пропали разные Танины вещи[87]87
  Павильоном называли небольшой деревянный домик, построенный в яснополянском парке. Домашние врачи и Маша вели там прием больных.


[Закрыть]. По разным данным узнали, что утащила всё сумасшедшая сестра Митиной кормилицы. Вот Миша поехал с кормилицей к этой сумасшедшей и осторожно выспрашивал, куда она всё девала.

Оригинальны были их похождения. Мало-помалу она всё показала: альбом спрятала под кустик в Ясенках; рабочий ящичек с вещами и ключами зарыла на кладбище около церкви и обложила камушками; два полотенца и рубашечку спрятала под мост; свой сарафан и мужнины портки затоптала в грязь, в канавку; чернильницу серебряную, старинную, на цепи повесила на дерево в саду, в Телятинках. И всё она помнила, и всё понемногу собрали, кроме чернильницы, которую по случаю темноты уже не нашли и не успели взять. Сегодня вечером шел дождь и стало теплей. Но мало было дождя, дай бог больше.

16 июня. Весь день шел дождь и была гроза, всё повеселело в природе и в народе. Левочка вернулся от Буткевичей что-то невеселый и молчаливый. Маша, моя дочь, узнает ужасные вещи в деревне, в среде работников и крестьянских девок, всем этим пачкается морально, поражается, огорчается и приносит на себе, рассказывая нам эту моральную грязь, домой. Ведь это ужасающе! Я рассказала это Левочке; он на это сказал, что не отворачиваться надо, а помочь им выйти из этого грубого невежества. Помочь – да, ему, мне даже можно пытаться помогать, но ей, 20-летней, невинной девушке! Он ее втолкнул в эту грязную среду; пусть отвечает за нее Богу и своей совести, а я, по своей натуре, не могу, я умру, задохнусь в этой среде, если сунусь туда, и на Маше вижу, до какой степени навязано ей то, от чего всякая девушка должна с ужасом шарахнуться и никогда больше не возвращаться.

Целый день обивала ширмы и мебель в комнате Саши и Лидии. У меня иногда потребность работы физической. Теперь надолго удовлетворилась.

18 июня. Рожденье Саши, ей 7 лет. Утром сделала ей подарки, потом мы поехали с ней, Ваней и Васей Кузминским в Ясенки, где встретили возвратившихся от Илюши Андрюшу, Мишу и т. Borei. Ехали весело, дети рассказывали, как всё прекрасно у Ильи, как было весело. Потом я переводила с английского предисловие к книге о вегетарианстве, очень трудилась и подвинула работу. К обеду вернулась из Тулы Маша, привезла мне разные бумаги от нотариуса, с которыми сидела я после обеда более часа.

Вечером перетаскали посуду, самовар, угощения, ягоды в Чепыж, собрали всё общество, развели костер и делали пикник, как говорят дети. Девочки пытались играть в игры, но было не очень оживленно. Когда уже стало темнеть, прибежали две женщины из дома Кузминских и говорят, что бык остервенел и бежит на нас, в Чепыж. Мы собрали мгновенно все вещи и поспешили домой. Бык действительно бегал и гнался за скотником, которого чуть было не забодал.

Меня только тревожило то, что Левочки не было дома, он ушел купаться. Но скоро вернулся, оделся в халат и объявил, что нездоров: знобит и боль под ложкой. Я этого ждала; он последнее время питался отвратительно: ел почти что один хлеб, набивал им желудок, несмотря на предостережение доктора, что это самое вредное. Яиц не ел совсем, пил много ржаного кофе, да еще сходил, согнутый, со сдавленным желудком, под тяжестью мешка – верст сто взад и вперед, к Буткевичу.

Я не видала человека более упорного в своих диких фантазиях. Например, из духа противоречия мне, он не пьет совсем кумыс и не говорит причины. Как досадно видеть со стороны, как человек себя губит. Таня, дочь, утром неприятно и зло говорила о воспитании моем детей, а вечером зло стреляла во всех по поводу того, как губят лошадей. Благодаря бога я оба раза отмолчалась.

Вчера вечером все ездили к Зиновьевым, Левочка ходил гулять, а я весь вечер сидела одна и читала «La vie eternelle», которую, было, оставила. Определение Бога мне не понравилось, что-то есть в нем материальное. Это Бог – как существующий элемент, а где же Бог – любовь, добро, дух, тот Бог, которому я молюсь?

Лева что-то пишет, а Маша Кузминская ему переписывает. Интересно бы узнать, что и как, да боюсь расстроить ему ход работы, если попрошу прочесть или скажу что-либо об этом.

29 июня. Жили ровно, благополучно, без гостей, без событий, без радости и горя. Только похворали меньшие дети жаром на одни сутки каждый. Сегодня приехали Репин и Кузминский. После завтрака я взяла Сашу и Ваню гулять, няня у матери была в Судакове, а Лидия усталая дома оставалась. Репин тоже пошел с нами. В посадке мы сели отдыхать, а Репин начал рисовать нашу группу в альбоме, карандашом. Не похоже, но довольно картинно. Чудесный был день, ясный, цветов так много, ягоды еще дети собирали, а у нас были интересные разговоры; Репин, видно, разбитый жизнью человек.

Таня уехала с Леночкой к Сереже ко дню его рождения и, верно, завтра вернется. Репин будет делать рисунки и хочет нарисовать Левочку в его писательской обстановке. Во вторник ждем Александру Андреевну.

16 июля. Александра Андреевна была и уехала в Царское, куда поспешила по случаю болезни слепой сестры своей, Софьи. Как всегда, она с собой внесла радостный, ласковый и всем интересующийся свой характер. Но это придворная дама до мозга костей. Она любит и двор, и царя, и всю царскую фамилию, во-первых, потому, что готова всех любить, а во-вторых, потому, что все они царские, а она признает православие и помазанников.

После ее отъезда я на другой день уехала в Москву заказывать 20 тысяч XIII части к прежним изданиям; ее было только 3000, и все разошлись очень быстро. Пришлось долго мучиться, чтоб найти бумагу готовую и типографию, которая взялась бы сделать в две недели. Еще покупала приданое Маше Кузминской, заказывала серебро.

Со мной была Вера Кузминская, останавливались мы у Дьякова, живущего в нашем доме. Была с Верой на французской [промышленной] выставке, хотела видеть картины, но видела мало, так как был вечер и закрыли; скучала ужасно, на баллоне не полетела, пожалела 5 рублей.

Левочка написал мне в Москву, что желает отдать XII и XIII части публике – кто хочет, тот и печатай. Но, с одной стороны, мне жаль тех денег, которых лишится моя семья; с другой, зная, что все статьи разрешены цензурой только в Полном собрании сочинений, было бы подло разрешить их публике, вводя людей в убыток и заблуждение. Огорчать же Левочку больнее всего мне стало, и я вчера сказала ему, что пусть печатает и делает, что хочет, я протестовать и упрекать не буду. С тех пор он молчит и ничего не предпринимает.

Гостей эти дни пропасть. Репин уехал сегодня, окончив бюст, картину небольшую, изображающую Левочку пишущим в своем кабинете, и начав большую, во весь рост, которую кончит дома. Он изображен в лесу, босой, руки за пояс.

Гинцбург лепит большой бюст, очень неудачный, и сделал маленькую фигурку, тоже пишущим за столом – недурно. Были еще у нас Варя Нагорнова, Вера и Варя Толстые, Зиновьевы, теперь тут Хельбиги, брат с сестрой, и я сегодня с молодым Хельбигом делала фотографии бюста Репина и Ваню с Митей – не очень удачно.

От Левы с пути в Самару было два письма, довольно вялые. Сережа тоже поехал в Самару по моим делам. Третьего дня был нотариус Белобородов с бумагами, дело раздела подвигается. Был еще Фигнер в воскресенье вечером и немного пел, но не очень хорошо.

Левочка невесел, сегодня передавали его слова, будто он не поедет в Москву. Не знаю, что буду делать, не знаю, как и что решать, сердце разрывается часто от тревоги, сомнений, от страшной ответственности решать в ту или другую сторону. А как воспитывать мальчиков в деревне? Я совсем не знаю и не вижу возможности. А Лева, который бросит университет, если опять останется один! А Таня, которой замуж больше шансов в Москве; и потом – Левочка, которому так тяжело жить в городе. Всегда жду от Бога того толчка, который в данный момент заставит меня поступить так или иначе.

Всё время жара, сухо ужасно, ночи свежие, а голод, голод самый ужасающий, слышно со всех сторон, и нет часа, когда бы я об этом не вспомнила. И безвыходность мне кажется в этом отношении крайняя.

Левочкино здоровье не совсем хорошо: вчера он ел зеленый горох и арбуз в таком количестве, что я пришла в ужас. Ночью поплатился расстройством желудка. Кумыс так и не пьет и не пил.

Второй вечер хожу гулять с Ваней и Сашей; вчера ходили в овраг Заказа, сегодня на колодезь около срубленной посадки. Ваня любит заставлять работать воображение и представлять себе, что страшно, что волки тут, что вода в колодце особенная.

Гинцбург делает бюст очень дурно.

21 июля. Я должна написать всю ту нелепую, неправдоподобную и печальную историю своего сегодняшнего дня. Не знаю я, что именно нелепо: я сама или те положения, в которых приходится бывать. Но как я разбита, измучена душой и телом!

Сегодня перед обедом мне Левочка говорит, что пишет письмо в несколько газет, в котором отказывается от прав на свои последние сочинения. Когда он в прошлый раз заговорил об этом, я решилась кротко это перенести, и так бы и сделала. Но прошло несколько дней – и он опять заговорил об этом. На этот раз я не подготовилась, а первое чувство было опять дурное, то есть я прямо почувствовала всю несправедливость этого поступка относительно семьи, и почувствовала в первый раз, что протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьей. Это больше всего меня встревожило.

Мы наговорили друг другу много неприятного. Я упрекала его в жажде славы, в тщеславии, он кричал, что мне нужны рубли и что более глупой и жадной женщины он не встречал. Говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал, потому что не привык иметь дело с порядочными женщинами; он упрекал меня, что на те деньги, которые я получаю, я только порчу детей… Наконец, он начал мне кричать: «Уйди, уйди!» Я и ушла. И пошла садом, не зная, что буду делать. Сторож видел, что я плачу, и мне стало стыдно. Так я вышла в яблочный сад, села в ямку и подписала все объявления карандашом, который был в кармане. Потом написала в записной книжечке своей, что убиваюсь на Козловке, потому что меня измучил разлад в жизни со Львом Николаевичем, что я не в силах больше решать всё одна в семейных вопросах и потому ухожу из жизни.

Я помню, как в молодости после ссоры я всегда хотела убить себя, но чувствовала, что не могу, а сегодня я бы это сделала – меня спас случай. Я бежала на Козловку в совершенном умопомешательстве. Почему-то я всё о Леве вспоминала и думала, что если сейчас встречу телеграмму или письмо, что Левы почему-нибудь нет, то это ускорит мое решение. Когда я добежала почти до мостика у большого оврага, то легла отдохнуть. Стало смеркаться, но мне жутко не было. Странно, что теперь мне, главное, казалось стыдно вернуться домой и не исполнить своего намерения. И так тупо спокойно я шла к своей цели, с такой страшной физической головной болью, всё было в тисках.

Когда я хотела идти дальше, вижу, со стороны Козловки идет кто-то, вижу блузу. Я обрадовалась, думала, что Левочка и мы помиримся. Оказалось, что Алексей Михайлович Кузминский. Мне стало досадно, что он помешал моему намерению, я чувствовала, что он не отстанет от меня. Кузминский очень удивился, увидав меня одну, и понял, что я расстроена, по моему лицу. Я никак не ожидала его увидеть и всё уговаривала идти домой и оставить меня. Я уверяла его, что сейчас приду. Но он не уходил и уговаривал меня идти с собой, указывая на толпу на другой стороне, и говорил, что меня испугают, что бог знает кто тут бродит.

Потом он прибавил, что хотел идти кругом, через Воронку и Горелую Поляну, но на него напали летучие муравьи, пришлось бежать в чащу, раздеваться, и вот он промешкал и решил возвращаться той же дорогой.

Я видела, что Бог не хотел моего греха, покорилась поневоле и пошла за Кузминским. Но мне не хотелось идти домой, и я пошла одна Заказом, купаться, думала – это еще исход, можно и утопиться. Та же тупость, отчаяние и желание уйти из этой жизни с непосильными задачами – меня преследовали. В лесу было совсем темно, я стала уже подходить к оврагу, как вдруг какой-то зверь – не знаю, я близорука и ничего не вижу вдаль, – собака, лисица или волк, скоком налетел на меня с намерением перебежать дорогу. Я крикнула во всю мочь. Зверь быстро свернул в лес и так же вскачь помчался по лесу, шурша листьями.